– Вот оно, золото мое, – поспешно заговорил Ильяс, но, когда камень разглядел, глаза у него жадно заблестели да косить начали. – Плата от меня тебе, Искандер-богатур, и человеку твоему за заботу о бедном торговце полагается. Золотом расплачусь. Я же из-за камня этого вас позвал. Память это. От отца моего осталась. Этот рубин у нас в роду от отца к сыну, от деда к внуку передают. Слезой Аллаха называют.

– Вот брешет, – не выдержал я и тут же снова по зубам схлопотал.

– Я золотом расплачусь, как и положено, – тараторил торговец, – ратнику деньгу дам, а тебе, Искандер, даже две отдам.

– Три, – сказал Искандер.

– Три, – закивал головой Ильяс. – А вор этот в зиндане посидит, чтоб неповадно было ему по чужим домам лазать. Я его по весне продам, а прибыль пополам поделим.

Не знаю, кто меня тогда под руку толкнул, или, может, Переплут не забыл, что я когда-то на ристании за него перед народом выходил? А может, вспомнилось мне, как в далеком детстве Любава Свенельда с ватагой провела? Понял я, что несдобровать мне теперь, и решил дурачком прикинуться. Дескать, от побоев булгарских у меня ум за разум забежал. А с дурачка спроса великого не взыщешь. Может быть, и пожалеют убогого, сразу не порешат, а там посмотрим. Схватился я руками связанными за голову, рожу пожалостливее скорчил, слюни распустил и заплакал, как маленький.

– Дяденька! Не бей, дяденька. Я холосый. Мне мама велела коловку отыскать, – и в рыдания ударился.

– А чужеземец-то, кажется, того… – изумленно уставился на меня ратник.

– Чего «того»? – повернулся к подчиненному Искандер.

– С ума сошел.

– Не придумывай, – махнул на него богатур.

– Коловку мне велните! – еще громче запричитал я. – Коловку отдайте, а то мама залугает!

– Ты чего с ним сделал? – набросился Ильяс на ратника.

– Ничего, – пожал плечами тот. – По голове вдарил, чтоб не бузил сильно.

– Коловку хочу! – завопил я изо всех сил. – Отдай коловку!

– Он же ему голову отбил! – Косоглазый взглянул на Искандера так, словно взглядом в нем дыру прожечь захотел. – Он же мне товар попортил! Кто же его теперь купит, безумного?

– А я что? Я ничего, – оправдывался ратник.

– А может, прихлопнем его, да и дело с концом? Чего с безумным мучиться? – взглянул на меня Искандер. – Он же чужеземец, его же хватиться могут.

– Один он пришел. А если хватятся, то к тебе прибегут. Ты его искать примешься, а вот найдешь ли, одному Аллаху известно. И потом, жалко его губить, – сказал торговец. – Может, отойдет еще. Руки и ноги на месте, а голова для раба не нужна. Он без нее покладистей будет. Динариев на пятьдесят такой раб потянет. А товар под нож пускать – расточительство.

– Как знаешь, – согласился богатур. – Только смотри за ним в оба глаза. Если сбежит, я с тебя все одно свою долю возьму.

– Не сбежит, – покачал головой Ильяс.

– Ладно, – Искандер нехотя отдал камень и кошель Косоглазому.

Так я в рабстве булгарском оказался. Целый месяц меня в яме вонючей продержали. Зинданом она у них называется. Я сразу смекнул, что здесь лучше не рыпаться, а продолжать дурачком прикидываться. Потому тихо сидел, как мышка. Только про коровку порой вспоминал, и за это меня били, а то и грязью сверху ради смеха кидались. Били, правда, несильно. То ли жалели безумного, то ли товар не хотели портить. Принимал я побои безропотно, словно не замечал их. Вскоре все на Ильясовом подворье поверили, что я головой ушибленный, тихий безобидный дурачок, над которым измываться грешно, и на время оставили меня в покое.

Кормили меня исправно. Не княжий разносол, но выжить можно было. Не хотел Ильяс, чтобы я с голоду помер. С мертвого прибыли не будет, вот и берег. Опаршивел я в грязище этой, все боялся лихоманку какую-нибудь подхватить. Не уберегся, заболел. Кашлял, и жаром жгло. Тогда меня впервые на волю выпустили, наверх подняли.

А наверху зима лютовала. Снегом двор Косоглазого припорошило, и я так в зиндане кости проморозил, что зуб на зуб у меня не попадал.

В барак пустой меня перевели, на ночь кобеля рядом привязывали. Я первые три ночи совсем не спал, все боялся, что псина с привязи сорвется. Обошлось, слава Даждьбоженьке.

Сторожу базарному за мной приглядывать поручили. Снедь он мне носил да одежкой кое-какой поделился. Хорошим он мужиком оказался, душевным. Не знаю, как он догадался, что я не настолько безумен, как казаться хочу, но выдавать меня не стал. Сказал как-то, что не его это дело, на том я и успокоился. А еще он мне рассказал, что искали меня двое, молодой со старым. Все у него выпытывали, не появлялся ли я на базаре. Он, быть может, и рад был открыться, но нельзя ему было: прогонят, так чем детей кормить? Ничего он им не сказал. Так и уплыли мои попутчики несолоно хлебавши.

– Их ладья последней отчалила, – рассказывал мне сторож. – Едва до ледостава уйти сумели, а то пришлось бы им в Булгаре зимовать.

И понял я тогда, что уже не смогут мне помочь ни Рогоз, ни Стоян со своими людьми, а рассчитывать лишь на свои силы нужно. Тогда я еще покладистей стал. С помощью сторожа я на ноги и поднялся. Он меня однажды в мыльню сводил, чтоб я коросту с себя смыть смог да с волос колтуны срезать, и стал меня у Ильяса в помощники выпрашивать. Тот немного покочевряжился, а потом решил:

– Пусть работает, а то только жрет да коровку свою поминает.

Зимой в Булгаре к весеннему торжищу готовятся. Как ледоход пройдет, начнут к Ильясу пленников свозить, а их содержать надо. Мы со сторожем навесы поправляли, барак подновляли, снег с площади базарной счищали, к приему живого товара двор готовили.

Ильяс меня все же без надзора не оставил, одному из холуев велел за мной строго следить. Чтоб не вздумал я в бега пуститься, детина пса с собой брал, на поводе длинном его тягал. А пес здоровенный, на людей натасканный, так и норовил от детины вырваться да меня в клоки разорвать. Ох, и маялся с ним мой охранник. Ругал животину на чем свет стоит. А я его сильно не страшился, хотя и опасался немного. Как узнать, что у животины на уме?

Бывало, в бараке полы перебираешь, трухлявые доски на новые меняешь, а мой охранник укутается в шубу потеплей и дрыхнет. Сквознячок по пустому бараку гуляет, а на воздухе свежем хорошо спится. А рядом кабыздох пристроится и тоже спит. Ему же еще и ночью меня сторожить.

Вижу, пес привыкать ко мне начал. Надоело ему на меня днем и ночью кидаться. Вечером я на лежаке устроюсь, а он у дверей ляжет, морду на лапы положит и на меня смотрит. Но уже не рычит, когда я на другой бок поворачиваюсь. И то славно. Я хоть высыпаться по ночам начал, и дневная работа у меня еще лучше пошла.

А между тем я кобеля к себе потихоньку приваживать стал. Лепешку не доем, спрячу, а потом помочусь на нее и ночью кобелю подкидываю. Тот сначала морду воротил, а потом обвыкся и жрать лепешки принялся. Он ее проглатывает враз, а вместе с хлебом к запаху моему привыкает.

Как-то однажды мой охранник опять уснул. Повод у него из рук выскользнул, он и не заметил. А кобель свободу почуял, на меня налетел, с ног сшиб и к горлу потянулся.

«Все, – подумалось. – Загрызет».

А псина меня в лицо язычиной своей мокрой лизнул и хвостом завилял. Совсем принюхался, значит.

За заботами и работой зима пролетела. А как только весенять стало, лед на реке вскрылся и первые гости к Булгару с товарами потянулись, так я и сбежал.

Ночь безлунная выдалась, небо тучами затянуло, так что даже звезды не просматривались. Темень хоть глаз коли, все одно, что слепым, что зрячим ни зги не видать.

Дождался я, когда челядь Ильясова угомонится, кабыздоха за ухом почесал.

– Прощай, дружок, – шепнул ему, а он на спину перевернулся и пузо подставил.

– Нет, – я ему говорю, – пускай кто другой теперь тебя чешет.

Из барака выбрался, через двор прошмыгнул и дверку в домину приоткрыл. Не зря я все это время таким тихим был. Что сам Ильяс, что обалдуи его к моему безропотному повиновению привыкли, следить за мной перестали, а мне как раз того и надобно.

Несколько раз я в домине бывал. Запомнил, как клети на мужской половине располагаются, потому теперь потемну шел уверенно. Вот и еще одну дверку нащупал, за ней опочивальня Ильясова располагается. Вон, как торговец храпит, только бурки от задницы отскакивают. Скрипнула дверка, щелку приоткрыла, светом от ночника на полу полоску бледную прорисовала. Не любит Косоглазый во мраке спать, то ли боится темноты, то ли ему при свете спится слаще. В эту щелку я протиснулся, а дверку за собой прикрыл, чтобы ненароком кто не заметил.

Дрыхнет Косоглазый, а рядом с ним один из детин его пристроился. Крепко спят. Видно, миловались весь вечер, вот и притомились. Только теперь я понял, почему на Ильясовом подворье баб не было. Ни к чему торговцу бабы, ему с мужиками интересней. Хотя, может, и не мужики они вовсе? Ишь, как во сне обнимаются.

Над ложем ковер узорчатый работы дивной, а на ковре сабли кривые и кинжалы в ножнах дорогих развешаны. Здесь и мой меч пристроили. Я его сразу приметил, как только впервые тут оказался. Велели мне в опочивальне уборку устроить, пыль вытереть и полы помыть. А я что? Мне сказано, так я сделаю. Убрался я тогда на славу. Ильяс, на что привередливый, а и он меня за старание похвалил. И не заметил он даже, как не стерпел я и нежно меч свой от пыли отер и маслом конопляным из лампы смазал, чтоб он без меня в хандру не ударился да ржаветь не вздумал. Теперь вот сгодится его клинок отточенный.

На цыпочках, опасаясь до поры сон моих мучителей потревожить, прокрался я к ковру, меч осторожно с ковра снял, к ложу подошел, размахнулся покруче и со всего маху рукоятью меча детине в лоб засветил. Всхрапнул он, спросонья не разобрав, кто его в этот ночной час приласкал, да так в неведении и остался. А Ильяс от шума очнулся, рот раззявил, чтобы на помощь позвать, но я ему быстро его вопль обратно в глотку загнал. С такой радостью ему локтем поддых врезал, что крик его сразу в змеиный шип превратился.

Смотрит он на меня изумленно, все никак понять не может, почему я из дурачка безропотного снова умным сделался.

– Что, – говорю ему тихо, – не нравлюсь я тебе такой? Коловка моя… мама залугает… был дурак, да весь вышел.

Он лишь засипел в ответ. Понял, что провел я его. Глаза выпучил, бороденкой трясет, на полюбовника своего косится, а сказать ничего не может, только по щеке его слезинка пробежала. Значит, жалко дружка стало.

– Не хнычь, – я ему, – живой он. Но если гоношиться вздумаешь, так я его враз порешу, и рука не дрогнет.

Затрясся он, зубами заскрипел, застонал от бессилия. Взглянул я на него, и улыбки сдержать не смог – пущай помучится, морда брехливая, как я все это время мучился.

– Ты еще ответишь за это, собака! – прошептал Косоглазый.

Тут такая злость на булгарина меня обуяла, что я себя едва в руках удержал. Знал, что стоит злости этой хоть чуть-чуть слабину дать, так может что угодно случиться. Однажды с Зеленей мы в поединке сошлись, не по злобе, а по-дружески, так он меня разобидел ненароком, и за то я болярину чуть шею не свернул. Потемнело у меня в глазах в тот раз, не помню, как меня от него оттащили. Вот и теперь я к помутнению в рассудке близок был, но сдержался все-таки. Только еще раз булгарина кулаком треснул и успокоился.

– Сознавайся, куда жену мою подевал? – сказал ему, как только он в себя приходить начал.

– Какую жену?

– Любаву мою, – замахнулся я на него. – Ту полонянку зеленоглазую, про которую я тебя тогда расспрашивал.

– Понял, о ком ты, понял, – поспешно закивал Ильяс. – Все расскажу без утайки.

– Ну?!

– Уж такая она была непокорная, что ее никто брать не хотел. В покупателей плевалась, одному лицо ногтями исцарапала, а кому нужна рабыня, которая ночью прирезать может? Еле-еле с рук ее стряхнул. Считай, даром отдал, да еще и приплатить готов был, чтоб только забрали ее.

– Кто ее забрал?

– Человек знатный. Он прислужника своего ко мне прислал. Обо мне же слава по всей земле идет, и каждый знает, что лучший товар…

– Хватит себя нахваливать, – оборвал я его. – Где она?

– В Итиле она. В Хазарской столице. Ее же большой человек, телохранитель самого кагана Хазарского, себе забрал, – ответил Ильяс и вздохнул. – Ох, и намается он с ней.

– Значит, в Итиле она?

– Если жива еще. У них непокорных женщин не жалуют. Враз шкуру спустят, – сказал он злорадно, но тут же пожалел об этом.

Лопнула кожа на моем кулаке от крепкого удара, а Косоглазый еще и щербатым сделался. Выплюнул зуб выбитый, сукровицу проглотил и расплакался вдруг.

– За что ты меня? – говорит. – Я же и тебя, и ее кормил-поил и не обижал вовсе.

– Нужна бы нам была твоя забота, если бы мы вольными были, – сказал я и костяшку окровавленную пососал.

Тут смотрю: бугай зашевелился, в себя приходить начал, я его еще раз по лбу огрел, он и успокоился.

– Не бей его, – взмолился Ильяс. – Что хочешь у меня проси, только его не бей.

– Просить тебя ни о чем не буду, а что мое по праву, ты и так вернешь, – сказал я. – Где золото мое? Где камень самоцветный?

– Отдам, отдам, – закивал торговец. – Здесь все, вон в той шкатулке спрятано.

Открыл я шкатулку, достал кошель, на вес попробовал.

– Что-то легок он больно, – говорю.

– Так ведь расходы, – ответил Ильяс. – Опять же Искандеру пришлось заплатить…

– Ладно, – решил я. – Больше требовать с тебя не стану. Ты же и впрямь меня зиму целую кормил.

Раскрыл я кошель, убедился, что рубин на месте.

– Слеза Аллаха, говоришь?

– Это я так, – покосился на меня Ильяс, – чтобы красивее было.

– Кровавая слеза у твоего бога.

Связал я его покрывалами покрепче, кляп из тряпок сделал да в рот ему забил, чтоб он до поры шум не поднял. Небось, когда дружок его в чувства придет, развяжет. Вышел из домины постылой и, таясь, словно тать, с базара невольничьего уйти поспешил.

На выходе сторож меня остановил.

– Уходишь? – спрашивает.

– Ухожу, – говорю.

– Да хранит тебя Аллах.

– Вот, – протянул я ему несколько золотых. – Это детям твоим на гостинцы.

Поблагодарил меня старик и показал, в какой стороне причал. Простились мы, и я по улочкам кривеньким побежал.

Добежал до пристани, смотрю – ладья на волнах качается. Спустили ее на воду, значит, поутру кто-то в путь дальний собирается. Мне это на руку. Выбраться из Булгара надобно, пока Ильяс тревогу не поднял, а там уж раздумывать будем, как мне до Итиля добираться.

А с реки ветер холодный, кажется, что всю душу выдует. Не позавидуешь кормчему, который добро на ладье остался охранять. Укутался он, возле рулевого весла прилег, дремать пытается, но разве в такой холодрыге уснешь? Вот и ворочается да ругается тихонько. Его товарищей не видать. Видно, где-то в граде, в тепле заночевали, а ему мерзни. Впрочем, он бы мне тоже не позавидовал, если бы увидел, как я донага раздеваюсь, одежу в узел тугой стягиваю да, ежась под ветром, в воду ледяную лезу.

Ну а мне, после зиндана, уже ничего не страшно. Знаю, что ежели Ильяс тревогу подымет, так мне еще хуже будет. Потому и поплыл.

Повезло мне. Добрался до ладьи, на весла влез, кое-как до борта дополз, ухватился окоченевшими пальцами за брус, тело одеревеневшее через него перекинул. Самого трясет, судорогой руки-ноги сводит, а я под помост влез, а там мешки мягкие плотно набиты. Я один скрюченными пальцами развязал, а в нем рухлядь мягкая – меха дорогие. Вот что, значит, купец из Булгара вывозит. Куда только? Так это я поутру узнаю. Если доживу, конечно, до утра.

Растер я тело, как смог, кровь разогнал, оделся да в рухлядь зарылся. Протрясло меня как следует, но отпустило. Даже согрелся немного среди шкур лисьих да куньих и подремать немного умудрился.

Уже перед тем как совсем уснуть, прошептал тихонечко:

– Слава тебе, Семаргл-Переплут, за то, что кормчему глаза отвел. Позволил мне незамеченным на ладью перебраться.

Это сейчас, спустя столько лет, я порой удивляюсь: как это мне удавалась из самого пекла неопаленным выскочить? А тогда об этом даже не думалось. Была цель. Было желание. Вот и летел я к цели, словно стрела, умелой рукой пущенная. Казалось, что встань передо мной гора высотой до небес или пропасть бездонная, все одно не заметил бы препятствий этих на пути своем. Перемахнул бы и дальше полетел.

«Нельзя… невозможно» – эти слова уже потом ко мне пришли, а в тот миг я о них и не вспомнил даже. Лишь одно меня вперед двигало, одно за собой тянуло, чувствовал я себя виноватым сильно перед женой своей. Перед собой оправдаться сил не было. Если бы тогда в заснеженном лесу и после – в светелке вышгородской – я слабины бы не дал да на тело Ольгино, молодое, сильное, зовущее, не соблазнился, разве позволил бы я Любавушке моей в полон попасть? Виноват я. Со всех сторон виноват. И жизнь «если бы» не признает…

Вот и старался я вину свою загладить.

Меня гром разбудил. Тяжелый раскат вспыхнул в моей голове и дрожью отозвался в теле. Я постарался зарыться как можно глубже в меха, чтобы хоть на мгновение продлить внезапно прерванный сон. Какое там! Даже здесь, под кучей пахнущих кислым шкур, гром пробивался ко мне, прогоняя остатки грез. Странный гром. Частый. Словно решил Перун от какой-то неведомой радости в бубен постучать. Только бубен у него огромный, в целое небо размером. Бьет в него Громовержец, а Сварожичи под этот ритм разухабистый приплясывают.

Вот только откуда грому-то так рано взяться? До первых гроз весенних еще не близко. Только лед с рек сошел, земля еще стылая, а вода ледяная. С чего гроза-то?

Когда вспомнил, где я и как очутился здесь, понял, что это не гром вовсе. Вот тогда совсем проснулся. Поморщился от барабанного стука и наружу из шкур полез. А барабанщик бьет ладно, и в ритм его уханию скрипят весла в укрепах. Спешат куда-то ладейщики, потому и часто громыхает над студеной рекой. А куда спешат? Вот и узнаем сейчас.

Выбрался я из-под помоста на свет Божий. Глаза на солнышко весеннее прищурил. А барабанщик вдруг с лада сбился, закричал гортанно, руками замахал. И гребцы весла побросали, на ноги вскочили. От такой прыти людской закачалась ладья, едва бортами реку не зачерпнула. Видно, решили ладейщики, что демон неведомый из Нави вырвался да на их суденышко утлое набросился. Загалдели, за оружием потянулись. Несдобровать бы мне, если бы я руки кверху не поднял да не закричал:

– Помогите, люди добрые! Не от хорошей жизни я к вам на ладью забрался!

Глаза-то прищурены, считай, что и не вижу ничего, только слышу, как притихли они. Ждут чего-то.

– Это что за невидаль такая? – кто-то по-булгарски спрашивает.

– Человек я, – отвечаю, а сам веки тру, чтоб быстрее к свету привыкнуть.

– Разбойник?! – разглядел я, кто это ко мне с расспросами пристает.

Мужик невысокий, волосами и бородой курчавой черен. Брови густые на переносице срослись, глаза с прищуром и кожа на щеках смуглая. Нос орлиный, а в усах проседь. Одет небогато, но ладно. И корзно на нем добротное, и сапоги справные. По всему видно, что он у них за главного. Вот к нему я в ноги и кинулся:

– Не погуби, добрый человек. Мне в Итиль-город скорее надобно. Уж не туда ли вы путь держите?

– А хоть и туда, – он мне с опаской отвечает. – Только с какой радости нам тебя до столицы Хазарской везти? Скинем за борт, и дело с концом. Нам лишний груз ни к чему.

– А я вот… – достал я кошель из-за ворота. – Заплачу за перевоз деньгою звонкой. Сколько вам надобно?

– А если пять дирхемов серебряных запрошу? – Понял купчина, что с меня приварок нежданный получить можно, торговаться стал, значит, пока убивать меня не собираются.

– Я вам и шесть отдам, – взмолился я, – только до Итиля в целости меня доставьте.

– А не обманешь? – спросил чернявый примирительно.

– Нет, не обману. Богами клянусь, что сполна рассчитаюсь, – вынул я из кошеля золотой. – Вот и задаток, – говорю. – А если поторопитесь, то еще сверху три дирхема дам.

– Проходи, гость дорогой, – попробовал купец золотой на зуб, кивнул одобрительно, шагнул в сторону, мне на помост путь открыл да рукой на шатер, что пристроили на носу ладейном, указал. – Мы люди честные и договор блюсти согласны.

Так и поплыли мы дальше. И первая гроза меня уже в Итиле-городе нагнала. Только я на пристань ступил, с попутчиками своими расплатился да у грузалей узнал, где дом Авраама бен Саула искать, тут она на меня и нахлынула. Я по раскисшей земле вперед скользил да с Перуном переругивался, а в душе у меня птицы радостные пели. Чуяло сердце, что недалеко теперь суженая моя, что увижу ее скоро, а сердце-то не обманешь.

– Эй, чего мешкаешь? – скрипучий голос старика Асира пробудил меня от воспоминаний. – Давай, поднимайся сюда. Ждет тебя Авраам.

– Иду, – сказал я.

– Ты не боись, – наставлял меня старик перед дверью. – Авраам – человек добрый. Он зазря никого не обижает. Говори смело, с чем приехал, а я толмачить буду.

Он распахнул ярко размалеванные створки, и мы вошли в просторную горницу. Здесь стоял маленький столик, накрытый расшитой скатеркой. На столе стоял чудной светильник о семи рожках, который освещал горницу. За столиком сидел благообразный, красиво одетый пожилой человек. Длинная, завитая кольцами борода спадала на его увешанную тяжелыми гривнами грудь. Курчавые седые волосы ниспадали на широкие плечи. Он внимательно оглядел меня с ног до головы, огладил бороду и поправил маленькую шапочку, прикрывавшую его макушку. Затем постучал пальцами по столешне, повернулся к Асиру и тихо сказал что-то, кивнув на меня.

– Авраам бен Саул спрашивает, – проскрипел старик, – кто ты? Зачем пришел к нему, скромному слуге Создателя?

Я учтиво поклонился, коснувшись кончиками пальцев пола.

– Дядя твой, Соломон-лекарь, велел тебе, Авраам бен Саул, поклон передать. А с поклоном вместе вот это доставить, – вынул я из кошеля рубин.

Асир осторожно взял у меня камень, с бережением поднес его к столику и положил перед Авраамом. Тот мельком взглянул на рубин, потом бросил взгляд на меня и снова сказал что-то старику. Асир попытался возразить, но иудей жестом остановил его и повторил свои слова.

– Он велел, – пояснил мне Асир, – чтобы я оставил вас, – вздохнул он тяжко и вон поковылял.

– Я вижу, – сказал Авраам, как только старик прикрыл за собой дверь, – что ты честный человек.

– Во лжи уличен не был, – склонил я голову.

– Ты не удивляйся, что я на вашем наречии говорю, – улыбнулся Авраам. – Меня еще в детстве Асир выучил. Состарился он совсем, – вздохнул иудей. – Жалко его, вот и попросил его толмачом побыть, чтоб он себя при деле чувствовал.

Он встал из-за стола, подошел ко мне и сказал негромко:

– Как умер Соломон?

Рассказал я ему о смерти друга и наставника своего. Все рассказал, без утайки. И как его в порче обвинили, и как на правиле казнить хотели, и как помиловала его Ольга в последнее мгновение. А за окном продолжала бушевать гроза. Словно сама природа оплакивала ушедшего из жизни хорошего человека.

Смахнул украдкой слезу Авраам, когда я рассказ свой закончил, потом помолчал немного и сказал наконец:

– Я знаю тебя. Ты княжич древлянский, сын Мала Нискинича?

Я от удивления даже рот раскрыл. А иудей со стола светильник взял, подошел ко мне и прямо в глаза заглянул с интересом великим.

– Писал мне про тебя дядя, – сказал он. – Обо всех делах, что в Куяве творятся, сначала я узнавал, а потом уже кагану докладывал. Хорошо о тебе Соломон отзывался. Говорил, что Куяве такой правитель, как ты, очень даже полезен будет.

– Не правитель я, до сих пор полонянином у Святослава считаюсь, – смутился я и в сторону глаза отвел, пристального взгляда не выдержал.

– Это ничего, – сказал Авраам. – Разве может постичь человек промысел Создателя? Вон, каган наш тоже по молодости у отца хуже раба последнего был. С челядью за одним столом питался, со слугами вместе спал. Только однажды Создатель так его жизнь повернул, что он на самой вершине оказался. Как знать, что завтра будет? Как знать?

– Я к тебе не только из-за рубина пришел, – сознался я и на Авраама взглянул. – Соломон сказал, что ежели нужда у меня будет, то можно к тебе за подмогой обратиться.

– Вот поедим сейчас и расскажешь, – кивнул иудей и светильник на стол поставил, взял со скатерки рубин алый и сквозь него на пламя взглянул. – Наверное, проголодался с дороги-то?

– Длинным рассказ получится, – пожал я плечами и меч на кушаке поправил.

– А я не спешу никуда, – Авраам рукой на скамью, что у стены стояла, указал. – Присядь, а я пока велю, чтобы нам еды и питья подали.

После того как поели мы и вина доброго выпили, Авраам дверь поплотнее притворил и сел напротив.

– Ну, рассказывай давай, в чем нужду терпишь. А потом решим, чем я тебе помочь смогу.

– Ну, и чего же ты остановился? Проходи, Якоб. Давно ты меня, старика, не навещал, – Авраам был сама любезность, и это сильно озадачило телохранителя кагана Хазарского.

Осторожно, словно в логово дикого зверя, Якоб вошел в дом ребе.

Он не ожидал, что Авраам позовет его, тем более что в последнее время их отношения совсем испортились. И вдруг сегодня утром к Якобу пришел старый Авраамов слуга и принес приглашение на обед. Воин долго думал, прежде чем решился ответить на приглашение. Сослаться на занятость он не мог, ведь только вчера при всех каган наградил его свободным днем. Авраам, конечно же, слышал это, и теперь отказ мог быть воспринят как неуважение к почтенному ребе. А сейчас начинать открытую войну Якобу совсем не хотелось.

Идти тоже не хотелось. Он мечтал о том, чтобы провести весь сегодняшний день с Рахилью, и теперь злился оттого, что все его мечты пошли прахом.

«И зачем я понадобился этому хрычу?» – подумал Якоб, но все же сказал старому слуге, что он непременно придет.

И вот теперь, перешагнув порог этого столь ненавистного ему дома, он понял, что его опасения были напрасны. Авраам сам вышел его встречать, а это было большой честью. Ребе так радовался, что Якоб все же навестил его. Так радушно угощал его прекрасным вином и изысканными блюдами, что воин поверил в искренность Авраама.

«Может, прав ребе, – подумал он, вполуха слушая болтовню Авраама. – И не стоит ворошить прошлое. Ведь сына его все равно не вернешь, а обвинять меня в том, что я занял его законное место, по меньшей мере несправедливо. Ведь я же не виноват в том, что… Что он говорит?»

– Что ты сказал? – переспросил Якоб вслух и почувствовал, как его ладонь, сжимающая серебряную чашу с вином, покрывается липким потом.

– Я говорю, – повторил Авраам. – Что мне доподлинно известно, кто стал виновником нападения на кагана и смерти моего сына.

– И кто же этот злодей? – воин поставил чашу на стол и вытер ладонь о скатерть.

– Это ты, – спокойно сказал ребе, словно разговор шел о погоде или о том, какую прибыль в этом году принесет торговля с Маракандой.

– Ты шутишь? – Якоб рассмеялся.

– Нет, – ребе как будто не заметил веселья воина.

– Ты знаешь, чем может обернуться такое обвинение? – Якоб подхватил чашу со стола, повертел ее в руках, словно решая: допить вино или плеснуть его в лицо Аврааму?

– Знаю, – кивнул тот как ни в чем не бывало, немного помолчал, а потом добавил: – У меня есть доказательства.

Воин одним махом выпил терпкий напиток и со стуком поставил чашу на место.

– Это глупости, – сказал он. – Откуда у тебя могут появиться доказательства, если их не может быть?

– Все очень просто, – ребе привычно застучал пальцами по столу. – Ты не знаешь, в чьем доме останавливался Иосиф перед охотой?

– Откуда мне знать, – пожал плечами Якоб.

– А я знаю, – сказал Авраам и посмотрел воину в глаза.

Он выдержал долгую паузу, и только стук его пальцев о столешню говорил о том, что Авраам сильно волнуется. Он подождал еще немного, потом вздохнул и сказал:

– Это же был твой дом, Якоб бен Изафет.

– С чего ты взял?

– А разве я не прав? – Ребе не спускал глаз с Якоба, будто ждал, что тот сейчас начнет каяться. – Давид говорил мне перед отъездом, что у Семендера его ждет друг, который обещал помочь с охотой. И даже предложил свой дом, чтобы кагана никто не потревожил.

– Ну и что? – вновь пожал плечами воин. – Это и не дом вовсе, а так… охотничья хижина.

– Значит, этот… эта охотничья хижина была твоя? – Авраам убрал руку со стола, сжал пальцы в кулак и снова разжал.

– Это ничего не доказывает.

– Конечно, – согласился ребе. – Кстати, не ты ли посоветовал моему сыну взять в заложницы дочь того кухаря?

– Какого кухаря? – Якоб вдруг пожалел, что на званый обед не прихватил с собой оружие.

– Ну, того кухаря, который попытался расквитаться с каганом за смерть дочери.

– Какого еще кухаря?! – Воину показалось, что его тело сжимается в тугую пружину.

– Твоего кухаря. Того самого, которому ты рассказал, как воины кагана надругались над его дочерью. – Пальцы ребе снова сжались в кулак и уже не разжимались. – А почему ты ему не признался, что снасильничать над девчонкой была твоя придумка?

– Что ты несешь?!

– Да, – кивнул головой Авраам. – Ты все отлично рассчитал. Ты так долго жил среди аланов, что был уверен: кухарь станет мстить за смерть дочери. А потом появишься ты и на глазах у Великого кагана расправишься с горсткой дикарей. И все. Он заметит тебя, приблизит, возьмет в Итиль… а все оказалось еще лучше. Твой друг Давид погиб, застигнутый врасплох, и ты с легкостью занял его место. На это ты, наверное, не рассчитывал. Ты ударил кухаря мечом и посчитал, что истина навсегда останется там, в горах.

– Глупость. Полная глупость. Ты все выдумал, Авраам, чтобы разозлить меня. Я скажу о твоих глупых обвинениях кагану, и тогда он, несмотря ни на что…