22

Астрогеолог Володя называл нашу планету щедрой, доброй Землей. Но ведь не всегда она была такой щедрой и доброй, ведь такой ее сделал человеческий труд.

И вот на днях я узнал, что люди собираются сделать добрым и щедрым неуютный, холодный Марс. Коммунистическое общество приняло решение создать на Марсе атмосферу и биосферу.

Пройдет ряд десятилетий, и люди, работающие на Марсе, не будут терпеть те суровые лишения, которые испытал астрогеолог Володя.

Где бы я ни появлялся, везде я слышал о Марсе и о том, каким он станет через двадцать – тридцать лет. Об этом говорили пассажиры в машинах быстрого движения, пешеходы на улицах, строители, созидающие жилища и экспериментальные институты, люди, прогуливающиеся в парках и садах. Даже в проницательных глазах стариков, смотревших на мир сквозь призму большого житейского опыта, я заметил юношеский блеск энтузиазма. Старики, вероятно, завидовали тем парням и девушкам, чей возраст и чьи свежие силы позволяли надеяться на то, что они примут участие в переделке природы Марса.

В нашем институте тоже все говорили об этом смелом решении, обсуждали проект и план работ, принятых Советом коммунистического общества Земли. Все сотрудники Института времени хотели активно включиться в эту работу. Но Совет коммунистического общества распорядился иначе. Мой отец и другие руководители института получили указание продолжать исследования, связанные с расшифровкой уазского послания, а марсианской проблемой должны были и впредь заниматься только те лаборатории, которые имели необходимый опыт. Таким образом, Уаза и уазцы продолжали оставаться в центре внимания сотрудников нашей лаборатории.

Так как грамматики и логики встретились почти с аналогичной загадкой уазского мышления, научное руководство института избрало сложный путь решения уазской загадки. Мой отец считал: то, что не сумела решить математическая лингвистика, сумеет решить гипотетическое моделирование странного мышления и видения уазцев. Это было дело настолько необычное, что оно стояло на грани фантастики, а иногда и за ее гранью.

Теперь я часто видел своего отца в лаборатории Сироткина. Оба они – Сироткин и мой отец – подолгу о чем-то спорили.

Лаборатория работала напряженно. Все занимались поисками. Иногда появлялся беллетрист и фантаст-психолог Уэсли-второй. Мой отец упорно называл его Уэсли-младшим или просто Младшим.

– Ну что принесли, Младший? – спрашивал этого франтоватого и молодящегося человека мой отец. – Выкладывайте свое кредо.

Уэсли-второй принимал участие в работе над созданием личности нового Кумби, своеобразного и причудливого чужого «я», приближенного к гипотетической среде, странной и небывалой среде, где преобладает одушевленное над неодушевленным.

Временами мой отец переставал верить в эту затею.

– На старости лет, – ворчал он дома, – стал антропоцентристом! Даже и того хуже, почти виталистом! Может ли быть одушевленной, то есть живой, среда? Абсурд! В том и сущность всякой среды, в единстве с которой живет организм, что она мертвая, иначе бы она перестала быть средой. Правда, существуют в земной природе организмы, которые живут среди организмов. Их среда действительно живая. Но это паразиты! Не могу же я допустить, что уазцы – это организмы среди организмов. Двойной абсурд.

– Если абсурд, то почему же вы с Сироткиным создаете это странное «я»?

– А потому, что полезно было бы установить хотя бы то, что это абсурд. Евгений Сироткин… Что ж, о нем верно говорят: увлекающийся человек.

Уаза! Она у всех была на кончике языка. Про нее сочиняли юмористические стихи, рассказывали анекдоты. И каждый ее представлял себе не такой, какой ее представляли себе другие.

Я помню, как Уэсли-второй, этот удивительный человек, сделавший своей профессией вымысел, рассказывал нам о том, какой он представляет себе Уазу. Нет, это больше походило на сказку, чем на трезвую и обыденную реальность. Этот писатель, психолог и фантаст был, как он откровенно признался нам, не в силах оторваться от собственной личности, собственных привычек, собственных переживаний и, экстраполируя Уазу, он мысленно переносил самого себя на эту странную планету. И вот им, Уэсли-вторым, человеком земным, хотя и пишущим о внеземном и далеком, овладел страх и даже ужас от одного сознания, что вокруг него все живое, что под ногами у него организмы и все вокруг живет, дышит, а значит, и чувствует.

Он долго занимался экстраполяцией, пока не кончилось терпение моего отца.

– Неужели вы не можете оторваться от самого себя, от собственных переживаний и взглянуть на мир Уазы глазами гипотетического уазца?

– Простите, я писатель, человек, житель Земли, а не уазец. Я могу…

– Не только можете, но должны освободиться от субъективизма. Вы говорите: страх, ужас! Чепуха. Уазцу, выросшему на своей планете, не придет в голову такая блажь – бояться своей собственной среды, живая она или не живая.

– А эмоции?

– У них, наверно, другие эмоции, чем у нас. Ведь я уже говорил: там, вероятно, и эволюция была не такая, как у нас. И перед нами встает вопрос: существует ли мышление, построенное на других законах, отличающееся от нашего? Вот над этим мы и бьемся. Вы говорите: страх, ужас. А может быть, они вообще не имеют понятия о том, что такое страх. Может, этого слова нет в их словаре.

– Могу допустить это, но только в том случае, если они бессмертны, – вмешался в спор Евгений Сироткин.

– А откуда мы знаем, смертны они или бессмертны? Если они обогнали нас на миллионы лет, то, наверное, они нашли способ предохранить наследственную информацию от порчи. Если они овладели этой тайной, то слово «страх» для них звучит так же, как для нас слова «табу» или «групповой брак». Этим занимаются их историки первобытного мышления.

Почти все сотрудники лаборатории пытались представить себе среду, в которой жили гипотетические уазцы, и только я один не столько думал о далекой и загадочной Уазе, сколько о человеке, пребывавшем вне времени и пространства и все-таки оставшемся человеком. Я часто, слишком часто открывал уже переставшую быть таинственной дверь, ключ от которой Марина Вербова доверяла только мне.

И все же я пропустил целых два дня. Мне хотелось повидаться с Таней. Машина быстрого движения доставила меня в Лесное Эхо. Но сколько я ни кричал в лесу, ни звал Таню, она не откликнулась. От ее брата я узнал, что отец их умер, и Таня покинула Лесное Эхо и отправилась на Марс.

Встречусь ли я когда-нибудь с ней? Солнечная система невелика, и всегда можно разыскать человека, который тебе нужен, если и ты нужен ему. Но был ли я нужен Тане? И почему, отправившись на Марс, она даже не известила меня об этом?

И хотя Таня отправилась на Марс, как сообщил мне ее брат, я искал ее на Земле. Я не верил, что она улетела надолго.

Я искал ее везде, куда приводило меня мое нетерпеливое желание скорее ее увидеть. Идя по улице, я оглядывался. Казалось мне, сейчас она выйдет из-за угла, появится внезапно, как она любила появляться в своем лесу, и вновь исчезнет.

Я ждал этой встречи. И как я ни был нетерпелив, я готов был ждать годы и даже десятилетия.

Мир был прекрасен. Его своеобразие и прелесть я ощущал со всей силой и свежестью своего юношеского восприятия. Я видел эту красоту и замечал ее повсюду: на лицах девушек и юношей, идущих по улице или состязающихся в беге и плавании, в выражении глаз стариков, видавших много из того, чего не видел я и никогда не увижу, в ласковой улыбке матерей, гуляющих с детьми в больших садах. Но в этом прекрасном мире мне не хватало самого существенного – Тани. Я искал ее, ее смеющееся лицо, ее насмешливый рот и быстрые сильные ноги, всегда готовые унести ее от меня.

Иногда я просыпался ночью и включал оптический приближатель, надеясь увидеть ее лицо на экране среди многих лиц хроники марсианской жизни. Я справлялся о ней во всех справочных – городских, континентальных и межпланетных. Но она словно на всех надела волшебные очки, делавшие ее невидимой, как это она проделала со мной в лесу на тропе.

Но вот однажды, когда я уже стал терять надежду, меня известила межпланетная оптико-акустическая станция, что в двенадцать часов ночи со мной будет разговаривать Марс. Да, мне так и сказал женский голос:

– Микеланджело Петров? С вами будет разговаривать Марс.

Старинное и смешное профессиональное выражение связистов: «С вами будет разговаривать Марс»… Как будто действительно со мной собиралась разговаривать планета.

До двенадцати осталось почти пять часов, но я не отходил ни на шаг от приближателя. Кто хочет разговаривать со мной? Таня? Едва ли. Скорее всего, кто-нибудь из моих бывших одноклассников, работавших на Марсе: Борис Заметнов или Рудольф Арбатов.

Сердце билось тревожно и радостно. Я то и дело с нетерпением смотрел на часы, и когда стрелки подошли наконец к цифре «12», я включил приближатель.

Сначала послышалась тихая мелодия, звук скрипки и голос флейты. В следующее мгновение ощущение бесконечности охватило меня. Возникло космическое пространство, а на его фоне смеющееся лицо Тани. Она была здесь, рядом со мной, и одновременно там, у себя на Марсе.

– Мика, это ты? Я давно не видела тебя, – окликнул меня Танин голос. – Что же ты молчишь? Сейчас я тебя вижу. Ты совсем мало изменился, чуточку повзрослел. Ты слышишь меня?

– Слышу и вижу. Что ты там делаешь, на Марсе?

– Работаю в молодежной бригаде. Мы создаем на Марсе атмосферу и биосферу, слышишь, Мика? Мы хотим, чтобы Марс стал таким же молодым и прекрасным, как Земля… Чтобы там дышалось легко, как в садах возле Лесного Эха.

– А когда мы встретимся, Таня?

Это сказал не мой голос, это крикнуло все мое существо, рванувшееся к Тане и остановленное пространством.

– Через несколько лет, Мика. А что делаешь ты?

– Изучаю память.

– Изучая память, не забывай обо мне. – Это были последние слова, которые долетели до меня. Время истекло, и Таня исчезла.

Эту ночь я не спал, а думал о Тане и об атмосфере, которую создавали на Марсе люди, посланные туда коммунистическим обществом Земли.

И я старался представить себе Марс без биосферы, таким, каким он выглядел в рассказе Володи, чью «память» записала Марина Вербова. Я старался представить себе это, чтобы понять и оценить то, что делали Таня и ее друзья.

23

Меня тянуло к этому человеку, пребывавшему, в сущности, «нигде» и рассказывавшему историю своей жизни.

Кажется, в прошлые века было принято называть такой искренний и трагический рассказ исповедью. Но ведь исповедовались верующие в бога перед смертью. Он же повествовал о своей жизни, находясь по ту сторону се, уже после смерти, хотя можно ли говорить о смерти, если жива память, правда, отделенная от того, у кого осталась только способность вспоминать? И вот он вспоминал.

– Наконец я снова на милой, щедрой и доброй Земле. Мне уже не надо было носить с помощью роботов портативный дубликат земной биосферы и выпрашивать у администратора, смотря по настроению, то крик петуха, то голос кукушки. Вокруг меня был мир, набитый до отказа всяческой жизнью: и голосами птиц и шепотом влюбленных. И, глядя на человеческие спины, мне не нужно было бояться, что у этих прохожих, как у Биля, Джека и Ле-Роя, нет человеческих лиц. Вокруг меня было множество лиц, глаз, улыбок. Все смотрели на меня с уважением. Ведь я прибыл с Марса, испытав опасности, трудности и невзгоды человека, измерявшего чужую планету своими собственными ногами, шагавшими там, где нет ни дорог, ни троп.

Мило и сердечно улыбалась мне и она. Ее все звали Катрин, но я называл ее просто Катей. Вскоре она стала моей женой. В сущности, я женился на ней только потому, что она чем-то походила на Зою. Может быть, я проявил легкомыслие и поспешность там, где нужна была осмотрительность, все взвешивающая рассудочность. Но я никогда не был рассудочным. И, кроме того, те два года, которые я провел в обществе Ле-Роя, Биля и Джека, слишком часто напоминали о себе. Я готов был жениться на первой встречной девушке только потому, что она человек, умеет смеяться и плакать, огорчаться, радоваться, грустить и что, кроме спины, у нее есть и лицо, как у всех людей, такое человеческое, с милым смеющимся ртом и быстро меняющими выражение живыми карими глазами.

Я смотрел в эти девичьи глаза с таким же наивным и ненасытным восторгом, как смотрел на бег звенящей и рокочущей воды в ручье или на поляну, поросшую изумрудно-зеленой травой и полевыми цветами. Как не хватало мне этих глаз на Марсе, этих карих глаз, этого большого, чуточку влажного рта и этих рук, теплых, круглых, упругих девичьих рук.

– Катя… – говорил я.

– Катрин, – поправляла она меня.

– Катрин! Посмотри, какие ветви протянул в нашу сторону этот добрый и приветливый клен. Они живые, как руки. Кажется, он так рад нам, что хочет нас с тобой обнять.

– Ветви как ветви, – говорила она равнодушно, – клен как клен…

– А листья? Посмотри только. Я вырезал в детстве такие же из бумаги и покрывал зеленой краской, страшно переживая и огорчаясь, что они не живые…

– Ты словно только сейчас родился, Володя. Каждый пустяк приводит тебя в восторг.

Может быть, она и была по-своему права. Но ведь ей не пришлось провести два года в обществе роботов. Над ней всегда плыли облака и деревья поднимали свои ветви к небу. Она не знала, как чувствует себя человек, среду которого несут с собой роботы в портативном и консервированном виде. Ее биосферу нес не робот Биль, а весь Земной шар с его лесами и океанами. Земной шар, в сущности, не такой уж большой, но все же великан по сравнению с Билем и Джеком.

Я ей рассказывал о Виде, о Джеке и о лентяе Ле-Рое – роботе, который все же чуточку больше был похож на человека, чем его не знавшие никаких изъянов коллеги.

– Значит, ты счастлив, что недостатки сделали робота похожим на человека? По-твоему, достоинства бесчеловечны?

– Да, если хочешь знать, достоинства бесчеловечны, если они пребывают в абсолютном, химически чистом виде, если они отделены от самого человека и его милых слабостей и привычек.

Катя внимательно слушала мой рассказ о Марсе.

Она подробно расспрашивала меня, жадно вбирая своим отзывчивым существом все мое прошлое, чтобы еще лучше понять меня.

Никто не умел так слушать. Я видел, как на ее лице отражалась моя жизнь.

– Жаль, что я не была тогда с тобой.

– Зато мы сейчас вместе.

Что такое счастье? Вероятно, во всей солнечной системе не найдется даже двух людей, которые ответят на этот вопрос одними и теми же словами. Я был счастлив, открывая в Кате какую-нибудь новую, вчера еще не известную черту характера. Ее доброта была щедрой, как земные леса, наполненные кислородом. Возле нее дышалось, как в пихтовом лесу на берегу лесной реки.

Приходя с работы, она редко задерживалась дома. Мы шли с ней туда, где сильнее всего чувствовались свежесть и молодость окружающего нас мира: иногда это была танцевальная площадка, чаще детский сад (Катя очень любила детей) или дискуссионный клуб, где юноши и пожилые люди спорили о величии бытия и человеческой личности, состязались в силе логики, проектировали будущее.

– Ты не хочешь выступить? – спрашивал я Катю.

– Для чего? Я лучше послушаю, что говорят другие. Посмотри на этого студента. Он говорит так уверенно, ни в чем не сомневаясь. Слушая его, можно подумать, что скоро в мире все превратятся в мудрецов и совсем не останется обыкновенных людей. – Она показала взглядом на молодого и слишком запальчивого оратора, яростно нападавшего на все простое и обычное. – Не кажется ли тебе, Володя, что он слишком плохо знает жизнь?

– Какую? Прошлую, настоящую или будущую?

– Любую. Я считаю, что обыкновенный добрый, умный человек мудрее бессердечного мудреца. Он ведь мудр не только умом, но и сердцем.

– Мудрец не может быть бессердечным.

– Я тоже так думаю. Но я не понимаю, почему этот оратор так яростно нападает на все обыкновенное. Ему нужно только исключительное. Но жизнь не может состоять из одних исключений.

– А ты выступи и скажи ему.

– Пусть лучше ему это скажет его собственный опыт. Ведь погоня за исключительным, презрение к обыкновенному отчасти связаны с недостатком жизненного опыта.

– А не с недостатком человечности?

– Человечности… Я заметила, ты очень любишь это слово.

Я действительно любил это слово. Ведь недаром я столько лет прожил вдали от Земли и человечества. Находясь в обществе Биля, Джека и Ле-Роя, я много и часто думал о том, что такое человек, в чем заключается его сущность и как проявляет она себя. Эти мысли и вопросы рождались во мне не только потому, что от Марса до Земли с ее человечеством и человечностью было далеко, но и оттого, что рядом со мной постоянно пребывали Биль, Джек и Ле-Рой, роботы, результаты искусственного моделирования, талантливой и умной работы конструкторов и инженеров, пытавшихся создать некое подобие человека и человеческих достоинств – трудолюбия, исполнительности, умения, ловкости, быстроты. Но инженерам, проектировавшим это подобие человеческих качеств и многих человеческих черт, не нужно было то, что принято было называть человечностью.

– Милый, – говорила мне Катя, – чем ты озабочен?

В ее голосе было столько тепла!

– Милый…

Место, где мы с Катей жили, не походило на марсианскую пустыню. Дом стоял в саду, среди цветов и деревьев, и над ним висело не марсианское, а земное небо, похожее на безмятежное озеро, в котором отражаются плывущие облака.

Часто в середине ночи, проснувшись, я долго смотрел на нее. Я видел на подушке ее лицо, лицо земной женщины, молодое и прекрасное. Я смотрел, боясь пошевелиться и разбудить ее. Я слышал ее теплое дыхание и чувствовал запах ее волос.

Она спала. И я был счастлив, что она рядом.

Прошел год, и мы ждали ребенка. Она родила мне чудесную девочку. Мы дали ей имя, нравившееся и Катрин и мне, – Лиза.

После большого перерыва Катя снова пошла на работу.

Я знал, что она работала в научно-исследовательском институте. Но чем она занималась, я не знал. Она никогда не рассказывала мне о своих занятиях, а когда я спрашивал, отвечала:

– Обычная лабораторная работа.

О том, что эта работа была не столь уж обычной, я узнал от одной из ее приятельниц. Катя, как выяснилось, ежедневно подвергалась страшной опасности, изучая свойства плазмы, четвертого состояния вещества.

Я слушал, забыв о том, что пора идти на доклад Сироткина в большом лекционном зале для сотрудников трех лабораторий, изучавших память. И я, разумеется, опоздал бы, если б аккуратная Марина Вербова не зашла за мной и не напомнила, улыбаясь своими тонкими губами античной богини:

– Взгляните на часы! Эх вы, увлекшийся интересной книгой школьник!

– Во-первых, я не школьник. А во-вторых, это не книга, а человеческая жизнь.

– Отраженная, записанная жизнь, а это почти то же, что книга.

– Я с этим не могу согласиться.

– Не будем спорить, Микеланджело, не то опоздаем. Пора идти.

24

Сироткин, как всегда, появился за одну минуту до назначенного часа. Па этот раз он был одет скромнее, чем обычно, и улыбался не столь иронично, как всегда. Он бросил рассеянный взгляд на нас и начал свой доклад.

– Вы знаете, – сказал он, – как идет работа. Но мне хотелось бы не столько поделиться результатами, о которых говорить еще преждевременно, сколько рассказать вам о тех идеях, которые были положены в основу нашей новой модели, модели гипотетического уазца или, точнее, внутреннего мира предполагаемого уазца. Об уазцах мы знаем так мало, что должны были исходить не столько из конкретной реальности, сколько из наших предположений. Каков внутренний мир уазца? В Солнечной системе этот вопрос интересует всех без исключения. Вот уже несколько лет он является темой почти всех споров и широких дискуссии. Об уазцах говорят в школах и в научно-исследовательских институтах, на земных фабриках и на космических станциях, на Земле, под Землей и на дне земных океанов и морей. Но прежде чем ответить на вопрос, каков уазец, мы должны будем ответить на вопрос, какая окружает уазца среда. Без понимания того единства, которое связывает на Уазе субъект с объектом, нельзя было приниматься за дело. Мы ничего или почти ничего не знаем о среде, в которой живет уазец. Мы шли от предположения, что обитатели Уазы явились на эту планету из другого мира и сами создали на ней биосферу, то есть среду. Это наше предположение не было абсолютно произвольным и фантастичным. Оно опиралось на некоторые данные, полученные в результате попытки расшифровать уазский текст Большим мозгом Института времени. То, что на всех человеческих языках обозначено понятием, словом «природа», «естество», на языке уазцев имеет другой, прямо противоположный смысл. В переводе на земные языки он звучит очень странно: «искусственно созданное»… Уазцы сами создали свою природу. Они создали биосферу на планете, лишенной жизни. Почему? Об этом мы пока можем только гадать. Возможно, какая-нибудь катастрофа заставила их переселиться из собственного планетного дома в необжитый и, по существу, мертвый мир. Пока остановимся на этом предположении. И привлечем на помощь историю человечества, становление человека, чтобы лучше уяснить себе уазскую ситуацию. Человек появился на Земле в ту эпоху, когда физико-химические условия среды были вполне пригодны для его биологического существования. Но человек сделал прыжок из мира необходимости в мир свободы, из мира биологического в мир социальный. Он создал самого себя посредством труда. Писатель и мыслитель прошлого, Максим Горький, назвал эту новую, созданную человеческим обществом, среду «второй природой». Переделывая мир, человек переделывал и свою собственную природу. Этот процесс длится начиная с верхнего палеолита до наших дней. Человек непрерывно меняется. Меняется и среда, окружающая человека. Она становится все более и более пригнанной к его материальным и духовным потребностям и стремлениям.

Но человек был сыном Земли, детищем земной биосферы. Он был как бы впаян в леса и степи, сросся с реками и озерами, горами и морями, где все было до отказа наполнено воздухом, водой, жизнью. Другое дело – уазцы. Они прибыли в мир без среды, без воздуха и без рек. Им пришлось создавать биосферу почти на пустом месте. Они в буквальном смысле создали свой мир и самих себя. Разумеется, они были подготовлены для этого сотнями тысяч, а то и миллионами лет своего развития, развития своего интеллекта, воли, своей науки и техники, своего общественного прогресса. Творческое, созидательное и волевое начало в них было развито еще сильнее, чем в нас, земных людях. Исходя из этого обстоятельства, мы и приступили к созданию модели внутреннего мира уазцев. Готовясь к этой работе, мы тщательно изучали внутренний мир человека, его историю и его непрерывно меняющееся единство со средой. Задавали ли вы себе когда-нибудь вопрос, чем отличается современный человек от человека древнего Египта, древней Греции, средневековья, наконец – от человека капиталистического общества? Разумеется, задавали не раз. Но всегда ли вы рассматривали исторического человека в единстве со средой, с объектом, со средствами воздействия и изменением этой среды? А задавали ли вы себе вопрос, каким был бы человек, если бы он жил в среде, целиком созданной своими собственными усилиями? Теперь мысленно перенесемся на загадочную Уазу. Искусственно созданная среда и стала природой Уазы, другой среды Уаза не знала и не знает. Не следует забывать также и о том, что уазцы на сотни тысяч, а может, и на миллионы лет опередили нас в своем интеллектуально-духовном и материальном развитии. Следует предположить, что они уже в то время, когда переселились на Уазу и приступили к созданию природы, владели полностью тайной фотосинтеза и умением строить наследственную молекулу, меняя расположение в ней атомов и генов, как хотели. Они могли создавать такие растения и таких животных, которых никогда не создала бы естественная среда. Не слишком ли я много говорю о среде? Сейчас нас ведь интересует не столько среда и объективный мир, сколько субъект, отражающий в своем сознании эту среду. Да, нас сейчас интересует сознание, внутренний мир уазца и способ его мышления, его видение мира. Человеческий опыт в этом отношении ограничен историей материальной и духовной культуры самого человечества. Мы ведь до сих пор ничего не знали о жителях других миров. Один ли способ видения мира у людей? Нет, разумеется, он менялся вместе с обществом и окружающей средой. Древний мексиканец, судя по его религии, искусству, экономике, общественному устройству, видел мир не так, как видим его мы. Но каким же должен быть способ мышления уазца, создавшего заново свой мир? Должен признаться, ответить на этот вопрос неимоверно трудно. Мне думается, что мышление жителей Уазы – в высшей степени монументальное мышление, масштабное, интимно-грандиозное. Я вижу по вашим недоуменным улыбкам, что вас смущает это не слишком удачное выражение – «интимно-грандиозное». Но как иначе выразить нужную мысль? Я хочу сказать о мышлении величественном, грандиозном и в то же время проникающем в микрокосм – и в малое и в большое… Мышление, способное объять бесчисленные галактики Вселенной и почувствовать боль плачущего ребенка, слить большое с малым, личность с объектом. Я не философ, я инженер. Мне хорошо знакомы чувство изобретателя, создавшего какую-нибудь машину, и та интимная, глубокая связь, которая возникает между конструктором и конструкцией. Но представьте себе людей, создавших заново весь окружающий их мир, изобретших жизнь и природу. Вообразите на минуту их чувства, мысли, переживания…

– Не нужно воображать, – раздался чей-то сильный голос, – не нужно! Зачем воображать, когда есть возможность познать?