7

Постукивая колёсами, электричка пересекла мост в Филях. В западном порту на Москва-реке грузились и разгружались речные суда, над терминалом вращались стрелы портальных кранов, ниже по течению с высоты моста открывалась городская панорама, и было видно, как поезд метро, выскочив из тоннеля, резво катит по зеленому прибрежному откосу.

Любая поездка в Звенигород мнилась счастьем. Стоило электричке вырваться из города, как на душе светлело, за спину отлетали заботы и московская толчея; предстоящие дни сулили безмятежность и утешение.

Уже за Голицино Москва едва помнилась, покой окрестных лесов нисходил в мысли, как благодать.

Изредка, когда дела удерживали Ключникова в Москве, Галя брала отгул за дежурства и приезжала к нему. Правда, в Москве она как бы терялась среди острых на язык стремительных москвичек, сникала среди ярких модниц, разбитных беззастенчивых девиц, которые в городской сутолоке чувствовали себя, как рыба в воде. Но ощущение покоя и чистоты исходило от неё неизменно.

Бурову Галя нравилась, Сергей видел, когда она появлялась, Буров норовил задержаться подольше в комнате и как бы забывал на время о евреях и заговорах, становился молчаливым, поглядывал стеснительно.

В один из майских дней, когда в воздухе веяло застенчивым весенним теплом, к Бурову пришли необычные гости. Рослый плечистый юноша сопровождал седого человека, чья улыбка казалась благожелательной, но острый цепкий взгляд как бы наносил собеседнику ощутимый укол.

— Наслышан, наслышан… — приветливо улыбнулся гость, когда Буров знакомил его с соседом. — Безмерно удивлён, что не посетили нас до сих пор. Да, слава Богу, силой не обделён. Рост, стать — все при вас.

Когда ему представили Галю, он открыто восхитился:

— Вот настоящая русская девушка! А мы все плачемся — оскудели, измельчали… Вы посмотрите, какая пара! Что за дети родятся у них!

Седой гость представился Федосеевым и пригласил Ключникова с Галей в гости — на посиделки, как выразился он. Сергей стал отнекиваться, но Федосеев не слушал:

— Никаких отговорок. И не перечьте мне — решено! Разносолов не сулю, но русское застолье обещаю. Поехали!

Рослый молчаливый юноша был при Федосееве телохранителем и шофёром. Они приехали в просторную квартиру в Замоскворечьи, куда вскоре съехались три десятка гостей.

Федосеев опекал Ключникова и Галю, усадил их рядом, сам наливал и потчевал. Он расспрашивал их о родителях, о житьё-бытьё, сокрушался и огорчённо качал головой, сетуя на скудность существования и падение нравов.

— Почему мы, русские, так бедны? — вопрошал он с досадой, озирался — все ли слышат? — заглядывал в лица, словно знал ответ, но хотел услышать его от собеседников. — Ленивы? Бездарны? Не похоже. Не верю! Отечество наше богато талантами. Отчего же другие живут лучше?

— Евреи, — подсказал Буров, но Федосеев поморщился с неудовольствием — не встревай, мол, и Буров сконфуженно отступил.

В табачном чаду среди шума, громкого гомона, звона посуды, смеха и суесловия Федосеев постучал ножом по бутылке, призывая собравшихся к тишине, потом возвысил голос и зычно обратился к гостям. Все умолкли, в тишине стало слышно, как в бутылке под пробкой пузырится минеральная вода.

— Дорогие друзья, братья и сестры, хочу представить вам нашего дорогого гостя Сергея Ключникова! Мы приветствуем его и надеемся, что вскоре он станет полноправным участником нашего движения. — Федосеев выпил, все стали аплодировать, многие потянулись к Сергею с рюмками, хлопали его по спине и плечам, а иные обнимали и целовали троекратно, как водилось в организации.

Федосеев расспрашивал Ключникова, не верил, что можно прожить на стипендию, и огорчался явно, горевал, как близкий друг.

— Поможем, поможем… — обещал он, кивая. — Мы своих в беде не оставим.

Федосеев умолкал, погружаясь в раздумья, и очнувшись, взирал вокруг проясневшими глазами, словно его внезапно осенила сокровенная мысль.

— Суть не в том, что мы плохо работаем. Мы бедны, потому что отдали свою судьбу в чужие руки, — говорил он среди многолюдного гомона, обращаясь с Сергею. — Ты посмотри на себя: молод, умен, красив!..

Сергей засмеялся и, возражая, покачал головой.

— Красив и умен, по глазам вижу, — настоял на своём Федосеев. — А силы в тебе сколько! Так почему такие, как ты прозябают? Впроголодь, да в обносках? Родители, бедные, жилы из себя тянут, чтобы детей прокормить, из кулька в рогожку перебиваются, — голос креп на глазах, набирал силу и вскоре вознёсся над столом, покрыл сбивчивый гомон многолюдия.

Вокруг все умолкли, обернули лица, и теперь лишь один голос владел общим вниманием.

— Пора, пора, братья и сестры, пора нам брать судьбу в свои руки. Пора!

— Пора! — соглашаясь, кивали слушатели.

— Хватит нам от кого-то зависеть, хватит! Хватит нам уповать на чужие подачки, хватит!

— Хватит! — подтверждали сидящие за столом.

Надо отдать ему должное, Федосеев завораживал слушателей. Голос то падал до шёпота, то разгорался, как костёр на ветру, голос кружил голову и убеждал помимо воли, развеивал по ветру робость и внушал силу. Было в нём что-то от древних пророков, от неистовых проповедников раскола, которые голосом умели вести людей за собой.

Федосеев несомненно выделялся среди соратников, его слушали, ему верили. Вероятно, он мог повести толпу на подвиг или в огонь, но не всякий умел понять, что сам он гореть со всеми не станет, и, обрекая других, себе уготовил другую участь.

Он был поводырём, слушатели сладостно забывали себя, становились послушными его голосу, испытывали наслаждение от его силы и власти над ними и были счастливы, что живут и действуют сообща — один общий ум, одна общая воля.

— Только сила внушает уважение, только сила! — прикрыв глаза и раскачиваясь, токовал Федосеев, и все слушатели повторяли за ним общим хором.

— Только сила!

— Пока мы сильны, нас никто не одолеет! Никто и никогда!

— Никто и никогда! — эхом вторили гости.

Позже они остались с Ключниковым вдвоём на кухне, и Федосеев распахнул окно:

— Надымили, — скучным будничным голосом выразил он недовольство и поморщился, как артист, вышедший от публики за кулисы. — Ну что, как? Не скучал? Людей необходимо объединять. Любое движение имеет конечную цель: власть!

Буров затаскивал иногда Ключникова в организацию, намереваясь приобщить постепенно к делу. Сергей испытывал любопытство, его забавляли шумные встречи, карнавальная толчея, стихия, горячие споры, пёстрая театральность…

Ключников полагал, что уйдёт в любой момент, стоит только захотеть. Но он не знал, что с нечистой силой шутки плохи: игра опасна, и за все надо платить. Не бывает так, чтобы пройти огнём и не обжечься: коготок увяз, всей птичке пропасть.

Однажды Федосеев предложил Ключникову по воскресеньям вести военные занятия с молодняком движения.

— Заодно и подработаешь, — объяснил он. — Деньги не помешают.

— Не помешают, — подтвердил Ключников. — Я на выходные домой езжу.

— В Звенигород? Вот и чудесно. Твоя группа будет приезжать к тебе.

С тех пор два десятка человек приезжали по воскресеньям в Звенигород каждую неделю. Ключников ожидал их на шоссе у автобусной остановки и уводил в лес, где проводил занятия на местности: учил выживанию, рукопашному бою и готовил физически.

Ключников считал Федосеева главным в движении, но однажды во время занятий на шоссе у лесной опушки притормозил чёрный лимузин с антенной на крыше, что свидетельствовало о наличии в машине радиотелефона. Сановного вида седоки долго и внимательно наблюдали, как бегают, дерутся и ползают боевики, потом обсудили что-то кружком и уехали.

Ключников при встрече рассказал Федосееву о странных наблюдателях и удивился, когда тот неожиданно усмехнулся с непонятной обидой:

— Проверяли. Впрочем, оно и понятно, кому охота деньги на ветер бросать, — внезапно он спохватился. — Ты смотри, не проговорись, я тебе доверяю, но мало ли… Это дело серьёзное. Не дай Бог слово обронишь. Я со временем тебя познакомлю с ними.

Впоследствии Ключников понял, что в покровителях у них ходят люди со Старой площади и с Лубянки, ни одно серьёзное дело не обходилось без них; Федосеев как ни тщился выглядеть лидером, шагу не мог ступить самостоятельно и покорно исполнял чужие приказы.

— Им-то что? — поинтересовался Ключников у него.

— Как же… Они с нашей помощью многих зайцев убивают. Во-первых, всегда можно на нас кивнуть: вот она, демократия — безумство и хаос. Во-вторых, с нашей помощью они всем показывают необходимость своего существования: без них, мол, никуда, только они способны удержать порядок. В-третьих, в нужный момент нас всегда можно спустить с цепи, пугануть кого следует… В-четвёртых, если мы придём к власти, они скажут, что всегда были с нами заодно. Видишь, как удобно. Так что мы им нужны.

— А вам они зачем?

— Как же, помогут, прикроют, если что… Возьмём власть, там посмотрим. А пока… Большевики перед революцией тоже немецкие деньги получали, не гнушались.

В движении все были убеждены, что действуют по своей воле и своему желанию, никто не догадывался, что направляет их умелая рука. Федосеев между тем исправно являлся на конспиративные квартиры, где давал отчёты и получал инструкции.

…серое утро тихо вползло в Москву. Рассветный туман обложил подножья московских холмов и осел в низинах — на Студенце, в Садовниках, на Кочках и на Потылихе. Солнце растопило туман над холмами и отразилось в окнах высоких домов в старом Кудрине, на Воробьёвых горах, в Конюшках и Дорогомилове, в Котельниках, на Сенной и у Красных Ворот. Просыпаясь, город постепенно наполнялся гомоном и разноголосицей, на улицах взбухал городской гул — взбухал и катился из края в край.

Страх, который всю ночь сжимал Москву, отпустил, но не исчез — затаился в урочищах и логах, в сумрачных подворотнях, в подъездах, в глубоких подвалах и колодцах, откуда он выползал с наступлением темноты.

Смутная тревога витала над Чертольем по обе стороны от Волхонки. Правильнее было сказать — Черторье, название шло от ручья Черторый, текущему прежде по Сивцеву Вражку, однако на язык москвичам легло — Чертолье, и привычка укоренилась.

Место издавна слыло нечистым, тревога тянулась с незапамятных времён — дурная слава устойчива. Задолго до прихода христиан возникло здесь языческое капище, дурная молва тянулась из века в век. Обширной округой вплоть до Никитской улицы владел Опричный приказ, здесь стояли пыточные избы и застенки, здесь томились в погребах сидельцы, здесь располагалась усадьба Скуратовых и верный пёс Малюта держал здесь двор по соседству с хозяином, царём Иваном IV, прозванным за нрав Грозным, который поставил усадьбу на холме в старом Ваганькове — на том месте, где стоял дворец его прапрабабки, великой княгини Софьи, дочери великого князя литовского Витовта, вышедшей замуж за Василия I, сына Дмитрия Донского. В восемнадцатом веке на древних каменных подземельях вырос редкий по красоте дом Пашкова, и случайно ли, отсюда обозревал Москву мессир Воланд?

Невнятное беспокойство висело над изрезанными и запутанными дворами Чертолья. Это был лабиринт давних построек, лестниц, террас, галерей, густых зарослей, тупиков, загадочных особняков, конюшен, каретных сараев, глухих затянутых плющом стен, мшистых каменных рвов; старые кирпичные дома поднимались по склонам, крыши их уступами высились одна над другой, проходные дворы, сплетаясь, теснили друг друга, и множество извилистых дорог вели в соседние околотки: на Знаменку, в Антипьевский, Колымажный, Ваганьковский и Ржевский переулки.

Молва, наделившая Чертолье дурной славой, неизменно указывала на древние подземелья. Уже в наше время очевидец рассказывал о подземном ходе, идущем от Храма Христа Спасителя в сторону Неглинки и Кремля; выложенный в рост человека белым известняком узкий сводчатый ход вёл под Ленивый торжок на Всехсвятской, названной так по церкви Всех Святых, «что на валу».

Очевидец утверждал, что под Ленивкой сводчатая кровля растрескалась и осыпалась, что тоже имеет объяснение: по Ленивке когда-то ходил трамвай. На углу Ленивки и Лебяжьего переулка ход, по рассказам, раздваивался: одна часть уходила за развилкой к Боровицкой башне Кремля, другая — в старое Ваганьково.

Что ж, молва иной раз не есть вымысел, триста лет носит имя Лебяжий переулок, хотя, казалось бы, какие лебеди? Но стояла, в семнадцатом веке запруженная Неглинка, стояла на этом месте Лебяжьим прудом и отсюда к царскому столу подавали лебедей.

Жители первых этажей по Лебяжьему переулку и Ленивке не раз обращались в ремонтные конторы, жалуясь на проваливающиеся часто полы, под которыми открывались обширные подземелья. И в прежние времена ясновидящие зрили под землёй по всему Чертолью ходы и палаты, как видят их нынче. Разумеется, можно отмахнуться, но как быть, если современные сейсмографы, ультразвуковые и электромагнитные локаторы указывают в глубине земли пустоту? А те, кому повезло, могли своими глазами увидеть поражающие воображение подземелья старого Ваганькова: под холмом таятся шатровые палаты, сводчатые переходы, загадочные каменные мешки и гигантский выложенный белым тёсаным камнем колодец, уходящий под землю на глубину небоскрёба. И, похоже, там, внизу, к нему с разных сторон подходят подземные галереи.

Необъяснимая тревога во все времена владела человеком в Чертолье, ныла в груди и не давала покоя. Многие люди с чуткой душой и поныне испытывают в Чертолье смущение и душевное неудобство: у одних благодушие сменяется здесь непонятным смятением и робостью, а другие испытывают неоправданную тревогу и злость.

…сверху в шахту стекали тонкие струи воды. Тело беглеца подняли по стволу в верхний коллектор, сюда с поверхности доносился громкий плеск воды, словно поблизости на землю обрушился ливень. По лестнице из сдвоенных прутьев Першин поднялся к решётчатому люку, открыл его и выбрался наружу.

В это трудно было поверить. Он стоял у подножья фонтана, шумящего за спиной Карла Маркса, который каменным кулаком стучал по каменной трибуне посреди просторной Театральной площади. Семь чугунных ангелов держали чашу тёсаного гранита, из которой вода падала в круглую чугунную ванну, стоящую в гранитной беседке, куда вели кованые воротца. Лестницы с двух сторон поднимались к фонтану, окружённые ажурной решёткой, а вокруг плотной зеленой стеной рос стриженый кустарник, и казалось невероятным после ночи преследования и погони оказаться вдруг здесь, против Большого театра и гостиницы «Метрополь».

«С ума сойти! — подумал Першин. — Мотаться всю ночь под землёй, чтобы утром вылезти из фонтана посреди Москвы!»

Было раннее утро, площадь по кругу обегали редкие машины, и холодный свежий воздух был особенно вкусен после подземной духоты, запаха креозота и машинного масла. Разведчики один за другим вылезали из люка и опускались в густую траву у фонтана. Настроение у всех было подавленное, словно они совершили что-то такое, отчего самим стало тошно. И все же они не зря спускались и не зря провели ночь под землёй: внизу таился кто-то, кто был готов на все, даже на смерть.

Ключников и Бирс лежали на траве, уставясь в белесое небо, на душе было муторно, словно в том, что беглец покончил с собой, была их вина: не преследуй они этого человека, он был бы жив.

Першин по рации вызвал машины и в ожидании их медленно гулял по дорожкам сквера. Каменный Маркс по-прежнему стучал каменным кулаком, и эхо стука отзывалось во всем мире войнами, голодом и мором. Першин подумал, что, как бы не развивались события, памятник в любом случае следует оставить для вящей острастки.

Пришли машины, на одной разведка отправилась отсыпаться, на другой беглеца повезли в лабораторию. При дневном свете незнакомец выглядел особенно бледным, точно всю жизнь провёл под землёй: белые рассыпающиеся волосы, бесцветные зрачки; биохимический анализ показал отсутствие в тканях красящего пигмента. Это был настоящий альбинос, в лаборатории весьма удивились и долго разглядывали анализы.

— Похоже, этот человек никогда не знал солнца, — сказал один из биохимиков.

— Почему вы решили? — спросил Першин.

— Цвет глаз, кожи и волос зависит от меланина. А меланин образуется под действием ультрафиолетовых лучей.

Тем временем криминальная лаборатория определила, что одежда, обувь, бельё и шлем незнакомца изготовлены — подумать только! — вскоре после войны.

8

Из лаборатории Першин отправился домой. Жена была на работе, дочки играли во дворе. Они не видели его, прыгали через верёвочку, а он думал, как мало он может дать своим детям. Из поколения в поколение дети этой страны не получали сполна всего, что положено, и кто знает, может быть, по этой причине нация постепенно вырождалась.

В Москве и особенно в провинции Першин на каждом шагу встречал больных людей: даже веру в коммунизм он полагал болезнью, особым видом слабоумия, поразившим большую страну.

Эта земля, похоже, была проклята Богом. То ли пролитая обильно кровь, то ли дела людей были причиной, но Творец оставил эту землю без призора, остальное доделали сами люди: поверили преступникам, пошли за ними, и те ввергли их в грех, растлили и сделали соучастниками.

И вот он, отец, смотрел на своих дочерей, жалел и горевал — у него сердце заходилось от жалости и горя. Он не мог дать им всего, в чём они нуждались — расшибись в лепёшку, не мог, потому что всю свою бездарность и свои пороки режим переложил на него — не расхлебать.

Першин знал, что режим ставит его ни в грош, каждый человек в этой стране значил для режима не больше, чем обгорелая спичка — каждый, кроме соучастников, замаранных общим делом.

Першин ещё спал, когда пришла жена. Он проснулся, из-под опущенных век смотрел, как она осторожно двигается по комнате. Лиза была ещё молода, но следы раннего увядания уже читались в её лице, заботы женщину не красят.

Лиза работала в больнице и, как все женщины, моталась по пустым магазинам, часами стояла в очередях, готовила еду, стирала, шила, тащила на себе дом — и ни просвета впереди, ни проблеска.

«Коммунисты украли жизнь», — думал Першин, испытывая стыд: он не один год состоял в этой партии, созданной злоумышленниками, навязавшей себя народу, но не способной дать ему ничего, кроме лишений и горя. И сейчас, когда наступила полная ясность, когда все было понятно и очевидно, эта партия по-прежнему цеплялась за власть, лгала без смущения, чтобы продлить своё существование у кормушки, морочила головы и воровала, воровала, воровала, прежде чем уйти и кануть в небытие.

Лиза заметила, что он проснулся, присела рядом, глядя ему в лицо.

— Ночью не спал? — спросила она сдержанно, и он поразился её самообладанию: она догадывалась, что он подвергается опасности, но не подала вида.

— Не спал, — ответил Першин.

Он видел, что Лиза хочет что-то спросить, но не решается.

— Что? — спросил он, опередив её.

— Это опасно? — она пристально смотрела ему в лицо в надежде угадать правду.

— Не очень, — как можно беспечнее ответил он, но она не поверила.

— А что с нами будет, если… — она осеклась, испугавшись произнести вслух то, о чём думала: реченное слово существует въяве, как вещь.

— Не бойся, ничего со мной не случится, — попытался он её успокоить, но, съедаемая тревогой, она отвернулась и печально смотрела в сторону.

…когда Лиза привезла его в Бор, у него дух захватило от новизны: после боев, вертолётных десантов, засад на горных тропах, после безлюдных, брошенных жителями кишлаков, после казарм и госпиталей Бор ошеломил его.

— Вы что-то очень задумчивы, мой пациент, — обратила внимание Лиза, привыкшая к Бору, как к собственной квартире. — Что с мужчинами стало — ума не приложу. Совсем мышей не ловят. Вместо того, чтобы наброситься на меня, как дикий зверь, лишить невинности, он погружён в раздумья.

— Как?! — не поверил Першин. — Неужели?!

— Представь себе. Тебя ждала. Вообще-то это довольно обременительно, но я решила, что дождусь. Я только не понимаю, почему ты медлишь: пора тебе исполнить свой супружеский долг.

— А-а разве… мы уже? — неуверенно спросил Першин.

— Как же, ты не заметил? Я тебя совратила, и теперь я просто обязана взять тебя в мужья. Иначе это непорядочно с моей стороны. Хотя, я знаю, многие девушки так поступают: воспользуются доверием мужчины, а потом подло бросают их. Не бойся, милый, я тебя не брошу.

Она действительно никого не знала до него, он был у неё первый мужчина — новость сразила его наповал. И меняя на бескрайней кровати испачканную кровью простынь, он ошеломлённо думал: неужели так ещё бывает?!

Но оказалось — бывает. Его обуяла некоторая гордость, как любого первооткрывателя и первопроходца; надо думать, Колумб гордился не меньше, как и те, кто первым проник на полюс или взобрался на Эверест.

Его просто распирало от гордости. Впору было привязать простынь к оглобле и проскакать по деревне, предъявив флаг местному населению, как это бывало на свадьбах в России после первой брачной ночи.

Притихшие, они лежали в необъятной постели, оглушённые событиями и новостями.

— А как отнесётся к этому генерал? — поинтересовался Андрей.

Это был не праздный вопрос. Генералы планировали браки детей, как военную компанию: проводили разведку, рекогносцировку и вели подготовку по всем правилам тактики и стратегии.

Обычно браки заключали в своём кругу. Иногда кому-то удавалось подняться по лестнице вверх, укрепить позиции семьи, и редко, по случайности или по недосмотру здесь появлялся кто-то пришлый, посторонний. Таких здесь не любили и в свой круг старались не допускать.

Першин был посторонним.

— Я не знаю, что думает генерал. Тебя это не должно интересовать. Если только… — Лиза помолчала, как бы подыскивая подходящее слово.

— Что? — спросил Першин.

— Если, конечно, ты не рассчитываешь на приданое.

— Рассчитываю! Ещё как рассчитываю. Как увидел тебя, так сразу и рассчитал, — засмеялся Андрей. — Ты мне скажи: кто кого уложил?

— Я тебя, — призналась Лиза, как и положено честной девушке из приличной семьи.

— Значит, это ты рассчитывала, — сделал вывод Першин.

— А я и не скрываю, — заявила она высокомерно, как истинная дочь генерала.

Понятно, что в постели у неё не было опыта, но она оказалась способной ученицей, схватывала все на лету — спортсменка, как никак, мастер спорта. Она вообще ко всему, за что бралась, относилась вдумчиво и всерьёз, с большой ответственностью.

На тренировках и на соревнованиях она делала все старательно. Такой она и была в их первую ночь, которую они провели в постели, похожей на гимнастический помост.

Першин диву давался, как быстро гимнастка усвоила новое упражнение. Она была вдумчива и серьёзна, будто выступала на ответственных соревнованиях.

Когда Першину предложили взять отряд, для него это было, как гром с ясного неба. Он полагал, что с военной жизнью покончено, однако нежданно-негаданно кому-то понадобилось его десантное прошлое: позвонили, назначили встречу.

Першин приехал на Никольскую улицу и долго блуждал среди старых строений, закоулков и тупиков Шевалдышевского подворья, пока не отыскал неприметную кирпичную постройку, где его уже ждали.

В комнате он неожиданно обнаружил отцов города, которых видел иногда по телевидению; Першин удивился их мрачному озабоченному виду. Впрочем, их можно было понять: уже который день городом владел страх.

Это выглядело неправдоподобно, но страх обрушился на Москву и овладел ею в одночасье. Понятно было, что если в короткий срок от него не избавиться, в городе возникнет паника.

— Андрей Павлович, вам известно, что происходит в городе? — обратился к Першину мэр при общем молчании остальных.

— Слухи, сплетни… — неопределённо пожал плечами Першин. — Толком ничего не знаю.

— Как все мы, — вставил заместитель мэра, а остальные покивали, соглашаясь.

— Я думал, уж вы-то знаете, — улыбнулся Андрей.

— Не больше вашего, — признался мэр. — Поэтому мы вас и позвали.

— Не понимаю, — покачал головой Першин. — Почему я? Есть милиция, внутренние войска, армия, комитет безопасности.

— Все уже занимались, никто ничего не нашёл. Население волнуется.

— Мы даже не знаем, откуда исходит опасность, — неожиданно вставил кто-то из сидящих.

Все выжидающе смотрели на Першина и молчали. Он чувствовал себя так, словно они хотят сообщить ему нечто, но не решаются сказать вслух и предпочитают, чтобы он догадался сам.

Это была какая-то странная игра: они явно намекали на что-то, но опасались, что могущественные силы, которые они подозревают, обвинят их в сговоре и расправятся с ними.