– А ведь ты его не добил. – Впервые за все это время Авраам позволил себе улыбнуться. – И Создателю было угодно, чтобы он выжил, а я его нашел.

Пружина разжалась.

Словно голодный барс на добычу, Якоб бросился на ребе. На лету он опрокинул стол. Дорогие серебряные блюда зазвенели по полу. Остатки еды разлетелись в разные стороны. Вино пролилось из позолоченного кувшина и кровавым пятном растеклось по белой скатерти.

Воин этого даже не заметил. Он видел лишь насмешливые глаза Авраама. Он хотел лишь сжать пальцы на горле своего врага. Он мечтал о том, как ребе захрипит, засучит руками, задергается в смертельной судороге и замолчит навсегда, унося его тайну в могилу…

Его мечте не суждено было осуществиться. Неожиданно на его пути встал, появившись неизвестно откуда, человек. Резко, наотмашь этот человек ударил воина кулаком по затылку, затем коленом в пах, а потом носком сапога под коленку. Если бы не злость. Если бы не ненависть. Если бы не страх…

Якоб взревел, упал и принялся кататься среди разбросанных по полу объедков, стараясь унять страшную боль.

– Ненавижу! – сквозь стиснутые зубы выдавил он. – Ненавижу!

– Зря ты так, – Авраам перестал улыбаться. – Ненависть ослепляет. Вот ведь разошелся. – Он неторопливо поднял стол и принялся собирать разбросанную посуду. – Вино разлил, скатерть дорогую испортил. Зачем?

– Ты убьешь меня? – Якоб почувствовал, что боль отступает.

– Зачем? – вновь спросил Авраам. – Ведь Давида все равно не вернуть. – Он тяжело вздохнул и потер веко, словно ему в глаз попала соринка. – Мне не нужна твоя смерть. – Ребе резко повернулся и взглянул на воина. – Мне нужна твоя жизнь.

– Чего ты хочешь?

– Вот это другой разговор, – сказал Авраам. – Вставай. – Он протянул Якобу руку. – Не пристало личному телохранителю и начальнику стражи Великого кагана Хазарского валяться на полу. Тем более перед иноземцем, – кивнул он на незнакомца.

– Кто это? – Якоб зло взглянул на своего обидчика.

– Всему свое время, – ответил ребе. – А пока давай поговорим.

– О чем? – Воин встал, попрыгал на пятках, отряхнул одежду от остатков недавней трапезы и сел на свое прежнее место.

Он старался сохранять спокойствие, но его правая щека предательски подергивалась, выдавая волнение. Сидел, ежился, и больно ему было, и досадно, и не хотелось обиду свою выказывать. Но ребе этого словно не замечал. Он хлопнул в ладоши, и тут же появились слуги, быстро убрали следы недавней драки, накрыли стол свежей скатертью, заменили блюда и поставили новый кувшин вина. Все это время и воин, и ребе, и таинственный незнакомец сохраняли молчание. Якоб несколько раз бросал на незнакомца взгляд, словно стараясь понять, что это за человек. Но незнакомец стоял себе в сторонке, разглядывал затейливый узор огромного ковра, висевшего на стене, и казалось, что его совершенно не интересует, о чем беседуют эти люди.

– Так о чем ты хотел говорить? – Как только слуги удалились, Якоб тут же нарушил молчание.

– О том, что вокруг кагана Иосифа немало врагов, – сказал Авраам. – И если помнишь, у него нет наследника, и неизвестно, кто станет во главе страны, как только Создатель призовет его к себе.

– Ты предлагаешь… – Якоб осекся, поерзал на сиденье и вновь взглянул на незнакомца.

– Я предлагаю, – кивнул Авраам, налил из кувшина вина и протянул чашу воину. – Я предлагаю тебе еще лучше заботиться о безопасности носителя Божественной силы, как и подобает преданному телохранителю.

Якоб взял чашу, невольно скривился, словно вместо вина в нее налили яду, взглянул на Авраама, стараясь понять, к чему клонит ребе.

– Преданному душой и телом, – продолжал тот. – А рядом с этим телохранителем будет его верный друг и учитель, который иногда сможет удержать молодого ученика от необдуманного поступка и подсказать, что в данный момент необходимо Великой Хазарии. Конечно же, учитель простит своему ученику гибель сына, и ни одна живая душа не узнает, что на самом деле случилось той ночью в горах. Правда… – Авраам сделал паузу, налил себе вина, – если учитель внезапно покинет своего друга… случайно занедужит от дурной пищи или, споткнувшись, упадет на острый кинжал… в тот же день каган узнает горькую правду о том, что тот, кому он доверил свою жизнь, однажды решил на эту жизнь покуситься. А Иосиф не любит изменников. И смерть телохранителя будет ужасной. Итак, – ребе поднял чашу, – за нашу дружбу?

– Мне надо подумать, – поморщился Якоб и колено отбитое незаметно потер.

– Зачем? – в третий раз за этот вечер спросил Авраам. – Ведь уже все решено.

Воин повертел чашу в руке, потом вздохнул и сказал:

– За дружбу.

– И о нашем разговоре никто не должен знать, – ребе сделал маленький глоток и отставил чашу.

– А он? – Якоб кивнул на незнакомца.

– Он не понимает нашего языка, – ответил Авраам и улыбнулся.

Промашка вышла у Авраама. Сам того не ведая, он меня свидетелем заговора своего сделал. И невдомек было иудею, что понимал я, о чем он с Якобом договаривается. Ведь хазарское наречие так с булгарским схоже. Невольно мне старый Асир помог, когда толмачить стал, и мне свои знания показывать не пришлось. Так и остался Авраам в неведении, что я и без толмача его понимаю, потому и не таился он, Якоба на дружбу подбивая. Именно в этот момент я понял, что поступил правильно, не сказав Аврааму всего. А через несколько лет эта тайна мне добрую службу сослужила.

Вот только в тот миг мне не до заговора хазарского было. Совсем другое меня волновало – когда же Авраам к моему делу приступит? Стоял я, помалкивал, а у самого сердце от волнения ухало, и ноги от нетерпения судорогой сводило.

Дождался.

– Что ж, – ребе довольно потер ладонь о ладонь. – Теперь нашу дружбу делом закрепить надо бы.

– Что еще? – насторожился Якоб.

– Да ты не волнуйся так, – улыбнулся Авраам. – Это пустяк мелкий. Одолжение дружеское, и не более того.

– И чего же ты хочешь?

– Я слышал, что у тебя рабыня появилась. – Я почувствовал, как после этих слов Авраама у меня по спине побежал холодок.

Больших сил мне стоило невозмутимость сохранить. Стоял себе в сторонке да на ковер этот дурацкий пялился, словно мне нет дела – о чем там хазары меж собой толковище ведут.

– Ты ее Рахилью зовешь, кажется? – продолжал ребе.

– Я смотрю, от тебя ничего не скроешь, – Якоб поставил свою чашу на стол и взглянул на Авраама.

– Ты прав. Мне многое известно. Так что там у тебя с этой рабыней?

– В служанках она, – небрежно бросил воин.

– Это понятно, – подмигнул Авраам. – А ты ее продать не хочешь?

– Тебе, что ли? – Якоб посмотрел на ребе.

– Зачем мне? – пожал плечами Авраам. – Вот ему, – он указал на меня.

Якоб еще раз окинул меня с ног до головы презрительным взглядом и вновь обратился к ребе:

– А ему она зачем?

– Видишь ли, – Авраам подался вперед. – Она его жена.

Воин немного помолчал, точно обдумывая что-то, а потом вдруг расхохотался.

– Жена? – сквозь смех переспросил он.

– Да, – сказал Авраам. – Он за ней из Куявы пришел. Выкупить хочет. И потом, разве ты забыл завет Моисеев? Не возжелай жены ближнего своего.

– Ближнего? – Воин перестал смеяться и очень серьезно посмотрел ребе в глаза. – С каких это пор, Авраам, ты гоям помогать решил?

Понял ребе, что оплошность совершил, но быстро сообразил, как из неловкого положения выбраться.

– Непростой это гой, – сказал. – Он у себя в Куяве большой вес имеет. А каганату сейчас не нужны распри с Киевом. Нам и печенегов с Византией хватает. Так что нам Куява, как союзник, очень даже пригодится. Тем более что гой золотом расплачиваться собирается.

– За рабыню золотом? – удивился Якоб.

– За жену, – поправил его Авраам.

Вновь задумался воин. Тишина повисла в горнице. А мне вдруг душно стало. Так душно, что захотелось ворот на рубахе рвануть да по роже этой сытой кулаком заехать. Но нельзя. Нужно чуркой безмозглой прикидываться, делать вид, что мне их разговор неинтересен вовсе, чтобы ненароком не спугнуть, чтобы торжище мирно прошло. Такое условие мне Авраам поставил, когда в этом деле помочь согласился. Вот и делаю вид, что ничегошеньки не понимаю, удивляюсь только – как в ковре ненавистном еще дыру взглядом не прожег. А сердце в груди ухает, кровь в висках стучит. Успокаиваю себя, из последних сил сдерживаюсь, только в левой руке у меня боль сильная. Может, я ее об Якоба отбил, когда он на Авраама кинулся, а может, вся моя душевная мука сейчас в руке собралась?

– Так и быть, – говорит воин. – Только вначале золото покажи.

– Вот оно. – Отвязал Авраам от пояса кошель и на стол мое золото сыпанул. – Здесь тебе на десяток таких, как Рахиль, хватит.

Взглянул Якоб на кругляши блестящие и головой кивнул:

– Завтра с утра велю, чтоб ее к тебе привели.

– Зачем же до завтра откладывать? – Авраам сказал. – Пока ты здесь был, я слугу к управляющему твоему за ней послал. Ты не обидишься за то, что твоим именем ее доставить приказал?

– Ладно, – махнул рукой Якоб, золото в кошель сгреб и себе забрал. – Между нами если… яблочко-то с кислинкой, – вновь засмеялся он. – Да и надкушено. Так что от него почти один огрызок остался. Нафан! – крикнул он громко, дверь приоткрылась, и в горницу просочился низкорослый вертлявый мужичонка с хитрющими глазами и ехидной улыбочкой на лице.

– Звал, хозяин? – спросил он.

– Ты Рахиль привел?

– Как ты и велел, хозяин, – мужичонка учтиво поклонился ребе, а на меня лишь взгляд скосил и скривился, точно мокрицу увидел.

– Оставь ее здесь. Продал я ее, – сказал Якоб и встал. – Что-нибудь еще, ребе?

– Пока нет, – сказал Авраам. – Надеюсь, что еда тебе понравилась?

– И питье отменное, – склонил голову воин.

– И битье, наверное, тоже по вкусу пришлось, – тихо-тихо, чтоб никто не услышал, прошептал я.

– Ну вот, Добрын, – как только Якоб с Нафаном ушли, сказал мне ребе. – Я свою часть уговора выполнил.

– Где она? – я наконец-то обрел право голоса. – Где?

– Асир! – позвал Авраам, и в дверном проеме показался старик-полонянин. – Приведи-ка сюда ту женщину, что мой гость оставил. Потом проветри здесь да благовония воскури, а то провоняло все псиной.

Он повернулся ко мне и сказал:

– Я благодарю тебя, Добрын, за то, что мне на выручку пришел, когда эта мразь на меня кинулась.

– Может, сочтемся еще, – ответил я поклоном на поклон.

Поднял я от пола глаза и обмер.

Вот она.

Любава моя.

Любавушка.

– Я не буду вам мешать, – шепнул мне Авраам. – Пойдем, Асир, – сказал он старику. – Нам сейчас здесь делать нечего.

И они ушли.

А мы остались.

Я и Любава.

Муж и жена.

Сколько раз я представлял себе, как это произойдет. Сколько раз мечтал я о том, как смогу обнять любимую мою. Как зацелую ее до умопомрачения. Как заласкаю безудержно. Как прощение вымолю за то, что обидел ее, не удержал тогда, в Киеве. Как простит она меня и…

Ничего этого не случилось.

Мы стояли и друг на друга смотрели. И я почему-то боялся, что она сейчас исчезнет. Что это сон пустой. Что в Яви такого быть не может…

Вот она какая стала: исхудала, морщинка над переносицей залегла, а в глазах усталость безмерная, настороженность и… страх.

– Здраве буде, Любавушка, – я удивился своему вдруг осипшему голосу.

– Здрав и ты будь, княжич, – ответила она тихо и глаза долу опустила.

И опять тишина повисла в горнице.

– Что это ты меня, как в детстве, здравишь? – Осторожно я шаг ей навстречу сделал.

А у самого, чую, пальцы дрожат, сердце в груди, как осиновый лист, трепещет и комок к горлу подкатил. Даже дышать боюсь, чтобы ненароком счастье свое не спугнуть. Душно стало, словно летним вечером перед грозой, а в голове мысль:

– Что же это? Почему молчит? Почему глаза на меня поднять боится?

И она, смотрю, словно тетива на луке перетянутом. Чуть тронь, и порвется сразу же.

Рванул я рубаху на груди, словно сердце на волю выпустил, сокровище свое, что меня всю долгую дорогу к Любаве согревало, на свет белый выпростал и ей подал:

– Вот, – шепчу, – это колта твоя. Ты ее давеча у Соломона забыла. Так я вернуть тебе ее хочу, – а сам ей кольцо витое протягиваю.

Смотрю, у нее краешек губы дрогнул. Вроде как улыбнулась она. Или только почудилось мне?

– А это матушка тебе просила с поклоном передать, – и веточку на ладонь рядом с колтой положил.

Взглянула она на Берисавин привет, и лопнула тетива со звоном. Глаза вдруг широко открылись у нее, на меня Любава посмотрела. И отшатнулся я невольно: во взгляде у нее не страх даже, а ужас смертельный разглядел. Схватила она веточку, ко лбу прижала да как закричит:

– Матушка! Да зачем же ты меня в этом мире злом одну оставила?! – И упала на колени к моим ногам.

Слезы у нее из глаз брызнули. По щекам потоком неудержимым полились.

– Матушка, – сквозь рыдания причитать стала. – Матушка моя родненькая. Ушла ты, а я как же без тебя теперь буду?

Плачет она, а я никак в толк не возьму, отчего же она так убивается? Что же такого в веточке той? А Любава мне:

– Это же она мне силу свою перед смертью передала… ой, матушка… – И плечи у нее пуще прежнего затряслись.

Только тут я понял, что мне ведьма с собой в дорогу вручила. И меня в тот миг словно мешком пыльным по голове кто-то огрел. Самому впору в рыданиях захлебнуться. Жалко ведьму старую стало. Видно, предчувствовала она кончину свою, и удар копья булгарского для нее не бесследно прошел. Выходит, я Любаве страшную весточку с веткой этой проклятой из дома привез, вместо радости горем ее из полона встретил. Что же натворил-то я? Что же натворил?

Я рядом с ней на пол бухнулся, обнял ее, к груди крепко-накрепко прижал, глажу по волосам, в глаза, в щеки от слез соленые целую.

– Прости меня, любая моя. Прости. Не одна ты. Я с тобой. Никому не отдам тебя больше. Слышишь? Не отдам!

А вокруг поплыло все, и глаза у меня от чего-то защипало. И почудилось мне, что нас с Любавой туман белесый обволакивать стал. Морок непроглядный окутал и горницу Авраамову от нас скрыл, и стоим мы посреди этого тумана на коленях друг перед другом и друг к другу прижимаемся крепко-накрепко. А из марева голос Берисавин раздался:

– Вы чего это, глупые, убиваетесь? Ну-ка хватит без толку слезы лить! Мне в Сварге Пресветлой они мешают. Вы же вместе теперь, вот и радуйтесь… – И из тумана рука появилась и пальцем строго нам пригрозила.

На следующий день Авраам рассказал, что нашел нас в обнимку спящими. Поднять нас с пола хотел да в опочивальню отвести, но ни разбудить, ни оторвать нас друг от друга слуги не смогли. Тогда он велел нас оставить. Только одеялом пуховым Асир нас накрыл, чтобы на сквозняках не простудились. Так мы всю ночь и проспали.

А потом нас в обратный путь ребе снарядил. Мы решили, что рекой возвращаться резону не будет. Уж больно крюк великим выходил. Напрямки, через Поле Дикое, быстрее получалось. А так домой хотелось, что каждый потерянный день мог вечностью показаться. Вот Авраам нам коней и дал, а еще припасов, одежи теплой, чтоб по ночам не мерзнуть в степи. Любаву мы в мужицкое нарядили, она ростом невелика, за отрока сойдет. И ей спокойней так, и мне. Коли кто по дороге встретится, так к отроку интерес небольшой, а на бабу позариться могут. А она все штаны натягивать не хотела. Противилась чуть не до крику[21].

Только Авраам на нее прицыкнул, она язычок и прикусила. Я ей волосы в пук собрал да под шапку запрятал. Волосами жену Леля не обидела, вот и топорщилась шапчонка пуком. Так и тут ребе не растерялся, натянул шапку ей на самые уши да сверху придавил.

– Так оно лучше будет, – сказал.

А потом нам грамоту подорожную выдал с печатью самого кагана Иосифа, чтоб нам в хазарских землях препоны не чинили. Откуда у него такая грамота взялась, мне неведомо было, однако за подорожную ему поклон низкий отвесил.

– Ты, – поучал он меня, – по бабам каменным коней правь. Они тебя к границе приведут. Вот здесь, – расстелил он на столе козью шкуру, на которой Великая Хазария была нарисована, – река большая протекает, – ткнул он пальцем в змейку синюю. – Византийцы ее Танаисом зовут, а у нас и у вас она Доном прозывается. Вот сюда и направляйтесь. Как увидите Дивов Белых, так считай, что дошли. Тут у нас крепость сильная от печенегов поставлена[22]. Тудуну[23] грамоту покажешь, он вам и коней поменяет, и запасы пополнит.

Попрощались мы с Авраамом, с Асиром обнялись. Старик поначалу с нами уйти порывался. Мечтал он в краю родном умереть. И ребе его от этого отговаривать не стал. Только сам Асир от затеи этой отказался, когда понял, что на коня взобраться не может. Вздохнул он горестно, глаза рукавом утер, а потом сказал:

– Пусть Сварог вам гладкую дорогу выстелют, а мне, видать, так на чужбине помереть и придется.

И уже когда мы в лодке с перевозчиком от острова отчалил и да к берегу дальнему направились, он вдогон крикнул радостно:

– Вспомнил! Всеславом! Всеславом меня матушка нарекла! Из дреговичей я родом! От Всеслава земле родной поклон передайте!

Вот так мы с Любавой в обратный путь отправились. Но не слишком простой для меня дорога к дому оказалась. Не все так просто было у нас с женой моей. Замкнулась она в себе, и от меня, и от мира затворилась. Словно чужая была, тихая и безмолвная. Порой казалось, что не живет она, а спит. Что скажешь ей, то она и делает, а в глазах при этом ни горя, ни отрады, лишь пустота одна. Понимал я, что нелегко ей. Что душа ее надломилась. Потому и не лез к ней, в покое оставил. Бывало с ней такое. В детстве, когда над ней варяг угрюмый надругаться захотел, так же она тогда от света отгородилась, и нелегко было ее обратно к жизни вернуть. Берисава в тот раз из нее страхи выгнала. А теперь не было ведьмы, и что делать с душевным недугом Любавиным, я не знал. Только вера во мне жила. Вера в то, что наладится у нас все и лихоманка постылая от любимой моей отступится. А без веры в счастье и жить незачем.

Так и ехали мы по степи в молчании, от одной каменной бабы к другой перебирались. А вокруг трава подымается, цветы разные, ковыли лохматые. Только на красоту весеннюю мы внимания почти не обращали. Не до красот нам было. Каждый в свои думы погружался, и думы эти у меня были заботные. Все пытался загадку решить, как мне любимую свою от недуга вылечить.

Несколько раз нас разъезды хазарские задерживали, но грамота Авраамова на них безотказно действовала. Отпускали нас воины да еще и снедью делились. Помощь свою предлагали.

Переправились мы через Дон-реку, подивились красоте величавой. Горам высоким, что над берегом возвысились. А выше тех гор Дивы сказочные – белыми, как облака, пальцами из земли торчат. У подножия гор пещеры глубокие, будто глазницы пустые на белом черепе.

Меня даже оторопь взяла, словно я перед самим Кощеем встал. Рука сама к мечу потянулась. А жена не испугалась, вцепилась мне в рукав и в одну из пещер потянула.

Под землей сумрачно и прохладно оказалось. Только здесь я успокоился. Должен вход в пекло горячим быть, а здесь холодок под одежу забирается. И стены у пещеры мелятся, а, как известно, навъе семя меловых знаков остерегается.

Любава между тем Дивам меловым требу совершила, а потом попросила меня в одиночестве ее оставить. Я возражать не решился, вышел на свет, на крутъ вскарабкался, а там поселение немалое. С одной стороны от него овраг, а с другой – ров вырыт. У оврага печи чудные дымят. Трудится народ – гончарным делом занят. Много мастерских горшечных по склонам ютится. Глину здесь же добывают, здесь же в горшки и корчаги выделывают, а потом в печах тех огнем обжигают. Суетится народ, торопится, на меня внимания никто не обращает, видно, некогда им от дела отрываться.

И посреди этого муравейника крепость стоит. Стены у нее белые и все узорами причудливыми изрезаны. Я от удивления даже рот раскрыл.

Тут меня кто-то под локоть толкнул. Обернулся я, а это Любава. И как она вдруг рядом со мной оказалась, непонятно. У меня одежа вся в мелу, а на ней даже пятнышка нет. Словно она по горам меловым не лазила, а прямо из пещеры в единый миг рядом со мной очутилась.

– Как это ты так скоро? – удивился я.

– Это просто место такое сильное, – отвечает она. – Только не всем оно подвластно, – и впервые за весь наш долгий путь улыбнулась. – Пойдем, – говорит, – нам в крепости нужно тудуна повидать, – и к воротам быстро пошла[24].

В крепости белокаменной[25] нас хорошо встретили. Прав был Авраам: тудун, как грамоту увидел, так велел, чтобы накормили нас, напоили и коней, дорогой зануженных, на свежих поменяли.

Переночевали мы последний раз в хазарской земле, а по утру раннему выступили в Дикое поле – в печенежский удел. И тогда у меня лишь одна мысль мелькнула:

«Не приведи, Даждьбоже, нам с печенегами встретиться».

Оказалось, что не напрасно я переживал. То ли предчувствие меня предупреждало, то ли сам я на нас с Любавой беду накликал…