– Ох!

Взглянул я на жену, а у той из глаз слезы брызнули. На Ольгу посмотрел, от изумления и обиды княгиня даже рот открыла.

– Эх, чтоб меня!.. – схватил со стола, что под руку попало, и на себя перекувырнул.

Липкий кисель по лицу потек, глаза мне залепил да на щеках остывать начал. Я пальцем жижу с века убрал да в рот ее сунул.

– Кисель-то малиновый, – говорю.

– Вот и попировали, – сказала Ольга.

Тут же гридни к нам кинулись. Плащи свои распахнули и стол наш от общего пира укрыли. Стольники бросились посуду подбирать. Девки сенные набежали, вытирать нас начали, а мы сидим втроем, словно из отхожего места вылезли, и в себя прийти не можем.

Первой Ольга очнулась.

– Что там остальные? – спросила кого-то из охранников.

– Никто ничего не заметил, – ответил тот. – Напились уже изрядно. Вон, иноземцев из-за стола тянут. Хотят, чтоб они вместе со всеми плясать начали, а те упираются.

– Только бы ребра им не переломали, а то позору не оберешься, – сказала княгиня.

– Не допустим.

– Хватит снедь на нас размазывать, – отстранила она сенную. – Одежу потом прачкам отдадите, а пока заменить ее нам с Любавой нужно. Пойдем-ка, милая, – сказала она жене моей. – Сейчас мы себе новые наряды подберем. Не кручинься так, я и сама не лучше твоего выгляжу.

– А я как же? – спросил я растерянно.

– Обтекай пока, медведь неповоротливый, – сказала Любава.

– Как скажешь, – вздохнул я тяжко.

Прыснули бабы, на меня глядючи.

– Будет с него, – сказала Ольга. – Он и сам уж небось не рад. Ступай-ка к ключникам. Скажи, чтоб порты тебе сменили, да голову помыть не забудь. Дорогу-то помнишь?

– Как забыть?

За сиденьем кагановым дверка потайная оказалась. В нее Ольга с Любавой и нырнули.

Я вернулся, когда их еще не было. Стол чистой скатеркой накрыли, свежей снедью его стольники заставили. Даже не верится, что недавно тут погром был. Присел я на лавку, дожидаюсь, а у самого на душе муторно – ну, как повздорят они меж собой. Что делать-то тогда?

– Ты чего это, Добрын, вертишься, будто шило у тебя в заднице? – Не заметил я, как ведун рядом очутился.

– Да вот жену жду. Они с княгиней по каким-то своим делам отошли, – ответил я Звенемиру, а у самого мысль: «Что приперся-то, демон старый?»

– Ох, смотри, – погрозил он узловатым пальцем, – доиграешься.

– Ты про что это? – спрашиваю.

– Договорятся бабы, считай – пропал, – усмехнулся старик.

– Не пойму я тебя, ведун, – пожал я плечами.

– А тут и понимать нечего, – и дальше пошел, а на ходу приговаривал: – Вскоре Свенельд со Святославом вернутся, тогда и посмотрим, где ты окажешься…

А внизу веселье бурлит. Пляски, шум. Кто-то песню затягивает, да спьяну в лад никак попасть не может. Кто-то на хмельное налегает, а кто и на скоромное. Один боярин так укушался, что на стол упал да прямо здесь и заснул. Жена его теребит, разбудить старается, а тот ни в какую. Бормочет во сне, да от жены, словно от мухи надоедливой, отмахивается. Дети боярские меж собой перемигиваться стали. Боярышня молодая во фряжского купца вцепилась и под лавку его затянуть пытается. А тот от олуя выпитого раскраснелся, говорит ей что-то страстно и все поцеловать норовит.

– Хватит болтать, немчура бестолковая, – боярышня притворно от него отбивается, а сама все сильней за собой увлекает. – Лучше лезь ко мне, нам тут покойней будет.

Подскочили к этой парочке гридни проворные. Растянули полюбовников захмелевших, фрязя на место посадили и чару хмельную в руки сунули, а боярышню под белы руки подхватили и прочь из палаты повели. Упирается та:

– Верните мне Конрада моего!

А стражник ей:

– Тебя батюшка с матушкой на майдане ждут. Завтра поутру с полюбовником повидаетесь, а пока отдохнуть тебе надобно.

Увели боярышню.

А я все сижу да радуюсь, что сестренка всего этого не видит. Видно, не допускает ее Ольга до пиров, вот и славно. А еще понять никак не могу:

– Где же они так долго пропадают?

Тут слышу за спиной смех звонкий. Обернулся – Любава с Ольгой наконец-то появились. На жене одежа такая, что у меня даже челюсть отвисла. Поволоки золотом расшиты, на венце жемчуг розовый, по подолу синему каменья вшиты, пояс зверями чудными изукрашен, а на летнике подвесы из чистого золота. Да и княгиня разоделась, словно птица сказочная. Идут, перешептываются, а сами смехом заходятся, словно смехуна проглотили.

– Что, Добрынюшка? Заждался нас? Рот-то прикрой, а то ворона влетит, – говорит мне жена, и обе снова хохочут.

– Не только я вас жду, – я им в ответ. – Без догляда твоего, княгиня, гости вразнос пошли. Гляди, какой кавардак тут устроили.

Окинула княгиня гульбище взглядом и посуровела.

– Напировались, гости дорогие, пора и честь знать! Надеюсь, что угощение мое вам по вкусу пришлось. Я велела вам и на дорожку снеди собрать, завтра меня добрым словом помяните, а пока – спасибо за ласку, – и поклонилась народу.

– И тебе спасибо, матушка, – ответил ей за всех Звенемир.

Раскланялись гости и к выходу потянулись.

– Претич, – позвала княгиня, и, словно из-под земли, сотник появился, выходит, он все время здесь был, да на глаза не показывался.

– Звала, княгиня?

– Вели людям своим гостей по домам сопроводить. Особливо за иноземцами проследи. Они уж чуть теплые. Завтра их ко мне позовешь. Время пиров закончилось, пора и на покой.

– Будет сделано, матушка, – сказал Претич и исчез.

– Спасибо тебе, княгиня, за хлеб и соль, – сказал я Ольге.

Повернулась она к нам, с Любавой переглянулась и в кулачок прыснула. А жена моя от нее не отстала.

– Спасибо тебе, Добрын, что от приглашения не отказался и с женой своей познакомил, – поклонилась она мне. – И тебе спасибо, Любавушка, жаль, что раньше мы не встретились.

– Жаль, Олюшка, – вздохнула Любава, – но, видать, так богам угодно было.

Обнялись они, словно сестры, расцеловались троекратно.

– Так ты не забудь, что я завтра тебя к себе жду, – сказала княгиня. – А ты, – сказала она мне, – с утра пораньше к Серафиму отправляйся. И помни, что полгода не век, время быстро пролетит, а с тебя спрошу со строгостью.

– Не волнуйся, Олюшка, – сказала за меня Любава, – пока он греческий не выучит, я ему покоя не дам.

– Ну, теперь я спокойна, – улыбнулась княгиня. – Прощайте.

– Олюшка… Любавушка… – передразнил я баб, когда мы на воздух вышли.

– А ты как думал? – подмигнула мне жена.

«Договорятся бабы, считай – пропал…» – вспомнились мне слова ведуна.

Договорились, значит.

До сих пор я смех сдержать не могу, как встречу нашу с Серафимом вспоминаю. Утром, как только христиане Богу своему молиться закончили и по делам разошлись, я в церквушку к знакомцу старому наведался. Он меня только увидел, так аж позеленел весь, затрясся, словно осиновый лист, и прочь бросился. Спрятаться хотел, видимо, да в одеже своей длинной запутался, на полу растянулся и заверещал:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй…

– Будет тебе, святой отец, – помог я ему с пола подняться, от пыли отряхнул. – Не трону я тебя, не со злом пришел. Мне помощь твоя нужна.

– Какая еще помощь?

– Наречие греческое изучить хочу. Ты уж выручи меня.

– И зачем тебе?

Успокоился попик и даже выкобениваться начал: руки в боки упер, бороденку задрал – важничает. Сам росточку невеликого, а взглянул на меня так, словно он великан, а я букашка.

– Да к василису твоему в гости собрался. Хочу потолковать с ним по душам.

– А если серьезно?

– Нужно мне, а уж для чего, это дело не твое.

– Некогда мне, – сказал он и отвернулся.

– А я тебе серебром заплачу.

– Серебром? – заинтересовался он.

Так и началось мое учение.

Помню, как свейский мне через зуботычины и пинки Орма Могучего давался. Потом булгарский мы с Рогозом заучивали, через пот да жилы рваные, а греческий язык мне легко дался. То ли Серафим хорошим наставником оказался, то ли правду говорят, что если одно чужеземное наречие одолеешь, то и другие не такими сложными покажутся.

Через полгода, как и обещал, с попом серебром расплатился. А потом к Ольге пошел. Она меня книги читать заставляла, разговаривала со мной о вещах разных, вопросами мучила – о житье-бытье моем расспрашивала. Покрутиться мне пришлось не хуже карася на сковороде. Только все равно она меня не пересамила. Выдержал я испытание. Вот тогда она мне и открылась. Рассказала, зачем ей толмач понадобился. Да не какой-нибудь, а проверенный. И чтобы за жизнь свою она не страшилась, и чтобы рядом был, когда нужда настанет.

– Я в Царь-город отправиться намереваюсь, – огорошила она меня.

– Ох, княгиня, – разозлился я тогда. – Вечно ты себе на голову приключения ищешь!

– Ну, ты меня еще жизни поучи, – огрызнулась она.

– И поучу. Византийцы, словно волки голодные, которым костью Русь поперек глотки стала. Что же ты к волкам в логово забраться решила?

– Причины на то есть, – сказала она упрямо. – Время старого договора кончилось давно. Купцы наши ропщут. Говорят, что с них подати втридорога греки в Корсуни дерут, а в Понт и вовсе не пускают. Забыли уж люди русские, как Царь-город выглядит. Оттого торговля хиреет и прибыли Руси никакой.

– Так для этого самой-то не нужно за тридевять земель отправляться. Пошли кого-нибудь. Хоть меня, например. Я из василевса не только договор, но и всю душу вытрясу.

– Знаю, что вытрясешь… – улыбнулась она, – если только допустят тебя до него. – Потом помолчала немного и добавила: – Да и не только в договоре дело. Вот ты о душе заговорил…

– Снова, здорово, – перебил я ее. – Я-то думал, что с душой у тебя все в порядке. Недаром же все это время Григорий с Никифором возле тебя околачиваются. Или они напрасно хлеб свой едят?

– Ты не понял…

– Все я понял.

– Вот что! – наконец она не выдержала. – Я так решила, а значит, так и будет! И хватит мне тут мозги накручивать!

– Воля твоя, – вздохнул я.

– Моя, – согласилась она. – И по воле этой ты мне должен помочь к лету людей нужных собрать…

И завертелось.

Как мне это удалось, до сих пор понять не могу.

Любава мне перед разлукой оберег на шею повесила.

– Вот, – говорит, – я нарочно его для тебя заказала. Здесь, в Козарах, среди иудеев знатный мастер есть. Самуилом его зовут. Он-то мне оберег и сделал. Смотри, тут конек ретивый, чтоб Даждьбог тебя без присмотра не оставил. Ложечка маленькая, это чтоб тебе в дороге сытно было. Ключик серебряный, чтобы все у тебя в сохранности оставалось и не пришлось потом перед княгиней с головой повинной стоять. Гребень частый, чтоб злые недуги и хворобы стороной обходили. Зубы волчьи, чтоб боялся злой враг или лихой человек к тебе приблизиться, и птица быстрая, чтоб на роздыхе и во сне непробудном и благодатном могла твоя душа на крыльях легких ко мне прилететь и с моей душой поласкаться[43].

– Любавушка, – прижал я ее к себе крепко. – Ты уж не тоскуй тут без меня сильно. Коли будешь себе сердце рвать, так и мне несладко в далеке далеком будет.

– Хорошо, Добрынюшка. Ступай себе, а за меня не бойся.

Немало я тогда городов и весей с тиунами да бирючими княжескими обошел. На каждый погост, на каждое торжище заглянул. Сколько рек мы за это время веслами перемесили, сколько дорог копытами коней наших избили – и не сосчитать. Многое я за то время постиг. Понял, как велика Русь, как пригожа и богата она. Многому научиться смог. Посмотрел на народ православный и себя людям показал. Принимали нас без особой радости, где с опаской, а где и вилами да косами встречали. Но улаживалось все без сильной брани. Может, оберег Любавушкин помог, а может, постиг я тогда, что человек с человеком не только грызться и собачиться, но и договориться сможет всегда. С кем-то приходилось на своем твердо стоять, а кому-то нужно было и в ножки поклониться.

Двенадцать обозов мы в Киев отправили. С медом, воском, салом топленым. Шесть ладей к Ольге снарядили с рыбой и мехом игристым. Со всех земель русских, от всех посадников, от всех родовых покровителей посланники в стольный город потянулись. Задумала княгиня великое посольство собрать, чтобы понял василис царьградский, что Русь единой стала, и считаться с ней теперь придется. Может, он тогда посговорчивей будет.

Я в Ладоге Рулафа, сына Эйнарова, встретил. Он мне рассказал, что старый Эйнар, как и положено морскому бродяге, в Море-Океяне сгинул. Потом про Торбьерна и Орма поведал. Вновь стало скучно хевдингу на Купальном склоне. Решили они с другом на новую землю посмотреть. К Гренландии[44] с семьями и домочадцами отправились.

Помянули мы Эйнара, Орму с Торбьерном счастливого пути пожелали, а потом я у Рулафа кольчуг закупил тонких, мечей звонких, кинжалов острых.

Возле Пскова со Святославом встретились. Подрос каган, словно дубок окреп. Встретил меня отрок с почтением. Все про Малушу расспрашивал да жаловался, что устал за ватагами варяжскими по лесам и болотам бегать. Озоруют лихие люди. Купцов грабят и поселения граничные разоряют. Злился на Регволода, князя Полоцкого, дескать, тот на словах ему милым другом прикидывается, а на деле тех ватажников на земле своей укрывает и долю от грабежей с них берет. В который раз Свенельд в Полоцк поехал, чтоб договориться с Регволодом, вот уже третью седмицу не возвращается.

– Я бы давно уж Полоцк на меч поднял, но воевода не дает, – горячился каган. – Говорит, что Регволод[45] нашей крови, тем же богам требы возносит, что и дед мой с отцом, а значит, его боем бить нельзя. Только что же это за однокровник, если разбойникам милость оказывает?

Потом мы о матушке его посудачили.

– Ты уж догляди за ней, Добрын, помоги, чем сможешь, – попросил меня каган. – Я и сам на Царь-город поглазел бы. Интересно, как там василис правит? Да матушка не пускает.

– Не станет с тобой Константин разговаривать, – сказал я ему. – Молод ты еще.

– Сам знаю, – вздохнул Святослав.

– Да не печалься ты, – хлопнул я кагана по плечу. – Твой век долог. Еще встретишься с василисом. А пока княгиня велела тебе к солнцевороту в Киев вернуться. Она уйдет, а ты за старшего останешься.

– Не люблю я Киев, – сказал каган. – Душно там.

– Потерпеть придется. Нам сейчас мир с Византией ой как нужен. Не Царь-город, а Итиль Хазарский для нас главный недруг. Снова хазары вятичей с северянами подбивают, хотят, чтоб они от Руси откололись. Печенегов на тиверцев натравливают. Из Белой Вежи хану Куре подкорм шлют. Оружием и золотом жадность печенежскую разжигают.

– Вырасту, – сказал Святослав упрямо, – напомню кагану Хазарскому, как его Олег с отцом моим на куски рвали.

– Время придет, напомнишь, – согласился я. – А пока важно, чтобы Византия на нашей стороне встала да спину нам прикрыла.

– Передай матушке, что непременно вернусь.

Отдохнул я во Пскове немного, дух перевел и снова за работу свою принялся. Дары для василиса собирал, купцов новгородских уговаривал товары свои по Днепру и Понту везти, средства искал, чтобы посольство наше как подобает в Царь-город пришло, чтоб перед греками русичи не осрамились.

С купцами мне Стоян помог. Я его на Торжище отыскал. Он, как увидел меня, весь от радости расплылся.

– Вот уж кого повидать не чаял.

А я ему:

– Что же вы меня в Булгаре-то бросили?

– Как бросили? – удивился он. – Ты же сам Рогозу сказал, что жену искать будешь, а коли не найдешь, так и дальше отправишься. Вот мы и подумали, что ты от нас ушел.

Может, и вправду я зря на новгородцев обиду держал? Сам виноват, что один на невольничий рынок поперся. Не предупредил никого, за то и поплатился.

– А ватага твоя где? – спросил я Стояна.

– Так ведь где же ей быть? – сказал толстяк. – На пристани они, новую ладью смолят. Ты бы к ним заглянул. Рогоз про тебя часто вспоминал. Небось, обрадуется. И Ромодан там. А жена-то твоя как? Нашел ли?

– Нашел.

– Молодец, – порадовался он за меня, а потом глаза в сторону отвел. – А я свою потерял, – сказал грустно.

– Как это?

– Вот так, – махнул он рукой. – Покинула меня Маринушка. С Просолом убежала. Да и зачем я ей такой, старый да страшный?..

Прав оказался Стоян – ватага меня радостно встретила. Когда вместе пот и кровь проливаешь, такое не забывается. Рогоз меня обнял и все приговаривал:

– Что же ты втихомолку ушел? И не попрощался даже.

А кормчий все дивился:

– Ишь, каким боярином вырядился. И на кривой козе, небось, не подъедешь?

– Да будет тебе, – отвечал я ему. – Каким был, таким и остался. Вот с купцами ныне переговорю, а вечерком встречу отпразднуем.

Купцы новгородские на дворе у посадника собрались. Мне не пришлось их долго уговаривать. Первым вместе с Ольгой идти Стоян вызвался. За ним и остальные потянулись. Даже согласились на свои деньги струги и ладьи выстроить, так им в Царь-город наведаться с товаром захотелось.

– А то ромеи нас последнее время дальше Корсуни[46] не пускают, – пожаловался Стоян. – За гроши меха наши берут, а соль и прочий товар втридорога продают. Договор – дело нужное. Хотим, чтоб как при Олеге было, чтоб ромеи по Понту нам путь открыли.

Развязали купцы кошели, мошной потрясли, сразу ладейщикам работы подвалило. И канатчики, и углежоги тоже без дела не остались. Струги с коробами ладили, коноплю на пеньку возами трепали, деготь со смолой бочками топили, ладьи на воду спускали, старались к лету успеть.

– Так к середине месяца кресеня[47] вас в Киеве ждать буду, – простился я с друзьями и дальше по делам отправился.

От круговерти этой устал я сильно. Мне бы передышку себе дать, но все это время не до отдыха было. Порой понимал, что в голове день с ночью путаться начали. Спал где упаду, ел что под руку подвернется, старался изо всех сил. Не для Ольги усердствовал, самому интересно было – смогу или не смогу?

Смог.

Накануне Купалина дня[48] я вернулся в Киев. А в граде и по посадам народищу видимо-невидимо, со всей Руси люди собрались. Шум, гам, суета – посольство великое в Царь-город собирается.

– Что ж, княгиня, – сказал я Ольге при встрече, – поручение исполнено. Ладьи снаряжены, кормчие только повеления твоего ждут. Сын тебе кланяться велел. Он немного в Псковской земле замешкался, но обещался к проводам успеть.

– Похвально старание твое, боярин, – ответила княгиня. – Три дня тебе на отдых даю. Завтра праздник у нас. Звенемир Купалу славить станет. Он в Киев младших ведунов собрал, сказал, что без требы пути нам не будет, и народ ему поверил. Чует мое сердце, что вновь старый лис задумал что-то.

– Так я тогда…

– Ничего мне от тебя не нужно, – сказала Ольга. – Претич сотню свою исполчил, народу в град понаехало, так он за порядком следит. И потом гридни, если что не так, за меня готовы костьми лечь. А ты отдыхай. Дома-то был уже?

– Нет еще, сразу сюда.

– Любава тебя заждалась, да и гости к тебе нагрянули. Так что поспеши.

– Как скажешь, княгиня, – склонил я перед ней голову.

– Ты только вот что… – Она помолчала немного, а потом спросила: – Как там Святослав? Здоров ли? А то сам понимаешь…

– Здоров он. Крепким отроком и храбрым воином твой сын растет. Да он же сказал, что вскорости здесь будет, вот и повидаешься.

– Хорошо, – сказала Ольга. – Ступай, да подруге моей кланяйся. Скажи, что рада за нее, – а сама вздохнула и улыбнулась грустно. – Ступай.

«Уже подруги? – подумал я, выходя из горницы. – Ай да Любава!»

Пока меня дома не было, жена тоже без дела не сидела. Хозяйство до ума доводила, дом обживала. С плотниками ряд заключила, те постройки дворовые подновили да на доме крышу перекрыли. Так что когда я калитку открыл, то подворье свое не узнал.

– А вот и хозяин вернулся, – услышал я знакомый голос. – А мы тебя уже заждались.

– Ромодан! – признал я кормчего. – Вы уже здесь?

– Как и обещались, – навстречу мне Стоян вышел. – Уже третий день у жены твоей гостим.

– Добрынюшка! – Любава мне на шею бросилась.

Вечерком, после бани да седьмой пропарки, за доброй чарочкой под закуску славную, в кругу хороших людей и друзей верных, рядом с любимой женой я почувствовал, что усталость отступает. Разомлел я от тепла и уюта домашнего, а Рогоз мне хмельного олуя подливал да Любаву нахваливал:

– Хороша у тебя хозяйка, Добрын. Ради такой стоило за тридевять земель отправляться.

– Да будет тебе, дядька Рогоз, – улыбалась Любава и ко мне теснее прижималась.

Долгая разлука той ночью сладкой негой обернулась. Горячо мне было от прикосновений Любавиных. Томно от ласк, нежно от взгляда, жгуче от губ. Тени от ночника блуждали по опочивальне, укрывали от моих жадных глаз ее тело, и от этого она казалась еще желанней.

– Как же я соскучился, – шептал я, прижимая ее к своей груди.

Ближе к полуночи Любава спросила:

– Ты чего это с боку на бок ворочаешься? Устал ведь…

– Что-то тяжко на душе, – ответил я. – Завтра перед закатом Звенемир на дорогу дальнюю гадать будет. Как бы этот хрыч не прогадал…

– А Ольга-то что?

– Сказала, что сама справится, только все одно: муторно как-то.

– У нас еще целый день в запасе и ночь Купальная, придумаем что-нибудь, – зевнула она сладко и на бок повернулась. – А пока спи.

– Спать мне надо. Спать… спать, – уговаривал я себя в душной монашеской келье, так далеко от дома.

За окном, баюкая уставший за долгий день город, шуршал волнами прибой, лениво перекликались стражники на башнях царьградских, а я перебирал в памяти ушедшие дни и все пытался уснуть. Вот только сон почему-то не шел. И на душе снова было неспокойно.

Вечером, лишь только солнце скрылось за окоемом, начался праздник Купалы*. Потянулся народ на берег Днепра, нарядные, венками и травами разукрашенные шли люди с песнями веселыми на свадьбу Месяца с Красным Солнышком. Поднялись на зеленый холм. Рядом бор шумит, под холмом река полноводная, над головой небо звездами разукрашено. Здесь, на холме, для Купалы капище поставили. Посреди требища камень неподъемный – крада[49] Божия. Рядом чуча соломенная, сам Купала-Бог. Частоколом все это огорожено, а вход цветами и ветвями украшен.

* Купала (купа – куст, сноп сухих растений, травы) – один из важнейших праздников славян, время наивысшего развития творческих сил природы. Праздник начинался с вечера, длился всю ночь и заканчивался, когда на небосвод всходило солнце. Считалось, что ранним утром Купалина дня «солнце грае», встречаясь с месяцем. Славяне украшали себя венками и поясами из трав, уходили на берега рек, пели, водили хороводы, играли в ручеек. «Живым огнем» разжигали костры и прыгали через них. С горы скатывали горящие колеса, как символ солнца, выражая таким образом поворот солнца на зиму. С шутками, притворным плачем и непристойными песнями сжигали соломенную куклу Купалы. На рассвете сбрасывали одежды и купались, чтобы снять с себя злые немощи и болезни. В купальскую ночь, по преданиям, происходили всякие чудеса: цвели редкие загадочные травы (разрыв-трава, папоротник и т. д.), открывались невиданные клады. В эту самую короткую ночь в году, открывались проходы между Навью и Явью. Нечисть (Навье семя) получала доступ в реальный мир (Явь), а у человека появлялась возможность беспрепятственно «заглянуть за грань». Этим пользовались как простые люди (девушки гадали, плели венки и пускали их по течению; если венок подбирал юноша, то считалось, что этот выбор сделан самой Долей – богиней Судьбы), так и ведуны, колдуны и ведьмы. В Купальную ночь жрецы проводили обряд Великого Пророчества, предсказывая ближайшее будущее роду, племени или стране. Позднее христианская церковь заменила Купалу праздником Иоанна Крестителя. В результате появился странный гибрид – Иван Купала.

На капище народу набилось – не протолкнуться. Бояре и знатный люд, городские и посадские жители поближе к краде жались. За ними послы от земель, подвластных Киеву, потом купчины новгородские с челядью и охранниками-воинами стояли. Чуть подальше вольная русь, гребцы и холопы толпились. Тесно на требище. Скоро в путь дальний отправляться, а в христианской Византии навряд ли случай представится с богами родовыми попраздновать.

Объявил Звенемир начало праздника, велел послухам раму перед чучей поставить, стали Живой огонь[50] добывать. В раму бревно затесанное вправили, вервьем его обмотали. Запел кощун Звенемир, ритм помощникам своим задал. Потянули младшие ведуны за концы веревочные, закрутилось бревно, о подставу тереться острием стало. Нагрелась подстава от трения, а ведун мох сушеный под торец бревна засунул. Вначале легкий дымок вверх по бревну пополз, а потом и запал вспыхнул.

– Радуйтесь люди! – крикнул ведун и веточек на горящий мох подложил. – Огонь Сварожич на землю пришел. Очистить нас от скверны хочет.

– Слава Огню Сварожичу! – Младшие ведуны веревку ослабили и с песнопениями торжественными факелы в костер сунули.

– Слава! Слава! Слава! – отозвался дружно народ.

– Слава Роду и детям его! – Послушники у ведунов огонь животворный забрали и капище посолонь обнесли.

Затрещали сухие ветки, заплясали языки пламени на кострищах очистительных, что вокруг капища расположены.

– Слава! Слава! Слава! – троекратное славление к небу полетело.

– Слава Купале, дарителю первоцвета!

Подпалили послушники чучу, ярко вспыхнула прошлогодняя солома, к звездам дым белесый подниматься стал. А народ новый кощун затянул.

Быстро Звенемир с младшими ведунами обряд провели. Требу Сварогу, Перуну и остальным богам совершили, а около полуночи время для гаданий и предсказаний пришло.

– Чует мое сердце, что добром это не кончится, – шепнула мне Любава, когда ведун Звенемир бросил куриные кости на каменную плиту крады.

– Ну, а мы-то здесь на что? – подмигнул я жене. – Или зря к торжеству готовились?

А ведун меж костей зерно сыпать начал. Целой горсти не пожалел. Потом воды в миску золотую плеснул и рядом с зерном выставил.

– Несите Вещуна, – сказал он младшим ведунам.

Притих народ на капище. Все ждут, что им на ближайший год Вещун напророчит.

И мы с женой стоим. Рядом с нами Глушила с Велизарой, по левую руку Дарена, а по правую руку Кветан с Томилой пристроились. Жена у конюшего вширь раздалась. Дородной да спокойной стала. Лишь порой на Любаву косилась опасливо, а так ничего. Обвыклась. А моя жена, на нее глядючи, только усмехалась хитро.

– А новгородцы-то где? – спросил меня Кветан.

– Вон, там, – махнул я рукой в сторону выхода. – Насилу уговорил их в наши дела не вмешиваться. Еще не хватало, чтобы из-за Звенемира земли удельные меж собой перегрызлись.

– Боюсь, что не стерпят они, если заварушка начнется, – сказал конюший. – Мужики правильные, за то и пострадать могут.

– Надо сделать так, чтобы до дурного дело не дошло, – сказала Любава.

– Что-то на этот раз ведун не слишком торопится, – Дарена животик свой огладила.

– А чего ему торопиться? – пророкотал Глушила. – Еще устанет, а потом до Перунова дня хворать будет.

– Не тошнит тебя? – повернулась Любава к Одноручке.

– Нет, – улыбнулась та. – Помогла твоя травка. Дурноту словно рукой сняло.

А меж тем возле крады действо продолжалось. С песнопениями величавыми стали ведуны вокруг камня жертвенного обходить. Каждый, кто напротив Купалы останавливался, кланялся чучелу до земли и первоцветов связку в солому запихивал. Очередь до Звенемира дошла. Согнул он спину перед Купалой, а когда разгибаться начал, в сторону старика повело. Едва успел его младший ведун подхватить, а то так и упал бы на требище.

– Гляди-ка, – усмехнулся Глушила, – а Звенемир-то, чай, пьяный.

– Зря ты на старика напраслину возводишь, – сказала Любава. – Ясно же, что голова у ведуна закружилась.

– Совсем Звенемир сдал, – вздохнула Велизара. – Я к нему анадысь с пропажей пришла. Так он с меня куну целую взял. Ворожил-ворожил, а толку никакого. Так рогач и не нашла.

– Дался тебе этот рогач! – шикнул на нее молотобоец. – Я же тебе новый вырезал.

– Старый-то лучше был, ухватистей, – горько вздохнула Велизара. – Я к нему так приноровилась…

Любава прикрыла глаза, ладошку ко лбу поднесла, а потом зевнула, словно не выспалась.

– Ты потерю свою за курятником ищи, – сказала она Велизаре. – В крапиве она. – И на Глушилу взглянула: – Ты зачем ее там схоронил?

– Что говоришь? – скривился молотобоец, словно сливу недозрелую сжевал.

– Ты глухоманью-то не прикидывайся, – хлопнула его жена ладошкой по плечу. – Как о бражке разговор заходит, так он все слышит…

– Будет тебе, – великан Велизару к себе притянул. – Ты же тогда дюже злилась, вот я убрал рогач, чтоб под горячую руку не подвернулся…

– А как же мне не злиться, коли ты чуть живой домой приполз? – взбеленилась Велизара.

– Но я же тебе говорил, что у Богомяка-коваля помины были.

– Вечно у тебя то свадьбы, то помины… – проворчала баба, а потом поклонилась Любаве: – Спасибо, Любавушка. А ты, – сказала она мужу, – как с капища вернемся, в крапиву полезешь.

– Ведьма… – услышал я тихий шепот Томилы.

– А вот и Вещуна несут, – Дарена сказала и вперед подалась.

Один из младших ведунов передал Звенемиру что-то, завернутое в расшитый оберегами плат. Принял старик сверток, высоко над головой его поднял.