Стучат топоры, бор окрестный тревожат, поднимается городок на старом пепелище. Трудятся мужики, стараются, словно хотят время вспять повернуть. Только время, что вода речная, – течет из вчера в завтра, и ничто его не в силах остановить.

Этим стуком топорным меня Коростень встретил.

А еще объятиями дружескими, радостью от встречи запоздалой, расспросами о житье-бытье и обидами шутейными за то, что раньше не появился.

– Я же боялся, что ты меня корить начнешь, – говорил я Путяте, а сам старался смущение скрыть.

– Брось ты, – улыбался он. – Все укоры давно быльем поросли.

Кто Путяту не знал и раньше не видел никогда, от улыбки его, наверное, в ужас бы пришел. Страшный шрам лицо его жутким делал, и улыбка на звериный оскал походила. Невольно сказки бабулины вспоминались о волкулаках и оборотнях.

Но тот, кто поближе его узнавал, тот понимал, что у страхолюда этого сердце чистое и душа добрая. И хоть вспыльчив Путята и в гневе ни своих, ни чужих не щадит, однако отходит быстро и сам потом от содеянного мается.

– А я вам лосятины привез, меда да жира барсучьего, – сказал я.

– Мужики коня твоего разгрузят, – кивнул Зеленя. – Мы ввечеру попируем всласть.

– А пока пойдем, гость дорогой, – Ярун меня по плечу хлопнул. – Покажем тебе, что мы тут понастроили.

Там, где когда-то детинец стоял, ныне избу просторную сложили. В этой избе все немногочисленное население бывшей столицы коренной земли по вечерам собиралось. Снедали-вечерили, о делах дня прошедшего судачили, на новый день планы строили. Народу на пожарище немного осталось, и хотя с той ночи памятной, когда Свенельд своим воинам велел стены коростеньские на пал пустить, почти десять лет прошло и раны огненные травой заросли, все одно люди это место не слишком-то заселить старались. Может, не так уж и ладно все было при отце моем в Древлянской земле, как в детстве казалось, потому и не спешил народ старую столицу возрождать, а может, понимали, что назад оборачиваться не стоит, а лучше вперед по жизни идти.

Не обманула Ольга, когда обещала отцу на древлян нетяжелую ругу положить, вот и стали Даждьбоговы внуки частью Руси, о прошлом не жалея. К новой столице, к Овручу жались. Вокруг городка, полянами возвеличенного, новые веси и погосты отстраивали. А к Коростеню лишь на праздники приходили: Святищу поклониться, Дубку Священному почесть отдать да Даждьбогу требы вознести. Черной головней старый дуб из корста топорщился, ветви с него за годы осыпались, один ствол торчит. Но не убила корня могучего Перунова стрела, из гранитной расселины молодой Дубок подниматься начал, на смену мертвому живое к солнышку потянулось. Вот эта поросль неокрепшая и стала для людей священной. На ветки тонкие люди лоскутки цветастые вешали, вокруг Дубка хороводы водили, песни пели да Древу, Богумирову дочь, поминали. А потом по деревенькам и весям расходились.

Но, несмотря ни на что, потихоньку-помаленьку восстает Коростень из руин. И пусть бирючи Полянские не позволили стены крепостные возводить, пусть городок под доглядом киевским остается – все одно – душа радуется оттого, что не умер бывший стольный град Древлянской земли.

– А ты почему один? – спросил меня Путята, когда мы обход наш закончили да на то место, с которого начали, вернулись.

– Любава на подворье осталась. Мы же сами только отстроились, вот и недосуг ей по гостям ходить. Она тебе кланяться велела.

– Я ведь тоже женился, – огорошил меня хоробр и вдруг покраснел от смущения.

– Да ты что?! – всплеснул я руками.

– Вот. Угораздило, – вздохнул он, а потом шапку на затылок заломил и выдохнул: – И счастлив безмерно.

– И кто же она? – порадовался я за него.

– Может, помнишь Обраду, ткачихой она у отца твоего была.

– Погоди… – начал я вспоминать. – Обрада-ткачиха?.. Как же!.. Вспомнил! Она же в один день со мной посвящение принимала. Красивая такая девка…

– Была девка, а теперь мужнина жена, – гордо сказал Путята. – Не посмотрела на уродство мое, душу свою в руки мои отдала, дочурку мне подарила.

– Так у тебя и дочь есть?

– А то как же! – рассмеялся хоробр. – Забавушка моя маленькая. Четвертый годок уж минул.

– Так и где же они?

– Знамо где, пир обещанный готовят. Скоро повидаетесь.

– Добрын, Путята, где вы бродите? – Ярун нам рукой машет. – Столы уж накрыты. Пора Даждьбога славить да гостя привечать.

– Батюшка, – из избы общинной девчурка маленькая выскочила, между ног у Яруна проскочила и нам навстречу побежала. – Батюшка, мамка зовет.

Подхватил Путята девочку на руки, к груди прижал, сарафанчик на ней оправил, щекой о ее щечку потерся:

– Ух, егоза!

– Ой, колючий, – засмеялась маленькая и скукожилась притворно. – Ты как ежик, – отцу говорит.

– А вот смотри, кто к нам приехал, – хоробр ее ко мне развернул. – Это же княжич в гости к нам заглянул, чтоб на тебя полюбоваться.

– Здраве буде, Добрын Малович, – смеется хороброва дочь.

– И тебе здоровья, Забава Путятишна.

Кружат воспоминания, в голове хороводы водят, словно бусины яркие на нить нанизываются. Понимал я той душной, не по-осеннему жаркой царьградской ночью, что спать мне надобно, что назавтра ждут меня трудные дела, а все угомониться никак не мог. Ворочался, с боку на бок перекатывался, гнал от себя маету дней прошедших, но справиться с напастью не получалось…

– Мне-то байки не рассказывай, – Путята резко вогнал топор в недоструганный конек. – О каком покое ты тут песни поешь? На себя посмотри, какой из тебя огнищанин? Ты же воин, княжий сын. С топориком балуешь, а сам меча с пояса не снимаешь.

– Сроднился я с ним, – огладил я рукоять Эйнарова подарка. – Без него словно не хватает чего-то…

– А я о чем говорю? Тебе не по лесам от людей прятаться, а в самую гущу жизни надобно. Там-то ты свой покой и отыщешь.

– А ты? – разозлился я на хоробра.

– На меня не смотри, – поправил Путята тесемку на лбу, волосы со лба убрал, на ладони поплевал и вновь за топор ухватился. – Я свое место знаю. – Острое жало со звоном вгрызлось в балку. – Помнишь, тогда, на Ристании, ты мне велел знака ждать? Ведь я его до сих пор жду. А это все… – оглянулся он, – это чтобы от тоски в ожидании не помереть.

Мы сидели на самом коньке крыши нового дома, который жители Коростеня для Зелени ставили. Вид с высоты этой чудный открывался. Порой казалось, что я снова маленьким стал, по привычке на башню дозорную забрался и окрестностями любуюсь. Лишь звезды Седуни на небе не хватало, да еще шороха Жароховых стрел. Убил бы меня Поборов приемыш, и не пришлось бы мне сейчас маяться. Но Доля «если бы да кабы» не признает, а значит, все так идет, как и должно идти.

– Смотри-ка, Добрыня, никак жена к тебе спешит? – Путята вырвал меня из раздумий, сполз с тесовой крыши и мягко, по-кошачьи, спрыгнул на землю.

Оглянулся я.

– Она, – и улыбнулся нежно.

– Уф-ф-ф, притомилась, – спустилась Любава с коня и пот ладошкой со лба утерла.

– Что стряслось? – подскочил я к жене.

– Боялась, что не успею я, – сказала она и на поцелуй мой ответила.

– Здрава будь, Любава, – Путята к нам подошел.

– Долгих лет тебе, – ответила она, когда я выпустил ее из объятий.

– Так стряслось-то что? Микула занедужил или с Людо что-то приключилось?

– В добром здравии старики, просто подумала, что разминемся мы, вот и торопилась.

– Как разминемся?

– Путята! Путята! – по старой дороге от леса, что есть мочи нахлестывая пегого мерина, скакал отрок и кричал тревожно.

– А вот и они, – вздохнула Любава.

– Кто? – совсем я растерялся.

– Сейчас увидишь, – усмехнулась жена.

– Поляне едут! Сюда! – Отрок осадил мерина и кубарем скатился на землю. – Я их у развилки приметил… человек двадцать… все ополчены… водицы бы мне…

– Только этого не хватало, – зло сказал хоробр. – Ярун! Баб и детей за Уж, в бор уводи, пусть в Божьем доме переждут, да сам поскорей возвращайся. И дайте кто-нибудь воды. У мальца в горле пересохло.

Забава отроку ковшик протянула, тот принялся жадно глотать студеную воду.

– Принесла их нелегкая, – сказал Зеленя.

– Ну-ка, егоза, – хоробр девчушку подхватил и в сторонку ее отставил, – беги-ка к мамке. Пусть она тебе орешков даст. А орешки вкусные, их для тебя белочка из темного леса принесла.

– А я с тобой тоже поделюсь, ладно? – улыбнулась Забава.

– Хорошо, ты только беги, – легонько подтолкнул Путята дочку. – Коней уберите, – сказал он, как только Забава убежала.

– Путята, оружие готовить? – кто-то из огнищан спросил.

– Погодите, – ответил хоробр. – Может, это тиуны за ругой идут.

– Рано еще ругу собирать, – вздохнул огнищанин.

– Любаву бы тоже на тот берег надобно. Она у тебя что? На сносях, что ли? – на ухо шепнул мне Зеленя.

– С чего ты взял? – так же шепотом ответил я.

– Вон, как ее испарина жжет.

– Нет, – покачал я головой. – Не будет у нас детей.

– Извини, – отвел глаза Зеленя. – Только все одно ее за Уж отправить надобно со всеми остальными.

– Не надо меня за реку, – подала голос жена. – Зря вы страшитесь. Не со злом они.

– Мы и не страшимся, – сказал Зеленя. – Только береженого…

– Вот они!

Из леса выехали всадники. Не спутал отрок, все точно разглядел. Плащи на них алые, Полянские, щиты червленые, копья торчат, древками в стремя вставлены, а на шишаках солнышко играет.

– Не тиуны это, – сказал серьезно Путята. – Мечи и луки готовьте…

– Посланники едут, – Любава хоробра за рукав схватила. – Не надо оружия, не вы им нужны.

Между тем приблизились всадники. И над Коростенем повисла тревожная тишина. Возле нас воины коней остановили.

– Здраве буде, люди добрые, – старший сказал.

– Здоровей видали, и то не боялись… – буркнул себе под нос отрок, который нас о находниках предупредил.

– Погоди, Ждан, – окоротил его Путята. – С чем пожаловали? – повернулся он к непрошеным гостям.

– Нам бы с Добрыней переговорить, – сказал полянин и личину с шеломом на затылок сдвинул.

– Претич! Это ты? – признал я воина. – Ты как здесь?

– Не по своей воле, а по поручению, – полянин был доволен, что я его не забыл. – Мне переговорить с тобой велено.

Он степенно сошел с коня, взял меня под локоть и отвел в сторону.

– Что ей от меня нужно? – спросил я напрямик.

– Помощи, – ответил сотник.

– А если…

– Она велела напомнить, что ты ей слово дал…

– И по закону, и по Прави мой срок закончен. Девять лет минуло, и я свободен, так говорят Веды.

– Она знает, – Претич остановился и проговорил очень тихо: – Речь о твоем отце.

– Что с ним?

– Она сказала, что если ты ей поможешь, то Мал обретет свободу.

– Когда ехать?

– Сейчас.

– Экий ты, боярин, прыткий. Мне же собраться нужно.

– Все, что тебе понадобиться может, я с собой привезла, – сказала Любава.

Я и не заметил, когда это она к нам подойти успела. Даже вздрогнул от неожиданности.

– А ты как же? – взглянул я на жену.

– А что я? – пожала она плечами. – Ты же сам говорил, что мы с тобой больше никогда расставаться не будем. Отец не пропадет, да и с мазовщанином они сдружились. Так что пора нам, Добрынюшка, в дорогу собираться.

Простился я с жителями коростеньскими, а Путята мне на прощание сказал:

– Вот это другое дело, Добрын. А то развел тут… Прощай, друже, и помни, что я твоего знака все еще жду.

– О чем это он? – жена меня спросила.

– Все о том же, – вздохнул я.

– Понятно, – сказала она. – Пойдем-ка на Святище заглянем. Мне там кое-что на дорожку сделать нужно, – и живую ворону из сумы седельной достала.

Взглянула на нее птица и каркнула зло.

– Ты поговори мне еще! – прикрикнула на нее суженая моя.

Дубку Священному мы с женой требу вознесли, Любава на Святище вороньей кровью алатырный камень окропила, Даждьбогу мы помолились и тронулись помаленьку.

– Как же ты узнала, что ноне Претич приедет? – спросил я ее, когда Коростеньский утес скрылся за деревьями.

– Ведьма же я, – сказала она просто. – Или ты запамятовал?

Что с нее взять?..

Ведьма.

Если кому-нибудь придет в голову спросить меня, на что похож Киев, я отвечу – на вороний грай. Сколько раз, сидя в заточении на Старокиевской горе, я мечтал о том дне, когда вырвусь на свободу и навсегда забуду, как противно кричат эти пожиратели падали, эти выкормыши Чернобога. И теперь, когда вновь услышал их противные, раздирающие душу голоса, невольно поморщился.

Шел я по майдану к терему княжескому, а сам опасался, как бы эта мерзость летучая мне на голову не нагадила.

Признали гридни, пропустили беспрепятственно. А у горницы Григорий встретил.

– Она ждет тебя, – сказал, и дверь в Ольгины покои приоткрыл.

Княгиня была одна. Она сидела возле окна на большом сундуке, и перед ней на резной подставке лежала увесистая книга. Ольга старательно водила по странице серебряной указкой и тихо проговаривала прочитанные слова на непонятном мне языке. Книга занимала ее, и она не заметила, как я вошел. Неужто это та самая Благая Весть, которую пришлось прятать в Вышгороде, когда она, промокшая и простоволосая, принесла ее мне, спасая от гнева ведуна Звенемира?

– Ты звала, княгиня?

Ольга вздрогнула и прервала чтение.

– Напугал, – она удивленно посмотрела на меня.

– Прости, – сказал я.

Княгиня отложила в сторону указку, встала, медленно подошла ко мне. Постояла немного, разглядывая меня, а затем провела ладошкой по моей щеке.

– Я звала тебя, – сказала она. – И ты явился по первому моему зову, – и вдруг прижалась к моей груди. – Я звала… – прошептала.

Я осторожно отстранил ее от себя.

– В добром ли ты здравии, княгиня?

Она на миг задумалась, усмехнулась чему-то, а потом, резко повернувшись, пошла на свое место.

– Снова вороны крик подняли. Никакой управы на них нет, – бросила она на ходу, к окну подошла и ставень прикрыла. – Сколько ни пытаюсь от чернокрылых избавиться, а все никак не выходит.

– Так что с отцом? – сказал я как можно спокойней.

Она подошла к подставке, взяла в руки указку и сжала ее в пальцах, словно стараясь переломить.

– Или боярин опять все напутал? – усмехнулся я.

– Нет. Не напутал Претич. – Она помолчала, а потом спросила холодно: – А почему ты не спрашиваешь, зачем я тебя вызвала?

– Соскучилась, наверное, – пожал я плечами.

Рассмеялась она на мои слова.

– Некогда мне было скучать, – сказала.

– Так чего же тебе от меня надобно?

– Какие наречия тебе известны?

– Чешское, свейское, булгарское, хазарское, понимаю и немного говорю по-печенежски, – перечислил я.

– А греческий знаешь?

– Нет, – признался.

А сам все понять пытаюсь, чего это она задумала.

– Жаль, что не знаешь, – вздохнула Ольга.

– Что? Книгочей тебе понадобился?

– Я как-нибудь справлюсь. – Она закрыла книгу, провела кончиками пальцев по сафьяну переплета. – Ну-ка помоги, – на сундук кивнула. – Крышка у него тяжелая. Трудно самой поднимать.

Я подошел, поднял притвор, заглянул в сундук и подивился. Весь скрынь до самого верха был заполнен книгами.

– Ого!

– Утешение мое, – сказала княгиня и с бережением положила книгу в сундук. – Затворяй, – и тяжелый притвор встал на место.

– Помнишь Серафима?

– Попа Козарского? – улыбнулся я, вспомнив, как он, испугавшись моего кинжала, жадно пил кровь Христову в потаенной клетушке церкви Ильи.

– Это он мне книги из Царь-города привез. Читаю, вот, и радуюсь.

– Про Бога ромейского?

– С чего ты взял?

– Но ведь греки либо торгуют, либо про Иисуса своего всем сказки рассказывают.

– И среди них разные люди есть. Вон, – посмотрела она на сундук, – Аристофан у них такие забавные сказки сочинял. Я читала, так до слез смеялась.

Поглядел я на нее, а потом спросил:

– Так чего же ты от меня хочешь?

– Хочу, – наконец-то улыбнулась княгиня, – чтобы ты с Серафимом подружился.

– А ты знаешь, что поп этот с василисом своим переписывается? И все, что здесь, в Киеве, делается, он ему в подробностях докладывает?

– Конечно, знаю, – сказала она. – Или ты думаешь, что только ты у нас умом не обижен?

– Значит, мне за ним пригляд вести нужно?

– Нет, – качнула она головой. – Для пригляда другие найдутся.

– Тогда зачем…

– Чтобы греческий выучить, – она досадливо скривила губу и пристально посмотрела на меня, будто стараясь понять – вправду я такой дурачок или только прикидываюсь?

– В Царь-город меня отправить хочешь? – спросил я ее.

– Ты пока учи, а там видно будет. Сроку тебе даю полгода. Справишься?

– Коли ты слово свое сдержишь, так и я не подведу.

– Мое слово крепкое. Ступай, да до поры до времени язык за зубами держи. И чтоб через полгода ты по-гречески лучше самого Серафима изъясняться мог.

Поклонился я ей и к дверям направился.

– Погоди, – окликнула меня Ольга.

– Что еще? – обернулся я.

– Она с тобой приехала?

– Да. На Соломоново подворье отправилась. Лекарь мне дом свой завещал…

– Знаю. Завтра ко мне посланники заморские на прием придут. Я по случаю этому пир собираю. Ты тоже приходи и ее с собой возьми. Посмотреть на нее хочу.

– Как прикажешь, – кивнул я.

– А теперь ступай, – и отвернулась.

Только я за двери, а там меня уже ждут.

– Добрынюшка! – сестра мне на шею бросилась.

Вечером на Соломоновом подворье весело было. Все мои киевские знакомцы и друзья собрались. Только Кота с нами не было. Он прошлой зимой застудился сильно. Так что видеть больше мне в этой жизни конюшего не доведется. Жаль, хорошим он был человеком. Веселым и беззаботным. Может, в Ирие еще свидимся?

Выпили мы за него, пожелали ему сметанки вдоволь, табун коней небесных и навок ласковых. И чтоб в следующей жизни все, что в этой хотелось, то у него и исполнилось.

Снеди на столах немало, меда и браги тоже достаточно. Друзья добрые вокруг. Глушила-молотобоец с Велизарой пришли, Малуша с Заглядой – само собой. Выросла сестренка, девкой красной стала.

– Скоро замуж тебя отдавать будем, – пошутил Чурила, посадник Подольский.

– Еще чего! – фыркнула Малуша и так на него взглянула, что тот язык прикусил.

Ицхак заглянул справиться, как мы в новом доме устроились. Так Любава его на почетное место посадила, потчевала вкусностями различными, медку в чару подливала:

– Благодар тебе, добрый человек, за то, что дом Соломонов доглядел, и у нас теперь в Киеве жилье есть.

– У нас на Козарах, – хвалился подвыпивший иудей, – так заведено. Мы своих уважить всегда рады. И слово твердо держим. А вы с Добрыном, хоть и гои, а все равно что свои. Я никогда не забуду, что Добрын для лекаря сделал. Да и тебя, Любава, Соломон часто поминал. Так что живите в доме. Ваш он теперь.

Кветан с Алданом тоже пришли. Подивился я, что они меж собой не собачатся.

– Что было, то минуло, – сказал Алдан. – Раньше мы Томилу поделить не могли, а коли она конюха выбрала, то я в сторонку отошел. На мой век баб еще хватит.

– А ты чего ж без жены? – спросил я у главного конюшего.

– Прихворнула она немного, дома осталась. Тебе же кланяться велела, – а сам на Любаву покосился.

Понял я, что у доярки еще прежний страх не прошел. Все еще боится чирьяками покрыться. Вот как ее жена моя когда-то напугала.

Своята с собой мяса свежего принес.

– Держи, хозяюшка, – Любаве поклонился. – Это чтоб было чем гостей угощать.

Приняла жена подарочек, чарку мяснику поднесла. Тот выпил и крякнул от удовольствия.

– Я вам еще теленочка подарю, на обзаведение хозяйства.

Последней Дарена появилась. Два дюжих холопа ее под локотки придерживали, уж больно раздобрела Ковалева дочка. Живот у Одноручки округлился, а в глазах томность появилась.

– Свенельд со Святославом в Новгородской земле, а я дома от тоски помираю, – вздохнула воеводина жена. – Хорошо, что вы в Киев вернулись, будем в гости друг к другу захаживать.

– Рожать тебе уж скоро, – ответила ей Любава. – Не до гостей будет.

– Боюсь я чего-то, – призналась Дарена. – На душе кошки скребут.

Сощурилась Любава, на живот ее скосилась, поглядела пристально.

– Не бойся, – говорит. – Сын у тебя будет, и родишь легко. Я, если что, подсоблю.

– И на том спасибо, – обрадовалась Одноручка.

Холопов Дарена отпустила, а сама за стол уселась.

– Когда же ты наготовить-то успела? – спросил я тихонько жену.

– Так я и не готовила, – ответила она. – На торжище Подольском все уж готовое брала. Светлая память Соломону, он нам богатое наследство оставил.

– Ты в тайник заглянула?

– Да, – кивнула она. – Там и золота, и серебра на много лет хватит. Так что мы с тобой, Добрынюшка, люди не бедные. И Малуше будет что в приданое дать, и нам с тобой тоже останется.

– Ешьте, пейте, гости дорогие, – сказал я друзьям.

– Со свиданьицем, – ответили они мне.

Веселился народ, ел и пил, песни пел, а я все никак успокоиться не мог. Переживал, как же Любава с Ольгой встретятся? Как жену княгиня примет? У одной власть в Яви, другой Навь подвластна. А я теперь между двух огней оказался. Как бы дров они сгоряча не наломали. Сам виноват, только что толку о содеянном жалеть, если исправить ничего невозможно.

На другой день к нам в дом мальчишка-смерд с Горы прибежал. С поклонами земными нас на пир княжеский звать начал:

– Рада будет матушка княгиня тебя, Добрын Малович, и тебя, Любава Микулишна, в тереме своем видеть. Будьте ласковы, не откажите в приглашении. В час закатный во град пожалуйте, на честном пиру гостями побудьте.

– Передай княгине Ольге, что мы будем непременно, – ответила жена и смерду резан[41] серебряный сунула.

– Премного благодарен, боярыня, – мальчишка деньгу за щеку спрятал и в обратный путь припустил.

– Ты смотри, – удивился я. – Смерд нас по отчеству назвал, а тебя и вовсе боярыней огласил.

– Значит, на пиру с полюбовницей твоей повидаемся, – усмехнулась Любава, а меня словно ножом по сердцу слова ее полоснули.

– Решили же мы прошлое не поминать, – напомнил я ей.

– Прости, – извинилась она, а потом сказала: – Собирайся-ка скорее, на торжище пойдем.

– Зачем это?

– Стыдно в город анчутками идти. Одежу купить надобно да обувку новую, чтоб мы и вправду за бояр сошли. А так, – взглянула она на меня, – мы с тобой больше на холопов похожи.

Ярко горели светильники в белокаменной палате княжеского терема. Столы ломились от яств и напитков пенных. Меж столов плясуны коленца выделывали, да скоморохи колесами крутились. Дудари изо всех сил старались, гусляры струны рвали, а песенники под них подлаживались. За столами бояре сидели, с женами да детьми. Дичину ели, олуем запивали, кагана Святослава и княгиню Ольгу славили.

Шумом и гамом пир честной нас с Любавой встретил. Зашли мы в палату и встали у дверей.

– Ты смотри, сколько снеди выставили, – жена мне шепнула. – И к чему такое расточительство?

– Гляди, там, в уголке, мужики в одежах смешных сидят, – показал я Любаве. – Это гости иноземные. Для них Ольга старается. Показать хочет, как на Руси богато и весело.

– Чего-то купцы эти испуганные какие-то, – сказала Любава.

– Значит, не напрасно княгиня пир затеяла. Теперь будут их князья да кесари знать, что на Руси сытно и весело.

– А сама-то она где?

– Вон, на возвышении сидит. Видишь, чуть выше за ней сиденье свободно. Это Святославово место. Говорят, что стул этот еще Хольг из Царь-города привез. Только каган Киевский на него садиться может. Даже Ольге этого делать не позволено, хоть она и мать сына своего.

– Теперь понятно, почему ты не утерпел, – хитро на меня жена посмотрела. – Красивая она, Ольга эта.

– Да будет тебе, – обнял я ее. – Ты у меня все равно самая лучшая. Люблю тебя. Люблю.

– И я тебя люблю, – ответила она мне. – Ты только меня отпусти. Люди же смотрят.

– А и пусть смотрят, жена же ты мне, – сказал я, но из объятий все же выпустил.

Но на нас никто внимания не обратил. Всяк своим делом занят был. Пригляделся я к народу и вдруг заметил, что люди все вроде как вместе веселятся, а в то же время по кучкам разбиты. Боярство варяжское само по себе, а посадники земские к своим пристраиваются. И рассажены гости интересно – бояре к Ольге поближе, а славяне подальше от стола княжеского.

– А старик, вон тот, уж не ведун ли? – окликнула меня Любава.

– Звенемир, – кивнул я. – Помнишь, я про него рассказывал?

– То-то я смотрю, он на нее косоротится.

– Пойдем-ка, присядем где-нибудь, а то торчим тут…

– Эй, Добрын, – позвал нас кто-то от посадского стола. – К нам идите.

Сели мы с краешка, я уже обрадовался, что княгиня нас не заметила. Думал, обойдется все, не до нас ей. Посидим немного, поедим да домой вернемся. Но не тут-то было.

Встала Ольга, руку подняла, и вмиг стихла музыка. Народ пошумел немного, а потом замолчал. Ждут все, что княгиня скажет. А она на меня взглянула да вдруг говорит:

– Что же это ты, Добрын Малович, поскромничал? Отчего с женой у самых дверей сел?

Обернулись бояре, на нас смотреть стали, меж собой перешептываться принялись. А купцы даже с мест насиженных поднялись, чтобы нас с Любавой получше разглядеть. Была бы моя воля, так я бы сквозь землю провалился, так мне от внимания всеобщего неловко стало.

– Не по чину получается, – спустя мгновение продолжила княгиня. – Тебе по роду твоему рядом со мной сидеть полагается. О Нискиничах в этой земле слава шла, когда о Рюриковичах еще и слыхом не слыхивали.

Пуще прежнего народ взбудоражился. Особенно посадники земские в волнение пришли. А варяги меж собой кривиться стали, но против княжеского слова возразить не посмели.

– Ты прости меня, государыня, – встал я из-за стола и в пояс княгине поклонился. – Припоздали мы, вот и примостились где посвободней. У твоего-то стола не протолкнуться. Вон ведь бояре твои все места почетные уже давно заняли. Так что я уж лучше тут. К своим поближе.

– Так ведь здесь все свои, люди русские, – ответила мне княгиня. – А бояре, небось, потеснятся. Ну-ка, – махнула она рукой, – дайте место Добрыну Маловичу.

Неохотно раздвинулись варяги, место мне освобождая.

– Ну? Чего же ты стоишь? – спросила княгиня. – Или опять что-то не так?

– Все так, – ответил я. – Только зачем же народ стеснять? Бояре твои и так друг к дружке жмутся, чтобы к тебе поближе быть.

– Так, может, прямо сюда сядешь? – показала Ольга на Святославов стул.

Засмеялись бояре, в ладоши захлопали, а земские притихли, а сами все же на меня искоса поглядывают. Что я на эту подковырку Ольге отвечу?

– Не один я, а с женой пришел, – говорю. – Ты же нас обоих на пир пригласила. А двоим на одном сиденье все равно не усидеть.

– Значит, место кагана ты занимать не хочешь?

– На стул этот садиться у меня ни права, ни желания нет. Каганово место для меня, как и для остальных, священно.

– Знаю, что слово твое крепкое, – сказала княгиня. – Коли сказал ты что, то так и будет. За то и уважение тебе и жене твоей оказываю. Эй, стольники, – позвала она. – Принесите-ка лавку, да попросторней. За моим столом места достаточно. Мы сейчас вместе и усядемся.

Засуетились стольники, вмиг лавку принесли, ковром дорогим ее застелили. Уселась княгиня и нас с Любавой поманила.

– Идите-ка сюда, Добрын Малович и Любава Микулишна.

Ахнул народ, когда мы с женой через всю палату прошли, а Любава мне по дороге шепнула:

– Ох, и хитра баба.

Встали мы перед Ольгой, поклонились ей до земли.

– Спасибо за честь великую, – поднялись по ступеням и рядом с ней уселись.

Чего я опасался, то и случилось. Справа Ольга, слева Любава, а я, словно железка раскаленная, между молотом и наковальней. Сижу и шелохнуться боюсь.

– Что притихли, гудошники? – сказала княгиня. – Играй веселей. А то, я смотрю, гости иноземные приуныли.

Ударили гусельники по струнам, надули дудари щеки свои, подгудошники в бубны стукнули. Выскочили скоморохи на середку, и покатился пир дальше. Люди меж собой посудачили немного, но обильное питье да вкусная еда к разговорам серьезным не располагает. Веселье все пересуды прекратило.

Только у нас за столом тихо было. Неловко как-то. Я первым молчание нарушил:

– А что-то я Григория с Никифором не вижу.

– Не любят Божьи люди суеты людской, звала я их на пир, да отказались они, – а потом, словно спохватившись, княгиня руками всплеснула:

– Ой, чего же это я? Угощайтесь, гости дорогие, рыбки отведайте, мясо белое[42] попробуйте. Что это вы будто и не на пиру вовсе? Ну-ка, Добрын Малович, налей-ка нам с Любавой медку.

Потянулся я за кувшином, да от волнения локтем блюдо с дичиной задел, со стола оно упало, опрокинулось жене моей на одежу новую.

– Что ж натворил-то я?! – повернулся к Любаве скоро, да неуклюже, стол боком толкнул, и котел с варевом перевернул.

Звякнула медь надраенная, чарки серебряные с сотейниками золотыми на столешницу повалились, брызнула уха в стороны и княгиню наваром окатила.