Нижний мир.

Предисловие автора ко второму изданию романа «Преисподняя»

Не думал, что роман «Преисподняя» когда-нибудь выйдет в свет. По крайней мере в России.

Я работал над ним два с лишним десятка лет, работа шла с неимоверным трудом и была столь же опасной, сколь и безнадёжной, я даже надеяться не мог на публикацию.

Можно было, конечно, попытаться издать роман за рубежом с неизбежной посадкой на долгий срок, хотя была вероятность и просто исчезнуть без следа или угодить в психушку, что широко практиковалось в те годы.

И я отчётливо представляю, что со мной сталось бы, проведай власти, над чем я работаю. За меньшее стирали в порошок.

Вот почему работа над романом все годы велась в глубокой тайне. Даже в начале 1991 года, когда после удачной премьеры в Голливуде моего фильма «Грешник» мне без конца задавали вопрос, над чем я работаю, я помалкивал о «Преисподней» — слова не проронил.

После первой публикации отрывков из романа в газете «Совершенно секретно» в марте 1992 года друзья осыпали меня упрёками: ты, мол, написал роман, а мы ничего не знали. Я неизменно всем отвечал: «Потому и написал, что не знали».

Основная работа над романом заняла около 15 лет — с 1973 по 1986 годы, хотя материал я стал собирать значительно раньше. Закончив роман, я возвращался время от времени к тексту: вставлял новые сведения, которые удавалось раздобыть, что-то менял, переписывал.

В июле 1991 года я решил, что работа завершена и перепечатал текст начисто. Роман заканчивался предчувствием военного переворота. Иногда меня спрашивают, знал ли я о путче заранее. Конкретных сведений у меня не было, но ощущение зреющего заговора я испытывал и передал его в заключительной фразе романа: «…Если не унять страх, Москва ударится в панику. Паника означала военное положение, комендантский час, и любой генерал, получивший чрезвычайные полномочия, мог устроить переворот и захватить власть. Впрочем, могло статься, что именно в этом заключался смысл происходящего».

Август и три дня, проведённые у Белого дома, заставили меня внести в текст новые сведения и поправки. Получив достоверную информацию, я использовал её для описания боевых действий под землёй в районе Белого дома. Как выяснилось спустя два года, эти описания оказались весьма схожими с реальными событиями октября 1993 года, и теперь меня часто одолевают вопросами о причинах.

Разумеется, подробностей того, что произойдёт, я не знал и писал, исходя из своих ощущений. Однако, если говоришь и пишешь правду, слово реченное или написанное становится явью.

Первые сведения о секретных подземных объектах дошли до меня в середине 60-х. После медицинского института меня направили врачом в армию; если быть точным, я получил назначение непосредственно в Министерство обороны. Моими подопечными стали офицеры из разных родов войск — лётчики, подводники, личный состав ГРУ (Главное разведывательное управление) и прочие, кто в процессе напряжённой и сложной работы нуждался в помощи врача.

В мои служебные обязанности входило разобраться в состоянии пациентов, снять последствия различных нагрузок, провести профилактику новых стрессов и разнообразных воздействий, связанных с риском, опасностью и необычайно сложной работой. Изредка ко мне поступали офицеры, чья служба проходила преимущественно под землёй.

Я узнавал их с порога: бледные пастозные лица, еле заметная скованность в движениях, чуть угасший взгляд, некоторая замкнутость и оцепенелость… Кое-кто из них отличался разной степенью агорафобии[1] и нуждался в коррекции, а иные страдали клаустрофобией[2], и их приходилось переводить на поверхность или вообще увольнять из армии.

Поначалу информация накапливалась сама собой, произвольно, лишь значительно позже я повёл направленный поиск и отбор. Поводом послужил конкретный исторический факт: 6 ноября 1941 года, когда немецкие войска подошли к Москве, в нижнем вестибюле станции метро «Маяковская» состоялся торжественный праздничный митинг, на котором с речью выступил Сталин.

Очевидцы сообщили мне, что до митинга Сталин находился в своём городском доме на Мясницкой, роскошном купеческом особняке (до революции он принадлежал, кажется, известному богачу, купцу первой гильдии Солдатёнкову), где с началом войны располагалась Ставка Верховного Главнокомандования. Как выяснилось, Сталин в тот день никуда не выезжал: не было ни кортежа машин, ни сопровождения, и даже наружное наблюдение, выставляемое на улицах по маршруту следования, в тот день отсутствовало.

Один из очевидцев рассказал мне, что Сталин прибыл на станцию по тоннелю метро. Между тем особняк Ставки находится в стороне от веток метро, и я сделал вывод, что Сталин воспользовался каким-то ходом или тоннелем, соединявшим особняк с тоннелем метрополитена. Знатоки из военных и гражданских специалистов подтвердили наличие ходов, а спустя время мне и самому удалось побывать в знаменитом особняке. Выяснилось, что его подвальный этаж соединён под землёй с бункером соседнего штаба противовоздушной обороны (ПВО). Система ходов, соединяющих на большой глубине бункер с тоннелем метро и выходящих под платформу одной из станций, существует и поныне и даже находится под охраной. Правда, не так давно выход в тоннель заложили.

Удостоверившись воочию, что полученные сведения соответствуют действительности, я расширил круг поисков, и постепенно из отдельных разрозненных фактов сложилась общая картина: под землёй Москва причудлива и обширна не меньше, чем наверху. Так возник некий замысел, неопределённая идея, которая маячила впереди размытым пятном. Сюжет не давался в руки.

Не могу сказать, что я работал над замыслом неусыпно. Поиски шли вяло и от случая к случаю; мешала неопределённость цели. Много времени отнимали служебные обязанности, армия не то место, где поощряются посторонние интересы. Спустя несколько лет я перешёл в Центральный спортивный клуб армии (ЦСКА) и стал работать со спортсменами-профессионалами высокого класса, со сборными командами по разным видам спорта. Тут мне пригодился собственный спортивный опыт: с юношеских лет я боксировал и неплохо стрелял, хотя любовь к странствиям и охота к перемене мест мешали регулярным тренировкам.

Отныне время съедали бесконечные разъезды, сборы, тренировки, соревнования, чемпионаты. К тому же я поступил в институт кинематографии и совмещал работу с учёбой. Те годы вспоминаются вечной спешкой, постоянным цейтнотом и хроническим недосыпом: писать рассказы, сценарии, да и просто поразмыслить удавалось только за счёт сна.

И все годы странный, ускользающий сюжет о подземной Москве не давал покоя: брезжил поодаль, с укоризной напоминал о себе, манил. Стоило о нем подумать, как разбирали угрызения совести: слишком мало внимания я ему уделял.

Однажды я сказал себе — «Сейчас или никогда!» и употребил все силы, чтобы оставить службу. Переход на вольные хлеба был подобен прыжку головой в омут: то ли выплыву, то ли утону. Надо сказать, отказ от постоянного жалования или должностного оклада — рискованный шаг, многие знакомые сочли меня безумцем, и я их понимаю: бросить все — ради чего?!

Странствия привели меня на Дальний Восток. Я исколесил Приморье, забирался в глухие углы, ловил рыбу на маленьком сейнере в океане, тропил зверя с егерями в тайге на Сихотэ-Алине. Однажды в далёком горном посёлке я спустился в шахту. Это был старый свинцовый рудник, принадлежавший когда-то промышленному магнату Бринеру, от которого по сей день в крае остались названия: Бринеровский маяк, Бринеровская железная дорога. Даже управление Дальневосточным пароходством размещалось в красивом особняке Бринера рядом с портом в центре Владивостока.

Мимоходом сообщу, что старик Бринер был отцом знаменитого бритоголового голливудского актёра Юла Бринера (до его переезда в Америку он был Юлием), которого зрители помнят по «Великолепной семёрке». В американской версии «Тараса Бульбы» он исполнял главную роль. Забавно: еврей в роли запорожского казака!

Спустившись в шахту, я излазил штреки и забои и вдруг обнаружил, что подъёмная клеть не работает. Пришлось подниматься по резервному шахтному стволу с глубины в несколько сот метров.

Скрипучие шаткие деревянные лестницы тянулись вверх бесконечным зигзагом. Пот заливал глаза. Надсадно дыша, я тяжело полз по хлипким ослизлым прогнившим перекладинам, которые гнулись и казалось, вот-вот обломятся. Я старался не смотреть вниз, чтобы не видеть пустоту под ногами.

Не знаю, сколько это длилось, мне показалось — вечность. Помню только, уже поздним вечером я с трудом выбрался из дыры на вершине сопки. Далеко внизу, на дне распадка горели огни посёлка. С высоты птичьего полёта пятиэтажные дома мнились не больше спичечных коробков. Я поозирался и сел в снег — не держали ноги. Несколько дней я еле ходил, болело тело, руки и ноги едва двигались. То был первый опыт подъёма своим ходом с большой глубины.

Спустя время я продолжил работу над старым замыслом о подземной Москве. Материал приходилось собирать по крупицам. Иногда удавалось повстречаться с пенсионером, который раньше работал под землёй. Запуганные режимом секретности и подписками о неразглашении, замордованные, на всю жизнь ушибленные социализмом и советской властью, старики смертельно боялись и помалкивали.

Боже, как они боялись! Страх неотступно держался в глазах: старики слишком хорошо знали, что сталось с теми, кто открывал рот. Мне с большим трудом удавалось раскрутить их на разговор. Пригодился врачебный опыт, приобретённый в армии: как-никак я был профессионалом.

За годы врачебной практики я так научился строить беседу, что в диалоге, в игре «вопрос-ответ» речь шла как бы на посторонние темы, но пациент, сам того не замечая, раскрывался разными своими сторонами и свойствами. Постепенно отдельные приёмы сложились в определённую систему сбора информации, которую впоследствии я применил для сбора материала о подземельях.

Беседа со специалистом напоминала техничный бой на ринге. Внешне разговор шёл как бы произвольно, на вольные темы, без конкретного интереса, но я скрытно управлял разговором, осторожно приближаясь к интересующей меня теме, готовый мгновенно отступить, и то и дело уклоняясь в стороны, чтобы не фиксировать внимание собеседника на предмете моего интереса.

Чаще всего я общался со стариками, проработавшими под землёй десятки лет. В большинстве своём это были несчастные люди. Отдав силы и здоровье режиму, они ничего не приобрели — как были нищими, так и остались, и прозябали, мыкались, хворали, влачили жалкое существование.

Как правило, все они были убеждены, что это нормально, так и должно быть. Лишь немногие испытывали горечь, смутно угадывая, что их использовали и бросили на произвол судьбы. И только единицы осознавали людоедскую суть режима, который требовал от человека слепой покорности, безоговорочной преданности, а взамен предлагал голые лозунги, бредовые идеи и сулил светлое будущее далёким потомкам.

Старики многое знали и помнили, но молчали, страшились последствий. В то же время им льстило, что кто-то вспомнил о них, проявил интерес. Забытые всеми, коротающие в нищете унылые дни, они тосковали по вниманию, по человеческому слову. Им мучительно хотелось поговорить, но они боялись. Обычно моя задача сводилась к тому, чтобы развеять страх.

Но иногда, изредка мне везло: я встречал людей, которые понимали, как с ними обошлись, на кого они всю жизнь гнули спину и кому нужны бессмысленные секреты, пожирающие труд народа, принуждающие его жить впроголодь. Такие встречи были настоящей удачей: разговор шёл легко, свободно, без оглядки.

Собирая материал, я встречался с большим числом специалистов, работающих под землёй, но не имеющих отношения к секретам: строителями, макшейдерами, связистами, электриками, работниками метро, археологами, ремонтниками. Все они ссылались на некое «соседство» внизу, которое давало о себе знать гулом, вибрацией, электромагнитными излучениями, ощущением чужого присутствия. Мои расспросы приносили бытующую среди специалистов молву о тайном подземном строительстве, объёмы которого не поддавались рассудку и здравому смыслу. В конце концов, я решил, что пора спускаться самому. Это случилось нечаянно. Неопределённая причина, похожая на странную прихоть или на повеление свыше, привела меня на стройку в центре Москвы, где реставрировали старый дом. Необъяснимо, по внутреннему побуждению, словно кто-то вёл меня за руку, я спустился в подвал и стал насторожённо пробираться от проёма к проёму. Было полное ощущение, что я бывал здесь когда-то — давно, неизвестно когда; хотя я твёрдо знал, что никогда прежде сюда не забредал.

Пройдя немного, я обомлел: в глубь холма тянулись широкие галереи, перед глазами открылись старинные своды, древняя кладка, арки и столбы. После первого спуска, ставшего лишь коротким обзором, я понял, что исследования требуют подготовки и снаряжения. И все же, я полагаю, первый спуск был неким знаком свыше, знамением небес, поощрением избранного пути.

Впоследствии я убедился, что из старинных галерей, куда я спустился впервые, при желании и наличии инструментов можно проникнуть в соседние системы — в монастырские и церковные подвалы, склады, в винные погреба, в старые заброшенные штреки и забои, в тоннели метро, в обширные бомбоубежища. Москва стала разворачиваться в своём тайном, причудливом, скрытом от людских глаз облике.

Со временем, спустя годы, приобретя опыт, знания, навыки и сноровку, я пришёл к выводу, что в пределах старой Москвы, во всяком случае, в местности, именуемой Скородом и ограниченной Садовым кольцом, из любого здания в любое можно попасть под землёй, не поднимаясь на поверхность.

Чтобы удостовериться в своих предположениях, я часто исчезал из дома и проникал в места, о которых прежде не подозревал. Понадобилось немного времени, чтобы убедиться, что подземное пространство — зона повышенной опасности. Обращаю особое внимание на это обстоятельство.

В старых ходах и подкопах в любую секунду может обрушиться свод. Крепь зачастую ослаблена или отсутствует вовсе, обвал породы может произойти от малейшего толчка, неловкого движения или вибрации, вызванной, скажем, прошедшим вдали поездом метро. Неосторожный исследователь может провалиться вниз — в грунте нередки пустоты, особенно там, куда подтекает вода. Под землёй таятся русла многочисленных речек и ручьёв, гиблые болотистые бочаги. В период дождей и таяния снега подземные системы наполняются водой. Словом, сгинуть под землёй проще простого. Даже обыкновенная, невинная на вид труба может представлять смертельную опасность: лёгкое прикосновение вызовет гибельный разряд по той причине, что где-то вдали труба касается кабеля высокого напряжения с пробитой изоляцией.

Мне постоянно задают вопрос: случалось ли мне попадать в рискованные переделки и пострадал ли я за все годы? В переделках бывал: чаще всего застрянешь в узком месте и ни вперёд, ни назад. Случались и травмы, но я всегда понимал, что передвижение под землёй требует предельного внимания и осмотрительности и старался предвидеть любую оплошность, предусмотреть неожиданности, никогда не лез на рожон в угоду любопытству; безопасность неизменно стояла на первом месте.

Иногда, прежде чем сделать первый шаг, приходилось прибегать к длительному наблюдению, особенно в современных системах, имеющих сигнализацию и охрану. Длительное наблюдение требует выдержки и терпения. Приходилось подолгу неподвижно лежать или сидеть в укромном месте, нередко в темноте — вслушиваться, всматриваться с надеждой что-то заметить.

Самое трудное в длительном наблюдении — ожидание. Вокруг ничего не происходит, а ты ждёшь, ждёшь… В бесплодном ожидании порой проходят часы, и кажется, вроде бы все мирно вокруг, спокойно, тебя так и подмывает подняться, сделать шаг, но внутреннее чутьё подсказывает, что нельзя. Чтобы не обнаружить себя, нельзя трогаться с места, пока досконально не изучишь обстановку, сигнализацию, систему блокировки, маршрут движения, способы защиты и отступления. Не менее важна под землёй интуиция, умение поймать в себе чувство опасности и чужого присутствия; о грозящей опасности иногда получаешь подсказку на уровне подсознания.

Если нет повода для беспокойства, улучишь момент, да и метнёшься по тоннелю или боковой сбойке, нырнёшь в устье воздушного канала, в силовой коллектор, где все стены увешаны кронштейнами с кабелями высокого напряжения, в запутанную систему перекачки, в скрученные улиткой или спиралью бетонные ходы, которые могут привести неизвестно куда.

Кое-кто растревожил меня рассказами об автоматических самонаводящихся пулемётах типа «Сова», об электронных ловушках, но мне везло, Бог миловал, я с ними не сталкивался. Правда, часто попадались приборы, напоминающие газоанализатор или иной датчик, видел телевизионные камеры, но обошлось: техника всегда работала у нас плохо, что для России и не новость вовсе. На это я и уповал, а иначе и соваться было нечего.

И шаг за шагом, год за годом, тайком от всех я кропотливо, как пчела, по крохам собирал материал, и ни одна живая душа — никто! — не знал об этой стороне моей жизни. Кроме жены, разумеется.

Обычно я уходил в ночь. Каждый раз жена провожала меня, как в последний раз. Потому что, не вернись я утром, было бы неизвестно даже, где меня искать. Исчез — как в воду канул. И разумеется, большого энтузиазма это у жены не вызывало — ни энтузиазма, ни одобрения, ни поощрения. Однако поделать ни она, ни я ничего не могли: автор — человек подневольный, он пленник своих сюжетов. Мой роман к тому времени уже объявил мобилизацию и прислал мне повестку: деться от призыва было некуда. А дезертировать или уклоняться от риска я не привык.

И постепенно, постепенно, с каждым спуском, словно таинственный Китеж-град, открывалась под землёй другая Москва — параллельный город, зеркальное отражение. Там, внизу, на глубине, существовали другие мы, наше отражение: перевёрнутый мир, перевёрнутое существование… Семьдесят с лишним лет мы вели подземную жизнь в отражённом нижнем мире.

Едва я понял, о чём роман, сюжет покатился сам собой со скоростью курьерского поезда. Это был роман о нас, пленниках сумасбродной идеи всеобщего счастья, загнавшей нас ради этого счастья под землю.

Десятки лет мы обитали там, во тьме, без всякой надежды выбраться на поверхность и потому ненавидящие её, готовые сражаться с ней, чтобы вслед за нами все человечество оказалось внизу и подобно нам во имя пустых химер влачило бы там жалкое существование.

Не только в сборе материала, но и в работе над текстом неоценимую услугу мне оказал изрядный опыт, приобретённый в Министерстве обороны. Я помню многих своих пациентов. Лётчиков из особых секретных эскадрилий, летающих над чужой территорией. Командный состав атомных подводных лодок, которые многие месяцы дежурили под водой на стратегических ядерных точках у берегов Америки, туда они ходили подо льдом через Северный полюс.

Помню профессионала-разведчика, который впервые за много лет попал на родину.

Офицеры, связанные с подземными объектами, редко бывали на солнце, и, хотя для профилактики их облучали ртутно-кварцевыми лампами, дозы природного ультрафиолета оставались низкими, что препятствовало образованию меланина, красящего пигмента. Эти пациенты отличались особой бледностью, глаза и волосы их выглядели блеклыми.

Два-три раза я наблюдал альбиносов с полным отсутствием меланина. Они обращали на себя внимание белыми волосами, необычайно бледной кожей, но главное — дьявольскими глазами: красный зрачок, горящий взгляд… Правда, в этом не было никакой мистики, просто сквозь прозрачную из-за отсутствия красящего пигмента радужную оболочку виднелось глазное дно, кровеносные сосуды.

Глаза альбиносов — зрелище не для слабонервных. В ярко красных зрачках казалось, полыхают безумие и ненависть, к тому же глаза светились в темноте, как у животных, и отдавали жутью — увидишь, кровь стынет в жилах.

Альбиносами я населил подземную Москву, историческую и современную, секретные бункеры.

Меня частенько пытают, почему я спускался один? Признаюсь: я вообще индивидуалист. Так устроен. Коллективизм мне не свойственен. И, как говорится, никогда не снился. Автор — должность монаршья, трон редко делят. И хотя есть удачные примеры парного сочинительства, меня так и подмывает осведомиться: кто из вас думает, а кто пером водит? Вдвоём, на мой взгляд, лучше дрова пилить.

Следует, вероятно, учесть, что по зодиаку я — Лев, по восточному знаку — Кот. Звери весьма самостоятельные, гуляют сами по себе.

Как я уже говорил в молодости я был боксёром. Это вам не команда, где можно уповать на партнёра. И хотя боксёры поднимаются на ринг вдвоём, каждый из них одинок: они соперники. Помню это мучительное одиночество в переполненном зале, когда поверх перчаток смотришь сопернику в глаза. Да, на ринг выходят, чтобы победить, ничьей в боксе не бывает, на ринге каждый одинок.

Мне приходилось играть в команде — футбол, ручной мяч, но и там я подыскал себе подходящее место: в воротах! И когда я бродяжничал, когда скитался с рюкзаком и спальным мешком, ходил всегда один: больше народу мне в дороге не вынести.

Спускаться под землю одному или кого-то с собою брать — вопрос уместный и весьма спорный. Разумеется, если ты внизу один, никто тебе не поможет, не подстрахует, а случись что, не выручит. Однако на двоих и риска вдвое больше. Как и вероятность оплошности, опрометчивого шага, не говоря уже о степени молчания. Недаром кто-то из умных сказал: знают двое, знают все.

Но главная причина заключалась в другом. Я не проводил научные изыскания. Я писал свою книгу, явно враждебную режиму, который тогда был в полном соку и силе: тех, кто перечил, гноили заживо, любое слово поперёк вызывало неодобрение властей, тяжёлые последствия. Сам я волен был располагать собой, как мне вздумается, но подставлять ещё кого-то, подвергать риску — зачем? Это была моя затея, моя ноша, и рисковать я мог лишь собой.

Итак, я спускался, как правило, по ночам. Ночь имеет свои преимущества. Во-первых, безопаснее: многие подземелья так или иначе связаны с метро, там всегда высокое напряжение и только ночью его отключают. Во-вторых, безопаснее: меньше чужих глаз. И в-третьих, безопаснее: ночью не ходят поезда. К слову сказать, токосниматели моторного вагона выступают с каждой стороны на четверть метра, стоит замешкаться или зазеваться, как рискуешь остаться без ног.

Из дома я выходил заполночь. Большого желания никогда не испытывал, напротив, уходил неохотно: мало радости натягивать резиновые сапоги, старую робу и тащиться из дома в ночь. Да и вообще спуск под землю — дело скучное: пыль, грязь, сырость, зловоние, крысы, каждый шаг сопряжён с опасностью. Не говоря уже о колоссальных физических и психических нагрузках — кому это в радость?

Обычно спуск происходил по вертикальному шахтному стволу. Окольцованный чугуном или бетоном ствол гигантской трубой прорезает толщу земли, изнутри по стене тянется железная лестница вроде тех, что висят по стенам домов на случай пожара. Спуск на большую глубину по отвесной лестнице — тоска смертная. Брошенный вниз камень летит долго, целую вечность, прежде чем снизу донесётся глухой удар.

На тонкой перекладине (металлический прут толщиной в палец) чувствуешь себя неуютно: внятно ощущаешь пустоту под собой и вокруг. И так понятна, так очевидна бренность существования — врагу не пожелаешь.

Само собой разумеется, что для спуска и подъёма требуется изрядная подготовка. Цена физической и психической формы здесь одна: жизнь! И не чужая, не чья-то и не когда-нибудь в будущем, за тридевять земель, а здесь, сейчас, твоя, твоя собственная жизнь, единственная, Богом данная, неповторимая, потерять которую страшится всякий. В романе я тогда написал: «Начав спуск, смельчак вскоре понимал, что поступил опрометчиво. В темноте ничего не стоило сорваться, да и вообще на висячей лестнице всякое могло стрястись: соскользнёт ли с перекладины нога, рука ли занемеет, сил ли не хватит или испугаешься высоты — все, одним жильцом на свете меньше». Как говорится, устанешь падать.

Чтобы повысить надёжность, я разработал целую систему тренировок: каждый день бегал многокилометровые кроссы, упражнялся с гантелями, эспандером, штангой, учился складываться, группироваться, подолгу висеть и ползать.

Да, физическая подготовка играет под землёй огромную роль, однако психическая выносливость гораздо важнее: стоит поддаться страху, удариться в панику, тобой овладеет отчаяние, и никакая физическая форма тебя не спасёт: ты обречён.

Длительный подъем и спуск опасны ещё и своим однообразием, монотонностью: лезешь, лезешь, без конца повторяешь одни и те же движения — рука, рука, нога, нога — внимание притупляется, мышцы наливаются усталостью, кажется, что дремлешь на ходу, что время остановилось, и только глянув на фосфоресцирующий циферблат, удивишься: неужели прошло столько времени?

Некоторый опыт у меня уже был. Юношей я не раз взбирался на «Столбы» — высоченные скалы в тайге под Красноярском. Честно говоря, это спорт для самоубийц: многие лазы, проложенные по стенам, названы именами их жертв.

Обычно мы лазили вдвоём с приятелем, но порознь, в одиночку и без страховки — лезли по отвесным стенам, проходили щели и карнизы, и когда, вконец обессилев, мы одолевали подъем, и оказывались в поднебесьи, нас била дрожь от страха и напряжения; с высоты скал тайга мнилась мохнатым ковром, выстилающим сопки.

Спуск в шахту начинался с верхнего коллектора и проходил вслепую, в полной темноте. В этом состояло известное преимущество: в темноте не так страшит высота. Отдышавшись и передохнув, я внимательно изучал обстановку, не обнаружив в нижнем коллекторе ничего подозрительного, зажигал фонарь. Свет под землёй — особая забота. Оказавшись без света, человек обречён. Вот почему приходилось запасаться фонарями, батареями, брать фонарик с ручным приводом и рассовывать по карманам свечи, спички, зажигалки… В тех редких случаях, когда я ходил с проводниками, они признавались, что без света вряд ли выберутся.

Итак, роман в полной тайне жил своей отдельной жизнью на обочине моего привычного обыденного существования — вдали от насущной работы и будничных забот. Я писал прозу, сценарии, работал в кино — роман, как терпеливый затворник, ждал своего часа. Иногда я уделял ему какое-то время и вновь удалялся, понукаемый спешкой, неотложными интересами, суетой. Как исправный сиделец, роман неспешно тянул свой срок скрытно от чужих глаз. Иногда работа над ним вообще замирала, слишком безнадёжной казалась затея — заведомо никчёмный труд.

Дыхание цензуры в затылок угадывалось почти во всем, что публиковалось тогда. И потому внутренний редактор властно вторгался в работу каждого, кто думал о публикации. О, этот внутренний редактор, искуситель и душегуб, могильщик многих прекрасных замыслов! Я никогда не писал по заказу или в угоду, потому и хлебал сполна, однако мой внутренний редактор которого я обычно гнал прочь, нашёптывал иногда, взывал к благоразумию; вкрадчивый шёпот беса звучал за спиной у левого плеча, как и положено нечистой силе.

В мои намерения входило написать нечто бесцензурное. В романе я пытался отделаться от внутреннего редактора — прикончить и пуститься в свободный полет. Само собой разумелось, что даже не касайся я запретных подземелий, а выскажи в романе лишь свои воззрения на строй и на идею, меня надолго упекут под замок; покушения на идейное целомудрие карались строго.

Однако расправа стала бы намного строже, проведай власти о моих посягательствах на тайны номенклатуры. Впрочем, замысел того стоил. Поначалу информация поступала разрозненно, урывками, от случая к случаю, я за деревьями не видел леса. Когда накопился материал, стала явной общая картина: план номенклатуры выжить в будущей войне.

Это был грандиозный план. С его помощью номенклатура намеревалась отмежеваться от судьбы народа. Построенные для этой цели исполинские тайные подземные сооружения превосходят самую буйную и необузданную фантазию. Я назвал их закрома Родины. Именно там, в гигантских невидимых закромах исчезала значительная часть всего, что производил народ. Расхожий штамп советской пропаганды был близок к истине: закрома оказались воистину бездонными.

Объекты поражают своим безумством. Невероятно дорогие, они в такой же степени бессмысленны и бесполезны. Случись, не дай Бог, ядерная война, те, для кого они построены, не успели бы в них укрыться: время подлёта ракеты с баз в Европе исчисляется считанными минутами. Они не успели бы даже спуститься.

И все же они строили на большой глубине свои бункеры, без счета вколачивали деньги в полном смысле — в землю! — деньги, материалы, ресурсы, труд людей — все то, чего так не хватало стране.

С маниакальным упорством они продолжали стройку, когда её никчёмность стала очевидной. Экономика корчилась в судорогах — они строили. Строят и сейчас. Так им спокойнее.

В строительстве комфортабельных бункеров и подземных транспортных коммуникаций для номенклатуры я усматриваю символ безнравственности режима. Номенклатура, как известно, никогда не разделяла судьбу народа. Даже в ленинградскую блокаду самолёты специальными рейсами доставляли Жданову и его окружению свежую клубнику и фрукты.

Системой закрытых распределителей номенклатура отгородилась от своего народа — отгородилась, отделилась, отстранилась. У неё не было никакого желания пожинать плоды своей деятельности. Гигантская всеохватывающая система закрытого снабжения надёжно обеспечивала существование номенклатуры. С помощью этой системы номенклатуре удалось отмежеваться от результатов своего правления. Как ни плачевны были результаты, номенклатура не знала отказа в своих желаниях, ни в чём не испытывала недостатка. Участь расхлёбывать последствия своей власти номенклатура уготовила другим. Нам с вами.

Следует отметить, что все расчёты, схемы и проекты выживания в бункерах носили сугубо теоретический характер. Реального проку и пользы от них быть не могло. Все безумные средства и ресурсы тратились на умозрительную задачу. Только для ощущения безопасности. Ради мысли, что что-то делается. Повторяю: так им спокойнее.

Ради этого покоя, ради химеры, столь же бессмысленной, что и другая — построение коммунизма, они обрекли народ на прозябание. Нас с вами.