Из Ташкента капитана отправили в московский госпиталь — москвич как-никак. После госпиталя он мог выбрать место службы, самое страшное было позади, впереди открылась гладкая накатанная дорога к званиям и чинам.

— Хочу демобилизоваться, — заявил Першин в управлении кадров.

— Капитан, ты в своём уме?! — удивился кадровик-полковник.

— Вполне. А ты? — вежливо осведомился Першин.

К тому времени он твёрдо решил, что пошлёт их всех подальше — генералов, болтунов-политработников, лживых и бездарных деятелей, всю эту сучью свору дармоедов и захребетников, которая оседлала страну.

…Лиза была сиротой при живых родителях. Лишь изредка она украдкой встречалась с матерью — тайком от отца.

Першин познакомился с ней в госпитале, Лиза проходила студенческую практику на пятом курсе медицинского института.

Он отметил её сразу в стайке студентов, которые в белых халатах слонялись по отделениям в ожидании профессора. Как она двигалась! Точно, расчётливо, но и свободно, раскованно, с поразительной воздушной лёгкостью; движение доставляло ей радость, и когда она шла, даже издали бросалась в глаза её пленительная летящая поступь.

Першин увидел её, почувствовал волнение в крови и забил копытом, как боевой конь при звуке трубы.

— Доктор! — разлетелся он к ней с загипсованной рукой на отлёте. — Мне нужна срочная помощь!

— Что с вами? — удивилась юная медичка и глянула на смельчака-верзилу ясными глазами.

— Сердце, — показал он здоровой рукой. — Сквозное ранение.

— У вас рука в гипсе, — уточнила она диагноз.

— Рука — это видимость. У меня душа в гипсе и сердце в крови. Прямое попадание.

— Вы офицер? — спросила она невинно и как бы невзначай, хотя и так понятно было: в отделении лежали одни офицеры.

— Так точно: капитан!

— А шутки у вас солдатские! — обронила она с улыбкой.

Он опешил на миг — не ожидал, но про себя отдал ей должное: как умело она отбрила его; Першин был из тех, кто не лезет в карман за словом, но не нашёлся — сник и увял: поморгал обескураженно и с кислой улыбкой поплёлся восвояси.

У себя в роте капитан без устали повторял подчинённым, что самое пагубное на фронте — это недооценить противника, не рассчитать своих сил.

Да, он недооценил её, понятное дело, обманчивая внешность, легкомысленный вид: туфельки-шпильки, подведённые глазки, губки накрашены, юбчонка-мини, резвые ножки напоказ. Не мудрено, что капитан очертя голову, как гусар, кавалерийским наскоком кинулся на приступ. Он рассчитывал на быстрый и лёгкий успех, получив отпор, раздосадованно побрёл в палату, чтобы в тишине пережить позор.

По правде говоря, он напрасно себя ругал. Её внешность кого угодно могла ввести в заблуждение, всякий сказал бы: вертихвостка! И был бы прав: Лиза с детства занималась художественной гимнастикой. Вот откуда этот плавный летящий шаг, гибкая воздушная лёгкость, эта пленительная, вкрадчивая и дерзкая поступь, счастье движения… Глядя на неё, любой человек сам испытывал радость, что может двигаться — способен, не обделён; в её исполнении это был высший дар, которым Бог наградил живое существо.

А талия, осиная талия, смотреть больно и страх берет: не переломилась бы. Вот что значит изо дня в день, из года в год подневольный режим, каждый грамм на счёту. В её походке отчётливо сказывался балетный класс: упражнения у станка, спина, осанка… И ничего больше не надо, только бы смотреть, как она двигается: нет зрелища заманчивее, чем птичий полет.

Вскоре она и сама пришла в палату с лечащим врачом, который представил её раненым: это уже была судьба.

Она подробно расспросила его — собрала анамнез, осмотрела, обследовала. Теперь они встречались каждый день: обходы, перевязки… И неизбежно они заговорили о войне. Першин дал волю языку, особенно досталось большим генералам, которым вздумалось поиграть в солдатики и которые понятия не имели, во что ввергли людей.

— Была тихая страна, мирная граница. Нет, решили революцию устроить. Неймётся им. Привыкли всюду со свиным рылом в калачный ряд. А ислам — это что? Улей! Сунули головешку, вот и получили. Я бы этих генералов — рядовыми, на передовую! Чтобы поняли, что затеяли!

— Мой отец генерал, — бесстрастно сообщила Лиза.

— Кто? — спросил Першин, и, услышав, осёкся: её отец был одним из заправил, большой генерал, высокий начальник.

— Извините, — криво усмехнулся Першин. — Я не знал.

— Не имеет значения, — успокоила она его.

Но имело, имело это значение, во всяком случае, для него. За минувшие дни она пришлась ему по нраву: мы все — соловьи и слабы на внимание, стоит кому-то выслушать нашу трель, и готово, берите нас голыми руками.

И как трудно, как тошно расставаться с иллюзиями, но приходится, приходится, что делать. «Нарвался», — думал Першин, испытывая горечь утраты.

Да, знакомство было приятным, но, к сожалению, коротким. Он не охотник до генеральских дочерей, не рвётся к полезным знакомствам.

— Я слушаю, продолжайте, — напомнила она как ни в чём не бывало.

Но было поздно. Трубы уже сыграли тревогу, с цепным лязгом взмыл вверх подъёмный мост, наглухо захлопнулись створки ворот, и дозорные на сторожевых башнях пристально обозревали местность.

— Хватит на сегодня, — с лёгкой усмешкой отказался Першин. — Я и так наговорил вам много обидного.

— С чего вы взяли?! — как будто с искренним и похоже, с неподдельным недоумением воззрилась она на него.

— Думаю, вам не очень приятно это слушать…

— Почему? Вы ведь сказали то, что хотели?

— Сказал…

— Тогда в чём дело?

А и впрямь — в чём? Как объяснить ей, что не тот она собеседник, не о том они толкуют? Ах, как славно все началось: гусарский шик, кавалерийская атака, гарнизонный флирт!.. Жаль, жаль. Как обманчива внешность: неужто такие весёлые дерзкие ножки уживаются с интересом к чужим горестям? Полноте, барышня, поищите развлечения в другом месте.

— Что-то я сегодня притомился. — Першин устало вытянулся на кровати.

— Что стряслось? — спросила она строго, и даже металл почудился ему в её голосе.

Да, надо отдать ей должное, присутствовало в ней что-то жёсткое, какая-то несовместимая с внешностью твёрдость, словно в характере у неё было добиваться своего.

Ладно, будет, иди отсюда, беги в свои генеральские дома, на свои генеральские дачи, ешь свои генеральские пайки, флиртуй с генеральскими сыновьями. И не смотри так, здесь не подают.

— Может, я для вас недостаточно глупа? — спросила она с едкой презрительной усмешкой. — Вам чего-нибудь попроще?

О, хороший вопрос! Видно, задело за живое, но голова явно на месте и присутствует в ней живая мысль. Для генеральской дочери и при такой внешности излишний груз. Да, кажется, обременили барышню извилины — большой порок, большой…

Она явилась на другой день злая-презлая, явилась — не запылилась, злость так и светилась в её глазах. Конечно, обращение задело её за живое, но понять можно: кому по нраву, когда тебя отвергают?

Она вся была, как натянутый шёлк, — тронь, посыпятся искры, но вместе со злостью угадывалась решимость: что-то гимнастка надумала и не собиралась отступать. В злости она была загляденье: собранная, сосредоточенная, но и на взводе, словно идёт чемпионат и ей вот-вот на помост. Впрочем, мастер спорта как-никак. И мысль в глазах, даром что генеральская дочь.

— Вот что, — сказала она вздорно и с нарочитым капризом. — Ваши отношения с генералами — это ваше личное дело, меня это не касается. И не впутывайте меня, я здесь ни при чем. А практику мне не срывайте, у нас зачёт на носу.

И была права, он признал, крыть оказалось нечем. К тому же ещё на заре эпохи один большой знаток изрёк: «Сын за отца не ответчик». Дочь, надо думать, тоже.

При всем своём кокетстве и насмешливости Лиза обладала холодным трезвым умом. Першин потом не раз убеждался, как она умеет настоять на своём: если ей надо было, она не отступала, добивалась настойчиво, пока не достигала цели. Трудно было предположить в хрупкой грациозной девушке такую волю и такую решимость.

Они беседовали каждый день, но палата была на троих — чужие уши, любопытные взгляды; они стали посиживать в укромных углах. Она таскала ему передачи, подкармливала с домашнего стола, и Першин не сопротивлялся, съедал, потому что госпиталь — он госпиталь и есть: для десантника хватит лишь не умереть от голода.

Поначалу его часто навещали мать и отец. Им это было невподым, ехали через весь город, отпрашивались с работы. Вскоре они поняли, что сын в надёжных руках, пропасть ему не дадут, и отступились, доверили ей, а сами приезжали по выходным, после рынка.

Лизе нравилось его кормить, она сидела рядом и смотрела, как он ест. Его аппетит завораживал её, повергал в немое восхищение. Давно известно, что ничто так не влюбляет женщину, как возможность накормить: предмет заботы неизбежно становится любимым.

Аппетит Першина сразил её окончательно. Иногда его разбирал стыд за свою беспринципность — жирует на генеральских харчах, но Лиза опровергла его в два счета:

— Это входит в лечебный процесс, — заявила она решительно и даже прошантажировала слегка. — Если ты не пойдёшь на поправку, я не получу зачёт.

Она в момент отбила у него охоту голодать по политическим мотивам, из-за неприязни к генералам, тем более, что сами генералы ели не задумываясь.

Зачёт она сдала. Першин вместе с ней трясся в коридоре у дверей профессорского кабинета, вполголоса бубнил угрозы: если ей не поставят зачёт, он покажет в натуре, что такое действия штурмовой группы при контакте с противником.

…тоннель впереди изгибался плавной дугой и исчезал за поворотом. На плане каждый тоннель напоминал дерево: коридоры уходили в разные стороны, как ветки от ствола, и снова ветвились, проследить их до конца было трудно. Вместе с проводником Першин прошёл один из коридоров, увешанный кабельными кронштейнами и пучками проводов, время от времени коридор менял направление, потолок снижался, приходилось нагибаться, но они продолжали движение, пока не уткнулись в решётку.

Фонарь осветил бетонную камеру, увешанную кабелями, которые исчезали в новом коридоре; можно было жизнь потратить, чтобы пройти все ходы из конца в конец.

Под землёй Москва была причудлива и разнообразна, как на поверхности. Першин понял это, разведав многие тайные спуски, подземные ходы монастырей и церквей, склады, амбары, винные погреба, катакомбы на месте древних каменоломен, откуда первые жители брали камень на строительство города; он по крохам собрал сведения о новострое — секретных сооружениях госбезопасности, армии и прочих ведомств, каждое из которых имело под землёй центры управления и связи, бункеры для начальства, комфортабельные убежища, не говоря уже о целой системе транспортных тоннелей, ведущих из центра Москвы на окраины и дальше, за город.

Получив задание, Першин стал искать людей, способных пролить хоть какой-то свет. Толком никто ничего не знал, но со временем из слухов, сплетён, разговоров и архивов стала складываться общая картина.

Геологи, маркшейдеры, связисты угадывали некое соседство — обширные пустоты, металл, вибрацию, излучения, источники которых таились под землёй. Что-то существовало там, на большой глубине, какой-то скрытый мир, не просто существовал, а жил — дышал, нуждался в воздухе, воде, электричестве, непонятное движение происходило там, и какие-то люди исчезали и появлялись тайком от чужих глаз.

Похоже, под землёй существовала сеть тоннелей, не уступающих в размерах городскому метро. «Второе метро» — называли эту сеть собеседники, название то и дело мелькало в разговорах, и выходило, что под известной системой метрополитена находится другая, секретная. Поверить было трудно, но старики, с которыми беседовал Першин, стояли на своём.

— В сорок первом на ноябрьские праздники собрание проходило в метро! Там был Сталин! — запальчиво повысил голос старик, раздосадованный, что ему не верят.

— Знаю. Это все знают, — подтвердил Першин. — Станция «Маяковская».

— А прибыл он с охраной из тоннеля. До этого был в ставке.

— Да, на Мясницкой. Жёлтый особняк, шесть колонн, наверху мезонин, фронтон. Перед зданием сквер, решётка…

— А в подвале ход в тоннель и на станцию! — торжествующе объявил старик. — Есть ещё ветка. Кремль — Внуково! И в Шереметьево!

Першин слышал об этом от разных людей, многие утверждали, что высокопоставленные лица неожиданно и загадочно возникают в аэропорту перед отлётом самолёта, никто не видел прибывших машин, кортежа, свиты… Однажды к Першину привели старика, который рассказал, что в молодости, когда он был маркшейдером, строил тоннель из Кремля на дачу Сталина; по рассказу выходило, что тоннель рассчитан на двустороннее автомобильное движение.

Рыская по дворам, пустырям и задворкам в центре Москвы, Першин день за днём открывал для себя замаскированные копры с подъёмными механизмами, скрытую вентиляцию, складированное шахтное оборудование, упрятанные в дома трансформаторы, от которых вниз уходили кабели.

Подозрение вызывал Кривоколенный переулок, где рядом с домом поэта Веневитинова, у которого здесь бывал Пушкин, за железными воротами стоял шахтный копёр. Ход под землю существовал и в Лучниковом переулке, где высокий глухой забор с проволочной сеткой и сигнализацией ограждал старые таинственные дворы, дома и задворки.

Тоннели соединяли глубокие подземелья на Старой площади, где располагались многочисленные бункеры коммунистической партии, с подземными сооружениями Лубянки и Кремля.

Першин проник в широкий, светлый, окрашенный белой эмалью тоннель, который проходил рядом с перегоном Кузнецкий мост — Китай-город: иногда по ночам в тоннеле метро раздвигалась ложная стена, из залитого светом тайного тоннеля подходил мотовоз, принимал из метро загадочные ящики без маркировки и уходил, медленно удалялся, исчезал в сверкающей белизне, как парусник в освещённом солнцем море. Стена въезжала на место, вновь тускло горели фонари, и нельзя было заподозрить, что рядом существует праздничный чертог — подозревать было невозможно.

Сокрушительное впечатление оставляли многоэтажные подземные сооружения Лубянки, способные выдержать прямые попадания многотонных бомб и даже ядерный удар. Вся земля в центре была изрезана на разных уровнях, весь огромный Сретенский холм, в междуречьи Неглинки и Яузы — один из семи московских холмов был пронизан служебными тоннелями и переходами, связывающими огромные залы, бункеры, центры управления, склады и прочие помещения.

В это трудно было поверить, но Першин добыл подтверждение: по соседству с пыльными сумрачными тоннелями городского метро существовали невероятные и неправдоподобные ухоженные подземелья.

«Впрочем, почему невероятные и неправдоподобные? — думал Першин. — А тайные магазины? А санатории, больницы, дачи? А детский сад с бассейном в Малых Каменщиках?»

Он подумал о пешеходах, что торопятся мимо Политехнического музея и памятника героям Плевны у Ильинских ворот, о стариках и влюблённых, посиживающих на живописном бульваре Старой площади, — никто из них не подозревал и не догадывался даже, что находится под ногами.

То был подземный город со своими родниками, артезианскими скважинами, электростанциями, улицами, площадями и переулками, настоящий город, который при желании мог отвергнуть наземную Москву, закрыть наглухо герметичные двери и ворота, включить гидравлические запоры и отрезать, отстранить себя от поверхности, прервать все связи и жить самим по себе, отдельно, на глубине, а запасов пищи на складах там могло хватить на долгие годы.

Со временем о подземном городе забыли бы даже те немногие, кто знал, куцые сведения затерялись бы в секретных архивах, он исчез бы для всех, как древние города в толще земли, и память о нем поросла бы быльём. С той лишь разницей, что древние города давно умерли, а этот продолжал бы жить, не выдавая себя ничем.

«Несчастные наши налогоплательщики, — думал Першин, — вот почему метро себя не окупает. Какая казна это выдержит?»

Фонари освещали круглое нутро тоннеля, цепь их уходила вперёд и исчезала за плавным поворотом. Разведка продолжала движение, спереди доносился тугой хриплый рокот, лица обдувал устойчивый ветерок; по мере движения ветер и шум усиливались, отряд приближался к вентиляционной шахте.

Летом воздух брали с поверхности через входные двери станций, гнали вниз, в тоннели, и удаляли через шахты на перегонах; зимой и осенью воздух поступал в тоннельные шахты, по пути нагревался и на станцию подавался тёплым, чтобы уйти наверх, как пассажир — через дверь.

Иногда режим вентиляции менялся в течение суток в зависимости от погоды, но обычно по ночам воздух с поверхности брали через тоннельную шахту. В рабочее время, кроме вентиляторов, воздух гнали сами поезда — поршневой эффект, как говорили инженеры.

Першин приказал усилить наблюдение, разведчики в любой момент готовы были принять бой. Правда, никто из них в тоннелях не воевал, до сих пор в метро ещё не случалось боя, не было ни пальбы, ни нападений — тишь, покой… Вот только страх окутывал Москву, как густое радиоактивное облако, ядовитый страх, который пропитал каждый камень, проник в каждую щель и травил людей.

Казалось, они готовы к любой неожиданности. И все же первая неожиданность застала разведку врасплох: внезапно что-то переменилось, разведчики не сразу поняли, что стряслось.

В тоннеле стало вдруг тихо, неестественно тихо, тишина ударила в уши, и стало легко, каждый почувствовал облегчение, словно с головы сдёрнули тугую повязку.

Спустя несколько секунд увял дующий в лица ветер, и до всех разом дошло: кто-то отключил вентиляцию. Все невольно остановились и мгновенно изготовили оружие, Першин даже команду не успел подать.

…полная луна отражалась в плоской чаше бассейна, отрытого на месте взорванного храма. Яркое отражение было как горящий зрачок в глазнице: гигантское немигающее око, взирающее посреди города вверх.

В этот час тяжёлая туча наползала на Москву с Воробьёвых гор. По мере её движения мерк лунный свет, точно кто-то затягивал над городом плотную штору — Москву наполнял мрак: ни один фонарь не горел на улицах и площадях.

Непроглядная темень разлилась по набережным и бульварам, окутала Боровицкий и ближние холмы — Тверской, Сретенский, Таганский, повисла над Остожьем, Китай-городом и Зарядьем, накрыла Замоскворечье, Старые Сады и Воронцово поле; мрак навалился на Белый город и Разгуляй, заволок Ивановскую и Швивую горки, Гончары и вдоль Яузы потянулся в Немецкую слободу. Необъятная туча затягивала луну, и мгла, разрастаясь, обложила весь Скородом или Земляной город, текла к заставам и дальше, за Камер-Коллежский вал.

Вместе с мраком невероятная тишина упала на Москву в тот же час и улеглась повсеместно, как тяжёлый гнёт.

Вся Москва утопала в тиши и во тьме, лишь над Волхонкой в туче образовалась брешь, сквозь которую сияла, отражаясь в бассейне, луна. Окажись там кто-то — случайный прохожий, к примеру, ему стало бы не по себе. Среди разлитого повсюду непроницаемого мрака жёлто-зеленое свечение воды в бассейне могло любого встревожить: место было отмечено грехом и подвержено влиянию тёмных сил и луны.