Ночь Сварога (№3) - Боярин

– А ты говоришь, – шепнул Никифор учителю, – что Господа всуе поминать не стоит.

Ничего ему Григорий не ответил, лишь хмыкнул сердито.

– Эй, – окликнула Ольга проэдра, – и долго все это продолжаться будет? Неужто меня Константин позвал только для того, чтоб я посмотрела, как его народ любит? Так я это знаю. Он муж праведный и людям своим словно отец родной. Чего дальше-то?

Оживился толстяк, заулыбался. Обрадовался, видать, что на него внимание обратили.

– Сейчас, – говорит, – самое интересное начнется. Обвинитель уже преступника вызывает.

– Преступника? – сделала вид, что удивилась, Ольга. – А я-то думаю, чего это рядом со священником страхолюды делают? – показала она на заскучавшего детину и его помощников. – И в чем же тот преступник провинился?

– Разве архонтиса не слышала, что обвинитель говорил? – растерялся Василий.

– Ты уж меня прости, будь ласков, – вздохнула княгиня. – О своем я задумалась, вот и пропустила мимо ушей. Да и речь у него была больно мудреная, даже толмач мой, боярин Добрын, не разобрал. Так ведь, Добрыня? – взглянула она на меня.

– Так, княгиня, – с поклоном я ей ответил.

– Не изволь беспокоиться, – закивал проэдр. – Я тебе сейчас все объясню, – и затараторил: – Тут дело государственной важности. Злоумышленник этот стыд Божий потерял. Решил жестокое дело свершить и императора, да продлит Господь его годы, вместе с женой и детьми убить. Только задумка его пустой оказалась. Нашлись люди, которые сумели каверзу его злобную предотвратить. – Тут Василий просиял и нас оглядел многозначительно, словно давая понять, что именно он жизнь василису спас. – Теперь же Порфирородный на суд Божий преступника выставил. Демос[87] решить должен участь этого злоумышленника.

– Вот оно что, – Ольга руками всплеснула. – И кто же этот человек?

– Да вон же… – сказал толстяк и рукой в дальний конец площади указал. – Ведут его.

В этот миг притихли люди. И в тишине, тяжело нависшей над площадью, раздался звон цепей.

Я его не узнал сразу. Оброс бородой, лохматый и грязный, на плечах власяница грубая, руки-ноги в железах тяжелых, а в глазах тусклых пустота.

– Как же так, воин? – прошептал я. – Как же так?

Шел он сквозь толпу, оковами звенел, а у меня сердце кровью обливалось.

– Вот и свиделись, Анастасий.

Поднялся в тишине бывший стратиг Норманнской капитулы на помост посреди Лобной площади. Оглядел бывший проэдр Византийский людей, собравшихся на его кончину посмотреть, на четыре стороны поклонился и встал между вельможей-обвинителем и священником. Тут же к Анастасию горбун подскочил, за цепь ручищами рванул и на колени его поставил.

– Вина этого преступника доказана, – провозгласил обвинитель. – Что скажет демос?

– Сейчас народ решит, – пояснял Василий радостно, – казнить или миловать.

Зашумели люди на площади, гвалт такой подняли, что и не разобрать – кто за смерть Анастасию ратует, а кто жизнь ему сохранить требует. Посидел Константин, рев толпы послушал, а потом лениво руку вверх поднял. И тотчас заревели трубы, заухал большой барабан, перебила эта музыка крики, и вновь стихло все.

– О, великий император, – обратился обвинитель к василису. – Не может демос принять решение. Тебе отдает право предать смерти преступника или милостью своей простить его, – и согнул спину в почтении.

Степенно поднялся Константин со своего сиденья.

– Благослови, отче, – попросил патриарха.

– Во имя Отца, Сына и Духа Святого, – Фокий размашисто перекрестил василиса и руку ему подал.

Поцеловал Константин пальцы патриарха, сам перекрестился, встал перед народом, кисть правой руки в кулак сжал, а большой палец оттопырил. Выставил кулак вперед, помедлил малость…

– Он простит его… – услышал я тихий шепот Ольги. – Он простит.

…подождал еще мгновение Константин, а затем кулак большим пальцем вниз повернул.

Взревел народ, не то радостно, не то огорченно – разве в таком гвалте разобрать что-то можно?

– Смерти преступника император предать повелевает! – перекрикивая толпу, провозгласил вельможа. – Аминь!

Подождал обвинитель, пока шум утихнет, и у Анастасия спросил:

– Если хочешь смерти легкой и быстрой, отвечай, кто в заговоре богомерзком вместе с тобой участвовал? Кто подбивал тебя на мерзкое действие? Кто вместе с тобой должен жизни лишиться?

Отпрянул народ от помоста, назад подался.

– Сейчас преступник на любого указать может, – голос у Василия дрогнул. – И тогда этого человека рядом с Анастасием поставят, – и проэдр бочком-бочком да за спиной Претича укрыться попытался.

Между тем Анастасий всю площадь осмотрел и на Феофано свой взгляд остановил. Всего несколько мгновений воин и девка смотрели друг на друга, а затем она глаза в сторону отвела.

– Нет, – сказал Анастасий. – Никто меня на покушение не подбивал. Я один все замыслил. Один все решил. Казните меня, как хотите.

Выдохнули люди с облегчением и вновь к помосту прихлынули.

– Аминь! – сказал обвинитель и в сторонку отошел.

– Вот ведь сучка драная! Безвинный за нее страдать должен! – чуть не вырвалось у меня. – Ведь это же она меня подбивала в Царь-городе бунт устроить. Она хотела Константина убить, а Анастасий ее отговаривал! Что же это на свете белом делается?

Священник над осужденным нагнулся, голову ему рушником накрыл, и о чем-то они меж собой переговорили поспешно.

– Отпускаю тебе грехи, сын мой, – громко сказал поп, на Фокия взглянул и головой помотал отрицательно.

– Патриарх распорядился перед казнью, – сказал проэдр, – исповедь у преступников принимать и грехи отпускать, чтоб представали они перед Господом, подобные младенцам безгрешным. Большой души человек наш патриарх.

– Да уж… – подал голос молчавший все это время Никифор.

– Анастасий грех великий совершил, – Василий будто не заметил издевки жердяя. – Даже на исповеди своих соучастников не выдал. Гореть ему в аду вместе с прочими грешниками. Во грехе жил, во грехе и умира… – толстяк поперхнулся, закашлялся и подальше от меня отодвинулся.

Встретились мы взглядами, оттого он и подавился последними словами своими.

А воина уже на лавку положили, из кувшина ему в рот что-то вылили и на живот повернули.

– Константин премилостивый велел преступникам перед смертью вина с травами дурманящими давать, чтобы они от боли не сильно страдали, – продолжал бубнить толстомясый. – А то народу не нравится, когда жертва раньше времени дух испускает.

– Да заткнись ты! – не сдержался Претич.

Хорошо, что проэдр по-нашему не понимал, а то бы до брани дело могло дойти. До обид взаимных. А этого нам сейчас не нужно было. Ой, как не нужно.

– Ты уж потерпи, – сказала Ольга телохранителю своему. – Ты же воин, а не девка красная.

– Так ведь это не бой… – попытался оправдаться Претич.

– А может, Константин нас сюда не просто так пригласил, – спокойно сказала княгиня. – Может, он только повода ждет, чтобы договор с нами не заключать.

– Прости, матушка.

– Все! – Проэдр ладонь о ладонь потер. – Сейчас с него кожу сдирать начнут.

Кожу!

С живого!

Со Славуты-посадника тогда тоже кожу содрали. Мы с побратимами моими все гадали, как же возможно такое. Выходит, возможно. Вот случай представился самому это увидеть.

Нет!

Не хочу!

Не хочу!

– Не могу больше, – сказал Никифор Григорию.

– А ты глаза прикрой и не смотри.

– Так он же кричать будет.

– Ты и уши заткни.

– Что ж ты думаешь, – разозлился Никифор, – если я глаза закрою и уши заткну, мне от этого легче станет?! Когда в бою… когда на равных. Когда или ты, или он – это я понимаю. А зачем же так?!

И тут ахнула толпа, жадная до кровавых зрелищ. Это горбун клещи, докрасна раскаленные, из жаровни выхватил и к Анастасию пошел. А кат что-то сыну сказал, и тот нож острый ему подал.

– Сейчас он за все расквитается, – услышал я злорадный шепот Василия.

Как же мне хотелось ему зубы выбить. И не только мне. Претич вон тоже кулаки сжал и на толстяка зыркает злобно. Я на Феофано взглянул – думал, она сейчас слезами заливается. Ничего подобного! Сидит как ни в чем не бывало и на страсти эти с любопытством поглядывает.

Сука!

Мне Анастасий в тот вечер памятный, когда у нас с ним дружба наметилась, рассказал, что ее при дворе в честь собачонки императорской прозвали. Есть за что…

И тут вновь криками взорвалась толпа, и не понять – то ли радостно, то ли разочарованно. На помост люди указывают. Я взглянул туда и понял, что там все наперекосяк пошло. Бросил горбун страшные клещи свои, кат возле Анастасия мечется, сын его растерянно вытаращился, а возле головы осужденного по струганным доскам растекается кровавая лужа.

– У-у-у! – завыл проэдр. – И на этот раз всех перехитрил… сбежал от кары… сбежал… язык себе откусил… кровью захлебнулся… легкой смерть его оказалась…

– Счастливого пути тебе, воин Анастасий, – сказал я и на княгиню оглянулся.

А Ольга словно окаменела. Бледная, платок в руках тискает так, что тонкая ткань трещит, и все шепчет и шепчет что-то. Прислушался я:

– …а Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благодарите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Да будете сынами Отца нашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных… не судите да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете и сами судимы, и какою мерою меряете, такою и вам будут мерить…[88]

– Не знает этого василис Константин, – сказала ей тихонько Григорий, а потом вздохнул и добавил: – Или не хочет знать.

В ночь после казни не спалось. И Никифор на соседнем лежаке тоже все ворочался с боку на бок и вздыхал.

– Слышь, Добрын, – наконец не выдержал он, – ты по дому скучаешь?

– По жене скучаю, – отозвался я.

– А мне почему-то Карачары вспомнились, – он повернулся ко мне, взбил подушку и устроился на ней поудобней. – Как там, интересно, брат Иоанн? А Параскева? А остальные? Софьюшка уже выросла, наверное. Небось, девкой красной стала.

– Был я у них, рассказывал же. Все там хорошо.

– Вот и я думаю, что хорошо. Живут себе и не ведают, какие страсти в мире творятся. Надо же… город красоты неземной, Божьи храмы везде, осень на дворе, а тут теплее лета нашего – живи и радуйся, словно в раю земном. А о милосердии позабыл народ. О прощении и любви к ближнему своему даже не вспоминает. И как такое Господь допустить может?

– Вот ты у него и спроси, – сказал я и к стене отвернулся.

17 сентября 956 г.

С самого утра в монастыре Святого Мамонта стоял бабий вой. Обливались слезами девки сенные, Малуша с Заглядой обнялись и плакали, не скрывали горя своего. Мужики украдкой слезы смахивали, а Никифор навзрыд ревел, никого не стесняясь. Даже Претич и тот сдержаться не мог. И только Ольга себя в руках держала.

– Будет вам нюни распускать! – кричала она на нас. – От того, что вы здесь рассопливились, разве проще кому-то станет?

– Конечно, проще, – сквозь всхлипывания ответила ей Малушка. – Со слезами горе прочь уходит. И ты, матушка, поплачь лучше, тебе тоже полегчает. Ты не держи в себе… ты поплачь. – И слезы с новой силой брызнули из глаз сестренки.

– Добрыня! Ну, хоть ты им скажи, – с надеждой взглянула на меня Ольга.

– Они правы, княгиня, – сказал я спокойно. – И ты не хорохорься тут. На тебе же лица нет. Сердце-то сдюжит?

– Он мне плакать не велел. Я слово дала, а значит, сдержусь, чего бы мне это ни стоило… сдержусь, – повторила она упрямо, а потом губу закусила и рванулась прочь.

– Малушка! Загляда! Бегом за княгиней! – прикрикнул я на девок, как только за Ольгой закрылась дверь. – И чтоб ни на шаг от нее. Ясно?!

– Ясно, Добрынюшка, – кивнула сестренка, кулаком слезы по щекам размазала и вместе с наперсницей своей вслед за княгиней бросилась.

– И тебе, Никифор, закругляться с вытьем пора. Хватит в отроках несмышленых ходить, пора мужиком становиться. Вчера вон отмахивался от лихоимцев не хуже мужалого, а ныне словно дитятя хнычешь!

– Как же не плакать-то? – жердяй поправил перевязь на израненной руке.

– А вот так! Не плакать, и все тут. Мужики не плачут! Огорчаются только иногда. Верно я говорю, Претич?

– Верно, – кивнул воин. – На твоем веку, Никифор, еще столько всего будет…

– Но как же вы не поймете?! Ведь нет его больше! Нет! – Бас у черноризника ядреным был, а сейчас вдруг голос его на писк сорвался.

– Нет его, – согласился я. – Только вспомни, что он тебе вчера сказал.

– Сказал, что к Господу уходит, – шмыгнул носом жердяй, рукавом глаза вытер и вздохнул со всхлипом. – Сказал, что из чертогов небесных за мной наблюдать будет. Что, если сверну я с пути праведного, он за меня перед Иисусом заступаться не станет, а если жизнь моя совестливой будет, тогда он дождется меня в райских кущах…

– Вот видишь, – потрепал я его по плечу. – А ты уже норовишь с дороги своей свернуть, слезы тут льешь, вместо того чтобы за него радоваться. Ведь он теперь рядом с Богом.

– Но ведь это я… – Никифор было опять слезу решил пустить, но поостерегся и только за бороденку себя дернул. – Я же его к погибели привел. Если бы я вчера…

Отчасти это было правдой. Это жердяй вчера предложил Анастасия помянуть.

– Учитель, – сказал он Григорию, – что-то душа у меня в томлении с утра пребывает. Пока княгиня договором занята, пойдем, зелена вина откушаем за упокой души безвинно убиенного ромея.

– Не дело боль душевную вином заливать, – ответил христианин. – Однако и мне отчего-то выпить захотелось. Ты с нами, Добрын?

– Конечно, с вами. Только Рогоза с собой возьмем, а то обидится старик.

– Я смотрю, у вас уже содружество образовалось, – недовольно Григорий на ученика покосился.

– Так ведь, – пожал плечами жердяй, – вино Господь злом не считал. Сам с апостолами не раз к корчаге прикладывался.

– Тут возразить нечего, – согласился Григорий. – Однако и меру знать не мешало бы.

– Так мы знаем. Правда, Добрыня?

– Правда. Так пойдем, что ли?

– Пойдем, – сказал Никифор и учителю пояснил: – Тут недалеко харчевню иудей крещеный держит. Вино у него знатное, и лишнего с нас не возьмет – мы его от налетчиков недавно отбили.

Сначала мы на пристань направились, где русь наши ладьи к обратному пути готовила. Здесь и старого гребца отыскали, но тот на приглашение только руками развел:

– Нечего ему по городу шлындать, – кормчий Ромодан старика с нами не отпустил.

Еще сказал, что с ладьей заниматься нужно и без Рогоза никак не справиться. Вздохнул старик, усы отер, нам счастливого пути пожелал и вслед посмотрел с сожалением и тихой завистью.

А мы от пристаней поднялись, в проулок знакомый свернули, и невдомек нам было, что здесь уже ждут нас давно. Только заметил я, как один из мальчишек, что в пыли дорожной с друзьями возился, увидев нас, вскочил, словно ошпаренный, и куда-то побежал быстро. Ну, так я этому значения не придал – мало ли чего малец испугался.

Хозяин харчевни радушно встретил, за стол пригласил, вина и снеди выставил. Только мы Анастасия как следует помянули, а они уже тут как тут. Вошли делово, без шума и лишней суеты. Плащи на них серые, на левом плече крест вышит, на ногах сапоги добротные, бороды черные до пояса висят, взглянул я на них, и стало мне почему-то совсем грустно.

– Проходите, гости дорогие, – хозяин к ним с поклонами.

Но предводитель ихний на него так зыркнул, что тот язык прикусил да прочь шарахнулся. Хозяина точно ветром сдуло, и остались мы втроем супротив семерых.

А они прямо к нам направились. Главный перед нами встал, трое за спину зашли, остальные по бокам остановились. Прогнал я от себя думы невеселые и Эйнаров подарок из ножен потянул.

– Погоди, – остановил меня Григорий. – Может, все миром сладится.

Предводитель меж тем в столешницу руки упер и оглядел нас внимательно. На Григории его взгляд остановился.

– Это он? – спросил он кого-то из своих.

– Как будто он.

– Как будто? – хмыкнул ромей.

– Мир вам, – Григорий взгляд бесцеремонный выдержал. – Кого вы ищете, добрые люди?

– Кажется, нашли уже, – усмехнулся предводитель. – Зовут тебя как?

– Послушай, уважаемый, – сказал я. – Шли бы вы своей дорогой. Мы тут товарища поминаем. Не до ссор нам.

– Заткнись, варвар! – гавкнул ромей, будто пес задиристый.

– Вот видишь, – сказал я Григорию, – а ты говоришь, миром обойдется.

– Как зовут тебя? – вновь повторил предводитель и на христианина вылупился.

– Раб Божий Григорий.

– Он, – сказал один из ромеев и в улыбке расплылся.

– Веруешь ли ты, Григорий, в Святую апостольскую церковь? – сощурился предводитель.

– Я верую в Господа нашего, – ответил черноризник смиренно.

– Отвергаешь ли ты Сатану как врага людского? – не отставал ромей.

– Чего ты пристал, словно банный лист? – подал голос Никифор. – Сказано тебе, что мы братья твои во Христе…

– Ты мне не брат, еретик поганый! – оборвал его ромей.

– Все! Надоело! – Встал я из-за стола и ромею высказал: – Мы из посольства русского, люди неприкасаемые. Коли не хотите беду на себя накликать, оставьте нас в покое.

– Сидеть! – рявкнул предводитель, и те ромей, что сзади нас стояли, меня за руки ухватили и обратно на лавку посадили. – Не вмешивайся, варвар. Ты язычник, а у нас свои дела. Именем Иисуса Христа и церкви его! – выкрикнул он вдруг, из-под плаща меч короткий достал и Григорию в грудь вонзил. – Смерть еретикам!

Всхрапнул черноризник и набок заваливаться начал. Ртом воздух хватает, словно рыба, на берег выброшенная.

– А-а-а-а! – взревел Никифор.

– За что, Даждьбоже?! – взмолился я, под стол нырнул, спиной в столешницу снизу уперся, на ногах поднялся, опрокинул на обидчиков яства и питие уже ненужное, меч выхватил.

Заметил краем глаза, что ромей от прыти моей растерялся на миг, раскрытый передо мной стоит, и по самую рукоять клинок Эйнаров в живот ему воткнул.

– А-а-а-а! – вопит жердяй, и нет страха в крике его, а только ненависть к убийцам учителя.

Вцепился он в плащ одного из разбойников, на себя рванул. Тот равновесие потерял, через лавку под ноги остальным налетчикам полетел. А те уже мечи из ножен рвут. Еще мгновение, и мы рядом с Григорием ляжем. А меня такая злость обуяла, что мир тухнуть начал, словно лучина догорающая.

И тут ко мне пришло то, что уже приходило однажды. Я тогда еще совсем малым был. Сцепились мы у стен Коростеня с Зеленей болярином шутейно. Старый спор докончить захотели. Но кровь молодая, кипучая, а язык порой всякого по глупости наговорить может. Чтоб меня раззадорить, супротивник мой о Любаве нехорошо отозвался. Не хотел оскорбить, но получилось так. И погасло все в моих глазах от обиды и злости. В себя пришел, когда меня Путята от горла Зеленина насилу оторвал. Так и теперь случилось…

Вспышка яркая… лицо ромейское, в страхе перекошенное, из губы рассеченной кровь струей, а на моем кулаке царапина от зуба выбитого…

Вспышка… хруст костей переломанных и вопль звериный…

Вспышка… горячим и липким мне в лицо брызнуло, а глаза у вражины тухнут, и ему уже не важно, что вокруг делается…

Вспышка… и кто-то к стене кулем отлетает…

Вспышка… и на мне тяжестью неподъемной повисли, и Претич в самое ухо кричит:

– Все, Добрын! Все! Кончилось!

– Порву-у-у! – рычу, вырываюсь из хватки, а сам в толк взять не могу, откуда здесь боярин взялся.

– Некого рвать! – он мне орет. – Успокойся!

Вздохнул… выдохнул…

В голове проясняться стало.

– Как ты здесь? – я Претичу.

– Нас хозяин харчевни позвал, – он мне отвечает. – Отпустите его, – велел он гридням.

– Драться не будешь больше? – спросил один из державших меня воинов.

– Не буду, – сказал я устало. – Своих не бью.

– Ага, – сказала ратник. – Не бьешь, – и шишку на лбу потер.

– Извини, – я ему.

– Небось, жив буду, – горько усмехнулся он и добавил: – А вот им меньше повезло.

Глянул я – харчевня вся кровью забрызгана, посредине лужа большая, а в ней ухо отрубленное лежит. И все семеро разбойников никуда не делись. Среди обломков столов и лавок переломанных покой нашли. А хозяин харчевни, иудей крещеный, в уголочке сидит и плачет.

– Григорий?! – выдохнул я.

– Плохи его дела, – сказал Претич. – У него между ребер обломок меча застрял. Не жилец… – и сокрушенно головой покачал.

– А Никифор?

– У него лишь рука располосована. А так ничего. Я велел их к монастырю отнести… горе-то какое, – вздохнул он тяжко. – И как Ольга все это переживет?

– А эти… кто они?

– Он и есть, – сказал хозяин харчевни, вскочил на ноги, к разбойнику главному подскочил и зло пнул мертвое тело, – Колосус-Попрошайка, чтоб ему пусто было.

– Ну, ему и так не слишком полно, – сказал Претич.

– Почему у них кресты на плащах? – спросил я.

– Так ведь эти нелюди, – ответил хозяин, – не простые разбойники. Они же из Псов Господних.

– Как это? – не понял Претич.

– Да говорят, что от самого Вараввы[89] они своим годам отсчет ведут. Дескать, когда Спасителя на кресте распяли, то Помилованный слово дал – апостолов и веру Христову от всяческой скверны защищать. Псом Господним себя нарек. Из дружков войско собрал. Сначала в Иудее христиан оберегал, а потом ученики его в Византию перебрались. Не один век Псы Господни в свои ряды лихоимцев и головорезов привлекали. Законами Божьими им душу пытались очистить. Колосус вон настоящим попрошайкой беспризорным рос, а как к Псам Господним прибился, так высот в положении своем достиг, – вздохнул хозяин и добавил зло: – А как был разбойником, так и остался. Все окрестные лавки данью обложил. Говорил, что на дело Богово, а сам с дружками куролесил и всех в округе в страхе держал. И возразить ему никто не смел – он же из Псов Господних, а им лишь Христос да патриарх указчики.

«Теперь понятно, кто за всем этим стоит, – пришла мне вдруг мысль горестная. – Фокий не мытьем, так катаньем своего добиться решил. Зря он так». – И еще подумалось: «Вот ведь как чудно получается… Пес Господа своего, Колосус-Попрошайка, и пащенок Семаргла-Переплута, калика Баян, оба считают себя породой собачьей, а есть ли меж ними разница?..»

– Боярин! Стражники сюда спешат! – раздался голос из-за двери.

– Добрыня, – спросил меня Претич, – ты до монастыря сам-то дойдешь?

– Дойду, – ответил я.

– Ступай скорее, а я тут с властями пока разберусь.

В монастыре тем временем переполох случился. Девки крик подняли, как только израненного Григория гридни занесли. А вслед за ними Никифор пришел. Кровь с жердяя, словно с борова, хлестала. Его кто-то из воинов поддержать хотел, но он решительно отказался.

– Сам доберусь, – сказал упрямо.

Но стоило ему за ворота шагнуть – рухнул без сил. Подхватили его, в келью отнесли, а тут и я появился.

– Добрынюшка! – сестренка ко мне бросилась.

– Погоди, Малуша. Отдышаться дай.

– Кто же вас так, Добрынюшка?

– Нелюди, – припомнил я, как хозяин харчевни тех Псов Господних обозвал.

– Ранен ты? У тебя вся одежа от крови закожанела.

– Нет, сестренка, не ранен. Даждьбоже миловал. Устал только сильно. А Григорий с Никифором где?

– Ими лекари фряжские занялись. С Григорием совсем худо. Я такой страсти никогда не видела. Прямо из груди у него клинок торчит, а христианин в сознании. Может, и вправду ему Бог помогает?

– А Никифор?

– А чего ему, длиннобудылому, сделается? На руке царапина, крови много потерял, но говорят, что жить будет.

– Нужно навестить их.

– Да куда тебе? – запричитала сестренка. – Сам едва на ногах держишься. Тебе бы отдохнуть не помешало.

– Потом отдыхать будем, – невесело ухмыльнулся я. – В Светлом Ирие времени для отдыха хоть отбавляй.

– Будет тебе, – взглянула она на меня испуганно. – Рано тебе еще помирать. Сам же сказал, что у тебя даже ран нет.

– Это точно. Помирать рановато.

Только мы от ворот отошли, а за нами вслед уже Претич поспешает. За ним остальные воины. Вижу – что-то больно они спешат. В монастырь залетели.

– Ворота! – Претич кричит. – Ворота скорее затворяйте!

– Что стряслось? – от крыльца монастырского окрик раздался.

Ольга на крылечко каменное вышла и на нас смотрит. И показалось мне на миг, что вдруг постарела она. Лет на десять старше своих лет выглядит. Под очами круги черные, через лоб морщинка пролегла, а щеки серыми стали, но глаза у нее, словно уголья горящие, лицо строгое и в кулачке платочек крепко зажат. Видно, что горе ее придавило, а она изо всех бабьих сил ему поддаваться не хочет.

– Беда, матушка! – Претич ей в ответ. – За нами стражники царьградские гонятся! Хотят Добрына схватить. Требуют, чтобы он за тех семерых, что в харчевне положил, ответ держал.

А в ворота уже стучат настойчиво. Слышно, как доспехи на ромеях позвякивают. Как ругаются они сильно, требуют, чтобы отворили им немедля.

– А это они видели?! – и княгиня в сторону ворот кукиш показала. – Сколько их там?

– С десяток, – ответил боярин.

– С каких это пор русичи ромеев бояться стали? Претич! Вас четверо, их десять. Справитесь?

– Только позволь, матушка.

– Дозволяю!

– Эх! Размахнись рука, раззудись плечо! – радостно закричал боярин. – За мной, ребятушки!

Я было тоже в драку рванул, но Ольга остановила:

– Нечего тебе там делать, Добрын. Ты уже и так все, что нужно, исполнил. Жаль только, что Григория не уберег.

– Прости, княгиня, – склонил я перед ней голову. – Виноват я, и прощения мне нет.

– Как же ты так, боярин? – И столько горечи в ее словах было, что я от стыда был готов сквозь землю провалиться.

– Будет тебе, матушка, – вступилась за меня Малуша. – Или не видишь, что он и так едва на ногах держится?

– Вижу, – сказала Ольга. – Мне сказали, что ты злодеям отомстил.

– Да, княгиня, – ответил я.

– И на том спасибо. А пока иди-ка, отдохни.

– Не до отдыха сейчас. Нужно…

– Там и без тебя справятся, – перебила она меня. – К себе пока ступай.

Едва я успел на крыльцо подняться, как из-за ворот Претич со своими появился. Довольные. Кулаки у них в кровь разбиты, а на устах улыбки радостные.

– Все, матушка! Отвадили мы их. Теперь сюда уже не просятся.

– До смерти забили? – спросила княгиня.

– Да так… – пожал плечами Претич. – Ребра пересчитали, чтоб в другой раз неповадно было лезть, куда им не велено. Разбежались они и копья побросали.

– Давай-ка рать поднимай, пока они до своих не добрались! Видно, настала пора показать ромеям, что к ним русы пришли. А ты ступай, – сказала Ольга мне. – Ступай, Добрын.

– Вот ведь каша заварилась… – притопнул Претич.

– Не мы эту кашу заваривали, – вздохнула Ольга. – Ты еще здесь, Добрыня?

– Так ведь…

– Ступай!

Ничего не поделать. Упрямая она. Подчиниться пришлось.

– Погоди, – вдруг остановила она меня. – Они действительно знали, кого искать?

– Да, княгиня, – отвечал я. – Как только Колосус уверился, что перед ним Григорий, он сразу схватился за меч.

– Ясно, – сказала Ольга.

Я за дверь шагнул, а навстречу мне ратник спешит.

– Как там? – спрашиваю.

– Эх, – скривился он, словно это ему рану тяжелую нанесли, рукой махнул и на улицу выскочил.

– Я за него молиться буду, – услышал я голос княгини.

Голова кругом пошла. Ком к горлу подкатился, и почуял я, как деревянный пол под ногами плясать начал.

– Ты к себе не ходи, Добрынюшка, – сестренка меня под руку поддержала. – Там сейчас лекари вокруг Григория суетятся. У нас с Заглядой отдохнешь. Мы тебе мешать не будем.

– Да уж, – разозлился я. – Фрязи его много налечат.

– Зря ты так, – сказала Малуша. – Княгиня говорит, что они искусны в недугах и врачевании.

– Посмотрим. А Никифор?

– Он у себя, бедненький, перевязали его, отвару успокоительного дали, – вздохнула Малуша и настойчиво потянула меня на бабью половину.

Хотел я с христианином попрощаться, но силы меня совсем оставили. Едва до Малушиной постели добрался, рухнул на нее и в сон, словно в омут, провалился.

Крови во сне много было. Еще вороны граяли, широко раскрыв свои серые клювы. Жутко было от этого грая. Я все старался прогнать Кощеевых вестников, но они лишь гортанно смеялись надо мной и таращили черные бусины глаз. А потом совсем страшное приснилось.

Вновь я в харчевне треклятой очутился. И Григорий с Никифором рядом. А Колосус из-под плаща меч свой окаянный выхватывал. Сколько ни старался я беду от христианина отвести, все у меня никак не получалось. Видел я, как острый клинок ткань на черной ризе прорывает и в грудь Григория погружается, но поделать ничего не мог. Валился христианин набок, и от боли лицо его кривилось. Жалко мне было черноризника. И злился я от бессилия…

А потом все снова начиналось. И Григорий был невредим, и Колосус из-под плаща мечом грозил, и холодное железо летело вперед неотвратимо, и вновь я ничего против этого сделать не успевал…

Сколько раз все это продолжалось, я уже не упомню, только навсегда мне в душу этот кошмар врезался.

Я от крика проснулся. От воя бабьего. Понял, что случилось непоправимое.

– Как там, у христиан, положено? Царствия тебе Божьего, Григорий Пустынник. Может быть, там, возле Бога своего, тебе лучше будет. Там с Андреем встретишься. Привет ему от меня передавай, скажи, что помнят его на земле.