Убежать от себя

Нет, все-таки „это“ – нечто более эфемерное. Такое легкое, почти неопределимое! Скорее всего, даже не конфликтность. Нет. Слава богу, с моим характером у меня конфликтов в жизни – и с начальством и с подчиненными– рождалось предостаточно. Но вот такое медленное поедание… Когда, собственно, и врага своего не знаешь, но чувствуешь, что бой идет. И кольцо сжимается все теснее, опасность уже обжигает, а ты ничего толком не можешь сделать! Ну а что ты хочешь, Рябов? Отказался по собственной воле от тихой жизни. Мог бы спокойно отсидеться в солидном клубе на тренерской работе. Запаса прочности хватало, чтобы команда не опускалась ниже середины турнирной таблицы. Ты же поставил задачу – чемпионы каждый год. Ну а другие? Они что – хлопают ушами? Если не могут остановить твой клуб и ты добиваешься своего, любовь соперников к тебе становится от чувства собственной неудачи сильнее?
      И все-таки «это» началось позднее. Оно началось, наверно, когда я вторгся в святая святых теоретических дискуссий о путях прогресса в хоккее, когда с учетом тенденций развития мирового спорта – а если говорить честно, скорее, вопреки им – выдвинул свою теорию атлетической скоростной игры. Об этом тогда судачили много. Мнения сталкивались разные. Клубы в своей работе шарахались из крайности в крайность. Хотя всем было ясно, что, не сформулировав теоретически суть главного направления в развитии отечественного хоккея, мы не только подорвем поступательность нашего спорта, но и сдадим уже завоеванные позиции.
      В моей памяти слишком жив пример наглядного столкновения «элегантки» со скоростным стилем. Я тогда только начинал играть, и это был едва ли не один из первых матчей в основном составе. Играли против эстонской команды, еще до войны знакомой с шайбой. На первом чемпионате страны прибалты почти монопольно владели искусством отрыва шайбы ото льда. Да, была и такая проблема на заре нашего хоккея! Сейчас и не верится. А катались эстонцы по-особому – элегантно, на виражах… А мы тогда бежали больше по прямой, на скорости, еще не в силах оторваться от привычных навыков русского хоккея, с его просторным полем, с его скачущей «плетенкой».
      Против меня играл – уж не помню точно фамилию, что-то вроде Ряммеля или Руммеля – высокий, красивый и дородный парень. Скорее, уже и не парень, а мужчина средних лет, мне, мальчишке, показавшийся тогда и вовсе стариком.
      По нынешним меркам он и технарь был, наверно, посредственный. Но в те дни казалось, что катается как бог. Такого вот бога меня и приставили опекать. Сначала и подъезжать к нему боялся. А когда в перерыве трусом меня обозвали, к потолку от обиды взвился. Помню, после того, как я первый раз отобрал у него шайбу, посмотрел он на меня с высоты своего роста печально-удивленными глазами и обидчиво пошамкал губами. Здорово меня это рассмешило! И вся скованность пропала! Страха, честно говоря, и не было – одно преклонение перед человеком, который может проделывать с шайбой такое, чего никто не может.
      За один период сравняться с ним в технике я не мог, зато бежал куда быстрее. Был случай, когда он, запутавшись в своих виражах, в одной атаке к воротам– вынужден был обыгрывать меня трижды. И нервишки у него сдали… И техника его показалась пустой, никчемной…
      Меня после игры хвалили с таким же жаром, с каким ругали после первого периода. А я запомнил другое-вот это обнаженное противоборство техничного и скоростного хоккея. И с тех пор предпочтение отдавал последнему. Хотя с годами все выглядит не так просто, но страсть к скоростной игре осталась у меня в крови. И тот. десяток чемпионатов мира, выигранных сборной, тоже результат скоростного хоккея.
      А сколько споров надо было выдержать, сколько схваток, каждая из которых могла оказаться последней в должности старшего тренера сборной страны!
      Тогда «это» и началось. Стоило в чемпионате мира оказаться лишь вторыми, как сразу поднимались голоса противников скоростного, атлетического хоккея:
      «Скорость – это ущерб для техники!», «Неразумные тренировки на высоких скоростях ведут к обеднению игры!», «Если идти таким порочным путем и дальше, хоккей умрет как зрелище!».
      Они и сейчас не умолкли, эти голоса… Хотя совершенно очевидно, что хоккей техничный, но медленный уступает место под солнцем хоккею моему, в который играют крепкие ребята на высоких скоростях. Увы… Скорость – это риск. На скорости можно и промахнуться… Вот когда все «это» началось. Шептуны понимают: выиграй мы серии с канадскими профессионалами-конец всем спорам! Сильнейший и будет прав…»
      Несмотря на теплоту воздуха, лившегося из окна, Рябов ощутил легкий озноб. Быть может, он шел от внутреннего волнения. Рябов собрался закрыть окно, когда внезапно перед ним выросло улыбающееся лицо сына.
      – Здорово, фермер! – он кивнул отцу, тряхнув крупной, красивой, как у матери, головой.– У вас тут, как в другом мире. Дыши – не хочу! А в городе сейчас такая толкотня!
      – Откажись от Англии, приезжай к нам с матерью и наслаждайся.
      Сергей засмеялся:
      – Сам-то ты надолго в зеленую берлогу забрался? Небось уже давно коньки точишь, чтобы в дорогу сорваться?
      Но потом Сергей вспомнил, что у отца, по слухам, крупные неприятности. В своем предвыездном цейтноте именно потому и выкроил минутку, чтобы проведать старика и поддержать. И сразу посерьезнел.
      Изменение в настроении сына не укрылось от Рябова. Он тоже насупился и, чтобы скрыть свое душевное состояние, грубовато сказал:
      – Ладно, сочтемся суетой! Заходи в дом. Мать никак тебя не дождется. Пироги затворила…
      Сергей направился к крыльцу, а Рябов посмотрел ему вслед долгим взглядом, прежде чем закрыть окно.
      «Красивый парень Серега. Мать вроде не из писаных красавиц, хотя в молодости была совсем недурна. А уж меня на роли первых любовников в театр и вовсе только сумасшедший пригласит! В кого же новая порода? В кого бы ни сложилась, а хороша!»
      Сергей и впрямь радовал отца. Рос энергичным, красивым парнем, рано превратился в полного внутренней силы мужчину с хорошо тренированным телом. В каждом его движении чувствовалась уверенность человека, прочно стоящего на земле. И даже какая-то отцовская дерзость – все мне по плечу, что ни задумаю!
      С детства собранный, вдумчивый, Сергей принес в спорт – он предпочел отцовскому выбору свой: хоккею – футбол – капитальность знаний и щедрый запас интеллектуализма. Чего грешить – не часто таким багажом балуют спортсмены! Отыграв в отцовском клубе за команду мастеров пять лет и закончив институт физкультуры, по мнению отца, слишком рано перестал выступать и перешел на тренерскую работу. За три года умудрился добраться до второго тренера молодежной сборной страны. Злые языки поговаривали, что, конечно, с папиной поддержкой и дурак мудрецом станет. Но Рябов-то знал, что имя его, может, и играло роль, но характер и острые отношения с начальством, скорее, работали против Сергея. Люди, привыкшие видеть все в черном свете, не могли, не хотели признать одного: у Сергея своя голова на плечах, со временем он может и отца за пояс заткнуть.
      Словом, папа доволен сыном. О материнском отношении не стоит и говорить – она его обожала. И умильное сюсюканье, несшееся из кухни, подтверждало, что мать обхаживает свое любимое чадо.
      Рябов не спеша направился в столовую, но, прежде чем выйти, задержался у стола, взял пачку исписанных листков, именуемых заявлением, и сунул в ящик письменного стола, задвинув его наглухо.
      В столовую они вошли вместе: возбужденный Сергей, обнимавший мать, и Рябов, еще думавший о том, зачем спрятал написанное заявление.
      «Стоит ли вообще поддерживать разговор о предстоящем заседании коллегии, если сын его заведет?»
      В том, что Сергей прекрасно знает сложившуюся вокруг отца обстановку, у него не было ни малейшего сомнения. Приезд Сергея на дачу в канун завтрашнего отлета говорил сам за себя.
      Если Сергей и на улице выглядел не из мелких, то в столовой небольшого деревенского дома смотрелся настоящим гигантом. А комната, которая еще сегодня утром ощущалась такой пустой и просторной, стала тесной каморкой.
      Они втроем присели к столу.
      – Да что же мы за пустым сидим? – спохватилась Галина и ускользнула в кухню. Уже оттуда крикнула: – Сейчас обедать будем…
      – Я за обед! – гаркнул ей в ответ Сергей.– С утра макового зернышка во рту не было!
      Он вновь повернулся к отцу и внимательно посмотрел ему в глаза. Рябов не отвел взгляда. Наверно, холодное спокойствие рябовских глаз успокоило Сергея. Или, по крайней мере, он нашел в них то, что хотел, а не то, чего больше всего боялся.
      Этот долгий встречный взгляд как бы подписал негласное соглашение о том, что при матери следует воздержаться от разговоров об отцовских делах.
      – Мне предложили сесть за диссертацию. Как думаешь, отец, стоит тратить силы и энергию?
      – Все зависит от цели – для чего нужна диссертация. Если прибавить к коллекции спортивных титулов звание кандидата наук, думаю, не стоит. Если есть за душой, что сказать людям дельного и нового, – тогда другое дело. Признайся, и тема уже определена?
      – Определена, – признался Сергей.– Условно – «Формула воли». Хочется порассуждать вслух о волевой подготовке. Ты ведь всегда говорил, что клюшку держат не руками, а характером.
      – Я много чего говорил. К сожалению, сделал меньше, чем хотел. Но тебе стоит подумать, прежде чем браться за диссертацию: в конце концов, ты не двужильный!
      – А ты? Рябов смутился:
      – Я – дело другое. Я – старый козел, который весь состоит из жил. Одну-две вытянут, другие останутся…
      – Мне бы твою старость! – Сергей крякнул.– «Волгу» свою небось за бампер поднять без домкрата можешь?!
      – Не льсти отцу… Если только «Москвича»… Они засмеялись оба, довольные друг другом.
      – Видишь ли, Сережа, я рад, что ты перешел на тренерскую работу, хотя по-прежнему считаю, что активный спорт оставил рановато. Мог бы еще сам покорячиться, прежде чем других заставлять. Справедливее это было бы.
      – Ты же знаешь, что тренерская жизнь – не из легких.
      – Знаю. Потому и говорю. Тренерский хлеб чаще черствый. Я сам столько слушал разных тренеров, что казалось, нет уж никаких секретов в тренерской работе Ан нет! Ошибся! И все потому, что тренер каждый день, каждую минуту, подобно любому творческому работнику, идет в неведомое.
      – Если творческое начало не окажется похороненным под трухой обязательных повседневных дел…
      – Верно. Но я о другом. Скажем, игроки реагируют совсем не одинаково на одну и ту же твою реплику. Более того, один вслушивается в смысл твоих слов, а другому достаточно уловить лишь тон, каким сказано. Мы работаем с людьми, которые сами работают на пределе. И этим многое осложняется!
      – Вот, вот, отец. Я и хотел в своей диссертации коснуться волевых усилий лидеров, тех, которые первые… У них особое положение.
      – Интересно! – Рябов откинулся в кресле, рассматривая сына, но мысли его уже вертелись вокруг обозначенной темы. Это было взято точно и верно. Чемпионская воля-особая.– Не боишься, что придется сказать нечто идущее вразрез с общепринятым?
      Сергей покачал головой:
      – Не боюсь. А чего это ты все про страхи сегодня поминаешь? Насколько помню, ты всю свою жизнь говорил и делал то, что поначалу казалось даже абсурдным.
      Рябов уклонился от ответа:
      – Видишь ли, человек, стоящий в спорте первым, должен прежде всего приготовиться к полному самопожертвованию. Во всяком случае, быть готовым вычерпать себя до дна. Финальное усилие на пределе возможностей – в этом есть что-то прометеевское.
      – Проблем хватит, отец. А первое поражение чемпиона? Когда ты наверху, когда, кажется, нет конца твоему преимуществу… И вдруг поражение… Какую надо иметь силу воли, чтобы, находясь наверху, постоянно думать об этом поражении? Оно, будущее поражение, и только оно заставляет искать тебя, делать все с еще большей тщательностью, держать спортивную экстраформу, отказываясь от столь соблазнительных мирских радостей…
      Сергей увлекся. Рябов смотрел на него, с удовольствием слушая горячую речь сына.
      «Мое предположение, что он идет к научной работе по оказии, наивно. Он уже столько передумал. И знает, что ему надо. А вот я сейчас, пожалуй, впервые в своей жизни не знаю, что мне надо. Я ошибался. Не избежит ошибок и он. Но раньше я знал, чего хочу…»
      – Но вот ты все-таки поскользнулся! Пока ты царствуешь там, наверху, внизу работают молодые. И в этом закон жизни. Молодые так хотят тебя победить. И в этом смысл спорта. Ты проиграл… Что должен делать, как вести себя, как сохранить не только свое достоинство, но и веру в себя, способность вновь стать первым? Разве это не проблемы?
      – Конечно, Серело, проблемы. Их много. И вот одна: не помешает ли твоя наука работе практической? Ты ведь только второй тренер молодежной сборной… Только второй…
      – Понимаю. Я прикинул возможности. Времени останется в обрез. Но сама практическая работа, мне кажется, станет более цельной, более осмысленной. И быть может, я помогу тем, кто когда-нибудь станет первым. Хоть чуть-чуть помогу. Им, отец, надо и стоит помогать. Спорт становится все жестче.
      – Это закономерно. Жизнь тоже не мягчает, – согласился Рябов.
      – Ты сам сделал немало, чтобы спорт стал таким.
      – Сделал, – Рябов опять согласно кивнул.– Потому что спорт, который не соответствует уровню и укладу современной жизни, никому не нужен. Он – ее часть. И если устареет – отомрет, как все, что в жизни устарело.
      Вошла Галина и поставила на стол большое блюдо с яблочным пирогом, румяным и пышным, источавшим тонкий аромат печеных осенних плодов.
      – Спасибо, мамочка! Балуешь ты меня.– Сергей отщипнул кусок и, получив по рукам от матери – не порти аппетит – вновь повернулся к отцу:
      – Да, отец, спорт стремительно меняется. Я настоял на поездке в Англию для «молодежки», потому как убежден, что ребята должны почувствовать этот нерв скорости именно в Англии, где всегда царил раскатный, витиеватый футбол. От них он пришел в Латинскую Америку и там как бы законсервировался. Но я убежден – только до поры до времени. Уже в Англии, так кичащейся традициями, футбол становится все стремительнее. И не это ли показатель верного направления?
      – Скорости возрастают не только в футболе…
      – Конечно, отец. О хоккее я уже не говорю. Твоя доктрина.
      – Можешь взять и баскетбол. Сколько кружев раньше плели игроки, пока мяч шел в корзину! А теперь одна, две, от силы три передачи – и прицельный бросок! Новая атака, новое наслаждение…
      Сергей перебил:
      – Ты имеешь в виду зрителей?
      – И зрителей тоже… А как относятся к твоим идеям ребята? Это ведь для них новые нагрузки.
      – Они пока больше думают о том, как поймать госпожу удачу.
      – А что за ней стоит? – вдруг раздраженно сказал Рябов.– Самая обыкновенная изнурительная работа.
      – И еще – обостренное ощущение того, что делаешь. Первый год работы в сборной я ощущал себя ковбоем, скачущим навстречу опасности: время от времени необходимо вырывать кольт из холстера и делать выстрел. Иначе самому конец…
      Это было сказано точно и созвучно настроению самого Рябова. Он с благодарностью посмотрел на сына. Тот понял отца. После минутной паузы – большей и не требовалось, чтобы как-то отстраниться от прошедшего разговора, – Сергей спросил:
      – А ты что решил делать?
      «Вот он, главный вопрос. И сколько людей сейчас хотели бы мне его задать. И скольким людям я бы хотел ответить по-разному. Но что сказать сыну? Наверно, правду…»
      – Не знаю, Сережа! – Рябов развел руками. И чтобы жест этот не был расценен сыном как явное проявление растерянности, положил их на стол со стиснутыми кулаками.

22

      Вызов удивил Рябова и своей срочностью, и формой, в какой был сделан: позвонили на тренировочную базу из комитета и велели явиться к заместителю председателя. Такого еще с Рябовым не случалось, чтобы вызывали и не спрашивали, а может ли он…
      «Что-то в последнее время с приходом молодежи к руководству поубавилось уважительности. И не только уважительности – обычной вежливости», – ворчал про себя Рябов, поднимаясь по лестнице на третий этаж.
      В любой другой раз он непременно бы заглянул сам к председателю, благо вопросов что по сборной, что по клубной команде хоть отбавляй. Но сейчас прошел мимо председательского кабинета умышленно, даже не взглянув на его дверь. Навстречу попадались люди-рослые, в разном возрасте, но одинаково крепкой породы.
      «Такая публика только в нашем комитете!…-подумал с гордостью, словно все уважительно здоровавшиеся с ним – его воспитанники и именно ему обязаны своим молодцеватым видом.
      Рябов на несколько минут задержался на лестничной площадке, взглянув на свой хронограф, – оставалось еще три минуты до назначенного часа, но он решил к Барину раньше времени не приходить. Рябов не помнил, где впервые услышал эту кличку, сразу напрочь и точно приклеившуюся к новому заместителю председателя, который был моложе его, Рябова, почти вдвое. Правда, Борис Александрович считал, что возраст не может служить индульгенцией: ни слишком юный, ни слишком старый. Любой человек стоит ровно столько – сколько он стоит. А это совсем не зависит от количества прожитых лет.
      Рябов редко испытывал к малознакомому человеку чувство неприязни, хотя не мог пожаловаться на количество врагов. Но к Михаилу Ивановичу Баринову он сразу же, еще не видя его в глаза, но услышав кличку, проникся, мягко говоря, неуважением. И каждый раз, сколько бы ни сводили его дела с замом, антипатия – похоже, взаимная – только росла. С этим же чувством он и сегодня вошел в приемную. Секретарша – молоденькая, пухлая школьница – «И откуда откопали такую куклу?» – едва не выпрыгнув из кресла, пролепетала:
      – Михаил Иванович у председателя. Велел вам подождать…
      «Велел!» Интересно, сама так изволила выразиться, или действительно Барин «велел»?
      Рябов протянул последнее слово по слогам, передразнивая хозяина приемной, и плюхнулся в кресло. Он достал из кармана записную книжку и начал заносить в нее кое-какие цифры, хотя особой нужды и спешки в работе не было. Мысли Бориса Александровича все время вертелись вокруг столь срочного вызова. Он ждал его, но ждал позже. Что же случилось?
      Перед глазами его вновь встало розовое самодовольное лицо Баринова. Лишь однажды видел он его растерянным, потерявшим гонор и этакое пренебрежительноё отношение к собеседнику, будто Зевс-громовержец снизошел до встречи со смертным.
      Это случилось месяца через два после назначения Баринова. Занятия с командой начинались в семь утра. Собственно, не со всей командой, а только с пятеркой молодых, которые, по мнению тренера, скребли хуже других. Когда они пришли в спортивный зал, перепуганный заместитель директора еще в коридоре попытался остановить:
      – Борис Александрович, извините, произошла накладка. Там в теннис играет заместитель председателя… Человек новый, неудобно как-то… И потом с ним…– он, почти склонившись к уху Рябова, назвал фамилию известной в прошлом теннисной величины.
      Рябов еще не думал, как поведет себя в сложившейся ситуации. Впрочем, и думать было нечего.
      – У нас тренировка по расписанию. Наше время. Скажите, чтобы освободили зал…
      И он решительно прошел мимо онемевшего заместителя директора – милого, вечно боявшегося всех и вся человека. Ребята, шедшие с ним, удовлетворенно хмыкнули. И странное дело – это одобрение новичков Рябову понравилось.
      Когда они вышли из раздевалки в зал, теннисисты продолжали кидать мяч. Один играл настолько легко и уверенно, что Рябову, никогда не жаловавшему теннис своим вниманием, было нетрудно признать в нем потухшую теннисную звезду. Второй играл старательно. Слово «играть» относилось к нему лишь постольку, поскольку он стоял с ракеткой и невероятно грациозно вращал ею вокруг своего большого, грузного не по годам тела. Потому он брал мячи, лишь услужливо посылаемые партнером прямо на ракетку. Иногда попадал удачно, и удар получался сильный, как у мастера. Во всей фигуре нового заместителя угадывалось былое кратковременное увлечение спортом, но благотворное воздействие его на фигуру, похоже, совсем растворилось под долгим влиянием сидячего образа жизни.
      Рябов пару минут постоял, давая возможность игравшим самим прервать игру и освободить зал. Борис Александрович чувствовал за своей спиной учащенное дыхание парней, разогревавшихся прыжками, и, не сдерживаясь, крикнул:
      – Пожалуйста, освободите зал – у нас плановая тренировка.
      Потухшая звезда тенниса ринулась к нему быстрее мяча, который срезался с его ракетки.
      – Дайте доиграть сет, – сказал он громко и уже тихо: – Это Баринов играет.
      – А мне все равно, кто играет. У меня тренировка.– И, повернувшись к ребятам, скомандовал: – По кругу бегом марш!
      Баринов подошел к нему медленно, красный, будто после парилки, хотя с такой игрой, конечно, раскраснеться мудрено.
      – Могли бы подождать минут пятнадцать, – изрек он, не здороваясь и обращаясь словно в пространство.
      – У меня график тренировки по минутам, -отрезал Рябов.– А вы можете поразвлечься, когда зал не занят спортсменами.
      Наверно, это было с его стороны не очень вежливо, но Рябов смертельно не любил подхалимажа. Или ему казалось, что он его не любит. Но подобострастная предупредительность заместителя директора вывела его из себя окончательно.
      Баринов не ответил и прошел мимо, даже не взглянув…
      Точно так же сейчас он прошел и в свой кабинет, плотно притворив за собою дверь. Рябов, скосив глаза от записной книжки, заметил, как тот появился в приемной, но сделал вид, что увлечен работой. Это было унизительно – ждать полчаса ему, Рябову, в приемной какого-то мальчишки. Прошло еще минут пять, когда в селекторе, стоявшем на столе у секретарши, громко прозвучало:
      – Лена, попросите ко мне товарища Рябова!
      – Товарищ Рябов! – как попугай, повторила секретарша.– Пройдите!
      Баринов встретил его, сидя в кресле сначала напряженно, а потом, когда Рябов, ответив на его приветствие, сел к столу, откинулся на спинку.
      Так с минуту они и смотрели друг на друга– Рябов выжидающе, Баринов, скорее, насмешливо, будто знал про Рябова что-то такое, что и сам Рябов не знал, а узнал бы, умер от страха.
      – Товарищ Рябов, – начал он вкрадчиво, и это больше всего не понравилось Борису Александровичу. Он смерть как не любил вкрадчивого начала разговора с руководством.– Мы вас уважаем и ценим как крупного специалиста отечественного хоккея. Вы работаете много лет. Вас уже никак не назовешь человеком неопытным, способным на неблагоразумные поступки по недомыслию или недопониманию. Но общее мнение тренерского совета и руководства комитета, – Баринов сделал паузу, как бы давая Рябову возможность проникнуться значимостью мнения, которое высказывает или собирается высказать, – что вы в последнее время слишком увлеклись собственной затеей – встречей с канадскими профессионалами на уровне сборной – и забыли, что у нас хоккей, как и весь спорт, любительский, что нас интересует прежде всего массовость отечественного спорта. Наша задача-чтобы миллионы и миллионы людей приобщались к спорту, становились сильными духом и телом, воспитывая в себе качества постоянной готовности к трудовому подвигу и, если потребуется, к защите Родины…
      Рябов взорвался:
      – Если вы собираетесь мне излагать основы советского спортивного движения, то не стоит тратить время. Вы еще не ходили в первый класс, когда я уже читал студентам, что такое советский спорт…
      Баринов опешил. Его красивый большой рот, вечно хранивший некую гримасу превосходства – это выражение исчезало только в случаях, когда он говорил с председателем, – споткнулся на полузвуке, будто "кто-то рубильником выключил ток и механизм замер, лишенный энергии.
      – К тому же вы путаете: я не физкультурник-затейник. Я старший тренер сборной команды страны и клуба. На массовость советского спорта работаю своими средствами– чем выше престиж советского хоккея, чем он зрелищнее, тем больше желающих будет им заниматься!
      Рот Михаила Ивановича закрывался медленно. Хозяин кабинета вроде бы никак не мог еще осознать не только смысл того, что говорил ему Рябов, но и что вообще говорит не он, а человек, которого он вызвал и продержал в приемной полчаса.
      – И еще думаю, что не заботой о массовости советского спорта продиктовано ничем не оправданное получасовое ожидание в вашей приемной. Можно было меня вызвать на полчаса позже. Я человек дисциплинированный.
      – Извините… Срочное дело…– внезапно жалко пробормотал Баринов, тряхнув черными кудрями.
      «Что ни говори, но у мальчика очень развито ощущение опасности».
      Рябов еще не знал, что разговор вернется к этой его мысли, но уже с другой стороны.
      Однако Баринов поддался растерянности лишь на мгновение. Побагровев, понизив голос почти до шепота, сказал:
      – Что касается темы нашего сегодняшнего разговора, то позвольте выбирать ее мне. Пока еще я вас пригласил к себе, а не вы меня…– этим неотразимым доводом, как показалось Михаилу Ивановичу, он окончательно добил Рябова.
      А Рябов уже не думал о словах заместителя – он как бы отключился. Человек, сидевший перед ним, перестал существовать как человек. Такое с ним случалось, когда Рябов беседовал с личностью, потерявшей в его глазах всякий интерес.
      Баринов упрямо вернулся к разговору о массовости советского спорта. Слова справедливые, общепризнанные в его устах звучали почти откровением и потому смешно. Рябов всегда считал, что главная характерная черта серой личности – ее постоянная тяга к декларации общепризнанных истин, будто личных открытий.
      – У нас есть сигналы, что. вы весь тренировочный процесс сборной переключаете на подготовку к сериалу с канадскими профессионалами. А нас интересует в первую очередь подготовка к чемпионату мира. Пока вы тешите себя призрачными перспективами, наши соперники готовятся дать серьезный бой советской сборной именно на чемпионате мира.
      – Сигналы у вас письменные или устные? – сам не зная почему, устало спросил Рябов.
      Баринов опять растерялся. Он никак не мог приспособиться к манере Рябова задавать совершенно неожиданные вопросы. Его серое вещество, подобно уму плохого шахматиста, не просчитывало дальше следующего хода. Баринов думал только, как сыграть нужной фигурой и именно сейчас.
      – Какое это имеет значение? – вопросом на вопрос ответил Баринов.
      – Я бы мог, ознакомившись с письменными сигналами, изложить вам суть моих взглядов на подготовку сборной. Вы бы увидели многое такое, о чем даже не догадываетесь. И уж, во всяком случае, не увидели бы ничего, что говорило о подготовке сборной только к серии матчей с профессионалами. Я готовлю сборную к победам. У меня одна задача: мы должны быть сильнейшими в мире и советский хоккей должен двигаться вперед, если не хочет остановиться и уступить пальму первенства.
      – Это все слова. Если руководство комитета сочтет необходимым, мы назначим комиссию, проверим, подготовку сборной и заслушаем на коллегии.
      – Ваше право. Буду только благодарен коллегии за внимание и возможность подробно рассказать о нашей работе.
      – Сейчас речь не о том…– Баринов как бы отмахнулся от слов Рябова.– Речь о вас… И потому идет не на коллегии, а, так сказать, доверительно, один на один. Мне думается, вы потеряли чувство контроля над собой, вы, мягко говоря…
      – Не выбирайте выражений! Предупреждаю, да вы и сами это видите, я тоже их выбирать не буду. Скажу прямо, что думаю…
      Баринов развел руками, как бы призывая мир в свидетели: я сделал все возможное, чтобы найти контакт, чтобы сегодняшний разговор прошел как можно мягче, и не моя вина…
      Рябов кивнул головой, признавая свою вину за остроту предстоящей беседы.
      – Мнение таково, что, одержимые одной идеей, вы используете служебное положение в личных, корыстных целях.
      – Именно?
      – Вам нужна слава победителя канадских профессионалов…
      – А вам не нужна? Зачем же тогда существует спорт, если не для того, чтобы побеждать?
      – Спорт – явление, гораздо более сложное, чем определение победителя и побежденного. Это политика, это и экономика. Спорт…
      – При чем здесь моя корысть? Если серия закончится поражением сборной, что приобрету я?
      – Об этом-то мне особенно хотелось поговорить. Вы даже сейчас рассуждаете прежде всего о себе. Меня же больше волнует престиж нашего спорта, нашей страны. Поражение…
      – Простите, но мы, отправляясь на очередной чемпионат мира, каждый раз ставим этот же вопрос: «Кто сильнейший?» Почему же вы исключаете возможность такого же подхода к неофициальной серии матчей с канадскими профессионалами?
      – Вы прекрасно знаете, что здесь совсем другое дело…– уклончиво ответил Баринов.– Это будет не просто поражение…
      – Но тогда это будет и не просто победа! – упрямо повторил Рябов.
      Разговор заходил в тупик. Оба понимали, что смысл его теряется. Баринов со своей стороны уже проинформировал Рябова о точке зрения тренерского совета и руководства, о сигналах, поступивших в комитет, а Рябов в свою очередь высказался совсем не двусмысленно, что никакой вины за собой не чувствует и претензии отвергает.
      Михаил Иванович откинулся в кресле. Мягкий свет, лившийся через дорогие шторы, располагал к душевной, мирной беседе. Но Рябова бесил именно этот кабинетный покой. Покой, за которым вставал несправедливый, неприязненный разговор. Хотелось встать и уйти. Но Рябов понимал, что не имеет права. Не потому, что боялся последствий столь неуважительного отношения к своему начальнику, а потому, что не видел в таком поступке пользы для общего дела.
      – Мне говорили о вас разное…– медленно произнес Баринов и сделал паузу, давая возможность Рябову или задать вопрос «Что именно?», или подразумевать под этим самое худшее.
      Рябов не спросил.
      И Баринов продолжал.
      – Но честно говоря, Борис Александрович, – Баринов впервые сегодня назвал его по имени и отчеству, – меня поражает в вас не то, что абсолютизируете свою идею и не хотите признавать других точек зрения. Нет. Поражает в вас полное отсутствие инстинкта самосохранения. Даже животным он свойственен…
      – Не понял? – Рябов совсем по-другому взглянул сейчас на Баринова. Кожей почувствовал, что вот наконец разговор приближается именно к той точке, ради которой он и был сюда приглашен. Все, что говорили до этого – только дунь, и исчезнет, – легкий мираж.