Я. Н. ГОРБОВ
      ВСЕ ОТНОШЕНИЯ
      РОМАН
      Когда нечистый дух выйдет uз человека; то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит. Тогда говорит: возвращусь в дом, мой, откуда я вышел; и пришедши, находит его незанятым, выметенным и, убранным. Тогда идет, и берет с собой семь других духов, злейших себя, и вошедши, живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого.
      От Матфея, 12.43 - 45.
      {9}
      l.
      Я был счастлив и стал несчастным, я был богатым и стал бедным, у меня была семья и теперь я одинок. Но быть несчастным лучше, чем быть счастливым, доля бедняка завидней доли богача, а одиночество - это высшая свобода. К тому же все сложилось так просто, так естественно, что само собой вытекает некоторое добавление: я был молод и теперь самая верная из подруг, хранительница накопленных сокровищ: несчастья, бедности и одиночества, - старость, уже не за горами. С улыбкой жду ее объятий.
      Я встречал Мари - мою будущую жену - каждое утро в автобусе, в числе всегда тех же пассажиров. Она входила на остановке, следовавшей за моей, и часто садилась рядом со мной, или напротив. По вечерам я ее не видел, часы возвращения с работы у нас были разные. Мы заметили друг друга задолго до того, как заговорили. В глазах Мари было что-то, что сразу притянуло мое внимание, но держала она их почти все время опущенными. Теперь-то я знаю, что она боялась их слишком большой выразительности. Только до этого прошло много времени! А в самом начале, когда случайно наши взгляды скрещивались, я всегда себя спрашивал: почему такая скромность, почему такой испуг? Чему приписать поспешность, с которой она прячет робкий, едва успевший мелькнуть луч?
      Повод для первого разговора был из банальных банальный: Мари забыла дома кошелек, не могла уплатить за билет и казалась несоразмерно этим расстроенной. Я предложил свои услуги, пояснив, что встречаю ее ежедневно и что это не то, что дает мне права, но делает мое вмешательство допустимым. Два слова благодарности позволили мне услыхать ее голос: он был тих и очень музыкален. В чем точно заключалось соответствие между этим тихим голосом и почти всегда потупленным взглядом, я определить не берусь. Одно другое дополняло, и было в этом сочетании что-то очень нежное.
      В эту пору в моей судьбе произошли существенные перемены.
      И тут, - чтобы все было ясно, - мне приходится слегка коснуться моей биографии, сказать кто я. Моя родина - берега большого, холодного озера, окруженного горами и лесами; но родители мои не были коренными жителями этих мест. Отец, инженер-строитель, поселился там из-за того, что получил должность. Потом началась {10} революция, смута, бегство заграницу, где и отец, и мать вскоре, одна за другим, умерли от злокачественного гриппа. Я был еще мальчиком. Дальний родственник, которого я никогда не видел, и который жил за океаном, принял во мне участие: он поручил наблюдение за мной своим знакомым, присылал деньги; меня устроили в пансион, я кончил лицей. Моя память, мои способности, мои отличные успехи побудили дальнего родственника продлить участие и помочь мне кончить одно из больших высших училищ. Тогда он меня рекомендовал своему знакомому финансисту, и тот устроил меня на электротехнический завод, где я сразу прочно стал на ноги. Оставался я там лет шесть или семь, до тех пор пока мне не представился случай пойти по совсем другой дороге. На перемену я решился легко, так как на заводе, несмотря на удачу, я был анонимным инженером, в некотором роде номером. Тут же мне в руки шла независимость. Началось с того, что меня послали на фабрику шоколадных конфект, где меняли оборудование, для осмотра и составления сметы.
      Владелец и основатель фабрики был стар и болен. Но хотя силы его быстро падали, он не решался уйти на покой: фабрика была его детищем, заменяла ему семью, заполняла Bcе его помыслы, придавала смысл его существованию. Прекращение этой деятельности было бы для него чем-то вроде смертного приговора. Прочтя в каком-то техническом журнале о новых изобретениях и усовершенствованиях, он написал директору моего завода, и меня командировали в качестве эксперта. Когда же я составил план, то мне было поручено наблюдение за работами. В моем лице старик нашел компетентного и деятельного сотрудника, но силы его все падали; он предложил мне место директора и я немедленно согласился. А еще несколько позже он совсем расхворался и поручил мне все ведение дела. Я вложил в это всю свою энергию. Мне сразу же пришлось подумать о подыскании секретарши, так как прежней я не пришелся по душе, и она стала саботировать мои усилия. Какое именно первоначальное побуждение заставило меня подумать о Мари сказать не берусь. С тех пор, как я переменил работу - я ее больше не встречал. Как бы там ни было, я нарочно пошел на ту автобусную остановку, где она обычно садилась, для чего мне пришлось уклониться от моего нового маршрута. В нужный час мы все трое: Мари, я и автобус оказались в нужном месте.
      - Простите, - сказал я, - но я хочу с вами поговорить. Взгляд ее мне показался совсем испуганным. Его тотчас же спрятали длинные ресницы, которые я, тогда, в первый раз хорошенько рассмотрел. Таких я больше никогда, и ни у кого, не видел. Чтобы ее обнадежить я прибавил:
      - Мой повод чисто деловой. Только от этого я и решаюсь...
      -Я спешу на службу, - ответила она, берясь за поручни. Движения ее руки. напрягшиеся мускулы икры, легкий поворот головы, слегка вздрогнувшее плечо, - все это было так грациозно, что я себя упрекнул в том, что раньше этого не замечал. Точно глаза мои {11} открылись! Войдя вслед за ней, сев рядом с ней, как то бывало, когда мы были попутчиками, я повторил свои доводы. Последовало молчание.
      - Я не знаю вашей специальности, - сказал я тогда, - но мне пришло в голову, что вы могли бы быть моей секретаршей.
      - Я уже на службе, - ответила она.
      - Службу можно переменить. Скажите ваши условия, я вперед их принимаю.
      - Не знаю, - промолвила она, - я довольна своей работой. И когда я почти уже был готов отказаться от затеи, когда вдруг, с привычной силой, подступили со всех сторон деловые соображения, расчеты сроков, мысли о предстоящих свиданиях, телефонах, письмах, - когда самое мое предложение ей вдруг показалось мне легкомысленным, - я услыхал:
      - Я не могу сразу сказать. Надо встретиться, надо чтобы ни вы, ни я не спешили...
      И сокровенный смысл этого ответа, и музыкальность голоса и, - больше всего прочего, - впервые остановившийся на мне немного дольше взгляд, точно бы вдруг поборовши обычную застенчивость, и, может быть даже подобие улыбки, все это в сущности уже было согласием.
      - Сегодня вечером, если вы позволите? - проговорил я.
      Она дала адрес конторы, где работала, и сказала, в котором часу выходит.
      2.
      Когда, вечером, я уже собирался покинуть фабрику, в одной из мастерских произошло короткое замыкание, вызвавшее начало пожара, и это задержало меня на добрый час. Ехать на свидание с Мари было поздно. Я подосадовал и решился все заново начать на другой день. Но ни на другой, ни в следующие дни Мари на остановке автобуса не было.
      Дела, между тем, не терпели отлагательства; - у меня, буквально, все время было расписано: посетители, телефоны, разъезды, заседания... Необходимость иметь под рукой стенографистку становилась срочной, я обратился в бюро по найму персонала, и через несколько часов появилась нарядная и надушенная девица, представившая хорошие рекомендации и отлично сделавшая запись двух, продиктованных для пробы, писем. Я тотчас же ее принял, и она, легко, начала разбираться в расположении папок, в картотеках и переписке. Однако, совесть моя в отношении Мари осталась не совсем безупречной. Я старался о ней не думать, но готовность новой секретарши выполнять мои распоряжения, ее голос, отчасти запах ее пудры мне напоминали Мари чаще, чём следовало. Как раз в эти дни в состояние здоровья {12} владельца наступило новое ухудшение. Не только он больше не появлялся, но мне приходилось ежедневно после закрытия мастерских и конторы ездить к нему на дом для докладов и совещаний. Конечно, это очень способствовало росту его доверия. Дело я теперь вел почти самостоятельно - он всегда на все мои предложения соглашался. А так как, он любил свое "детище", то и вышло, что его благодарность стала приобретать характер сердечности.
      Недели через две я выбрал, наконец, удобную минуту и явился назнакомую мне остановку. Мари была там. Подсев, я начал с извинений. По существу же все устроилось очень легко и просто: я узнал, что она не стенографистка, и что работает на оптовом складе фаянсовой посуды, где заведует приемкой, и что не была на остановке в те несколько дней, когда я ее ждал, из-за того, что слегка хворала; еле заметная нотка упрека проскользнула в суховатом "это ничего", последовавшем за моей попыткой объяснить отсутствие в условленный час при выходе из конторы. Но за упреком, как мне показалось, было скрыто и огорчение, что мне доставило род удовлетворения. Я пристальней посмотрел на ее, прикрытые длинными и темными ресницами, глаза. Почувствовав, вероятно, тяжесть моего взгляда, она медленно подняла веки, и из под них в мою сторону блеснул недолгий, дрожащий луч.
      -Окажите мне честь со мной поужинать? - проговорил я.
      - Хорошо, - последовал ответ.
      - Хотите завтра?
      - А вы уверены, что вам ничего не помешает? - спросила она, с долей иронии.
      - Уверен.
      - Тогда завтра.
      Это завтра сложилось из ряда особо замысловатых, и требовавших внимания, разговоров с посетителями, и осложнилось доставкой новых упаковочных аппаратов, приемкой которых надо было заняться. Мое намерение покинуть фабрику несколько раньше делалось неосуществимым. Ироническая интонация Мари, спросившей меня, не помешают ли мне дела быть точным, и уверенный мой ответ, звучали у меня в ушах пренеприятно. Я принял тогда решение послать секретаршу, поручив ей дождаться Мари при выходе со склада и привезти на фабрику. Но я не знал тогда даже того, что ее зовут Мари! Мне пришлось прибегнуть к старательному описанию наружности Мари, ее одежды, ее волос, черт ее лица, всех, какие припомнил, характерных примет. Секретарша насилу сдерживала улыбку. Когда она уехала, я стал наблюдать за откупоркой ящиков, сверил их содержимое с указаниями накладных, отметил в одном из сложных аппаратов небольшую аварию... Телефон звонил несколько раз, но, по моему распоряжении, стандардистка (так в оригинале) отвечала, что меня нет. Однако, на один из звонков она так ответить не решилась: состоявшая при старике-владельце сестра милосердия сообщила, что он просит его навестить {13} непременно и пораньше. Я ее заверил, что приду как только кончу приемку.
      - Не опаздывайте , - сказала сестра, - в его возрасте перебои в сердце опасны.
      Я испытывал двойную тревогу, спрашивая себя, справится ли этот раз сердце старого владельца, и узнает ли секретарша Мари? В шесть, персонал разошелся, за исключением старшего мастера, c которым мне пришлось задержаться на четверть часа. Я ждал возвращения секретарши с минуты на минуту...
      В половину седьмого никого не было.
      Я нацарапал тогда записочку, предназначенную секретарше, объясняя что должен срочно ехать к владельцу и прося привезти туда же Мари, дал ее сторожу и вышел, твердо решив больше не медлить. Только я сделал несколько шагов по тротуару, как подъехало такси с Мари и секретаршей.
      - Скорей, скорей, - сказал я, занимая место, - мне только что телефонировали, что владельцу худо.
      Мари, испуганно, молчала. Я отпустил секретаршу и дал адрес шоферу.
      - Что это все значит? - спросила Мари, минуту спустя, тихо, но твердо.
      - Очень сложно, - мрачно пробормотал я.
      Я всегда собой отлично владею, я всегда спокоен, рассудителен, почти педантичен. Но в эту минуту мне казалось, что мной кто-то, или что-то руководит и требует от меня подчинения.
      - Почему вы не приехали меня встретить? - спросила Мари, все так же тихо, и так же твердо.
      - Мне помешали неотложные дела.
      - Признаюсь, - продолжала Мари, - что допрос, которому меня подвергла ваша секретарша, мне был очень неприятен.
      - У нее не было другого средства вас опознать. Надеюсь, что, по крайней мере, она сразу обратилась именно к вам?
      - Сразу ко мне. Но куда вы меня теперь везете?
      - К владельцу фабрики; он стар и очень болен. Меня к нему вызвали в половину пятого. Но я непременно хотел вас дождаться.
      Она меня оглянула и произнесла:
      - А почему вы хотите, чтобы я с вами ехала к этому господину, которого я даже не знаю? И еще вы говорите, что он совсем больной. Как только мы подъедем, я вас покину.
      - Я вас прошу войти со мной. Иначе когда и где я вас снова встречу? Еще раз все отложится, это слишком много раз.
      Мари долго молчала.
      - Хорошо, - прошептала она, наконец.
      После этого мы не обменялись больше ни одним словом. Когда такси остановилось, я выскочил и, через две ступеньки, вбежал на {14} второй этаж. Дверь мне открыла сестра милосердия. Старушка-экономка стояла в глубине передней.
      - Он вас ждет, - сказала сестра. - Напрасно вы так опоздали, вышло лишнее волнение. С его сердцем это не годится.
      - Вы вызвали доктора?
      - Конечно, он должен придти с минуты на минуту.
      Когда она это говорила, в дверях появилась Мари.
      - Моя невеста, - сказал я.
      Что во мне шевельнулось, какому я, внезапному, подчинился побуждению, - я не знаю. И так никогда, сколько я об этом ни думал, никакого объяснения этому своему порыву найти не смог.
      И сестра, и старушка-гувернантка казались удивленными.
      Что до Мари, то, вскинув ресницы, она молча и настойчиво посмотрела мне в глаза. Молчание ее я принял как должное.
      - Простите мою бесцеремонность, - отнесся я тогда к сестре, - но я не мог оставить мою невесту на улице.
      - Ах да, конечно, - промолвила та. - Я понимаю. Входите. Мари переступила через порог.
      - Простите и меня, - произнесла она, здороваясь с обеими женщинами, но я не могла его оставить одного. Мое присутствие ему в помощь. Не правда ли?
      - Правда, - подтвердил я.
      - Идите за мной, - сказала сестра. - Оба? Или вы один?
      - Если у него довольно сил, я ему ее представлю. А если нет, она тихонько выйдет.
      Мы проникли тогда в полуосвещенную комнату. Старик лежал, откинувшись на подушки и дышал, казалось, с трудом. Глаза его были закрыты, руки протянуты по простыне. В комнате было жарко, даже душно, и пахло лекарствами. Искоса, я взглянул на Мари. Приложив ладонь к груди, точно ощупывая свое собственное сердце, она смотрела на больного почти со страхом. Рот ее был слегка приоткрыт, и, спустя несколько мгновений, она чуть прикусила нижнюю губу. Я заметил. что у нее очень ровные, очень белые зубы. Сестра приблизилась к кровати.
      - Директор тут, - проговорила она ровным голосом. Больной повел глазами и увидал меня, потом Мари.
      - Друг мой, - произнес он, - я вас жду уже долго. Мне надо вам кое-что сказать.
      Он вздохнул, сначала тихо, потом порывисто.
      - Я очень утомлен, - прибавил он, - и не уверен, что на этот раз все обойдется. Поэтому я вас и вызвал.
      Я что-то пробормотал о неотложной работе, не позволившей мне приехать тотчас же.
      - Кто это? - спросил больной, переведя взгляд на Мари.
      - Моя невеста.
      Мари не произнесла ни слова. Она точно застыла.
      {15} - Подойдите ко мне, дитя мое, - прошептал тогда старик, и тотчас же Мари шагнула к кровати. - Вы очень его любите?
      - Очень, - ответила она.
      Что другое могла она сказать? Не могла же она противоречить тяжело больному, может быть умирающему? Так, по крайней мере, я себе объяснил это "очень".
      - Тогда все хорошо, - произнес старик, - Я его тоже очень полюбил, хотя не так давно его знаю. Он так же хорошо занимается моей фабрикой, как я сам ею занимался, когда мог. Может быть даже лучше...
      - Не говорите слишком много, - вмешалась сестра. - Вам нельзя.
      В это мгновение раздался звонок.
      - Это доктор, - произнесла сестра и вышла, чтобы открыть.
      - Так вот, - заговорил старик, явно пользуясь удобной минутой, - я вас срочно вызвал, и спешил с вызовом, чтобы сказать вам, что вы мой единственный наследник. Сегодня у меня был нотариус и я ему продиктовал завещание.
      - Что? - спросил я, не поняв.
      - Вы мой единственный наследник, - прошептал он. - Нотариус меня очень утомил..,
      Он стал судорожно дышать. Сестра и доктор вошли и последний тотчас же пощупал пульс.
      - Пусть все выйдут, - сказал он. - Укол. Скорей.
      Сестра бросилась к столику, стала надпиливать ампулку. В соседней комнате, куда мы проникли, я увидал испуганное лицо старушки-экономки. Я не знал что сказать, не знал что делать. Я был точно у подножья скалы, подняться на которую очевидно нельзя: стоишь перед ней, смотришь на нее, и не знаешь, что делать, о чем думать?
      Прошло несколько минут, наполненных до невозможности тягостным молчанием. Наконец дверь отворилась и появился доктор. Он сказал что припадок миновал благополучно, но что для верности он задержится еще на четверть часа.
      - Больше его не тревожьте, - распорядился он, - ваш визит уже не пошел ему на пользу.
      - Так это он меня вызвал.
      - Он ли вас вызвал, сами ли вы пришли, - отрезал доктор,
      значения не имеет. Если мои указания не будут выполнены, я ни за что не ручаюсь.
      - После завтрака, - вмешалась старушка-экономка, - приходил нотариус, и пробыл довольно долго. Это он его утомил, а не директор. Директор приезжает каждый вечер.
      - Не спорю, но подтверждаю, что нужен абсолютный покой. Сделав неопределенный жест рукой, он вернулся в спальню. Я посмотрел на Мари и заметил, что из-под всегда опущенных ее ресниц скатились слезинки.
      {16} - Зачем, зачем все так было? - прошептала она. - Зачем вы сказали?..
      - Теперь едем обедать, - оборвал я ее, почти резко.
      3.
      В автомобиле, который вез нас в ресторан, я не то, что обдумывал сложившееся положение, а как бы искал, какой внутренней стороной мне обратиться к Мари? Конечно она мне нравилась, в этом не было ни малейшего сомнения. Но было ли этого достаточно для того, чтобы решиться посвятить ей всю жизнь, или, по меньшей мере, продвинуться с ней по тому пути, который приводит к совместной жизни?
      Как будто для этого нужна любовь. С другой стороны мной только что были сказаны и подтверждены, да еще в несколько торжественную минуту, обязывающие, связывающие слова, такие, от которых нельзя отказаться без ущерба, без стыда, без упрека самому себе, без нарушения требований чести. Могли, конечно, в Мари таиться свойства, нужные для возникновения настоящей любви и счастья. Но как это разгадать? А ничего не зная о ней, жениться только для того, чтобы остаться верным случайному восклицанию, - не легкомыслие ли это в последнем счете?
      Входя в ресторан, Мари, по своему обыкновенно, смотрела себе под ноги. Когда к ней подбежал шассер (так в оригинале), чтобы помочь скинуть пальто, она взглянула на меня смиренно и почти жалко улыбнулась. Что было в этой улыбке? Просьба о прощении? Готовность стать рабой, никогда ничего не требовать? Я еще раз подумал, что если я подчинюсь магической силе сказанного мной слова, то и для нее это может стать источником мучения, и я сам, даже стараясь все всегда к лучшему устроить, только буду ее терзать. Мы выбрали столик, сели. Я спросил Мари об ее предпочтениях, но она так на все заранее была согласна, что я составил меню сам. Невесело начинался мой обед с этой барышней, обед, к которому я так стремился. Колеблясь, не зная, как приступить к разговору, досадуя на себя за это, несвойственное мне, колебание, за неумение разобраться в путаница намерений и побуждений, - я, со злобностью, допустил мысль, что Мари может быть просто интриганка, что у нее одна цель: непременно и поскорей выйти замуж, и что, узнав случайно, что я стану богатым, она, в моем отношении, будет особенно предприимчивой. Я посмотрел на нее с враждой и спросил, резко:
      - О чем вы думаете?
      - О вас, - ответила она. - О том, что вы теперь наверно раскаиваетесь, что назвали меня невестой. При других обстоятельствах это могло сойти за глупую шутку, но в этой обстановке... Зачем вы это сказали?
      - Это было первым пришедшим мне в голову предлогом для {17} того чтобы объяснить ваше присутствие, ваше, в некотором смысле, вторжение.
      - Я сама это поняла именно так, - ответила она, - а теперь я чувствую, что у меня что-то в душе надломлено.
      И так как я промолчал, то она прибавила:
      - Не надо опровергать, пока он жив. Для него вытекло бы лишнее волнение. Когда его не будет, все очень просто устроится, так как выйти за вас замуж я все равно не могу.
      - Не можете выйти за меня замуж? - спросил я, и от одного того что я произнес эти слова, мне стало не по себе, почти тревожно. Не делал ли я, в это мгновение, еще шаг по той дороге, с которой только что хотел свернуть?
      - Не могу. Не знаю, как вам сказать. Не могу, потому что у меня есть прошлое...
      Это признание до такой степени противоречило всему ее целомудренному облику, всей ее скромности, ее всегда потупленному взгляду, что я спросил себя, не клевещет ли она на себя, не прибегла ли к хитрости, чтобы облегчить мне отступление? Но тут же, следом, как бы вплотную, последовало опровержение. Впервые, с тех пор, как мы сели за стол, она подняла на меня свои глаза. Она мне их дала: на, мол, читай в них. И когда она их отвела, когда снова опустились длинные ресницы, я сам попросил: "еще, еще". И она вторично дала их мне, и так кротко, так целиком, так покорно, что никакого не могло остаться сомнения: Мари просила меня не осудить ее за прошлое и разрешала взять обратно опрометчиво данное слово.
      Промелькнули тогда, перед моим умственным взором, один за другой цеплявшиеся образы. Связывавшую их зависимость я не различал, и для того, чтобы найти объяснение, спросил себя: не приостановилось ли на секунду время? Действительно ведь разница между моими обычными заботами об установке аппаратов, счетоводстве, о найме персонала, о новой форме упаковки шоколадных плиток и тем, что произошло сначала у постели почти умирающего старика и потом здесь, в ресторане, была так неожиданна, что я точно бы заглядывал в другой, доселе от меня скрытый мир.
      - Это не имеет никакого значения, кто в наше время про это думает, кто с этим считается? - произнес я, удивляясь и словам своим, и тону моего голоса: надо было найти другое определение, и надо было говорить не с деловыми, точными ударениями. - Я сам не безгрешен. Я был студентом, и когда был студентом, у меня были приключения. Были и после... Так что как же мне вас упрекнуть в чем бы то ни было? Мы на равной ноге.
      - Молодым людям позволено гораздо больше чем девушкам, - прошептала она. - Мне и в голову не пришло бы упрекнуть вас за ваши связи. Даже если они были многочисленны. Но не сказать вам, что я не девушка, а женщина, я не могла. Так лучше, так ясней, так проще. И вам легче будет решить: надо или не надо.
      {18} - Что надо или не надо'?
      В умоляющих глазах заблестела слезинка.
      - Чтобы все продолжалось так, как началось там, у его постели. прошептала она и закрыла лицо руками.
      Я же думал: "Притворство это, или нет? Ведь не могла же она меня полюбить в эти несколько минут? Ну а сам-то я? Не мог ведь и я. Так почему же я не встаю, не прощаюсь, не ухожу?"
      - Вот закуски, - почти пропел, с веселой вежливостью, метрдотель.
      Улыбка его была более чем радостной: она буквально цвела на его губах. Увидав в каком состоянии Мари, он, внезапно, с непостижимой легкостью, превратился в олицетворенную заботливость и осведомился, не "нездорова ли мадам, не хочет ли она чтобы горничная проводила ее в уборную?"
      Мари отняла руки от глаз и, тихо улыбнувшись, сказала, что все прошло, что было только небольшое головокружение.
      Но точно оживляемые своей собственной волей, или обладающие независимой жизнью, вопросы продолжали вставать. "Почему, обязательно, нужно, - спрашивал я себя, - много времени, чтобы полюбить? Не может ли любовь, как электрический ток, пронзить мгновенно? Кроме того, мы ведь уже встречались в автобусе до того, как я переменил службу, и еще тогда она мне понравилась настолько, что я ее не только не забыл, но еще был искренно огорчен когда не смог придти на свидание. И теперь, когда я на нее смотрю, я вижу, что она мне очень, очень нравится. Очень, очень. В ней такая чуткость, которой я никогда ни у кого не видел, и мне так нужно, чтобы рядом со мной всегда была вот такая чуткость. И она тоже обо мне помнила. Не проще ли сказать себе, что у нас взаимное притяжение, которое, у постели умирающего, вышло наружу, проявилось? Тайное стало явным, и прежде всего для нас самих..."
      Посмотрев на нее я еще раз отметил ее привлекательность, - чтобы не сказать красоту, - тонкость ее рук, каштановые волосы. Но больше всего, конечно, меня трогал ее взгляд, хотя он лишь изредка выскальзывал из под ресниц.
      - Расскажите мне о себе, - сказал я, когда метрдотель отошел. - Я ведь о вас не знаю почти ничего, во всяком случае гораздо меньше, чем вы обо мне. Где вы живете? С родителями? С братьями. сестрами? Одна?
      - Одна, в гостинице. У меня есть отчим. Он тоже живет в гостинице, но в другой. Ни сестер, ни братьев у меня нет, и моя мать умерла, когда я была девочкой.
      - А ваш отец?
      - Я его не знала. Он умер почти сразу после моего рождения. Помолчав, точно поколебавшись и приняв решение, она добавила:
      - Он покончил самоубийством.
      - Покончил самоубийством? - переспросил я.
      {19} - Да, - подтвердила она, совсем тихо.
      Я не знал, что сказать. Она же, как бы придя мне на помощь, медленно проговорила:
      - Все что я знаю о моем отце, мне рассказал второй муж моей матери.
      - И что же он вам рассказал?
      - Что отец бросился с парохода ночью, в море. И была буря.
      Я спросил ее тогда, чем занимался ее отец, предположив, что в профессии его могли быть такие стороны, которые иногда подталкивают к самоубийству: биржевая игра, например, или какая-нибудь должность, таящие в себе искушение растраты. Но оказалось, что ее отец был преподавателем истории в лицее.
      - А ваша мать?
      - Она вышла вторым браком за Леонарда Аллота через год после смерти отца и шесть лет спустя умерла от воспаления легких.
      - Вы значит мадемуазель Аллот?
      Только сказав это, я понял, что говорю нелепость. Почему, в самом деле, она могла бы носить фамилию второго мужа матери? Но впечатление, произведенное моим вопросом, выходило за пределы обычного. Мари точно съежилась, точно приготовилась к тому, чтобы принять удар.
      - Да нет же, - воскликнула она, - мой отчим меня не удочерил, я ношу фамилию моего покойного отца. Меня зовут Мари-Анжель-Женевьев Шастору.
      И так как после этого я тоже назвался, то и вышло, что мы познакомились. В сущности в этом таился беспорядок, так как мы сначала оказались женихом и невестой, потом друг другу представились. Но этой обратной последовательности я удивляюсь только теперь, когда все припоминаю. Тогда она меня не поразила. Тогда я слишком был под впечатавшем сцепления обстоятельств, подчинявшихся каким-то непонятным правилам, очень отличным от моего обычного времяпрепровождения, сплошь заполненного земными делами.
      - А что делает ваш отчим? - спросил я.
      - Аллот? Я не знаю, что он делает. Я его почти никогда не вижу.
      - Зато мы будем видаться часто, - сказал я, без всякой вопросительной интонации, и тотчас же подумал, что ведь для этого нужно ее согласие. Я посмотрел на ее веки. Они поднялись. "Да" ответило мерцание зрачков. И голос подтвердил:
      - Да, часто.
      - Очень часто. Ежедневно. Но скажите мне все-таки хоть приблизительно чем занят ваш отчим?
      Мне пришло в голову, что я мог бы в чем-нибудь ему помочь, и что Мари это будет приятно.
      {20} - Что он теперь делает, я не знаю, - ответила она немного сухо, я вам уже это сказала. Раньше у него было туристическое бюро, и над ним квартира, в которой мы жили. Он обо мне заботился после смерти матери и помог кончить лицей. Потом его дела пошли гораздо хуже и он продал свою контору. Но я уже раньше начала работать, так что для меня эта перемена прошла незаметно. Я уже жила одна. Мне было восемнадцать лет.
      - Но что он теперь делает? - настаивал я.
      - Я же вам говорю, что не знаю. Какими-то занимается делами.
      - Вы не думаете, что его могла бы устроить должность на моей фабрике? - спросил я, наугад.
      - Совсем не знаю, совершенно не знаю, - быстро ответила она. И я даже рта не успел открыть, чтобы добавить, что мне, как раз, нужен кто-нибудь для заведывания отделом отправок, как она добавила :
      - Никакой специальности у него нет.
      - Скажите, Мари-Анжель... - начал я.
      - Не называйте меня Мари-Анжель, - оборвала она меня. - Просто Мари.
      - Хорошо. Хотя мне и нравится Анжель, но пусть будет по-вашему. Только все-таки, почему нельзя Анжель?
      - Когда-нибудь я вам объясню. Но не сейчас. А как мне вас называть?
      - У вас выбора нет. У православных бывает одно имя.
      Я задумался и, не желая, вероятно, меня беспокоить, Мари ничего не говорила. Так что наступило молчание, продлившееся довольно долго. Мысленно я воспроизводил пройденные этапы. Знакомство, попытки встреч, поездка к больному владельцу фабрики, его неожиданное, - хотя, в сущности, довольно понятное, - решение насчет наследства... Потом разговор с Мари. Ее признание о прошлом. Мое подозрение - не интриганка ли она? Что-то очень неопределенное в ее рассказе об отчиме Аллоте, некоторая тень, - очень, правда, мимолетная, но все-таки тень. - в связи с ее рассказом о самоубийстве отца... и вдруг я почувствовал в себе внезапное возникновение уверенности: мы будем счастливы, у нас будут дети, мы будем богаты. И все показалось мне закономерным. Случайного не было ничего, - разве что встреча в автобусе? Но мало ли происходит таких встреч?
      - О чем вы думаете ? - спросила меня Мари, но не с враждой, как я ее об этом же спросил когда мы сели за стол, а с заботой.
      - О вас.
      - Что вы обо мне думали? - почти прошептала она.
      - Что я буду с вами счастлив.