Чувство вины не покидало его весь второй период. Даже не чувство вины, а скорее, ощущение сопричастности тому, что должно вот-вот произойти.
      Игра сложилась пугающе благополучно. Рябов не верил в такие начала. Уже года четыре они не заканчивали первый период с профсоюзным клубом, имея гандикап в четыре сухие шайбы. Но драматизм борьбы выражался не в счете. Он возникал из обилия затяжных дуэлей, становившихся все острее.
      Особенно напряженно следил Рябов за защитником Алексеем Улыбиным, которому поручил опекать центр, обладавший кинжальным проходом на «пятак». Алексей справлялся, хотя и дорогой ценой. Дважды Улыбина с ходу сносил соперник, имея значительное преимущество в весе. Но Алексей держался, хотя Рябову показалось, что после второго столкновения он как бы осел. В пересменок подошел к скамье и спросил:
      – Как себя чувствуешь?
      – Нормально, – ответил Улыбин, пытаясь сдержать одышку.
      Рябов не поверил. В позе уставшего Улыбина чувствовалось, что ему изрядно перепало. Но старший тренер хорошо знал Алексея: тот не пожалуется, даже если невмоготу. Когда не сможет играть – и то не признается. Уж сколько раз Рябов снимал его почти в состоянии гроги. Единственная уступка, которую делал себе Улыбин в таких случаях, – не спорил с тренером. Молча отлеживался на скамье или уходил в раздевалку. Рябов понимал, что Алексей на провокацию подопечного не поддастся, но при случае ответит на полную, как любил выражаться, катушку.
      И он поддразнил Улыбина, не придав особого значения своим словам:
      – А ты не поддавайся! Чего слюни распускаешь? Улыбин вспыхнул, но в присутствии ребят сдержался. В первой десятиминутке третьего периода Алексей дважды приложил опекаемого, но последнее столкновение вышло скорее обоюдоострым. Затем Брагин перепустил Улыбина через бедро, и тот, не успев сгруппироваться в воздухе, гулко рухнул на лед и пошел спиной в задний борт. От звука второго удара, казалось, содрогнулся стадион в едином вскрике «ух!». Рябов решил, что дуэль зашла слишком далеко. И хотя по раскладу не следовало тасовать притершиеся пары защитников, он их сломал, поставив вместо Улыбина парня работящего, одинаково охотно бегущего как под горку – в сторону чужих ворот, так и в горку – к своим, когда стремительная контратака накатывается, не дав перевести дух после потери шайбы.
      Тренер соперников несколько раз взглянул в его сторону, будто не веря замене. Еще более усомнился в ее разумности после того, как рябовская команда «запустила» шайбу, поймавшись на простой контратаке того же Брагина, против которого, увы, не было Улыбина.
      Рябов на мгновение тоже пожалел о замене, но игра была сделана – оставалась минута, и две шайбы соперники отыграть уже не могли. Он крикнул:
      – Назад! Назад возвращайтесь! Не проваливаться!
      Улыбин и не посмотрел в его сторону. Шайбу вбросили в зоне соперников. Их молодой, азартный краек, подхватив шайбу на большом ходу, пошел вдоль правого борта. Дрогнув на какую-то долю секунды, Улыбин не успел сработать палкой и пошел на игру корпусом, не собравшись.
      Остальное не успел заметить даже опытный глаз тренера Рябова, привыкший и не к таким молниеносным пассажам.
      Когда игроки раскатились на виражах, на льду лежал скорчившийся Улыбин. Судья, потеряв контроль над полем, не сразу заметил лежащего, и еще какое-то время за шайбу боролись в углу, пока не прижали к борту.
      Рябов крикнул:
      – Улыбин! Алеша!
      Тот не поднял головы. Врач, перемахнув через бортик, скользящим шагом засеменил к Улыбину. Рябов вздрогнул, увидев густое красное пятно, расплывавшееся под ухом лежащего. С трудом перебросил через борт тяжелый живот и, рискуя растянуться на скользком льду, ринулся следом. Вместе с врачом и успевшим подкатиться ближайшим судьей, перевернули Алексея.
      Глаза закрыты. Лицо мертвенно бледно. Лопнувший ремешок не удержал шлема, и он покатился по льду, будто отрубленная голова. Из рассеченной щеки, вздувшейся, подобно пузырю, костной опухолью, пульсировала кровь, заливая белый воротничок и как бы растворяясь на фоне красной рубашки.
      Рябов вырвал из кармана цветастый платок и приложил к щеке:
      – Леша! Леша! Что с тобой, Леша?
      Но тот лишь безвольно покачал головой, или она сама закачалась, неуютно лежа на руке врача.
      – Борис Александрович! Плохо! Он без сознания. Шок!
      Врач приподнялся на локте, очевидно желая сделать знак санитарам. Но сгрудившиеся кружком игроки обеих команд стояли, как витязи, в торжественной охране, опершись на клюшки. Кто с участием, кто с удивлением смотрел на поверженного. Рябов поймал себя на мысли, что впервые видит вот так, снизу, стоящих хоккеистов, кажущихся огромными по сравнению с Улыбиным.
      «Удар пришелся по щеке! Сотрясение. Вряд ли тяжелое… Просто легкий нокаут. Проморгается! Рассечения особого нет – кожа лопнула под напором вздувшейся кости. Но на две недели как минимум ищи замену Улыбину. Ах, не вовремя это! И надо же было его подначить! Увести, увести от дуэли следовало!»
      И это была ложь! Никакие силы не заставили бы Рябова снять Улыбина с игры раньше: слишком велик риск упустить победу, которая уже в кармане.
      Прибыли носилки. Улыбина, так и не пришедшего в себя, аккуратно, как нечто ценное, но отработанное, уложили под одеяло и понесли через дверь, в которую выкатываются машины для очистки льда. Рябов принял решение стремительно, как принимают единственно возможное в критическую минуту решение – ехать с Улыбиным.
      Он крикнул второму тренеру, чтобы тот довел игру, и, как был в одной легкой куртке, выскочил на студеный воздух – уральский город лежал под снегом, превращенным в пудру тридцатиградусным морозом.
      Решительно оттолкнув санитара, который хотел было остановить его, нырнул в широкую заднюю дверь «рафика». Носилки с Улыбиным покоились в зажимах, и врач дежурной «скорой», разрезав рукав до плеча и не снимая налокотника, вогнал в руку один за другим несколько уколов. Санитар придерживал рябовский платок у щеки, пока второй, вошедший в машину следом за Рябовым, готовил кровоостанавливающий тампон.
      Сесть было негде, да, честно, и стоять тоже. Рябов упирался спиной в угол, а плечами в крышу. Когда «рафик» рванулся, он, подобно подбитой птице, взмахнул безнадежно руками в попытке удержаться на ногах.
      «Рафик» надрывно ревел, буксуя в снегу. На поворотах его заносило; Рябов, обремененный многоопытностью долголетней шоферской практики, сознавал, что водитель ведет машину на пределе.
      Где-то над головой полыхала мигалка – блики от нее бежали за окнами, а под полом гнусаво и слабосильно взвывала сирена.
      Рябов смотрел на белое лицо Улыбина. Не будучи профессиональным медиком, он теперь ударился в панику, считая, что так долго не приходить в себя человек может лишь после тяжелой травмы. Врач поднес к лицу Улыбина какой-то тампон, и тот впервые подал признаки жизни, качнув головой. А может, Рябову лишь почудилось в неверном отсвете мелькающих за стеклами машины ярких окон домов. Голова могла качнуться от толчка…
      – Кровь идет изо рта, – бросил врач, не поворачиваясь к Рябову, – похоже на внутреннее кровоизлияние.
      – А быстрее ехать нельзя? Куда нас черт несет! Где эта больница?
      – Уже приехали, – успокаивающе протянул санитар. «Рафик» впрямь резко затормозил, и сразу же распахнулись двери машины.
      Пока в приемном покое Улыбина раздевали, неловко путаясь в сложной защитной экипировке, Рябов поднялся в кабинет дежурного врача. Больница, видно, была переполнена. В кабинете с надписью «Дежурный врач» стояли три тесно приставленные друг к другу кровати, а дежурного врача он нашел в ординаторской. Им оказался розовощекий шарик в белом накрахмаленном – излишне, по мнению Рябова, -халатике. Старший тренер сразу усомнился в его компетентности.
      – Кто из врачей есть в больнице? – Я и есть!
      – Можно видеть главного хирурга? У нас тяжелый случай!
      Шарик почти весело взглянул на Рябова: – Я смотрел по телевидению, как произошло столкновение. Только не знал, что привезут к нам, товарищ Рябов. А насчет тяжелого – так это еще убедиться надо…
      – Вот вы и убеждайтесь! Я сам на льду не один год… Знаю, как кости ломают!
      Они почти бегом спустились по лестнице, но прошли уже не в приемный покой, а в предоперационную комнату.
      Улыбин лежал на высоком кожаном столе с оборванным краем, из которого виднелась поролоновая начинка. Белая простыня сбилась, и тяжелое тело Улыбина, казалось, вот-вот раздавит ажурный стол. Алексей смотрел в потолок, не обращая внимания на входящих. В глаза бросалось, что он пытался как-то уж очень странно подтянуть к животу колени, будто стыдно лежать совершенно голым перед двумя молоденькими медсестрами. Но по гримасе боли, которая исказила лицо, Рябов видел, что это не от стыда…
      Щека уже не кровоточила. Через нос и подбородок шел широкий йодовый облив. Поверх изоляционного тампона лежала небольшая грелка со льдом, и сестра, худая и длинная, склонившись, поддерживала ее двумя руками.
      – Кто будет делать осмотр? – резко спросил Рябов.
      – Я и буду, – с неожиданной решимостью ответил Шарик.
      Он вдруг преобразился – стал даже выше ростом.
      – А вы, товарищ Рябов, выйдите! Вам нечего здесь делать.
      Рябов бы обязательно взорвался, но столь разительная перемена в показавшемся ему сопляком враче поколебала сложившееся недоверие, и он только буркнул:
      – Я постою в углу.
      Шарик не ответил. Взял руку Улыбина за запястье. Тот, пытаясь приподнять голову, все заглядывал в сторону Рябова, еще не веря, что слышит голос старшего тренера.
      Рябов успокаивающе кивнул Алексею, но совсем не был уверен, что в его неуклюжем кивке звучало хоть какое-то спокойствие.
      Пока врачи суетились вокруг Улыбина, он стоял, молча прислушиваясь к малопонятной профессиональной терминологии. Внутри Рябова закипало. Ему казалось, что они возятся слишком долго и к тому же поверхностный осмотр может ничего не дать.
      «А если что-то серьезное? Надо пустить в дело лучшие медицинские силы… И немедленно».
      Опять пришла на ум мысль разыскать главного врача, и он утвердился в ней окончательно.
      Шарик подкатился к Рябову и тихо сказал:
      – Боюсь, что дело серьезнее, чем я предполагал.
      Он говорил, стоя вполоборота к столу, но Рябов видел глаза Улыбина, который неотрывно следил за губами врача и одновременно пытался уловить реакцию Рябова.
      – Кишечное кровоизлияние. Судя по отечности брюшины, удар в живот то ли коленом, то ли локтем. Очень сильный удар. Нужна немедленная операция.
      Глаза Улыбина безнадежно пытались прочитать смысл слов Шарика, Рябов же демонстративно улыбался, словно дежурный врач говорил ему приятные вещи. Вдруг Рябов увидел, как Улыбин побледнел и закрыл глаза. Он шагнул к нему:
      – Ничего, Лешенька! Все будет в порядке. Через неделю приступишь к тренировкам. Ну, портретик тебе, конечно, попортили. Хотя шрам для настоящего мужчины – почти украшение.
      Улыбин открыл глаза. В них Рябов увидел нескрываемую адскую боль, которая, видно, жгла внутренности пострадавшего.
      – Ладно уж, через неделю…– сказал он, почти незаметно шевеля губами.– Бьют-то нас на людях, а лечимся мы тайком…
      Он вновь закрыл глаза;
      – Кто будет оперировать? Вы? – в упор спросил Рябов, глядя на Шарика, когда они вышли в полутемный коридор.– Вы понимаете, какую ответственность берете на себя, вспарывая брюхо лучшему защитнику сборной страны?
      Шарик криво усмехнулся:
      – Понимаю, какую беру ответственность, делая операцию человеку в таком положении.– Он кивнул на дверь предоперационной.– Но я не буду делать операцию. Моя специальность – грудная полость. Надо немедленно вызывать главного хирурга. Но он второй день как в отпуске. Должен был сегодня улететь на юг, в санаторий…
      – У него дома есть телефон?
      – Конечно.
      – Номер, и откуда можно позвонить?
      – Из ординаторской. Где мы были.
      Рябов проворно взбежал на третий этаж, с ходу ринулся к телефону. Пока Шарик выписывал на листке телефон главного врача, он позвонил в приемную первого секретаря обкома партии.
      – Рябов говорит. Да-да, я в больнице. Ничего толком сказать не могу. Не в этом дело. Мне срочно нужна машина. Передайте мою просьбу Семену Кузьмичу, а пока срочно присылайте машину. Что? Вот заладили… Плохо! Все видели, что плохо! Надо сделать так, чтобы ве было хуже! Какой номер машины? Ладно! – Он, прижав трубку к уху, записал номер машины и протянул Шарику:
      – Одевайтесь.
      Тот покачал головой:
      – Я не могу уйти с дежурства.
      – Тогда давайте человека, который знает дорогу к главному хирургу.
      Рябов набрал номер. Долго, словно не желая этого разговора, на звонки не отвечали. Но потом раздраженный мужской голос спросил:
      – Что вам?
      – Рябов говорит. Старший тренер сборной страны по хоккею.– Он вопрошающе посмотрел на Шарика: – Имя и отчество хирурга? Мне нужен… Геннадий Викторович.
      – Слушаю, – удивленно произнес мужчина.– Только быстрее, пожалуйста, у меня через сорок минут самолет. Я зашел в квартиру случайно…
      – Тяжело травмирован Улыбин.
      – Алексей?!
      – Я очень рад, что хоккей вам не чужд! Нужна операция. И немедленная!
      – Это вы говорите как тренер или как врач?
      Рябов уловил насмешку в голосе Геннадия Викторовича:
      – Сейчас не до шуток.
      – Кто осматривал больного?
      Рябов не мог ничего сказать и чуть не ляпнул «Шарик», но дежурный врач догадался сам и, взяв трубку, ответил:
      – Я, Геннадий Викторович. После удара кровоизлияние в кишечнике. Состояние тяжелое…
      Рябов не слышал, что говорил Геннадий Викторович, он уже мысленно просчитывал:
      «Этот главный хирург, которого внизу в машине ждет жена, а в аэропорту – самолет, сейчас откажется и перепоручит операцию другому. Что я должен предпринять? Звонить Семену Кузьмичу? Или давить сам?»
      Шарик положил трубку:
      – Надо посылать машину! Геннадий Викторович сказал, что сделает операцию. Сейчас я отдам распоряжение сестре.
      – Я поеду сам, – упрямо, словно кто-то стал бы возражать, буркнул Рябов и побежал к выходу.
      …Операция закончилась около трех часов утра. И Рябов, не присев, прошагал все это время по коридору, ответив лишь на один звонок из гостиницы. И то короткой фразой:
      – Ложитесь спать! Все обойдется!
      Геннадий Викторович, выйдя из операционной, сказал устало:
      – Как будто вовремя…

      Мучительно видеть чистый лист бумаги перед собой и чувствовать, что не в состоянии написать даже первую фразу – каждая из рождавшихся казалась еще хуже предыдущей. Бесплодие злило, выводило из себя. Потому и в трубку, как только раздался звонок, он ответил резко:
      – Да! Здравствуйте. Кто это?
      Последний вопрос Рябов задавал, уже точно зная, кто держит трубку на другом конце провода.
      – Ничего, спасибо! А как вы? Это прекрасно. И дома в порядке? Как сын? Начал новый курс или еще на картошке?
      Рябов задавал вопросы не только из вежливости, но и потому, что страшно не хотел, чтобы «сам» начал задавать вопросы ему.
      Звонок означал, что Жернов уже в курсе завтрашней коллегии, и Рябов, хорошо зная осведомленность Жернова в вопросах спорта, которому тот уделял внимание едва ли не большее, чем своей основной ответственной работе, мог многое этой беседой прояснить.
      «Что же это делается? Похоже на серьезный оборот – то Улыбин объявляется, будто с того света, то „сам“ беспокоится о здоровье. Два верных признака!»
      Рябов размышлял, прислушиваясь к мерному рокоту руководящего голоса Жернова, болтавшего о малозначимых вещах, как это делают опытные люди, обрабатывая дальние и ближние подступы к главному в предстоящем разговоре.
      Рябов взял телефонный аппарат и, пользуясь всей длиной шнура, отнес к дивану и опустился на подушки, опрокинувшись навзничь.
      – Послушай, Рябов, – «сам» всегда обращался к нему так, и, пожалуй, Жернов был единственным человеком, которому старший тренер спускал такое бестактное на его взгляд, обращение. И не потому, что боялся одернуть Жернова, о котором ходила поговорка, что лучше в его жернова не попадаться. За долгие годы редкого, но впечатляющего общения с Владимиром Владимировичем он усвоил, что другого обращения тот не признает и если он добавляет слово «товарищ», то, как правило, подобное добавление ничего хорошего тому, к кому обращено, не сулит. Как человек рациональный, Рябов предпочитал не заниматься воспитанием своего самого высокого мецената, с которым легко находил общий язык, потому как «сам» некогда играл в классной футбольной команде и, хотя это было на заре студенческой молодости, общее понимание спорта осталось на всю жизнь. Во всяком случае, Жернов не путал прессинг с серфингом.– К сожалению, мне не удалось толком поговорить с вашим председателем, – он подчеркнул слово «вашим», и Рябов понял, что Владимир Владимирович готов если не поддержать старшего тренера, то, во всяком случае, протянуть руку, на которую можно опереться.– Я только что вернулся из поездки в Тюменскую область…
      – Читал в газетах… Хорошо съездили?– Совершенно бесхитростно поинтересовался Рябов, может быть гдето интуитивно стараясь отодвинуть разговор о главном. Отодвинуть, ибо толком не знал, что бы хотел от подобного разговора и что бы вообще хотел от завтрашнего дня. Если – как ему казалось правильным еще два часа назад – сказать все, что думает, и хлопнуть дверью, то помощь Жернова не нужна. Жернов может предложить помощь, но подобного он, несомненно умный человек, не станет делать в открытую, прекрасно зная самолюбие Рябова, доставлявшее старшему тренеру немало хлопот.
      – Ладно, – досадливо перебил Жернов. И даже на расстоянии, не видя лица, Рябов угадал гримасу раздражения на одутловатом лице Владимира Владимировича.– Как я съездил – не это сейчас должно интересовать советскую спортивную общественность. И в первую очередь старшего тренера Рябова.– Смягчившись, добавил:– А съездил прекрасно. Тюменцы делают великое дело! Быть может, сегодня мы еще не до конца понимаем, насколько великое! Проблемы освоения Севера и нефтегазодобычи. В спорте мы тоже не все сразу понимаем… Председатель Спорткомитета, человек мудрый, тут толком не объяснил суть скоропалительно возникшего конфликта и, главное, свою позицию. Предстоящие матчи с профессионалами, которых мы так ждали, а ты, Рябов, шел всю жизнь… И вдруг смена руководства… Я не очень удивил такой постановкой вопроса?
      – Нисколько. Я ведь не вчера родился. А арифметику в пределах дважды два – четыре освоил…
      – Вот и славно. Я так и думал, что не открою этим Америку. Твоя точка зрения? – довольно резко, как на допросе, вдруг закончил он.
      Рябов сам отличался умением внезапно переломить разговор – без этого трудно вести душеспасительные, как он называл, беседы с ребятами, которым палец в рот не Клади. Но резкость в перемене разговора со стороны Жернова его иногда ставила в тупик. Он помолчал и начал отвечать неспешно, издалека:
      – Видите ли, Владимир Владимирович, дорогой, если исходить из того, что тренер – это человек, который стоит в конце не наполненного водой бассейна, смотрит на человека, прыгающего с десятиметровой вышки и тихо говорит: «Лучше бы этого не делать», а после несчастья, что естественно в подобном случае, громко произносит: «Я же вам говорил», тогда мне следовало бы…
      – Послушай, Рябов, я догадываюсь, более того – уверен, что ты способен сочинить любую притчу. Но скажу откровенно: я не симпатизирую людям, которые воображают, будто весь мир против них, – этим они делают главное: чтобы воображаемое стало реальностью. Итак?
      – Ну, коль вы хорошо меня знаете, Владимир Владимирович, то, наверно, не открою вам секрета, что завтра хлопну дверью с такой силой, чтобы потухли свечи на Австралийском континенте. Кстати, очень далеком от хоккейного эпицентра.
      В трубке раздался довольный смешок Жернова:
      – Приблизительно так я и думал. И не рассчитывай, что буду отговаривать. Так бы и я поступил на твоем месте, – он сделал паузу, и в ней Рябов почувствовал, что разговор только начинается.– А кто возглавит сборную в матчах с профессионалами, ты мне можешь подсказать?
      – Стоит ли? Раз ничего не смог доказать делом, то словом и подавно… Еще Вольтер говорил, как весьма опасно быть правым в вопросах, в которых не правы сильные мира сего.
      – Рябов обиделся! Не трогайте Рябова! Он может укусить! Ему, после того как потухнут все свечи на Австралийском континенте, чихать…
      – Я этого не говорил!
      – Но подумал!
      – Поспешное чтение чужих мыслей часто приводит к серьезным ошибкам…
      – А что остается, если на прямо поставленный вопрос не получаешь вразумительного ответа?
      – Мне сегодня трудно сказать что-то вразумительное, Владимир Владимирович.
      – Но когда было легко тренеру Рябову? Когда он боялся возможного падения?
      – Никогда. Лишь считал, что большая куча денег, положенная в место падения, очень смягчает удар.
      Жернов шутку не поддержал:
      – Послушай, Рябов! Я плохо понимаю, почему ты скрытничаешь!
      – Мне нечего скрывать, право…
      – Я вам все-таки преподам пример откровенности. Убежден и готов убедить многих, что решение о вашем отстранении в момент, когда вы всего нужнее сборной, – большая ошибка!
      – Одной больше, одной меньше…
      – Глупости!
      Рябов обиженно фыркнул:
      – Далеко не все, Владимир Владимирович, разделяют вашу точку зрения. Уж не считаете ли вы, что я жажду уйти в канун дела, к которому сам готовился всю жизнь и ребят тянул за уши?
      – Нет, не хочу сказать. Но, Рябов, твой максимализм известен. Это твой недостаток…
      – Это моя философия… И потом, Владимир Владимирович, не вижу смысла обсуждать вопрос, который уже предрешен…
      – Не обижайся, Борис Александрович! – впервые Жернов назвал его по имени и отчеству. – Ошибаться могут все. Скажем, руководство жалуется, что с тобой стало совершенно невозможно работать.
      – Со мной всегда было трудно работать тем, кто с дилетантской непосредственностью лезет решать профессиональные вопросы.
      – Ну, о председателе этого не скажешь!
      – А я о нем и не говорю! У него видов спорта пятьдесят и советчиков-путаников хоть отбавляй! Порой и слушать кого, не знаешь. Ведь в спорте, как в кино, Владимир Владимирович, понимают все. А в хоккее – особенно.
      – Не горячись, Рябов, не горячись! Смири гордыню! Никогда в жизни не простишь себе, коль отойдешь от команды в самый ответственный момент и она проиграет. Убежден, нужнее человека для победы, чем Рябов, сейчас нет.
      – Могу только поблагодарить за лестное мнение, Владимир Владимирович.
      – Благодарить не за что. Поскольку сегодня увидеться не удастся – а хотелось бы, не скрою – и завтра сам будешь решать, как поступить, могу дать совет: не горячись, смири гордыню! Для тебя, Борис Александрович, дело всегда было важнее всего.
      – Я тоже не железный. Или они примут мои условия комплектования команды и проведения серии игр, или пусть играют без меня.
      – Ладно, ладно, – примирительно протянул Жернов.– Я со своей стороны приму кое-какие меры. А к тебе просьба, считай, личного порядка – не горячись!
      – Горячность даже в хоккее штука обоюдоострая. А при конфликте и подавно…
      – Ты за себя ручайся, а вторую сторону я уж, позволь, на себя возьму.
      Он довольно хихикнул, что означало: есть кое-какие идеи!
      – Боюсь, напрасно это, – вяло возразил Рябов.
      – Трусы в карты не играют. Так ты, кажется, учишь своих ребят? Вот и сам попробуй. Ни пуха!…
      Прежде чем Рябов успел сообразить, что Жернов счел разговор законченным, короткие гудки застучали в ухо. Он еще долго держал трубку в руке. Слышал и не слышал гудков. Странно, но обнадеживающий вроде бы. разговор с Жерновым не только не притупил ощущения тревоги, но, наоборот, растравил душу. Сомнения насчет правильности принятого решения об уходе, скрывавшиеся где-то в глубине души и которые он давил своей волей, вдруг выплыли на поверхность.
      Рябов вздохнул, аккуратно, как бы боясь разбить, положил трубку и лег на диван, прикрыв глаза рукой.
      «Что ж, подсчитаем…»

      За все время двадцатидневного канадского турне впервые автобус опаздывал к отелю. С опоздания, как потом не раз думал Рябов, неприятности и начались. Впопыхах грузили многоместный багаж. Мальчики из отеля, охая под тяжестью чемоданов и мягких мешков с формой, едва успели покидать вещи в бездонное чрево тяжелого автобуса. Многое пришлось побросать прямо на сиденья. Когда автобус уже трогался, Климов вдруг вспомнил, что оставил в номере самый дорогой сувенир– роскошную ковбойскую шляпу, подаренную каким-то почитателем-фермером именно ему. На поиски шляпы ушло еще десять минут. И как всегда, когда торопишься, находятся тысячи препятствий, тысячи причин, осложняющих путь.
      Будто человек-невидимка бежал перед тяжелым «ровером» и зажигал красный свет на каждом перекрестке-вздохнув тормозами, стеклянная от пола до крыши роскошная коробка упиралась в очередной светофор. Сидевший за рулем негр в белом хирургическом халате с тревогой посматривал то на часы, то на дорогу, где, казалось, не только автобусу – мыши проскочить невозможно. Но он умудрялся пролезать в самые узкие щели.
      До отправления самолета, полыхавшего издали красным флагом на хвосте, оставалось пятнадцать минут, когда последняя голубая стрела с надписью «Аэропорт» уперлась в здание вокзала.
      Повезло, что самолет был недогружен. У стойки оформления уже беспокоившиеся дежурные приняли весь груз на глаз, что сэкономило, по прикидке Рябова, не одну сотню долларов провожавшим организаторам.
      Так или иначе, но в салон воздушного лайнера команда ввалилась почти вовремя, приведя своей шумливостью остальных пассажиров в изумление. Приглядывая за ребятами, Рябов вспомнил, что у трапа с ним кто-то поздоровался. Он обернулся и увидел улыбающееся лицо, выглядывавшее из салона первого класса.
      Приветливо кивнул, сразу же вспомнив, кто этот человек– Жернов, один из самых ярых болельщиков и почитателей его тренерского таланта. Он нередко звонил домой, несколько раз, с нелюбезного разрешения Рябова, заглядывал в клубную раздевалку; охотно помогал ребятам решать домашние проблемы. Рябов считал его добрым мужиком.