1

…страх взбухал, студил грудь, помрачал мысли и опадал, но не исчезал, гнездился внутри, точно опухоль, готовая прорасти.

…к вечеру город обезлюдел. Долгие белесые сумерки висели над Москвой, как туман, томились, кисли, настаивались и медленно густели; к полуночи стемнело.

С восходом луны мрак растаял, ночное пространство открылось из края в край. Сияние полной луны хлынуло на пустынные улицы и отразилось в чёрных стёклах. Тёмные, отражающие лунный свет окна были похожи на немигающие глаза — множество неподвижных глаз, молча взирающих в сумеречную летнюю мглу.

Воздух над крышами был наполнен лунным светом, который, словно ливень, обрушился на Москву и залил, затопил весь неоглядный городской окоем. Как случалось уже, полнолуние принесло беду.

…некоторое время доносились приглушённые звуки — бегущий стороной автомобильный накат, глухие непонятные удары, свист, протяжный металлический звон, плеск воды, стук мотора, похожий на невнятное бормотание; по мере движения звуки удалялись, сливаясь в сырой неразборчивый шум, который вяло сочился вниз, тянулся за идущими, точно нить, связывающая их с поверхностью.

Чем ниже они спускались, нить истончалась, звук слабел и угасал, угасал, пока не утвердилась вокруг тугая отчётливая тишина. Она тесно заполнила окрестное пространство, плотно заложила уши, и казалось, её можно тронуть на ощупь, коснуться рукой.

Рождающиеся при ходьбе звуки — стук шагов, скрип ремней, звяканье оружия, шуршание комбинезонов — не нарушали тишины и не распространялись никуда, оставались на месте — там, где возникли.

За минуту до спуска отряду сообщили по рации, что в метро прошёл последний поезд.

Скованными старческими движениями проводник снял замок, отворил тяжёлую скрипучую дверь и нашарил при входе пластмассовый выключатель; линия, к счастью, оказалась под напряжением, в подземелье вспыхнул мутный электрический свет.

Молочные плафоны в проволочной оплётке висели на серой шершавой стене. Соединённые проводкой фонари тянулись вдоль бетонного коридора, освещая узкий проход, своды и стальные, крашенные в серый цвет герметичные двери с рукоятками и винтовыми запорами, словно на подводной лодке между отсеками.

За дверьми и впрямь могли оказаться отсеки, двери вели неизвестно куда: то ли в соседние помещения, то ли в новые коридоры, не имеющие конца. Вероятно, здесь была целая сеть подземных сооружений — загадочный лабиринт, в котором повсюду могла таиться опасность.

То, что опасность существует, они поняли сразу, едва стали спускаться. Каждый из них ощутил потаённое чужое присутствие, пристальное внимание — не сказать, правда, откуда оно исходит.

Предчувствовать опасность умел в отряде каждый. Это умение они обрели на недавней войне, странной по своей сути: в отличие от всех войн, на ней не было фронта, опасность исходила сразу отовсюду.

Предчувствие возникало без явного повода, необъяснимо и как бы само по себе, без намёка, приметы или знамения. Никакая учёба, манёвры, инструкции и наставления не могли этому научить: чутьё опасности было присуще только тем, кто прошёл войну. Внутри у человека как будто существовало особое устройство, которое не включалось без надобности, но стоило возникнуть опасности, оно будило тревогу; обострённое чутьё помогало на войне выжить и уцелеть.

В отряде войну прошли все, это было решающим условием отбора. Необстрелянным отказали сразу, хотя среди них попадались подходящие кандидаты: хорошие стрелки, владеющие холодным оружием и подготовленные к рукопашному бою. Но им отказали: они не нюхали пороха, а затея была слишком опасной, чтобы проверять их в деле.

Все, кого отобрали, прошли войну — странную, причудливую войну, в которой не было победителей, одни проигравшие, а страна, которая их послала, покрыла себя позором.

И сейчас в них вновь пробудилось прежнее, уснувшее было чувство: ощущение близкой опасности, чужого пристального внимания, словно кто-то тайком наблюдал за ними сразу со всех сторон.

…детей не пускали в школы, отравленные страхом люди испытывали гнетущее чувство от постоянного изнурительного ожидания. Городские власти пытались успокоить население, но сами были растеряны, лишь бессильно разводили руками и бормотали что-то невнятное.

…для первого спуска Першин отобрал в отряде десять человек. Он поговорил с каждым порознь в надежде понять, с кем предстоит идти — внизу разбираться будет поздно.

Он расспрашивал их о войне, и тех, кому она нравилась или кто сожалел о вынужденном и бесславном уходе из Афганистана, Першин отверг: бравым он не доверял, а глупцы не годились.

В каждом из десяти отобранных в разведку он угадал горечь и досаду, они ненавидели тупиц, пославших их на войну, бездарных политиков, их партию, выживших из ума старцев, упитанных безмозглых генералов, которым эта война была нужна; Першин разделял эту ненависть.

Разведка медленно двигалась узким коридором, который покато уходил вниз и обрывался то и дело крутым железным трапом; тесное сдавленное пространство наполнялось тогда дробным стуком башмаков на ступеньках.

Они шли в затылок друг другу, как футбольная команда, выходящая на игру, одиннадцать игроков, впереди капитан, последним шёл проводник, который был похож на старика-тренера, бредущего на скамеечку запасных.

Иногда Першин поднимал руку, все останавливались и напряжённо прислушивались, стараясь поймать чужой мимолётный шорох; стоя гуськом они и впрямь напоминали команду, которая перед выходом прислушивается к гулу трибун.

Покатый бетонный коридор привёл их к решётке, запиравшей выход в широкий тоннель. Из темноты повеяло сыростью и прохладой, за решёткой угадывалась ёмкая глубина.

— Метро, — кратко известил проводник, тусклый старческий голос прозвучал глухо, как в шкафу.

Первый спуск был разведкой: предстояло обойти под землёй центр города, отыскать неучтённые выходы на поверхность. Их следовало нанести на карту, чтобы впоследствии забутовать[4] или, по крайней мере, взять под охрану. Если повезёт вернуться…

То, что тайные выходы существуют, Першин не сомневался. И хотя на схемах тоннельной службы они не значились, стоило, однако, порыскать по центру Москвы, как на каждом шагу, даже вдали от трассы метро глаз натыкался на загадочную шахту, вентиляционный колодец или решётку, которую в мороз густым облаком укутывал пар.

Разведка проникла в метро по одному из таких спусков, о котором прежде никто из них ничего не знал; тайный ход шёл под площадью у Красных Ворот, а начинался неприметной наземной решёткой в сквере за памятником поэту.

Накануне спуска Першин обошёл окрестности вокруг небоскрёба Министерства транспортного строительства. Неожиданно для себя он обнаружил по соседству вереницы разбегающихся в разные стороны проходных дворов, каменные тупики, высокие кирпичные брандмауэры, глубокие подвалы, откуда вниз уходили люки с железными скобами. Задворки были окружены старыми приземистыми домами в один или два этажа — не скажешь, что центр Москвы.

Примыкающие к министерству жилые дома образовывали уютный замкнутый двор, расположенный на высокой террасе, куда с двух сторон поднимались широкие нарядные лестницы; боковые арки домов выходили на соседние улицы.

Ухоженный двор занимала окружённая балюстрадой детская площадка. Першин увидел выступающие над поверхностью странные зарешетченные колодцы — четыре по углам и один в центре; среди детских горок и качелей высилась каменная ротонда, похожая на те, что стояли в дворянских усадьбах.

Все пять колодцев явно уходили на большую глубину и предназначались для снабжения воздухом объёмных помещений. Облазив окрестности, Першин забрался в коллектор, по которому шли коммуникации, и понял, что не ошибся: трубы и кабели уходили вниз.

Судя по всему, глубоко под землёй находились обширные сооружения: запасные выходы тянулись в тоннели метро, на станцию Красные Ворота и далеко в сторону, на поверхность земли.

Разведка дожидалась двух часов, когда в контактном рельсе отключают напряжение. Все стояли молча, хмурые, озабоченные, они не знали, что их ждёт под землёй, будущее сулило, как говорится, большие хлопоты.

— Пора, — взглянул на часы Першин.

Один за другим все проворно спустились по трапу: частый стук кованых башмаков изрешетил тишину и стих. Электрический свет освещал ребристые чугунные тюбинги, кабельные кронштейны с пучками проводов, покрытые ржавчиной трубы; на дне тоннеля поблёскивали рельсы.

Проводник спустился последним, закрыл за собой решётку и погасил в коридоре свет. Все стояли, застыв, издали доносился ровный гул шахтных вентиляторов.

Улица, откуда пришли разведчики, оставалась далеко над ними и помнилась смутно, как что-то давнее, почти забытое. С непривычки могло показаться, что их заживо погребли, тяжёлая могильная глушь окружала их повсюду.

Они вдруг поняли, на какой они глубине. Поверхность была немыслимо далеко, все внятно почувствовали толщу земли над головой, неимоверную тяжесть породы.

Разведчики насторожённо прислушивались и озирались. Першин намеренно выдержал людей в тишине без движения, чтобы глаза привыкли и очистился слух. Позже капитан включил фонарь и поводил им, определяясь: яркий луч осветил круглое чрево тоннеля и двумя молниями унёсся вдаль по заезженным до блеска рельсам.

Разведка разделилась на две пятёрки — пятеро у одной стены, пятеро — у другой. Першин отдал команду, все медленно двинулись в сторону центра. Соблюдая дистанцию, они растянулись вдоль колеи и шли друг за другом в десяти шагах по узким обочинам у края шпал.

Разумеется, любой из них был хорошей мишенью, они это знали. В тоннеле все они были отчётливой целью, каждый был на виду — ни укрыться, ни спрятаться, труба, она и есть труба.

Впрочем, они не надеялись остаться незамеченными. Будь здесь кто-то чужой, их уже взяли бы под наблюдение, а то и на прицел. Обнаружить кого-то они могли только подставив себя. Это было понятно без слов, само собой разумелось. Они понимали, что любой из них может оказаться на мушке — любой, как ни тасуй. Об этом старались не думать, но все знали, что они — цель. Это была такая лотерея, особая рулетка, где нет зрителей, все игроки.

Кроме проводника, никто из разведчиков не спускался прежде в тоннель метро. Они не знали, что таится в сумрачной глубине, откуда, сверкая, выскакивает поезд. Как пассажиры они что ни день мчались в вагоне, досадовали на станционную толчею в час пик, торопились в поздний час, чтобы поспеть на последний поезд или на пересадку, а иногда в стороне от общей суеты дожидались кого-то в условленное время: метро — удобное место для свиданий.

А сейчас они двумя пятёрками медленно и насторожённо шли друг за другом с интервалом в десять шагов и вглядывались зорко, ощупывая взглядом каждую щель, как научила их война.

Город в то лето полнился слухами. Гнетущая тревога растекалась по улицам, заползала в подъезды и подворотни, окутывала дворы, бульвары, парки, проникала в каждый дом и утверждалась прочно, как данная свыше.

Никто не в силах был опровергнуть её, она была сильнее опровержений. Молва кочевала по объятому беспокойством городу, обрастала подробностями, хотя толком никто ничего не знал.

Днём тревога гасла в городской толчее, слабела и таяла, хотя угадывалась рядом, за спиной — поблизости и вокруг. К ночи страх овладевал Москвой, город замирал в немом ожидании, цепенел, затаившись в предчувствии неотвратимой беды.

…глинобитный сортир похож на станционный пакгауз, днём людно в прохладном сумрачном каземате, личный состав посиживает со спущенными штанами, покуривает в своё удовольствие, вспыхивают и гаснут сигареты, курцы затягиваются, перемигиваются в полумраке огоньки, жгучий запах хлорки ест глаза, но никто не спешит, чешут языками, не выпуская «калашниковых» из рук.

Странная, надо сказать, картина: по нужде с автоматом. Сидят служивые шеренгой на корточках вдоль стены, как курицы на насесте, стволы при себе — смех! Но это только на первый взгляд, на самом деле ничего странного, привыкли, и даже, напротив, странно отправляться в отхожее место безоружным.

Без оружия — никуда, без автомата на душе пусто и неуютно, словно тебя раздели догола, привычная ноша — автомат Калашникова.

Груз не тяготит рук, вселяет какую-никакую уверенность, без него тоска, сквозняк в груди навылет, шагу нельзя ступить, как калеке без костыля. И долго ещё потом, долго вдали от войны рукам чего-то недостаёт, хватишься иной раз, вздрогнешь, забывшись, кольнёт испуг и судорога сведёт руку: где автомат? И острый мимолётный страх сожмёт сердце.

Войну Сергей Ключников вспоминал редко. Самым прохладным местом в гарнизоне был сортир, вынесенный за край плаца, подальше от казармы. Крышу его от солнца прикрывали деревья, толстые глиняные стены удерживали прохладу. Здесь хоть на время можно было укрыться от жары — другого укрытия гарнизон не имел: над раскалённым плацем целый день висел одуряющий зной, солнце прожигало панаму насквозь, и даже ночью в казарме нечем было дышать. В сортире было сумрачно и прохладно.

Со временем здесь образовался солдатский клуб. В сортире вели разговоры, делились новостями, читали письма, травили анекдоты, выясняли отношения — да мало ли… Кроме того, здесь укрывались не только от жары, но и от начальства: офицеры имели своё отхожее место на другом краю плаца.

Позади сортира тянулся высохший арык, дно которого устилали опавшие листья. За арыком стоял высокий забор, верх его был укутан колючей проволокой и утыкан острыми кольями, днём забор охраняли часовые, ночью обходили усиленные наряды.

Снаружи гарнизонный забор окружали громадные голые пустыри. Они напоминали пустыню или лунный пейзаж: мёртвая, усыпанная камнями земля, песчаные плеши, и если поднимался ветер, пыль застила солнце.

Прежде это место занимала зелёнка — густые заросли, кусты, виноградники с упрятанными глубоко под землю от пересыхания родниками и арыками. Это была древняя оросительная система, спокон веку окружавшая кишлаки. Она покрывала целые долины, и при желании по ней можно было добраться из одной области в другую, не выходя на поверхность.

С устройством в кишлаке гарнизона зелёнку решено было для безопасности убрать. Чтобы противник не мог скрытно подобраться к кишлаку, как объяснили шейхам через переводчиков сведущие политработники. И убрали, конечно, срыли, свели подчистую. Мощные машины проутюжили заросли, родники и арыки, и на глазах у плачущих крестьян превратили цветущую долину в безжизненный пустырь.

«Да поймите, мы о вас печёмся, о вашей безопасности», — твердили жителям политработники, выполняя приказ о работе с населением, и досадовали на их непонятливость: те никак не хотели оценить заботу.

В одну из ночей кишлак исчез. Нет, на месте остались дома, лавки, амбары, дувалы, кузницы, даже мечеть осталась на месте — исчезли жители. Население ушло в горы, только ветхие старики и старухи да немощные калеки, не способные передвигаться, молча взирали из тёмных дверных проёмов.

С тех пор гарнизон пребывал при пустом кишлаке, охраняя безлюдные улочки и пустые дома. Начальник гарнизона доложил по начальству, что безопасность обеспечена полностью, в гарнизоне многие получили боевые награды.

После демобилизации Ключникова несколько месяцев мучили ночные кошмары. Навязчиво и неотвязно повторялся один сон: черноусые улыбчивые афганцы в длинных белых рубахах, жилетах и шароварах приближались беглым шагом, он же не мог двинуться с места.

Они быстро шли тесной толпой — ближе, ближе, он отчётливо видел их смуглые белозубые улыбающиеся лица. Пора было открывать огонь или бежать, но автомат почему-то заклинило — как ни бился, он не мог с ним сладить, а ноги не слушались, и Ключников сквозь сон чувствовал, как твёрдый ледяной ужас распирает грудь.

Он просыпался в холодном поту и долго не мог отдышаться.

2

С обочины колеи ступеньки поднимались в общественные туалеты, расположенные по обе стороны от тоннеля. Вход прикрывали раздвижные решётки, но никто их не запирал, стоило толкнуть, и они разошлись.

Туалеты были устроены по всем перегонам на случай войны, ими ведала гражданская оборона: с началом войны тоннели превращались в убежища для населения; туалеты располагались каждые пятьсот метров и были рассчитаны на массовое использование.

Першин остановил разведчиков и послал патруль из двух человек осмотреть просторные, облицованные белым кафелем, помещения, откуда доносилось журчание воды: сантехника на секретных объектах была худая, как повсюду в стране.

Изготовив автоматы, патруль обошёл туалеты, заглянул в кабины, но ничего подозрительного не обнаружил.

Першин взглянул на часы: доходил третий час ночи. Уже час почти разведка пребывала в пути, однако хвастать было нечем: половины перегона не одолели. Приходилось осматривать кабельные коллекторы, понизительные подстанции, электрощитовые — любое помещение, какое встречалось на пути. Но нет, никого пока не обнаружили, хотя случалось иногда, забегала в тоннель изредка собака, ненароком залетала птица и уж совсем редко неисповедимо забредал человек. И хорошо ещё, если ночью, потому что днём он был обречён: восемьсот вольт в контактном рельсе, а не убьёт напряжение, зарежет поезд, токосниматель моторного вагона выступает с двух сторон на четверть метра.

Раньше, правда, тоннели строили пошире, на обочине можно было укрыться. По технике безопасности многие линии имели предохранительный мостик — нечто вроде узкой полки, которая тянулась вдоль боковой стены тоннеля. Расположенный на высоте вагонных окон мостик служил для высадки пассажиров в случае аварии, и окажись в тоннеле человек, он мог, стоя на мостике, переждать поезд.

Получив задание, Першин стал выяснять, каким способом человек может попасть в систему метро. На станции вход в тоннель стерегли приборы, стоило кому-то направиться туда, срабатывала сигнализация.

После закрытия станцию осматривала милиция, однако сведущий человек мог исхитриться и дождаться двух часов, когда снимали напряжение в контактном рельсе и отключали сигнализацию. На перегонах работали ремонтные бригады, сновали дрезины и мотовозы, ходили связисты, электрики, водопроводчики, и человек, имеющий умысел, вполне мог сойти за одного из них и затеряться.

Иногда посторонние попадали в тоннель через наземный вентиляционный киоск. Решались на это редкие смельчаки, спуск был сродни сошествию в ад. На ужасном ветру в гуле и грохоте огромных вентиляторов, похожих на авиационные моторы, нужно было спуститься в верхний коллектор, из него попасть в ствол шахты и долго спускаться в бездонный пролёт по отвесной стене, вдоль которой тянулась лестница из железных прутьев. При глубоком заложении тоннелей ствол шахты прорезал землю на высоту тридцатиэтажного дома. Как говорится, устанешь падать.

Начав спуск, смельчак вскоре понимал, что поступил опрометчиво. В темноте ничего не стоило сорваться, да и вообще, на висячей лестнице всякое могло стрястись: соскользнёт ли с перекладины нога, рука ли занемеет, сил ли не хватит или испугаешься высоты — и все, одним жильцом на свете меньше.

До нижнего коллектора доползали с трудом, отвесная лестница — это тебе не лифт: от усталости дрожат руки, ноги не держат.

Из нижнего коллектора по воздушным каналам можно было попасть в тоннель и даже ниже, на перекачку, в дренажную систему, ветвистую, как лабиринт.

Схожий способ существовал для проникновения через силовые и понизительные трансформаторные подстанции: кабельные коллекторы шли во всех направлениях, связывая метро с поверхностью.

Першин взглянул на часы: время таяло. В пять тридцать утра в контактный рельс подавали напряжение, звуковая и световая сигнализация срабатывали ещё раньше: пора, пора, убирайся восвояси, уноси ноги подобру-поздорову.

…школу Першин закончил в Москве, учился прилежно, каждый из родителей питал надежды, что сын пойдёт по его стопам: мама-филолог, папа-математик.

О, горе, горе! — горе для семьи, сын приличных родителей математике и филологии предпочёл воздушный десант.

Виной тому были американские фильмы: кассеты ходили по рукам, он в избытке насмотрелся их на квартирах одноклассников.

Ах, как сокрушительны эти мускулистые мужчины, нет им равных в стрельбе, в драке, в благородстве, какая умопомрачительная жизнь, не то, что унылое советское существование.

В Рязань, где находилось воздушно-десантное училище, Першин отправился на пароходе. Он мог добраться поездом, но это было скучно: душные переполненные вагоны и мешки, мешки — Рязань возвращалась с добычей после удачного набега на Москву.

Уже многие годы владимирские полки, суздальские ратники, смоленские ополченцы и дружины из Калуги, Сергиева Посада, Твери и прочих, прочих мест ходили на Москву, опустошая её почище монгольской конницы. Соседи ходили на Москву по той простой причине, что родная держава провиант из этих мест доставляла в столицу, и чтобы его отбить, жители с мешками отправлялись в поход. Першин купил билет в четвёртый класс, без места, хочешь — в трюме, а хочешь — на палубе. Это было романтично для домашнего сосунка — ни угла, ни крыши над головой, он мнил себя бродягой, искателем приключений.

Они отплыли из Южного порта в Нагатине, закатное солнце медью отражалось в окнах уступчатых домов за Москвой-рекой. Редкие пассажиры гуляли по палубе, одинокие женщины за неимением спутников заглядывались на рослого юношу — блондин, верзила, косая сажень в плечах, румянец, кровь с молоком.

События показали, что выбор транспорта он сделал правильно: в эту ночь Першин лишился невинности. Одна из попутчиц увела его к себе в каюту, Першин опомниться не успел, как все свершилось.

Он едва не сгорел со стыда: «Так ты мальчик?!» — поразилась партнёрша, ему было стыдно за свою неловкость и неумение, и потом, после он испытывал радость, что теперь он ровня приятелям, которые донимали его рассказами; да, теперь он был наравне со сверстниками и вместе с ними мог причислять себя к мужчинам. Першин навсегда запомнил ту ошеломительную новизну, какая открылась ему после свидания, но вместе с тем пришли щемящее сожаление и опустошённость.

Он запомнил ночную реку, её лунную рябь, неспешное движение судна, плеск волны в борт, спящие деревни, далёкие огни, старые, подступающие к воде заводы Коломны, их причудливые вековые корпуса из кирпича, закопчённые стекла, за которыми полыхало и билось пламя вагранок.

На исходе ночи они вошли в Оку. Рассветный туман стлался над водой, в его разрывах появлялись и исчезали луга и прибрежные холмы, по берегам стояли немые чёрные избы. Першин думал о том, как много он узнал за одну ночь и как хорошо, что он уехал из дома: жизнь была внове и сулила новизну впредь.

В Ташкент капитан Першин прилетел с кабульского аэродрома на самолёте, который в действующей армии прозвали «чёрный тюльпан». Руку после ранения взяли в гипс, это не помешало командованию назначить раненого капитана сопровождающим — только и забот, что расписаться в накладной за груз: получил, сдал…

Грузовой отсек заполнили до отказа, даже крепить груз, чтобы не сдвинулся в полёте, не было надобности: гробы стояли тесно, враспор. Капитан всю дорогу не просыхал, сослуживцы снабдили выпивкой, а иначе бы выть и кататься, биться головой, матерясь, и проклинать тех, кто это затеял.