В сентябре к нам в армию поступило шестнадцать тысяч человек. Здесь были и вернувшиеся из госпиталей, и бывшие партизаны, и молодежь, мобилизованная в освобожденных нами областях. Ко всем этим людям требовался особый подход.
      Солдаты, прибывшие из госпиталей после излечения, по боевой выучке и настроению не отличались от основного ядра дивизий и вместе с ним являлись тем цементом, который помогал сплачивать подразделения. Многие из этих людей были уже в летах и не раз ранены. Казалось, можно было в этой группе ожидать жалобы на усталость, на болезни, раны; но, как ни странно, таких настроений здесь не отмечалось, - бойцы хотели расправиться с врагом в его берлоге, отомстить ему за все содеянное, в том числе за свои раны.
      Партизаны были тоже народ в полной мере надежный и смелый. Но из них многий не служили в армии, и даже те, кто служили, долго пробыв в партизанских отрядах, привыкли к другому способу действий. В их отрядах была дисциплина, но не та, какая нужна армии. Из этого и вытекала необходимость учить их способу действий регулярных войск и воспитывать у них армейскую дисциплинированность.
      Третью группу составляли вновь мобилизованные. Многие из них никогда в жизни не держали в руках винтовку. Немало надо с ними повозиться, пока они станут настоящими солдатами. Были среди пополнения и люди, совершившие в своей жизни не одну серьезную ошибку. Тут можно было встретить и таких, которые служили у немцев полицейскими, старостами, обозниками, шоферами. Эта группа требовала особой воспитательной работы.
      А на подготовку новых бойцов мы имели всего восемнадцать суток.
      Были у нас и другие большие заботы. Мы находились в той части Польши, которую гитлеровцы называли "территорией государственных интересов Германии". Фашистская пропаганда долго и разнузданно клеветала на Советский Союз, пытаясь разжечь в поляках ненависть к нашим людям. Но потуги ее оказались тщетными. Местное население встретило нас доброжелательно, особенно крестьяне, которых в годы оккупации немцы облагали большим налогом, отобрали у многих землю и сделали батраками у помещиков. Поляков притесняли политически, угнетали в национально-культурном отношении, угоняли на работы в Германию, сжигали их села, если подозревали, что там есть партизаны, арестовывали и расстреливали "подозрительных лиц", то есть патриотов.
      Поляки верили заявлению Советского правительства о том, что советские войска вступают в пределы Польши, преисполненные одной решимостью: разгромить гитлеризм и этим помочь польскому народу восстановить его независимость. Верило нам большинство, но не все, некоторые были насторожены. Пожалуй, больше немецкой здесь вредила враждебная Советскому Союзу злостно клеветническая пропаганда реакционного эмигрантского центра в Лондоне.
      Офицерам нашей армии, несмотря на то что им доставало дел в войсках, пришлось вести работу и среди местного населения. Устраивались беседы, митинги, демонстрировались кинокартины, распространялась газета Люблинского комитета "Вольна Польска". Поляки охотно принимали участие во всех политических обсуждениях и раскупали газету на родном языке; встречались только трудности с оплатой, так как здесь еще не было польской монеты.
      Думаю, политическую работу было легче проводить на люблин-варшавском направлении, где дислоцировались и принимали участие в боях плечом к плечу с соединениями Советской Армии воины союзного нам Войска Польского. Сам факт прихода прекрасно вооруженной, обмундированной в национальную форму возрожденной польской армии вызывал у населения энтузиазм; ведь гитлеровцы заявили, что поляки как нация, имеющая свое государство, исчезли с лица земли навсегда.
      У нас было сложнее, потому что в нашем районе осталось больше реакционных старых чиновников в разного рода прислужников бывших властей и помещиков. Они сопротивлялись демократизации Польши, саботировали распоряжения Временного польского правительства,
      Самая зажиточная часть местного населения, по рассказам, недурно ладила с немцами. Эти люди держались обособленно, в разговоры с русскими не вступали, прятали скот и хлеб, чтобы уклониться от поставок Войску Польскому и ничего не продавать нам. Появились и спекулянты - они плодятся всегда и везде, где ощущаются экономические затруднения.
      Необходимо было вести широкую разъяснительную работу в наших войсках, чтобы не допустить неправильной оценки отдельных нездоровых фактов и настроений, с которыми мы здесь встретились, чтобы наши люди не поколебались в своих взглядах и ни на минуту не забывали: все эти печальные явления результат политики той эксплуататорской верхушки, которая одинаково враждебна труженикам всех народов.
      Как ни заняты мы были подготовкой к наступлению, в нашу политическую работу неизменно включалась и эта сторона - воспитание солдат в духе пролетарского интернационализма, укрепление дружбы с местным населением. Мы всячески поощряли помощь наших войск заселению. Солдаты помогали крестьянам в уборке картофеля и в других сельскохозяйственных работах. В труде люди лучше всего учатся понимать и уважать друг друга. Случалось нам не раз выручать поляков продовольствием или транспортом. Все это сближало местное население с советскими солдатами, укрепляло их дружбу.
      Не могу не вернуться несколько назад и не рассказать, как я однажды совершил поступок, который был признан более чем сомнительным.
      Находясь в глубоком тылу армии, в одной из частей, размещенной в прекрасном сосновом бору, я услышал рассказ офицера, уроженца Донбасса, только что получившего письмо от отца. Отец писал о горе шахтеров, вернувшихся домой после ухода немцев, описывал, как ходили шахтеры по развалинам шахт, по пепелищам своих поселков. Отец офицера, проработавший на шахте сорок лет, писал: "Сейчас самая большая трудность в восстановлении шахт заключается в остром недостатке крепежного леса. Лес к нам прибывает, но очень мало, так как с севера идут железнодорожные составы с другим грузом, еще более необходимым".
      - Так напиши отцу, - сказал я, - пусть приедет сам или пришлет кого-нибудь к нам за лесом. Видите, сколько здесь леса? Будем рубить, будем грузить уходящий от нас порожняк и тем облегчим горе шахтеров.
      Окружающие поддержали мое предложение, а офицер сказал: "Сегодня же напишу отцу".
      За множеством дел я забыл этот разговор. Вспомнил о нем лишь тогда, когда мне доложили:
      - Прибыла делегация из Донбасса.
      Через минуту передо мной, вытянувшись по-солдатски, стояли три делегата. Двое из них были убеленные сединой кондовые шахтеры, десятки лет тяжелого труда оставили на их лицах глубокие морщины; третий был значительно моложе.
      Я усадил их на табуретки, пригласил к себе члена Военного совета генерала Коннова, предложил делегатам закурить (сам я никогда не курил, но для особо симпатичных посетителей у меня всегда имелась пачка хороших папирос), попросил жену - она сопровождала меня по фронтовым дорогам - приготовить нам чай и завтрак.
      Когда пришел товарищ Коннов, я познакомил его представителями Донбасса двумя рабочими и инженером, пригласил всех в столовую, познакомил там "повариху" - мою жену - с гостями, предложил ей зачислить их на довольствие, включая 100 граммов "жидкого топлива".
      За завтраком гости рассказали о положении в Донбассе, об энергии, с какой советские люди взялись за восстановление разрушенного, несмотря на скудный продовольственный паек и недостачу самого необходимого. Несмотря на то что у рабочих не было красноречия, мы глубоко почувствовали горе Донбасса, так они своими простыми словами затронули наши сердца.
      На мой вопрос: "Какой нам нужен лес?" - одновременно ответили все трое:
      - Какой угодно, лишь был бы толщиной двадцать сантиметров и больше.
      Дело было такое для них важное, что мне показалось, будто делегация в три человека очень уж мала, и я спросил:
      - Что же вы приехали втроем?
      Но они поняли меня иначе: что их делегация слишком велика. Они переглянулись между собой, как бы спрашивая один другого, кто будет отвечать на этот вопрос. Самый старший из них ответил:
      - Мы слезы уже выплакали. Думали, что у одного не хватит слез, чтобы упросить вас помочь нам, вот мы и приехали не один, не два, а втроем.
      Этот трогательный ответ нас сильно взволновал. В шутку, но сквозь слезы я сказал:
      - Да, неважного вы о нас мнения, - и, обращаясь уже к члену Военного совета, спросил: - Ну, как вы думаете, Иван Прокофьевич, поможем шахтерам?
      - Да, помочь бы надо. Но вот беда: категорически запрещено вывозить лес.
      Об этом запрете я не знал и слышал в первый раз. Новость меня сильно озадачила. На лицах наших гостей было видно отчаяние. Какое-то время мы чувствовали себя, как на похоронах, и все молчали.
      Я в это время думал: "Что же делать? Нарушить запрет - дело слишком плохое. Отказать шахтерам в их просьбе - тоже нехорошо". Я вспомнил, сколько вырублено у нас леса за войну, а здесь у меня перед главами были большие массивы спелого леса.
      Обращаясь к члену Военного совета, я сказал:
      - Иван Прокофьевич! Дело это необычное. Давай решим так: будем считать, что ты мне ничего не говорил об этом постановления, а я о нем не знаю. Лес мы срубим и отправим возвращающимся порожняком в Донбасс под видом, будто собираемся строить оборонительные рубежи в нашем тылу. На железной дороге никто на этот груз не обратит внимания, и лес благополучно дойдет до назначению. А если уж что и случится, всю вину я возьму на себя.
      Коннов ничего на это не сказал, но еле заметно кивнул головой.
      В короткий срок мы свалили необходимый лес, что был ближе к железной дороге. Погрузку производили главным образом между полустанками и разъездами. Только успели отправить около пятидесяти тысяч кубометров, как наступил час расплаты.
      Мне доложили о прибытии другой "делегации" - но уже из Москвы. Трудно сказать, каким путем узнали там, - должно быть, через Военный совет фронта.
      Прибывших из Москвы было тоже три человека. В штабе армии боязливым шепотом передавалась весть, что они явились по вопросу о лесе от самого Сталина.
      Настало время уединиться с гостями и исповедоваться перед ними, как я дошел до жизни такой, что нарушил постановление правительства.
      Перед началом объяснения я на какое-то мгновение подумал: бывает ведь и ложь во спасение. Но на ложь я не пошел.
      Наша интимная беседа длилась четыре часа, я рассказал все начистоту, как было, начиная с полученного офицером письма. Рассказал о прибытии делегации. Сказал и о том, что генерал Коннов меня предупреждал, а я решил помочь шахтерам на свою ответственность. (Умолчал, конечно, лишь о кивке Коннова.)
      Отвечая на вопросы, пришлось рассказывать всю мою биографию с детства - и о пребывании на Колыме, и об обвинении меня во всех страшных грехах тоже.
      В результате беседы у меня осталось хорошее впечатление от председателя, человека лет шестидесяти, и очень плохое - от двух остальных.
      Вопреки мнению окружающих я верил в благоприятный исход дела. Правда, моя всегда выдержанная жена была на этот раз в панике, но я подшучивал: "Пуганая ворона куста боится".
      Ожидание решения было долгим и мучительным. Я о многом передумал. Наконец, как было договорено, председатель тройки позвонил мне по ВЧ:
      - Докладывал Сталину, он выслушал внимательно. Когда доложил, что вас предупреждал генерал Коннов, он спросил, от кого я это узнал. И когда я доложил, что от самого Горбатова, Сталин удивленно переспросил: "От самого Горбатова?" - а потом добавил: "Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит" - и в заключение сказал: "Преступление налицо, но, поскольку, как вы говорите, он не преследовал личной выгоды, на деле надо поставить точку".
      Обрадованный, я поблагодарил председателя тройки. (К сожалению, забыл фамилию этого хорошего человека, а больше его не встречал.)
      Позднее мне передавали, что шахтеры, услышав, что возникло дело о лесе (ведь запрашивали и их городской партийный комитет), сильно беспокоились за меня, а узнав о благополучном конце всей истории, установили мемориальную доску с благодарственной надписью 3-й армии за оказанную помощь.
      Присматриваясь к плацдарму за рекой Нарев, захваченному в первых числах сентября левым соседом, 48-й армией, мы часто говорили между собой о том, что будет целесообразнее - захватывать ли нашей армией новый плацдарм или наступать вместе с соседом с уже имеющегося плацдарма.
      Каждый вариант заключал в себе выгоды и невыгоды.
      Выбирая сами район для форсирования реки и определяя сами время начала операции, мы могли бы воспользоваться преимуществами, которые дает внезапность. Однако эта выгода исчерпается в течение первого дня (может быть, и первых часов) боя, а потом нам придется очень трудно, ибо много сил и средств будет уже затрачено на форсирование.
      Недостаток второго варианта заключался в том, что перед плацдармом мы встретим, конечно, более плотную группировку, более глубокую и совершенную оборону противника. Зато нам не придется форсировать реку, и, кроме того, соединение усилий двух армий скажется благотворно, особенно когда мы приступим к развитию операции. Действуя во время сосредоточения обдуманно и с высокой дисциплинированностью, можно надеяться на сохранение внезапности и при наступлении с плацдарма. Вообще же мы считали, что совершенно нецелесообразно проводить частную операцию у границ Пруссии, да еще в то время, когда весь остальной фронт стоит в обороне: она потребует больших затрат, но не даст весомых результатов, так как при общей пассивности нашего фронта противник без всякого риска снимет резервы откуда захочет, сосредоточит их на узкой полосе нашего наступления и не даст нам его развить.
      Наши соображения были доложены командующему фронтом генералу армии Захарову. Он сперва настаивал на первом варианте наступления (с форсированием реки), но потом согласился на второй вариант. 23 сентября мы получили директиву фронта, по которой две трети плацдарма передавались нашей армии, а остальная площадь оставалась у 48-й. Наступление в целях расширения плацдарма до определенных размеров было приказано провести силами обеих армий, а разведку боем - силами одной 48-й армии до смены нашими частями.
      В ночь на 6 октября мы сменили части соседа на плацдарме, получив данные о противнике и его обороне. По этим данным, передний край немецкой обороны находился перед нами в пятистах - тысяче метров и состоял из двух сплошных траншей; подходы к первой из них были преграждены проволочным забором и минными полями. Из этих сведений меня больше всего заинтересовали две траншеи и проволочный забор, ибо перед нами за рекой мы видели не две, а три траншеи, и не проволочный забор, а заграждения в три кола, кое-где даже в четыре и пять кольев. Кроме того, удивило меня, что на карте, переданной нам 48-й армией, передний край обороны, и нашей, и противника, обозначен был в низине, тогда как в одном-двух километрах западнее был высокий обрыв, возвышающийся над долиной до двадцати метров. Я подумал: это что-то на немцев не похоже. Более вероятно, что передний край обороны находится на высоком берегу, а внизу только усиленное боевое охранение с проволочным забором или специально вынесенная передовая позиция.
      Чтобы установить настоящий передний край, я, выехав на плацдарм, в разных местах поднимался на деревья, всматривался в оборону противника, но ничего нового не увидел, так как наблюдению мешали кусты и деревья.
      Река Нарев от города Оетроленка течет почти строго на юг; от города Рожай она поворачивает на юго-восток, а потом на юго-запад. В этой излучине и был захвачен плацдарм. Пользуясь тем, что берег у Рожана на нашей стороне сплошь покрыт высоким сосновым лесом, я решил просмотреть оборону противника не только с плацдарма, то есть с востока, но и сбоку - с севера. На следующий день я с помощью саперов забирался на те деревья, что были ближе к высокому краю долины. При тщательном осмотре местности можно было разглядеть на плоском взгорье три траншеи, а перед первой из них замаскированное проволочное заграждение в шесть кольев. С того же дерева я видел две траншеи внизу, ближе к нам на один-два километра, и проволочный забор перед ними. Значит, так оно и есть: настоящая оборона противника проходит по высокому берегу, окаймляющему пойму. Противник рассчитывал, что в случае нашего наступления с плацдарма мы израсходуем больше всего боеприпасов, ведя огонь по его передовой позиции, а основная оборона будет мало подавлена; за время нашей артподготовки он подведет к основной позиции резервы и остановит наше наступление.
      "План неплохой, - подумал я, - но все-таки рассчитан на простаков".
      В этой операции мы не были так ограничены в боеприпасах, как прежде. По графику командования фронта была предусмотрена артподготовка в течение ста минут; после захвата вражеского переднего края, который предполагался, по данным 48-й армии, в нескольких сотнях метров от нас, артиллерия должна была сопровождать наступающие войска огневым валом на глубину до полутора-двух километров. Но этот график был на руку противнику, и нас он не устраивал. В нашем решении мы в этот план ввели некоторые поправки. Они сводились к следующему. Атака начнется не на сотой, а на пятнадцатой минуте огневого налета артиллерии; после захвата передовой позиции огонь артиллерии переносится на передний край основной обороны и в ее глубину. За восемьдесят пять минут этого второго этапа артподготовки (из которых в последние пятнадцать минут огонь должен достигнуть наивысшей интенсивности) наши стрелковые цепи с танками должны преодолеть пространство, отделяющее передовую позицию от основной. Саперы и танки с тралами пойдут впереди атакующих. На сотой минуте артподготовки наши стрелковые части и танки должны ворваться в основную оборону противника. После этого начнется сопровождение наступающих огневым валом в глубине вражеской обороны.
      Это решение было доложено командующему фронтом, но он настаивал на своем графике. Накануне операции я еще раз обратился к нему и получил раздраженный ответ: "Вы все чудите, умнее всех хотите быть". Этот ответ можно было понять как угодно, и мы решили истолковать его как согласие, правда данное с неудовольствием, на то, чтобы мы "чудили", то есть действовали по-своему.
      Артподготовка началась 10 октября ровно в полдень. Пехота выскочила из траншей и вместе с танками пошла в наступление.
      Взяв на себя всю ответственность за план, мы напряженно следили за продвижением наших цепей. Радостно было видеть, как танки, а за ними цепи миновали проволоку, первую траншею и продолжали наступление. После того как занята была вторая траншея, артиллерия перенесла огонь на основную оборону противника. Передовую позицию - потому что она оказалась именно лишь передовой позицией - мы захватили, потеряв всего несколько человек.
      В результате первого дня наступления наши войска овладели всеми тремя траншеями на высоком берегу. Противник отошел на вторую позицию, прикрытую минными полями. Наш левый сосед, действуя по графику штаба фронта, овладел лишь передовой позицией у реки и не смог подняться на высокий берег.
      В ночь на 11 октября саперы разминировали проходы, а с рассветом после короткой, но мощной артподготовки мы возобновили наступление. За этот день удалось овладеть тремя траншеями второй позиции и в ряде мест выйти к шоссе Рожин - Пултуск; на правом фланге овладели двумя фортами крепости Рожан и разрушенным мостом через Нарев. Один из полков дивизии, оставленной в обороне, форсировал реку севернее города, но был встречен сильным организованным огнем, вклиниться в оборону противника не смог и окопался в долине реки.
      Несмотря на то что сопротивление не ослабевало, 12 октября мы овладели двумя траншеями третьей позиции, вышли к шоссе Рожан - Макув, а на правом фланге овладели городом и крепостью Рожан.
      13-го и 14-го продвижение было лишь незначительным, а дальнейшие попытки наступать успеха не имели. За эти дни мы взяли пленных из 292-й и 102-й пехотных дивизий, 3-й танковой дивизии, 61-го полка, РГК и других вновь подошедших частей и соединений противника. Бои приобрели крайне напряженный характер; пленные говорили, что немецким войскам приказано во что бы то ни стало восстановить утраченное положение. Памятуя, как важно вовремя остановиться, я во избежание лишних потерь 15 октября приказал перейти к обороне.
      В результате боев мы углубили плацдарм с шести до двадцати километров и расширили его до восемнадцати. Левый сосед также углубил и расширил свою часть плацдарма. Противник понес большие потери; правда, пленных мы захватили немного - 369 человек, но это свидетельствовало об ожесточенности сопротивления. Взяли мы 6 исправных танков и самоходных орудий, 7 бронетранспортеров, 45 орудий, 42 миномета, 89 пулеметов.
      На расширенном плацдарме в короткий срок была создана глубокая оборона. Мы оборонялись здесь три месяца и использовали это время для подготовки к будущему общему наступлению, Я уже писал о том, что большое пополнение, которое мы получили в сентябре, требовало большой работы, чтобы оно органически включилось в наши части. Но времени у нас тогда было в обрез, и в боях выявилось много недостатков в подготовке новобранцев: не обстрелянные, а частью совсем не служившие еще в армии солдаты слишком болезненно реагировали на контратаки противника с танками, плохо умели использовать местность в наступлении и в обороне, недостаточно знали свое оружие, не на высоте была и дисциплина. Преодоление этих недостатков стало основной задачей наших офицеров и сержантов, тем более что мы начали получать новое пополнение, приблизительно такое же по составу.
      Со второй половины октября 1944 года до 13 января 1945 года армия оборонялась на всем фронте и изучала противника. С ноября подготовка к общему наступлению начала приобретать уже вполне конкретный характер.
      Противник, продолжая обороняться, совершенствовал занимаемые позиции и, используя принудительно силы местного населения, создавал новые оборонительные рубежи. Активность его в декабре возобновилась, - очевидно, он предчувствовал приближение наших действий. Поскольку разведка мелкими группами не давала ему нужных результатов, он предпринял разведку боем, но и она оказалась безуспешной. Усилилась авиационная разведка, немецкие самолеты летали днем и ночью на высотах две-три тысячи метров; по-видимому, их интересовал наш тыл, поэтому они не задерживались над передним краем, а пролетали в глубину. Участились артиллерийские налеты по местам возможного скопления наших войск.
      От пленных мы узнали, что немцы широко применяют здесь подслушивание наших телефонных разговоров, используя более совершенную, чем прежде, технику. Гитлеровцам пришлось перебросить с нашего направления в район Будапешта 6-ю танковую дивизию и 4-ю кавбригаду. Чтобы ввести нас в заблуждение, они обстреливают нас из кочующих батарей, отдельных орудий и пулеметов, а по ночам имитируют вспышками огонь с ложных позиций. Наблюдение ведут непрерывное; каждые десять дней сменяют побатальонно или поротно войска на передовой, чтобы дать отдых подразделениям, провести с ними учения и влить в них пополнение. Что бы затруднить нам разминирование, противник ставит минные поля не только перед проволокой, но и между проволокой и первой траншеей, даже перед второй траншеей и перед промежуточными позициями (это было для вас не ново), применяет много сигнальных ракет и неизвлекаемых мин.
      Строя в течение трех месяцев оборону, развивая ее и улучшая инженерное оборудование, мы не столько заботились о ее прочности на случай попытки противника наступать - это было маловероятно, - сколько о том, чтобы предохранить от поражения огнем наши войска, когда они сосредоточатся для решительной атаки. Наша оборона на плацдарме состояла из трех позиций (первая и вторая - по три сплошные траншеи и третья - две траншеи). На переднем крае имелись опорные пункты с усиленными взводами. Чтобы противник, обнаружив нашего наблюдателя, не мог его ночью захватить, места передовых наблюдателей часто менялись. Ежедневно назначался дежурный пулемет, который несколько раз в течение суток выпускал по три-четыре короткие очереди из указанных командиром мест между опорными пунктами.
      Наблюдение из глубины было организовано, как всегда у нас, с высоких деревьев, строений или построенных вышек; наблюдатели закреплялись за определенным сектором на длительное время.
      В разведку посылались только хорошо подготовленные и проинструктированные небольшие группы, проверенные старшими начальниками. За ноябрь и декабрь захвачено было поиском девять пленных.
      Мы никогда не торопили полковых или дивизионных разведчиков отсылать пленных в штаб армии, а тем более в штаб фронта. Наоборот, мы поощряли стремление узнать от них немедленно после захвата как можно больше данных. Каждого пленного опрашивали начальники разведки полка, дивизии, по возможности также работник разведотдела корпуса и армии, причем тут же, в траншее против того места, где пленный был захвачен. Узнав местность, впервые увиденную им с нашей стороны, он ориентировался и отвечал на вопросы, показывал рукой, где у немцев находятся командные и наблюдательные пункты, огневые позиции, минные поля, орудия прямой наводки, границы между частями и др. Повторные его ответы сличали с первыми показаниями. Лишь после этого его посылали в штаб фронта, хотя там и бывали недовольны таким "промедлением".
      Наши артиллеристы засекли много батарей противника. Естественно, намечалось уделить при артиллерийской обработке большее внимание тем батареям, которые чаще засекались. Но мне не верилось, чтобы противник имел так много батарей; сомневались в этом и артиллеристы. Встала задача - выяснить, какие из них ложные?
      Командующего воздушной армией К. А. Вершинина мы попросили прикрепить к нашей армии два-три разведывательных самолета. Константин Андреевич внимательно нас выслушал и, узнав, для какой надобности мы об этом просим, дал нам две машины. Полосу армии мы тогда разделили на две части, к каждой прикрепили по летчику, дали им карты с засеченными батареями противника и попросили выяснить, действительно ли они там имеются.
      После нескольких полетов летчики не подтвердили наличия ряда батарей, и как раз тех, которые были засечены нами большее число раз. Я поговорил с летчиками и дал им некоторые советы. Они стали присматриваться к уже обнаруженным батареям и, как истые охотники, обязательно вылетали после первой пороши или выпадения нового снега. Мы стали получать от них доклады: "Солдаты у батареи номер восемь стоят в одном и том же положении в течение трех дней"; "У батареи номер тринадцать много следов гусениц"; "К батарее номер двадцать два нет следов по вновь выпавшему снегу в течение четырех дней" и т. п.
      Нетрудно понять, что у батареи No 8 стояли не солдаты, а чучела; батарея No 13 была ложная - на это место приходили для стрельбы самоходки и танки, а уходя, оставили макет батареи; батарея No 22 недействительная. В результате такой разведки отсеялось шестнадцать батарей из сорока двух.
      Мы убедились, что целесообразно не только наземных наблюдателей, но и воздушных разведчиков закреплять на длительное время за определенным сектором. Действительно, если по одному и тому же маршруту пролетают разные разведчики а может, еще и разные летчики да по разным маршрутам, - то они меньше принесут пользы, чем закрепленные за полосой, так как не могут виденное сегодня сравнить с виденным раньше.
      По отдельным радиопереговорам мы определили предположительно расположение двух штабов немецких дивизий. Проверить это нам тоже помогли летчики, которые донесли, что к тому лесу и перелеску, где мы предполагали штабы, нет следов машин и не тянутся провода. Стало ясно, что эти короткие переговоры по радио и сигналы были маскировкой.
      Как ни тщательно работали летчики, артиллеристы-разведчики, наземные наблюдатели, наши выводы относительно дислокации командных пунктов, штабов и огневых позиций противника окончательно удалось проверить лишь тогда, когда мы, наступая, заняли разведываемую местность. И тогда выяснилось, что хотя большая часть данных разведки была верна, однако по двум ложным батареям мы все-таки выпустили много снарядов. Первые две подели января мы усиленно готовились к наступлению, но, чтобы отвлечь внимание противника от участка, где будем прорываться, и внушить немцам ложные догадки, мы по ночам бесшумно ставили в снег дополнительные к нашему проволочному заграждению ряды кольев и у крайних кольев бросали как бы неизрасходованные мотки проволоки, или что-нибудь только на них похожее. После этого имитировали звук забивки кольев, сидя в своей траншее. В ответ на первые же наши удары противник открыл сильный огонь из многих пулеметов по нашей проволоке. Клюнул! Значит, нужно продолжать эту работу.
      На следующий день, как только стемнело, мы втихую продолжили постановку кольев в снег в обе стороны и перенесли мотки проволоки к последним из установленных. Убрав людей в укрытия, начали снова имитировать в траншее забивку кольев. Как только прозвучали первые удары, фашисты открыли массированный огонь из пулеметов. Обстреливались главным образом те места, где вчера лежали мотки проволоки: вероятно, они думали, что с этих мест мы продолжили работу. Наши сидели в траншее и землянках, надрываясь от смеха.
      В конце декабря мы получили выписку из оперативной директивы штаба фронта, в которой 3-й армии было приказано осуществить прорыв на семикилометровой полосе, нанося главный удар в направлении Красносельц, Яново и вспомогательный - на Александрово. К исходу третьего дня овладеть пунктами Единорожец, Пшасныш, к исходу десятого-одиннадцатого дня овладеть рубежом Клайн-Дакхайм, Найденбург. Иметь в виду, что с рубежа Пшасныш будет введен 3-й гвардейский кавкорпус в направлении Хожеле, Алленштайн (Ольштып). Правее нас одним стрелковым корпусом наступает 49-я армия, сматывая боевые порядки противника по правому берегу Нарева. Левее прорывает фронт и наступает 48-я армия.
      Наше решение, исходящее из директивы фронта, было утверждено 1 января. Нам предстояло прорвать сильную, глубоко эшелонированную оборону. На глубине тридцать пять километров у противника были три оборонительные полосы: первая состояла из передовой позиции и пяти сплошных траншей полного профиля, вторая (на реке Ожиц, с предмостным укреплением у Красносельца) - из трех траншей с проволочным заграждением и минными полями; такая же третья полоса проходила по линии Улятово, Шляхецке, Ростково. Между полосами имелись промежуточные и отсечные позиции.