Политические хроники - Бомба для председателя

      – Если хочешь, мы можем вместе пообедать и там поболтаем еще с часок.
      – С удовольствием.
      «У старика есть данные против Бауэра, – подумал Кройцман, помогая прокурору Бергу надеть плащ, – он ведет серьезную игру, и он будет бить наотмашь, когда соберет доказательства».
      – Я жую котлеты, но тебя я накормлю великолепным бифштексом. Знаешь, я даже сам, наверное, сегодня съем бифштекс, чтобы поднабраться сил. Судя по всему, мне предстоит драка не меньшая, чем тебе... Я тут поболтал один вечер с моими ребятами из прессы, многое объяснил им, но попросил, чтобы они пока помолчали. Они пообещали, что будут в драке, если она начнется, на моей стороне... Им легче, – Берг посмотрел в глаза Кройцману, – над ними нет министров.
      – Это верно, – вздохнул Кройцман. – Это абсолютно верно...
      «Испугался, мальчик, – отметил Берг. – Очень хорошо. Теперь ты понял, что я не очень-то боюсь твоих разговоров с министром? Теперь ты понял, что я на все пойду в этой драке, особенно если разговор с Сингапуром сегодня ночью состоится, а завтра я получу показания из Гонконга... Но тебе пока про это не надо знать, мальчик. У тебя своя игра, а у меня своя. Только если для тебя это игра, то для меня это жизнь».

3

      – Добрый день, господин Шевц... Прошу садиться.
      – Добрый день, господин прокурор. Спасибо.
      – Я вызвал вас в качестве свидетеля по обвинению редактором Ленцем режиссера Люса в подлоге и клевете.
      – Я не имею к этому никакого отношения.
      – Где вы работаете, господин Шевц?
      – Постоянно нигде. Я работаю время от времени по договору, чтобы обеспечить себе возможность для творчества.
      – Творчества?
      – Я поэт.
      – Где вы публиковались?
      – Пока нигде. Вы думаете, это так легко у нас – опубликоваться?
      – А разве трудно?
      – Еще как... Без связей попросту невозможно... Или если не поддержит какой-нибудь меценат... А я из рабочей семьи, откуда мне взять богатых покровителей?
      – Пожалуйста, взгляните на это фото.
      – Это я. Знаете, самое выгодное дело – наняться в какую-нибудь съемочную группу... Они неплохо платят, и потом, это временно... Люс снимал свою картину, и меня привлек один из его помощников.
      – В чем заключалась ваша работа в группе? Как называлась ваша должность?
      – Точного названия нет... Говорят: «Работает в окружении». В тот день, когда я снят...
      – Какой это был день?
      – Из-за этого дня целая шумиха была на телевидении, я смотрел... По-моему, это было девятнадцатого, тут Ленц не прав. А может, двадцатого или двадцать первого, не помню толком, но только не двадцать седьмого. Ну вот... Они мне тогда сказали, что будут снимать, как отдыхает молодежь на пляже, попросили поболтать с разными ребятами так, чтобы собрать их в кружок...
      – Кто вас просил об этом?
      – Не помню.
      – Люс просил?
      – Нет, Люс сказал, чтобы я не смотрел в ту сторону, где они спрячут камеру. Чтобы все было естественно...
      – А кто вам сказал, что там Кочев?
      – Этот шпион? В очках? Никто не говорил. Я и не думал, что он красный...
      – Почему вы считаете его шпионом?
      – Потому что он предлагал мне деньги на издание книги...
      – Когда?
      – Вечером. Я ведь на пляже читал стихи, мы пили... Я читал стихи, а красный сказал, что это талантливо и что он любит такую поэзию.
      – Ну-ка, продекламируйте мне то, что вы ему читали...
      – А я не ему читал... Я же не знал, что он красный. Я читал всем. Я только потом узнал, кто он. Это у меня есть такой ноктюрн...Море идиотизма
 
Пополняется ручьями глупости.
Но ведь ручьи рождены снегом,
Который тает?
Возможно ли из белизны рожденье грязи?
Где логика и в чем секрет проблемы?
А может быть, бессилье чистоты
Обречено на превращенье в ужас?
А сила, пусть в крови, в истоме стали,
В конце концов останется булатом
С отливом синевы?
Загнать моря в ручьи.
Ручьи вернуть снегам.
Снег пусть окован льдом.
А я пусть стану тем,
Кто властен над природой.
Закон мой прост, но чист,
Он требует любви,
Свободы, силы.
Он требует меня – для вас!
Эй, ждите!
Я иду!
 
      – Где-то перекликается с Энцесбергером...
      – С этим ублюдком? Господин прокурор, я стою с ним на разных позициях! Он же за волосатых!
      – Да? Может быть. Я ведь говорю как дилетант... Ну и что дальше?
      – Кочев сказал, что это интересно, и спросил, где это напечатано, а я сказал, что это написано чернилами на моих ягодицах. Простите, я, наверное, не имел права вам так говорить, но я ему так сказал, именно так. Он спросил: «Почему вы не публикуетесь, Иоганн?» А я ответил, что он столько же знает о нас, сколько мы о них, и он с этим согласился... А когда мы в центре разошлись, он предложил мне вечером повстречаться, он сказал, что хочет послушать мои стихи... Он сказал, что вечером пойдет в «Ам Кругдорф», это такой маленький ресторанчик возле университета, и что мы можем перед этим с ним увидеться... Вот...
      – Дальше?
      – Мы с ним увиделись, а он говорит, что если мне нужны деньги на издание стихов, то он может мне помочь. «Или, – говорит, – давайте мне ваши стихи, Иоганн, я их покажу у нас дома, мы их напечатаем...» А я сказал, что, конечно, лучше мне одолжить деньги на издание книги... Он спросил – сколько, а я сказал, что я толком не знаю, сколько стоит издание поэтического сборника в маленькой типографии. Он спросил: «Тысяча марок устроит?» Ого, еще бы не устроила! А как мне их вернуть? Что, если я не продам книг на тысячу марок? Наши сволочи разве читают поэзию? Они только смотрят грязные фильмы из Штатов, где барахтаются в постели или стреляют ковбои... Спросите наших, кто читал Гёте? Из тысячи один. А если и читали, то этого ядовитого Гейне... А он такой же немецкий поэт, как я – французский.
      – Почему вы так настроены против Гейне? По-моему, он большой поэт.
      – А я разве сказал, что он маленький поэт? Он замечательный поэт, но он зол и дедуктивен, это свойственно людям его национальности. Разве Мендельсон плохой композитор? Но Вагнер выше. И Мендельсон в этом не виноват, я его, кстати говоря, обожаю. Он замечательный композитор.
      – В этом с вами трудно не согласиться...
      – Кочев, кстати, не согласился... Но неважно. Он, – продолжал Шевц, – сказал: «Я дам вам деньги, и не думайте о том, когда вы их сможете вернуть... Но мне, – продолжал он, – как ученому-социологу, хотелось бы попросить вас о любезности... Сюда приедут мои друзья: познакомьте их с молодыми интеллектуалами, расскажите моим друзьям, кто и как думает о нас и о вас, о ваших нацистах, капиталистах, о Мао...» Я сразу смекнул, в чем дело... Он думал, что если поэт, то, значит, блаженный. Я сначала-то подумал: ну и возьму я ваши деньги, а ничего вам говорить не стану, но потом я сказал себе: «Иоганн, с этого нельзя начинать. Нельзя грязнить себя в самом начале...» И я ответил ему: «Идите прочь! Ищите себе агентов в республиканском клубе!» Он засуетился, стал говорить, что я его не так понял, а я повернулся и ушел...
      – И больше с ним не встречались?
      – Нет.
      – Где вы с ним увиделись?
      – Возле остановки метро.
      – Какая станция?
      – Онкл Томс Хютте...
      – В какое время?..
      – Часов в одиннадцать...
      – Он стоял в метро или был наверху?
      – Там же все наверху!
      – Вы не путаете? Может быть, вы увиделись с ним в центре? На станции Шмаргендорф? Если вы говорите, что увиделись в одиннадцать часов?
      – В центре? Нет... По-моему, нет... Да нет же, конечно, возле метро...
      – Почему вы не сказали об этом раньше?
      – Не дело поэта таскаться по полициям. Его дело – самому быть честным...
      – Вы утверждаете, что Кочев предпринял попытку вербовать вас?
      – Конечно. А как же иначе можно это расценить?
      – Иначе? Можно и иначе... Представьте, что его друзья собираются к нам и что действительно они интересуются, чем живут наши молодые интеллектуалы...
      – А деньги мне зачем предлагать? Они же приезжают сюда с пустыми карманами.
      – Кто?
      – Коммунисты.
      – Откуда вам это известно?
      – Это всем известно.
      – Лично мне это неизвестно. От кого вы узнали, что коммунисты приезжают к нам с пустыми карманами?
      – Да все так говорят... И, кроме того, я читал об этом...
      – Где? В какой книге?
      – У этого... Ну, как его... У Флеминга...
      – В какой книге?
      – Я не помню. В какой-то из его книг...
      – Вы это утверждаете?
      – Что?
      – То, что именно в одной из книг Флеминга вы читали, что коммунисты приезжают за границу с пустыми карманами?
      – Да.
      – Вы настаиваете на этом утверждении?
      – Я не понимаю, какое это имеет отношение...
      – Большого значения это не имеет, но в книгах Флеминга утверждается как раз противное – что все коммунисты приезжают на Запад с огромными деньгами, потому что они работают на КГБ...
      – Откуда же я мог узнать про это? Ума не приложу...
      – Об этом известно нашей разведслужбе, контрразведке, но это не суть важно сейчас... Сколько времени продолжался ваш разговор с Кочевым?
      – Минут двадцать. А что?
      – Ничего. Всегда, когда получаешь интересные показания, интересуешься подробностями. Итак, вы проговорили полчаса?
      – Да. Минут двадцать – полчаса...
      – Какие вы стихи ему читали?
      – Где?
      – Ну, когда увиделись вечером... Он же пригласил вас, чтобы вы почитали ему стихи...
      – Я ему прочел поэму «Цветы, растущие в землю».
      – А еще что вы ему читали?
      – Несколько стихов из последнего цикла...
      – Во что он был одет?
      – Он? Как во что?
      – Он был в пиджаке или нет? Если в рубашке, то какого цвета?..
      – Вот этого я не помню.
      – Не может быть, господин Шевц, не может быть. Всему верил, а этому поверить не могу... Поэт, который не помнит такой пустяковой подробности... Давайте я буду вам помогать... На нем был черный костюм?
      – Не-ет... Тогда ведь было жарко...
      – Он был без пиджака, в белой рубашке?
      – Нет... Кажется, в какой-то цветной...
      – Сейчас, минуту... – Берг отошел к сейфу, достал показания Урсулы и прочитал то место, где она описывала, во что был одет Кочев: «Легкий серый костюм, который переливается на солнце, и в белой рубашке с дырочками».
      – Но пиджак на нем был?
      – Нет. Нет, он был без пиджака, в цветной рубашке...
      – Вы готовы подтвердить это под присягой?
      – Я лучше скажу, что я не помню, во что он был одет.
      – Хорошо. Откуда он доставал деньги?
      – Деньги? Из заднего кармана брюк.
      – А брюки какого цвета?
      – Не помню. Кажется, темные... Ночью все кажется темным...
      – А сколько стихов из вашего последнего цикла вы прочитали Кочеву?
      – Там всего восемь стихов.
      – Сколько это страниц?
      – Двенадцать...
      – Как, по-вашему, он разбирается в поэзии?
      – Да. Что да, то да. Он понимает поэзию.
      – Он разбирал ваши стихи?
      – Да. И делал это интересно. Очень интересно. Поэтому я и развесил уши. Поэтому я и стал заглядывать ему в глаза, до той минуты, пока он не начал меня вербовать...
      – Хорошо. Спасибо. У меня остался к вам последний вопрос, Иоганн Шевц...
      – Пожалуйста, господин прокурор...
      – Вы состоите членом какой-либо партии?
      – Я?! А что? Нет, не состою.
      – Какой партии вы симпатизируете?
      – Партии поэтов...
      – Прекрасный ответ. Ну а теперь ответьте мне: зачем вы лжете?
      – Кто? Я? Я вам не лгу.
      – Все, что вы мне сказали, правда?
      – Да. Все это правда.
      – Тогда я сейчас включу магнитофон, и вы мне прочитаете вашу поэму, а потом последний цикл, а после этого я их разберу... Страница – это две минуты времени, Шевц... Итого вы читали Кочеву ваши стихи в течение сорока четырех минут. И он, как вы говорили, неплохо разбирал вашу поэзию... Тоже минут двадцать. Потом он вас «вербовал» в течение десяти минут, как минимум... Итого вы с ним провели час двадцать четыре минуты. А от метро до кабачка «Кругдорф» десять минут езды или тридцать минут ходу. Значит, если вы встретились у метро в одиннадцать часов и вы настаиваете на том, что это было именно в одиннадцать, то как Кочев мог оказаться в «Кругдорфе» в одиннадцать тридцать, причем добирался он туда пешком?
      ...Наблюдение, пущенное за Иоганном Шевцом, принесло то, что и ожидал Берг: сначала поэт ринулся на квартиру местного руководителя НДП, а после позвонил по телефону к человеку, который встретился с ним на Сименштадте, а оттуда, после беседы с поэтом, поехал к Айсману.
      ...Человек этот был Вальтер, связник Айсмана по НДП.

4

      – Господин Ауфборн, вы утверждаете, что находились в кабинете редактора Ленца, когда к нему пришел помощник Люса и передал пленку?
      – Да.
      – Как представился посланец Люса?
      – Он просто сказал: «Редактор Ленц, мой босс хочет предложить вам сенсационный материал, а мне за то, что я его принес, следует к уплате тысяча марок». – «Что за материал?» – «О том болгарине, который дал деру». – «Пойдемте в наш кинозал...» – сказал Ленц.
      – Вы не видели, как Ленц платил человеку Люса деньги?
      – Нет.
      – Как его звали?
      – Он не назвался. Просто сказал: «Я от Люса».
      – Вы говорили, он представился помощником Люса?
      – Нет, это неверно. Это я так понял его... Вообще-то, он сказал: «Я от Люса».
      – Опишите его.
      – Очень неприметная внешность. Я еще удивился, что в кино существуют такие неприметные люди. Шатен, небольшого роста, в коричневом костюме...
      – В какое это было время?
      – Часов в двенадцать или около этого.
      – То есть во время обеденного перерыва?
      – В редакции не очень-то соблюдается обеденный перерыв. Все время горячка.
      – Вот я тоже не соблюдал обеденных перерывов и нажил себе язву двенадцатиперстной кишки...
      – У меня была язва до фронта... На фронте все зарубцевалось.
      – Вы на каком фронте воевали?
      – Я был все время на севере. Помогали финнам, потом был в Норвегии.
      – Вы проходили денацификацию?
      – Да. У англичан. Сразу после войны меня сунули в лагерь только за то, что наша часть была приписана к СС. А я и в глаза-то не видел этих палачей... Неужели я виноват в том, что на горнолыжников напяливали черную форму?
      – Сколько времени вы провели в лагере?
      – Семь месяцев.
      – К суду вас потом привлекали?
      – Тогда всех привлекали к суду.
      – Я понимаю... Всех привлекали, почти всех... Но вас, именно вас, привлекали?
      – Да.
      – Вы были осуждены?
      – Осужден?! Я был оклеветан!
      – На сколько лет вас оклеветали?
      – На пять лет.
      – За что?
      – Они, видите ли, обвинили нас в том, что мы сожгли какую-то партизанскую деревню в Норвегии. А мы не сжигали никакой деревни. Там убили трех наших ребят и вели по нас стрельбу с крыш. Мы, естественно, отвечали тем же...
      – Как давно вы работаете у Ленца?
      – С тысяча девятьсот сорок седьмого года.
      – То есть сразу же после освобождения из тюрьмы?
      – Да.
      – Вы сидели в одной камере с Ленцем?
      – Да.
      – И сразу же начали вести отдел спортивных новостей?
      – Да. К черту политику! Только секунды и минуты... Я даже перестал заниматься предсказанием чемпионов, хватит! Все наши беды оттого, что мы не знаем, на кого и когда ставить...
      – Ставьте на... – Берг осекся и вздохнул. – Ладно... Бог с ними, с предсказаниями. Кто еще был в кабинете Ленца, когда пришел помощник Люса?
      – Нет, не помощник Люса, а человек от Люса.
      – Да, да, я понял и записал это ваше уточнение. Когда в кабинет Ленца вошел Диль?
      – Кажется, к концу нашей беседы.
      – Что он мог слышать из разговора?
      – Наверное, лишь заключительную часть...
 
      – Господин Диль, что вам известно о посещении редактора Ленца человеком от Люса?
      – Почти ничего, господин прокурор. Редактор Ленц, одеваясь, сказал Ауфборну, что он надеется через час вернуться. «Мы быстро посмотрим этот материал, – сказал он, – и вернемся. Игра стоит свеч».
      – В каких частях вы служили, господин Диль?
      – Я не воевал. Я работал в тылу.
      – После войны вы привлекались к ответственности?
      – Вы меня вызвали в качестве свидетеля по делу Люса. Какое отношение ваш вопрос имеет к этому делу?
      – Словом, вам бы не хотелось отвечать на этот вопрос – я верно вас понял?
      – Да.
      – Благодарю вас, у меня к вам больше ничего нет. Одно только уточнение: человек Люса был невзрачен собою, шатен, в коричневом костюме? – откровенно посмеиваясь, спросил Берг. – Вас, видимо, удивила его внешность: человек из кино, а такой ординарный... Не так ли?
      – Вы правы, господин прокурор, в его внешности не было ничего приметного.
      – Да уж конечно, если б там было что-нибудь заметное, вы бы не могли этого не отметить для себя: все-таки восемь лет работы в полиции у нацистов – это большой срок...
      – Я протестую, господин прокурор! Я работал не в полиции нацистов, а в полиции Германии. Вы тоже работали, пользуясь вашей терминологией, в органах юстиции у гитлеровцев.
      – Между прочим, вы совершенно правы. Да, господин Диль, я действительно работал в органах юстиции при гитлеровцах, и даже то, что вы карали, а я пытался защищать, – даже это не успокаивает мою совесть: ведь я работал у гитлеровцев, господин Диль.
 
      – Редактор Ленц, я допросил ваших свидетелей. Они дали вполне убедительные показания. Прежде чем мы приступим к следственному эксперименту, я бы хотел вернуться к вопросу о публикации в вашей газете интервью с болгарином.
      – Теперь, когда, кажется, все становится на свои места и все поняли, что я пал жертвой провокации, я вам отвечу. После того как помощник Люса прокрутил мне материал и я уплатил ему деньги, он передал мне интервью с болгарином.
      – И фотографию Кочева он тоже передал вам?
      – Да.
      – Как вы объясните тот факт, что он вам дал фотографию не из отснятого Люсом материала, а с паспорта Кочева?
      – Вы убеждены, что мы напечатали фото Кочева с его паспорта?
      – Так утверждают болгары.
      – Я не могу, конечно, опротестовывать заявление болгар... Они это официально утверждают?
      – Вполне.
      – Естественно, я не могу их опротестовывать... Вероятно, вызвав на допрос помощника Люса, вы сможете задать ему этот вопрос и потребовать мотивированного ответа.
      – Вы правы. Прошу вас ответить мне: согласны ли вы встретиться с помощником Люса?
      – Конечно.
      – Тогда я попрошу вас пройти в соседний кабинет.
      Они перешли в большой зал, где была собрана вся группа Люса: ассистенты, помощники, звукооператор со своей командой, помощники продюсера, шоферы, обслуживавшие «лихтвагены» и «тонвагены», привлеченные статисты. Сам Люс сидел поодаль, на отдельном стуле, а за ним стоял полицейский.
      – Пожалуйста, укажите мне, господин Ленц, человека, передавшего вам за тысячу марок материал, отснятый Люсом.
      Ленц попросил:
      – Включите, если можно, верхний свет, тут довольно темно.
      Берг неторопливо подошел к двери и повернул выключатель. Дрогнув голубым, беззащитным поначалу светом, мертвенно засветились большие плафоны.
      «Почему этот покойницкий свет называют дневным? – подумал Берг. – Какая глупость! Это все реклама...»
      – Так лучше? – спросил он Ленца.
      – Да, благодарю вас.
      Ленц дважды очень внимательно оглядел собравшихся здесь людей и сказал:
      – Простите, господин прокурор, но здесь того человека нет.
      – Продюсер Шварцман, – обратился прокурор к маленькому человеку, то и дело утиравшему со лба пот, – кто из вашей группы не явился?
      – Здесь все наши люди. Все, без исключения. Даже те, кого мы привлекали на суточные договоры.
      Прокурор обернулся к Ленцу и вопросительно посмотрел на него.
      – Нет, – повторил Ленц, – здесь нет человека, назвавшего себя помощником режиссера Люса.
      – Вы не звонили Люсу после того, как его помощник продал вам материал?
      – Зачем?
      – Ну, для проверки, страховки, что ли...
      – Страховкой занимаются банки, господин прокурор, мое дело – газета.
      – А если, как это сейчас выясняется, у вас был проходимец, провокатор?
      – Я могу только сожалеть об этом... Я хочу принести свои извинения режиссеру Люсу и посоветовать его продюсеру тщательнее хранить отснятый материал... Мы, газетчики, умеем хранить наши тайны.
      – Продюсер Шварцман, кто у вас имеет доступ к отснятому материалу?
      – Я хочу ответить редактору Ленцу, – сказал продюсер, – мы тоже умеем хранить наши тайны. Вы воспользовались краденым товаром, Ленц... Вы поступили как перекупщик краденого... Отснятый материал хранится в нашем сейфе, и доступ к этому материалу имеем только я и режиссер Люс. – Он достал из кармана ключ и показал его прокурору. – Вот этот ключ, и еще один такой сделан для Люса. И все. Больше никто не мог получить материал, кроме нас! Никакой мифический помощник не мог получить этого материала.
      – Значит, вы хотите сказать, – спросил Берг, – что лишь вы и Люс могли продать материал Ленцу?
      – Да. Пусть он обвинит в этом нас, а не мифического помощника. Пусть он обвинит в этом меня. Я посмотрю, что из этого получится!
      – Я должен защитить редактора Ленца, – откровенно зевнув, сказал Берг, – извините, господа, я сегодня почти не спал. Мы проводили экспертизу в ателье... Вот заключение экспертов, – он протянул листки бумаги Шварцману, – здесь акт обследования вашего сейфа. Он был вскрыт, ваш сейф. Он был вскрыт дважды. Один раз, вероятно, когда брали материал Люса для копировки, а второй раз, когда этот материал положили обратно. К сожалению, нам не удалось узнать, когда это случилось. Экспертиза, которую я проверил с пленкой, дала мне, правда, несколько иные данные... Но сейчас не время об этом...
      – Какие-то провокаторы, – воскликнул Ленц, – хотят сталкивать лбами немцев, придерживающихся разных политических взглядов! Мой дорогой Люс, я прошу у вас прощения! Я готов понести ответственность за излишнюю доверчивость! Это для меня хороший урок на будущее... Страшно, конечно, в каждом видеть провокатора или врага, но если нас...
      – Хорошо, – перебил его Берг, – это все для прессы, господин Ленц. Вы свободны.
      Через два часа после того как Берг закончил эту комедию, он получил сообщение: Кочев запросил политическое убежище в Южно-Африканской Республике. В пространной статье, опубликованной в Иоганнесбурге, он писал: «Моя мать поймет меня и простит. Мои друзья, которые ведут в Софии, Праге, Будапеште, Белграде и Москве неравный, но благородный бой с тиранией, простят меня и поймут. Я знал, что КГБ повсюду имеет свою агентуру и они легко могли похитить меня из Западного Берлина, – именно поэтому я запросил убежища здесь, в ЮАР. Я не буду вести никакой борьбы против режима. Пока что я буду отдыхать и думать, как мне найти самого себя в свободном мире. О том, к какому решению я приду, я сообщу через печать».

СХВАТКА

1

      Кройцман прибыл в Гамбург поздним вечером. Сразу же с вокзала он поехал в дом к адвокату Енеке, который обычно по пятницам собирал у себя близких друзей на «сеансы продления молодости». Приезжали выпускники Боннского университета: «студенты» располагались в баре, а жены студентов, одна из которых, фрау Никельбаум, уже успела стать бабушкой в свои сорок лет, болтали наверху, в холле, где им были приготовлены кофе и мороженое.
      Кройцман приехал к своему университетскому приятелю именно сегодня отнюдь не потому, что тот приглашал его к себе уже два года кряду.
      – Зазнался, бурш, – говорил Енеке своим низким рокочущим басом по телефону, – это поразительно, как меняются люди, став членами кабинета министров! Кройцман, я презираю тебя! Более того, я тебя ненавижу! Если ты не приедешь ко мне на уик-энд, я обвиню тебя через прессу в высокомерии и зазнайстве!
      – Хорошо, – ответил Кройцман, – я буду у тебя вечером. Краузе сегодня у тебя?
      – Конечно! Даже если он засидится в газете, попозже он обязательно придет. Он тебе нужен?
      – Нет. Мне нужны просто друзья, потому что я здорово устал со здешними стариками. А Блюменталь?
      – Этот черт громит нас каждый вечер за то, что мы пассивны в борьбе с большевизмом и Тадденом. Конечно, придет. Жду. Имей в виду, я предупрежу Лорхен, и если ты не придешь...
      – Не пугай меня, бурш. Я и так запуган до смерти.
 
      Выпив с однокашниками грушевой водки, рассказав десяток историй о глупости боннской администрации – чем выше рангом руководитель, тем он более беспощаден в оценке ситуации и лидеров, – Кройцман поднялся наверх, поздравил фрау Никельбаум с рождением внука, поболтал с Лорхен и посетовал на занятость Гретты в институте косметики, где она проводит дни и ночи в своей лаборатории. «Хотя, быть может, это и верно, дети ценят работающих матерей... Не то чтобы работающих, а, скорее, отсутствующих в доме – кто спорит, что работа дома самая изнурительная! У тебя есть прислуга?» – «Бог мой, о чем ты говоришь?! Это невозможно. Я была вынуждена сама научиться водить машину – у Енеке идиосинкразия, а шофер просит пятьсот марок в месяц, это ведь невозможно! Раз в неделю ко мне приходит жена консьержа, а все остальное приходится вести самой – и сдачу белья, и прием покупок из бакалеи, и заказ на мойку окон, и вызов реставратора мебели – все сама!» – «А дети?» – «Остальное время – дети... Енеке со своим басом и идиосинкразией; приемы, бакалейщики, которые дерутся у моих дверей за право продавать телятину, и дети». – «Мне очень тебя жаль, Лорхен».
      Потом Кройцман спустился вниз и, взяв кружку с пивом, подошел к Георгу Краузе, только что приехавшему из своей газеты.
      – Георг, у меня к тебе дело...
      – Я примерно догадываюсь, о чем ты говоришь...
      – Шпрингер уже просил тебя вмешаться?
      – У меня есть своя точка зрения на события.
      – И ты ее никак не увязываешь с мнением шефа?
      – Зачем? У нас есть курс – Германия, ее интересы, этому курсу я следую, а уж детали – это моя прерогатива. Разве ты находишься в ином положении, сидя в министерском кресле?
      – Почти министерском, – улыбнулся Кройцман, – как правило, ни один из заместителей не становится министром. Выигрывает темная лошадь со стороны, но обязательно со своей новой программой, противоположной той, которой я должен был следовать, замещая моего министра.
      – Ну, не надо со мной так говорить, Юрген... Не надо, а то я перестану тебе верить. Я ведь знаю, что ты член Наблюдательного совета у Дорнброка.
      – По-моему, этих данных в прессе не было. Откуда тебе известно об этом?
      – А зачем мне платят деньги? – спросил Краузе, пожав плечами.
      Они закурили, молча рассматривая друг друга, будто впервые встретились... Наконец Кройцман спросил:
      – Ты не помнишь, хотя бы в общих чертах, что вы даете о Берге?
      Краузе достал из внутреннего кармана мятые гранки и сказал:
      – Енеке предупредил, что ты интересовался, буду ли я сегодня. Пройди в другую комнату, там и почитаешь этот... фельетон о падении нравов в нашем мире.
      Кройцман улыбнулся и вышел в соседнюю комнату – там был рабочий кабинет, а еще дальше – библиотека. Здесь, оставшись один, Кройцман разгладил мятые, еще влажные, пахнущие непередаваемым, прекрасным, единственным, типографским запахом гранки.
      «Кому это на руку? – так начинался редакционный комментарий. – Когда с безответственными речами выступает кто-то из министерства здравоохранения, обещая победить рак в течение ближайших же месяцев, или министр Розенград клянется, что он повысит пенсию старикам старше семидесяти лет, мы не очень-то реагируем на это, потому что привыкли относиться к высказываниям наших „веселых“ министров с известной долей скептицизма. Однако мы с обостренным вниманием следим за всем, что касается основы основ нормальной жизнедеятельности демократического государства, – за соблюдением закона. Естественно, судья и прокурор, призванные охранять конституцию, это такие люди, к которым со снисхождением не отнесешься, – каждый человек так или иначе соприкасается с законом: и в счастье рождения, и в горечи смерти. Прокурор Берг известен общественному мнению как убежденный радикал: его позиция всегда отличалась аскетизмом, который кое-кто расценивал как проявление здоровой оппозиции практике наших судов и правовых институтов. Это личное дело прокурора Берга. Однако когда на пресс-конференции он повторяет пропагандистские утверждения, сфабрикованные на Востоке, – мы имеем в виду дело болгарского интеллектуала Кочева, попросившего право убежища у правительства ЮАР, – тогда следует всерьез задуматься над тем, чьи интересы отстаивает прокурор Берг в Федеративной Республике. Фридрих Дорнброк ждет официального подтверждения трагедии, а Берг посыпает солью раны отца, до сих пор отказываясь сказать, что произошло той ночью – самоубийство или же убийство его сына? Правосудие – это всегда кара и милосердие. Отсутствие одного из этих компонентов приводят к тоталитаризму. Прокурор Берг, с кем вы?!»
      Кройцман быстро поднялся, глянул в бар и поманил Краузе пальцем.
      – Этого печатать нельзя, – сказал он, когда они вернулись в библиотеку, – ни в коем случае!
      Краузе посмотрел на часы:
      – Через час мы начнем отправлять тираж по адресатам. А с чем ты не согласен? Почему?
      – Возмутительный тон. Просто, я бы сказал, недопустимый. Ты же знаешь старика. После появления такой статьи ты развяжешь ему руки. Такие люди, как Берг, умеют звереть. Ты привык к нему как к доброму, покладистому старику, который мямлит, не торопится, многое знает, многое умеет, – многое, Георг, многое: он звезда первой величины... Но он умеет быть зверем. Иногда тихим, а иногда громким и всегда хитрым... Он был добр к нам – своим студентам, но он будет беспощаден к нам – своим врагам...