– Доброе утро, господин прокурор... Говорит Гельтофф. К вам едет мой эксперт Гаушенбах в качестве свидетеля. Его мнение по баллистической экспертизе не совпадает с заключением других экспертов. Я посоветовал ему поехать к вам потому, что я, увы, далек от науки...
      – Практика – это тоже наука, майор.
      – Вы мне льстите, господин прокурор.
      – Вы же не представитель фирмы по продаже авторефрижераторов, чтобы мне льстить вам. Только пусть он не приезжает ко мне в десять часов – я буду занят в это время.
 
      – В десять он его ждет, – сказал Холтофф, опустив трубку.
      Айсман улыбнулся:
      – Как только Штирлиц войдет к нему, твои люди входят следом и требуют у Штирлица документы: он ушел вчера в восточный сектор по советскому паспорту – теперь это беспроигрышная партия. Повод для ареста: он направляет следствие по ложному руслу. Он партнер Кочева в игре КГБ против нашей республики. Сразу же после того как твои люди задержат Штирлица, в кабинет войдут ребята из полиции. Потом появишься ты и дашь показания, что Штирлиц приходил к тебе как старый друг по партии и по работе в СД. Если же тебя зацепят на изменении фамилии – так, вероятно, и случится, – тебе будет выписан чек на десять тысяч марок. Уйдешь в отставку, не дожидаясь решения наших ублюдков. Признаешь, как он приходил к тебе, расскажешь о его шантаже и отойдешь в сторону. Скажешь, что он просил тебя разработать версию убийства Кочева и ты якобы согласился с этим, чтобы затащить его еще глубже в трясину их грязной игры... Скажи, что это ты произвел выстрел из бесшумного пистолета в ночь на двадцать второе по люку канализации. Обязательно подчеркни, что ты произвел этот выстрел в его присутствии. Вы поехали ночью на Генекштрассе, и ты произвел выстрел через дверь «мерседеса» именно по люку канализации. Запомни фамилию человека, у которого он арендовал такси: Йоханн Грос. Сименштадт, пять. Такси брали по паспорту на имя Верцбаха.
      – Грос. Сименштадт, пять. Верцбах, – тихо повторил Холтофф.
 
      – Все хорошо, – сказал Шорнбах, позвонив к Бергу, – если позволите, я заеду к вам сегодня в шесть часов по одному делу...
      – Спасибо. Я жду вас.
 
      ...В двенадцать часов Айсман объявил тревогу по всем линиям связных: Штирлиц так и не появился у Берга, а прокурор сообщил прессе, что он берет назад свое заявление об отставке в связи с «вновь открывшимися обстоятельствами»...
      В маленьком помятом «фольксвагене» сидел молоденький паренек с длинными подвитыми волосами и лениво обнимал девушку. Было темно: улица, на которой стоял особняк Гельтоффа, плохо освещалась. Курт, связник Айсмана, оставил свой БМВ-2200 чуть поодаль и дважды прошелся мимо «фольксвагена». В окне кабинета Гельтоффа горел свет. Курт обошел особняк, обернулся и, убедившись, что теперь он не виден парочке из «фольксвагена», ловко отпер ворота отмычкой. Он шел по саду, ощущая холод листьев; капли росы оставались у него на лице. Заглянул в кабинет: Гельтофф лежал на тахте. Окно было приоткрыто. Курт открыл его чуть пошире и, подтянувшись – окно было низкое, – влез в кабинет.
 
      – Я все сделаю сам, – негромко сказал Гельтофф
      Шорнбах и два его сотрудника внимательно слушали голос Гельтоффа. Аппаратура, установленная в «фольксвагене», который теперь переместился к «мерседесу» Курта, позволяла слышать разговор с Гельтоффом и передавать его в центр с расстояния в сто метров.
      – Я сам, – повторил Гельтофф. – Или вы хотите, чтобы это был приговор? Расстрел?
      – Этого мы не хотим. Более того, мы принесли тебе чек. Вот. Как и обещал Айсман. На десять тысяч марок. Напиши, что ты оставляешь эти деньги семье. Остальные они получат с твоего счета, когда войдут в наследство...
      – Штирлиц так и не появился в городе?
      – Нет. Скажи правду: ты ничего не сказал ему?
      – Я же видел – вы следили за каждым моим шагом.
      – Если ты оставил в каком-нибудь тайнике имя таксиста, то за это ответят дети твоих детей...
      – Какого таксиста?
      – Гроса. У которого «мерседес»...
      – Какой «мерседес»?
      – Ты что? Все забыл? Что с тобой?
      – А что бывает с человеком, который должен убить себя? «Мерседесы», айсманы, дорнброки, гитлеры, кизингеры – будьте вы все прокляты... Что я должен написать за эти десять тысяч?
 
      Шорнбах шепнул в микрофон:
      – Лейтенант Ловер, окружайте дом. Берите их. Алло, «третий», продолжайте записывать разговор... Лейтенант, если они станут убегать, стреляйте по ногам, они нам нужны живыми...
 
      Когда лейтенант Ловер прыгнул в комнату, Курт резко обернулся и, выхватив пистолет, выстрелил в лейтенанта. Потом он выстрелил три раза, пуля за пулей, в грудь Гельтоффа и после этого в люстру.
      Он бежал через сад и не чувствовал, как листья били его по лицу, и не чувствовал холода росы, потому что бежал он, низко согнувшись. Это и стоило ему жизни: сержант Ухер, помощник убитого Ловера, выстрелил по ногам, но пуля вошла в позвоночник, и Курт упал, переломившись пополам.
 
      Когда Берг приехал к Гросу, он нашел в доме лишь полуслепую старуху, его дальнюю родственницу, которая ничего не знала, поскольку жила в темной комнате, совершенно изолированно от двоюродного брата...
      «Мерседес» с тщательно заваренным пулевым отверстием на задней правой дверце и с остатками следов крови на полу был обнаружен в гараже.
      Опрос служащих аэропорта позволил Бергу сделать вывод, что Грос вылетел в Италию. Через три часа Интерпол сообщил ему, что Грос обнаружен и взят под наблюдение в Неаполе, на вилле германского коммерсанта Проце, продававшего «мерседесы» восточноафриканским странам.
 
      Получив все эти данные, Берг попросил секретаршу заказать билет на первый же рейс в Рим, но оказалось, что все билеты на самолет «Пан Америкэн» уже проданы; следующий рейс, который выполняла «Айр Индиа», был лишь вечером. Секретарша заказала одно место на имя Берга и отправила в Темпельгоф нарочного.
      Спрятав билет в карман, Берг ощутил тяжелую, гнетущую усталость. Он заехал домой, переоделся, спустился в снэк-бар и выпил кофе с ломтиком сыра.
      «Самое трудное начнется, когда я привезу сюда Гроса, – подумал он, расплачиваясь за кофе. – Тут включатся большие силы, если только они не прикончат его до моего приезда. Они, вероятно, рассчитывают, что он сам примет какую-нибудь гадость, когда поймет, что оказался в кольце. Поэтому брать его будем ночью, без стука в дверь. Но почему-то я думаю, что они пока не станут его убирать. И потом: я же сказал секретарше, что для всех я лег на два дня в госпиталь по поводу обострения язвы».
      О том, что его телефон – и в прокуратуре и дома – прослушивается, Берг не подумал. Он считал, что это может быть сделано лишь с санкции отдела юстиции западноберлинского сената, который – Берг был убежден – сейчас на это не пойдет; он недоучел лишь того, что телефонная сеть города обслуживалась двумя компаниями, в одной из которых концерн Дорнброка обладал контрольным пакетом акций. («Все революции, – говорил Дорнброк, – проваливались или побеждали в зависимости от того, удавалось ли бунтовщикам овладеть средствами связи»).
      «Да, надо же заехать к Марии, – подумал Берг. – Странно, почему она просила позвонить именно сегодня?»
      Он достал записную книжку и подошел к телефону, стоявшему на столике, возле выхода из снэк-бара.
      – Здравствуй, Мария, это говорит старая жирафа...
      – Бог мой, здравствуй! Я решила, что мой дом уже совсем перестал быть твоим!
      – Стоило не позвонить каких-то десять лет, и уже такие страшные выводы... Если бы ты сейчас протерла пару морковочек, я бы к тебе заехал.
      – Я протру тебе не только пару морковок, но и успею сделать твою свеклу.
      – Тогда я пренебрегу метро и отправлюсь на такси.
      Он ехал по улицам, и перед ним то и дело возникало лицо жены. Он видел ее улыбающейся, тихой и нежной. Она всегда была такой, даже когда он беспробудно пил. Мария была ее подругой.
      Муж Марии Карл был его товарищем по университету. Он вступил в НСДАП в 1939 году. Они тогда собрались у Карла: Ильзе, Мария, Берг и Ваггер, который поселился в Гонконге и, приняв английское подданство, спокойно приезжал в рейх как юрисконсульт музейного ведомства доминионов и колоний. Ваггер уехал из Германии в тридцать третьем году и смотрел на них теперь с некоторой жалостью. Он обычно привозил продуктовые подарки, которые унижали Берга щедростью.
      Мария поставила пластинку, но никто не танцевал. Все молча сидели за столом и не смотрели друг на друга, потому что Карл пригласил их на эту вечеринку, сказав по телефону:
      – Это по случаю важного события в моей жизни... В партию ведь вступают только один раз...
      И вот они сидели за столом, не поднимая глаз. Берг еще на улице выговорил Ильзе, когда она купила на последние гроши три красные гвоздики. Жена пожала плечами: «Неудобно к друзьям идти без подарка».
      Молчание затянулось. Берг налил себе «Эргешютце» и выпил, не дожидаясь, пока все разольют себе по второй.
      – Георг простужен, – по обычной своей манере улыбчиво пояснила Ильзе, – ему необходимо как следует прогреть себя.
      – Да, я простужен... Я весь заледенел изнутри... – сказал Берг, – но сегодняшнее торжество меня отогреет. Мне уже стало теплей! Даже краска заливает щеки от внутреннего тепла!
      – Сейчас у нас будет пирог с рыбой, – сказала Мария.
      – Вам уже прибавили карточек? – спросил Берг. – Или увеличили содержание? Членам НСДАП надо быть сильными...
      За столом воцарилась гнетущая тишина...
      – Прибавили карточек, – сказал Карл. – И добавили к окладу. Ты прав. Надо же подкармливать членов движения, чтобы мы держали в руках таких, как ты, слюнявых интеллигентов. Ты же знаешь, что я уже давно лелеял мечту примкнуть к движению. Еще когда мы с тобой посещали собрания социал-демократов и выходили на демонстрации под красными знаменами. И вот наконец моя мечта осуществилась! А разве ты не мечтаешь примкнуть к нам? Разве тебя не воодушевляют великие идеи фюрера?!
      – Давайте потанцуем, – торопливо сказала Ильзе, – какая прекрасная музыка! Это английская пластинка? Снова нас балует добрый Ваггер?
      – Мне ненавистны идеи нашей сволочи, и, если ты теперь донесешь на меня, тебе прибавят еще пару карточек на два фунта рыбы в неделю, – сказал Берг.
      – Ты дурак, – заметил Ваггер, – раньше этого я за тобой не замечал, Берг.
      – Значит, и ты эмигрировал по заданию Гиммлера? – удивился Берг. – А я думал, ты действительно не можешь жить в этом вонючем болоте. Ты ведь разведчик Ваггер? Напиши и ты донос, а?
      – Ты очень смелый человек, Георг, – сказал Карл. – Ты так грозно обличаешь нацизм за столом! Ты избрал себе самый легкий путь – пить, оскорблять друзей и сострадать самому себе. Только живем мы не в вонючем болоте а в Германии. Какой бы она сейчас ни была, она останется Германией, а не вонючим болотом.
      – Если бы я был убежден, что моя граната взорвет Гитлера, я бы привязал гранату к груди, – сказал Берг яростно. – Ясно тебе?! Скажи, что ты мне не веришь, ну скажи!
      – Я верю тебе, только где ты достанешь гранату?
      – Сам сделаю.
      – Из чего? Все вещества, могущие быть использованными как взрывчатка, изъяты из продажи. Может быть, правда, твои дружки из вайнштубе пообещают тебе гранату, а гестапо последит за тобой, и у них возникнет интересная идея о заговоре, который инспирируют англичане, – Карл кивнул головой на Ваггера, – а поддерживают оборотни, пробравшиеся в партию, – и он ткнул пальцем себя в грудь.
      – Следовательно, ты считаешь меня провокатором?
      Ильзе поднялась из-за стола и сказала:
      – Георг, родной, мы живем только благодаря тому, что Карл и Мария дают мне ежемесячно пятьдесят марок из его жалованья... Нельзя же так не любить людей, Георг!
      Берг изумленно обернулся к Ильзе – она обычно молчала или весело болтала о чем-то с подругами во время вечеринки, собирала со стола тарелки или помогала хозяйке подать новое блюдо.
      – Я люблю людей, Ильзе, – произнес он по слогам. – Но я терпеть не могу тех, кто продает себя из-за куска хлеба.
      – И верно делаешь, – согласился Карл, – я с тобой согласен. Я тоже терпеть не могу предателей, которые в минуты трагедии пьют, чтобы успокоить себя и забыться в сладостном мираже... – Он посмотрел на Ваггера и вдруг жестко усмехнулся: – Хотя я и продался не за хлеб, а за рыбу... Впрочем, пользуясь твоей терминологией, все равно мы как жабы в вонючем болоте. Правда, поскольку тебе из-за беспробудной пьянки не дают работы, ты квакаешь громче других...
      Берг тогда отшвырнул стул и ушел. Он ходил по городу до утра. Рано утром он разбудил Карла. Он запомнил, каким был Карл, открыв ему дверь: с отвисшей челюстью, бледный, в длинной ночной рубашке. Увидав Берга, он тяжело оперся плечом о косяк и сказал:
      – Идиот... Ведь еще только пять... Иди, там на столе остались бутылки.
      – Ты обязан простить меня, Карл, я говорил как свинья.
      Они потом часто уезжали в горы вчетвером, забирая с собой и детей. У Карла и Марии было трое мальчиков, а у Берга девочка. Ребята собирали хворост. Карл разжигал костер, потом жарили колбасу на ветках, вымоченных в ручье, чтобы они как можно дольше не прогорали на белом пламени; дети прыгали через костер, пели песни и играли в свои беззаботные шумные игры. Карл иногда рассказывал о том, что происходит у них на собраниях членов НСДАП. Лицо его тогда каменело, хотя он показывал «весь этот балаган» до того уморительно, что Георг катался по траве и долго потом не мог успокоиться, иногда даже плакал от смеха.
      Карл погиб на третий день после того, как его отправили на фронт в составе сухопутных СС. Это было летом сорок четвертого года, тогда в армию забирали всех, кроме работников гестапо и функционеров «Трудового фронта». А через месяц после его гибели были арестованы члены его подпольной антифашистской ячейки Мария и Ильзе. Ильзе в тюрьме умерла, Мария вернулась. Ее дети погибли вместе с дочкой Берга во время бомбежки: Берг взял мальчиков после ареста Марии к себе.
      Мария долго лежала в госпиталях, потом три года пробыла в доме для душевнобольных, а когда вышла, правительство Аденауэра назначило ей пенсию как жертве нацистского произвола. Пенсия была довольно большая – третья часть той, которую Аденауэр платил вернувшемуся из тюрьмы гитлеровскому гросс-адмиралу Деницу, и это позволяло Марии путешествовать: она старалась как можно реже бывать в Германии.
      Берг виделся с ней не часто: им обоим было трудно вдвоем, потому что каждый из них вспоминал прошлое, от которого осталась лишь горькая память.
      ...Мария очень изменилась за эти годы: Берг поразился – как она похудела. Но это молодило ее, и даже седые волосы казались париком; ничего старческого не было в ее облике. Они сидели за столом, не включая света. Берг неторопливо прожевывал тертую морковь и запивал сухим рейнским, удивляясь собственной храбрости: за последние двадцать лет он не брал в рот ни капли спиртного – боялся запоя.
      – Ты молодеешь, Мария, и это не комплимент.
      – Знаешь, только дороги могут отодвинуть старость, – ответила она, – когда все время ездишь и ложишься спать, зная, что ночью тебя разбудит будильник, чтобы успеть на самолет, который идет черт знает куда и вообще черт знает зачем ты на нем летишь, тогда время замирает. Это глупости, когда говорят, что в семьях старость незаметна. Может быть, самим-то и незаметно приближение, но зато со стороны... Я похоронила стольких подруг... Они сделались полными развалинами, потому что живут по порядку: раз ты бабушка, значит, старуха, и надо присматривать местечко на кладбище. Живы, но уже мертвы... Ешь свеклу.
      – Спасибо.
      – Слушай, Георг, я давно хотела тебя спросить и никак не могла... Почему тогда не смогли откопать детей?
      – В тот раз прилетели внезапно. Была низкая облачность, никто не думал, что они прилетят. Была самая сильная бомбежка – в феврале сорок пятого... Я их до этого не водил в убежище... Не знаю, зачем я увел их тогда в убежище...
      – Я встретила Ваггера...
      – Он писал мне. Я с ним говорил на днях по телефону... Он удивляется, отчего ты отказываешься выступать с воспоминаниями о вашей борьбе...
      Мария долго не отвечала. Хрустнула пальцами, вздохнула.
      – Я не имею на это права, – сказала наконец она. – На это имела бы право Ильзе.
      – Потому что она погибла, а ты жива? Это чушь.
      – Не поэтому. Я никогда не говорила тебе... Я знала, что Карл погиб, и все свалила на него. А она ничего не сказала... Ни слова не сказала о Карле, хотя я перестукивалась с ней и сообщила, что Карл погиб... И про тебя ее спрашивали, им хотелось иметь группу побольше... Я ведь из-за этого потом легла в психиатрическую... Я не могла забыть ее во время очной ставки. И каждый раз, когда ты приходил, я вспоминала ее, поэтому я стала убегать в Африки и Персии...
      – Зачем ты сказала мне об этом сейчас?
      – В газетах появилось сообщение, что ты уходишь...
      – И ты решила помочь мне продолжать драку?
      – Нет. Какая там драка... Просто ты еще не отомстил за нее.
      – Я не мщу, Мария. Если бы я мстил, меня следовало бы гнать из прокуратуры... И потом, какое отношение это мое дело имеет к Ильзе?
      – Прямое, Георг. Я узнала на фотографии моего следователя. Его и тогда звали Курт – он убит в саду Гельтоффа. А следователем Ильзе был Айсман. Понимаешь? Он прижигал ей соски сигаретами. Ты должен знать об этом, Георг...
      – Не надо бы тебе так, Мария...
      – А зачем ты спрашивал: отчего я не выступаю с рассказами о нашей борьбе?!
      – Прости...
      – Я удивилась, когда ты сказал о мести. Об этом говорят нацисты: «Нюрнберг – это месть победителей». Наказание зла – это месть, разве нет?
      – Нет. Нельзя так, Мария. Месть – это от зверства...
      – А когда твою жену пытали огнем? Это от чего?
      – Если хочешь отомстить врагу – старайся не быть на него похожим. Это трудней, чем отмщение. Доказать по закону, что зверство есть зверство, а звери должны жить в клетках, а наиболее кровожадные умерщвляться, но опять-таки лишь по закону, – в этом я вижу свой долг перед памятью Ильзе и Карла, и перед детьми, и перед твоими страданиями... Мы обязаны выслушать те слова и доводы, к которым станут прибегать эти звери. Мы должны запомнить их доводы и сделать их известными каждой немецкой семье: вот чем руководствовались респектабельные звери, когда они... пытали огнем... Пусть они говорят, что выполняли приказ, это будет острастка для тех, кто решится отдать подобный приказ в будущем. Пусть они говорят, что были исполнителями, если мы их повесим, это будет острастка для тех, кто захотел бы стать хорошо оплачиваемым палачом в будущем...
      Мария вдруг заплакала:
      – Георг, родной, что ты говоришь? Кого повесили? Десятерых повесили, а ведь у них в СС было семь миллионов, только в СС! И каждый третий был осведомителем гестапо! Я прочитала у какой-то юристки, что за каждого расстрелянного наши палачи получили лишь от десяти марок штрафа до часа тюремного заключения, Георг...
 
      Она проводила его до выхода на летное поле и долго махала сухой загоревшей рукой – до тех пор, пока он не сел в автобус, увозивший пассажиров к самолету. Она шла по аэропорту мимо смеющихся, плачущих, целующихся, пьющих людей. Она прошла мимо телефонной будки, из которой на штаб-явку Айсмана звонил связник, сообщавший, «что дядя уехал и багаж отправлен вместе с ним». Мария прошла мимо того человека, сообщавшего Айсману данные, которые позволят дать радиосигнал мине, отправленной в багаже. Как только самолет пересечет границу Германии – на границе есть немецкие деревни, и не надо подвергать риску жителей, – самолет взорвется, и обломки его упадут на какой-нибудь итальянский хлев. Итальянцы предали Германию, сдавшись американцам в сорок третьем: ничего, пусть десяток черномазых сгорят в своих хлевах, если на них рухнет самолет, от этого человечество не пострадает...

      Исаев прислушался к реву самолета, взлетевшего на Темпельхофе, и посмотрел на часы.
      «Наверное, Берг, – подумал он и усмехнулся, – хм, хм... раньше это называлось „близится развязка“. Теперь я должен подготовить здесь прессу, а я смертельно устал и хочу домой, и все мне здесь осточертело, а надо улыбаться и играть мои старые игры в настоящую заинтересованность и соприсутствие в разговорах, а мне хочется забраться в Удомлю к Мишане и уснуть в стоге сена под дождем, и побыть одному, совсем одному, хотя бы дня три...»
 
      Он сидел в «Европейском центре», в редакции, и неторопливо отхлебывал пиво из высокого стакана.
      – Это интересно, но где же обещанная сенсация? – спросил Гейнц Кроне. – «Телеграф» интересуется не общими вопросами, связанными с концерном Дорнброка, а самим Дорнброком!
      Исаев пожал плечами.
      – Вы считаете сенсацией лишь то, что лежит на поверхности. Зря. Читатель поумнел.
      – Это из области теории.
      – Ладно, – согласился Исаев, – давайте перейдем к практике. Здесь, – он положил руку на металлический пенал, вынутый из редакционного досье, – ваши материалы на концерны Дорнброка. Вы хорошо знакомы с ними?
      – В достаточной степени.
      Исаев отрицательно покачал головой.
      – Нет, – сказал он. – Вы не знаете своих материалов, Кроне. Давайте-ка пройдемся по ним вместе, и я выскажу вам свою версию.
      – Согласен.
      – Вот... Вырезка из «Ди вельт». Какой год? Мелкий шрифт, у вас глаза лучше, посмотрите, пожалуйста.
      – Ноябрь тысяча девятьсот пятьдесят пятого.
      – Читаем: «Событием последней недели было появление в художественном салоне доктора Шерера председателя совета директоров концерна „Дорнброк К. Г.“ г-на Бауэра с его очаровательной женой Анабеллой, получившей только что серебряную ракетку в связи с ее успешными выступлениями на теннисных кортах Великобритании.
      Госпожа Бауэр покорила гостей художественного салона д-ра Шерера рефератом о новых тенденциях в мире живописи.
      Господин Бауэр сказал – после того, как утихли аплодисменты ценителей и владельцев картинного бизнеса, – что все его «успехи в работе невозможны без Анабеллы, она – мой добрый гений».
      – Ну и что? – спросил Кроне.
      – А ничего, – ответил Исаев, – просто-напросто заметка для ума. Читаем дальше. Пятьдесят девятый год. Декабрь, нет?
      – Декабрь.
      – «Накануне рождественских праздников в Западный Берлин из поездки в Гонконг возвратился председатель совета директоров доктор Бауэр с женой. Это был первый визит туда руководящего работника концерна „Дорнброк К. Г.“ На аэродроме Темпельхоф доктор Бауэр заявил корреспондентам, что его впечатлил экзотический островной город своим экономическим динамизмом. Г-жа Бауэр, однако, заметила, что некоторые аспекты жизни в Гонконге напоминали ей собственное детство, проведенное в условиях гитлеровской диктатуры».
      – Но ведь тогда еще не было ни ультраправых, ни ультралевых молодчиков, – заметил Кроне, – книги они начали жечь позже.
      – К этому готовиться надобно, милый Кроне, готовиться загодя, сугубо серьезно. Только добро – внезапно, жестокость и гнусь всегда планируются.
      – Цитировать вас можно?
      – Валяйте. Под рубрикой «народная мудрость»... Ну-с, пойдем дальше... Июль шестьдесят третьего. Доктор Бауэр посетил Тайбэй, где вел переговоры о возможности поставки химикатов для сельского хозяйства. «Переговоры проходили весьма интересно, – заявил доктор Бауэр, – и, надо думать, в ближайшем будущем мы начнем цикл деловых контактов с нашим партнером. Думаю, что наш наблюдательный совет поддержит инициативу, предпринятую мною и моими внешнеполитическими советниками».
      – Долго же он подкрадывался, – заметил Кроне.
      – Это еще надо проанализировать – кто к кому, – ответил Исаев и попросил: – Передайте-ка мне ту вырезочку...
      – Из «Вельт»?
      – Нет, в белой папочке, там мюнхенская пресса.
      Исаев сильно потер глаза – устали от шрифта, надел снова очки:
      – Октябрь шестьдесят третьего. Читаем:
      «Нам стало известно, что на заседании наблюдательного совета концерна „Дорнброк К. Г.“ председатель совета директоров доктор Бауэр внес проект о перестройке структуры концерна, предлагал заменить „К. Г.“ на „А. Г.“; доктор Бауэр мотивировал свое предложение о перестройке концерна из „семейного“ (К. Г.) в „акционерный“ (А. Г.) тем, что за последние годы „Дорнброк К. Г.“ стал истинным народным предприятием и прежний жупел „семейного“ концерна лишь дает повод недоброжелателям в сопредельных странах Востока, в Азии, Латинской Америке и Африке пугать общественное мнение, вызывая, словно на спиритическом сеансе, зловещие тени довоенных времен и фигуру Круппа, который прочно ассоциируется с „империализмом и нацизмом“. Доктор Бауэр утверждал, что в будущем эта формальность, не меняющая, по его словам, существа дела, станет мешать концерну налаживать деловые связи в „третьем мире“...»
      – Интересно, – сказал Кроне. – Я это пропустил.
      – В системе семейного концерна Бауэр не имел шансов стать руководителем наблюдательного совета. Его вершина – совет директоров, то есть практическое исполнение предписаний, а он перерос совет директоров. Он личность. Он ворочает делами наравне с Дорнброком, он планирует, а не исполняет, он теоретик-наблюдатель, а не практик-директор...
      – Но он же стал заместителем председателя наблюдательного совета!..
      – Когда это случилось? Лишь после смерти Ганса...
      – Погодите... Вы думаете, что он...
      – Я пока ничего не думаю. Я читаю материалы из вашего досье... Вот, в частности, заметочка из «Геральд трибюн». У вас очень хорошее досье, молодцы... Только вы потонули в информации. Слушайте... Это ноябрь 1965 года. «Вчера стало известно, что председатель совета директоров концерна „Дорнброк К. Г.“ д-р Бауэр (49 лет) развелся с фрау Анабеллой Бауэр, которая уехала в Испанию, где ей был куплен бывшим супругом особняк в Торремолинос, на Берегу Солнца, в двенадцати километрах от Малаги. Объяснить причину этого развода пока что невозможно, поскольку семья д-ра Бауэра считалась одной из наиболее счастливых в Западном Берлине. Анабелла Бауэр (36 лет), в прошлом владелица журнала „Спорт“, чемпионка Федеративной Республики по теннису, отличается шармом, доброжелательностью и тонким умом – все мы помним ее великолепные эссе по истории средневековой германской музыки...» Возьмите меня обозревателем, Кроне, – усмехнулся Исаев. – У меня ограниченные запросы.
      – Возьму, возьму, валяйте дальше.
      – Ладно. Двинемся дальше. Вот заметочка из «Бамса». Август 1965 года. «Вчера на яхте Ганса Дорнброка, которая приписана к порту Палермо, на трехдневную морскую прогулку отправились Ганс Дорнброк, фройляйн Гизелла Дорнброк (57 лет) и доктор Бауэр (49 лет). Фройляйн Дорнброк месяц назад переехала из Базеля, где она жила последние двадцать три года, в Западный Берлин. Она является единственной, кроме сына, родственницей Дорнброка-старшего». Ну? Что вам это говорит? Это было в августе. А в ноябре Бауэр развелся с женой. Тихо и по-доброму. Дальше. Февраль 1966 года. «Фридрих Дорнброк, фройляйн Гизелла Дорнброк и доктор Бауэр провели зимние каникулы в итальянских Альпах, в доме, который был куплен Дорнброком в 1935 году на имя его старшего сына, погибшего в последние дни войны. Лыжники, проживавшие по соседству с виллой магната, злословят, утверждая, что в ближайшее время Дорнброк объявит о том, что д-р Бауэр входит в состав семейного концерна. Естественно, это будет возможно лишь после бракосочетания хорошо сохранившейся Гизеллы с д-ром Бауэром, живущим ныне в одиночестве». Словом, даю руку на отсечение: Бауэр делает ставку на старушку. Она ведь хорошо сохранилась... Знаете историю про возраст женщины? Нет? Девочка – девушка – молодая женщина – молодая женщина – молодая женщина – молодая женщина – молодая женщина – бабушка умерла... Не гогочите, это старая байка. «По слухам, встречи д-ра Бауэра с фройляйн Гизеллой Дорнброк прерваны из-за Дорнброка-младшего, который поставил условие перед отцом, что, если Гизелла выйдет замуж, позволив, таким образом, войти в руководство наблюдательным советом семейного концерна Бауэру, он покинет дело». Это уже весна нынешнего года, Кроне.
      – Значит, смерть Ганса Дорнброка выгодна в первую очередь Бауэру?
      – А вы как думаете?
      – По вашей версии выходит, что Дорнброки стали жертвой Бауэра, который рвется к власти?
      – Не совсем так... Старый Дорнброк оказался раздавленным той организацией, которую сам выстроил... Умом-то он понимал, что Бауэр держит в руках все рычаги, но ведь помимо ума есть сердце. Сердце отца. Обратите внимание, как старик насильно затаскивал сына в свое дело. Это теперь общеизвестно... Лишь потеряв сына, он отдал пост заместителя Бауэру. Когда кончится траур, он объявит о помолвке Гизеллы с Бауэром, помяните мое слово. Все может погибнуть, но дело обязано жить. Старик сейчас ненавидит Бауэра, он ненавидит его страшной ненавистью, и он, именно он, провел его на пост своего заместителя...
      – Фантастика какая-то, – сказал Кроне. – Вы можете торговать сюжетами...
      – Было бы наивно считать, дорогой Кроне, что все зло сконцентрировано в Бауэре. Концерн – это мощный механизм с громадным количеством темных лабиринтов. Там, в недрах этой организации, может расти злой гений века, пока никому не известный. Но все это частности, Гейнц. Очень важные конечно же частности... Главное, куда идет концерн Дорнброка, на что он устремлен в плане политической перспективы... Это вас интересует?
      – Ха! – сказал Кроне. – Еще бы! Много денег потребуете за информацию?
      – Я старый человек, милый Гейнц, и на сигареты мне пока хватает. Миллион дадите, и будет, – усмехнулся Исаев и разложил перед собой несколько белых картонок из досье. – Вот это я взял из прессы. Могу прочитать по порядку, в хронологической последовательности. Итак, первое: «Нации без собственного ядерного оружия вряд ли смогут в будущем играть роль великой державы.