Завтракали молча. Галина нервничала и потому никак не могла найти нужных слов, чтобы сказать их мужу именно сейчас. Рябов бы и сам не нашел этих слов. Он ел неохотно, как не раз ел перед игрой, когда волнение совсем отбивало аппетит.
      Манная каша подгорела, но Рябов сдержался, ничего не сказав жене. В иное время он не преминул бы фыркнуть, но сегодня, понимая состояние Галины да и не желая сам заводиться раньше времени – еще будет возможность потопать ногами на коллегии, – он съел каши сколько мог и отодвинул тарелку:
      – Не идет что-то…
      Помешивая сахар в стакане, постукивая ложкой о его стенки, с интересом прислушивался к тихому позваниванию. Потом внимание переключилось на себя: также стал прислушиваться к собственному состоянию. От вчерашнего сердечного приступа вроде бы ничего не осталось. Он был бодр, ощущал столь непривычную в последнее время легкость тела. О твердости духа и говорить не стоило: придя к определенному решению – а именно: сражаться до конца, не ради личной победы, а ради победы идеи, – он был абсолютно спокоен. Не за исход сегодняшней коллегии, а за себя. Сомнения остались там, во вчерашнем дне. Сегодня он идет в бой, а в бой следует идти убежденным в своей правоте.
      Ночью, когда в доме все уже спали, а от блеклого осеннего заката не осталось даже ветра, он пришел к своему решению окончательно. Припомнилась восточная притча: «Подчиняются они или бунтуют – зависит от того, находятся ли они в расцвете сил или в упадке». Притчу выписал он когда-то из прочитанной книги, но то ли там она была изложена так, то ли выписал неточно, но понять соответствие причин и следствий в этой китайской мудрости оказалось нелегко. Рябов пришел к собственному выводу: бунтовать все-таки лучше в расцвете сил. И нынешней ночью, ощутив этот прилив энергии и решимости, вознамерился сказать «нет» слепому подчинению.
      Рябов медленно, с ленцой встал из-за стола. Теперь, когда он точно знал, что делать, спешить было некуда. Не то что до коллегии осталось слишком много времени, просто не хотелось уезжать из уютного дома…
      Он вышел на крыльцо. Ничто не напоминало вчерашнего яркого, сверкающего дня. Сизое низкое небо, увешанное гирляндами еще более темных облаков, едва пропускало на землю дневной свет. Дождя не было. Но казалось, что проливные дожди идут уже неделю и еще долго-долго будут квасить землю. Мир как бы за одну ночь шагнул из лета в осень, минуя все переходные этапы вроде бабьего лета.
      От серого света, льющегося с неба, поблекли и деревья, и листья на росной траве. Старый сруб дома стал еще чернее, будто по лицу долго жившего человека усталость явственнее продавила борозды темных морщин.
      Мотор завелся сразу. Рябов, пока прогревался двигатель, пошел открывать ворота. Створки, перекосившиеся и рассохшиеся, откидывались со страшным скрипом, словно в последний раз.
      «Столб, пожалуй, больше года не продержится. До весны бы постоял… Следующим летом надо заняться забором. Следующим летом…»
      Рябов неспешно забрался в машину, усаживаясь капитально, будто готовясь к космическому старту. Мотор прогрелся, и он уже включил заднюю скорость, чтобы выгнать машину в переулок, когда с крыльца спустилась Галина. Она подошла к дверце, нагнулась и поцеловала его.
      – Папуля, как чувствуешь себя? Может, не стоит ехать? Давай вызовем «скорую», а я позвоню в комитет и скажу, что ты болен.
      – И Костя свидетель, что тебе было плохо. Да и парни тоже видели…– в тон ей откликнулся Рябов.
      Галина обрадованно закивала. Не уловив иронии мужа, она услышала в голосе его лишь то, что хотела услышать: ей показалось, что он сейчас ухватится за прекрасную возможность избежать неприятного разговора на коллегии.
      Рябов покачал головой:
      – Эх, мать-мать! Ты меня столько лет знаешь и предлагаешь бог знает что! Да я бы на эту коллегию из больницы убежал, если бы сегодня утром лежал там в реанимации.
      Галина нагнулась и еще раз поцеловала его, потом мазнула ладонью по горбатому носу.
      – А я уж, глупая, обрадовалась…– она вздохнула. Рябов усмехнулся и ободряюще ей кивнул:
      – Все будет в порядке, мать.
      – Береги себя. Не лезь на рожон. Пусть как хотят…
      – Как хотят – нельзя! Надо как лучше, – упрямо сказал Рябов и, чтобы не вдаваться в продолжение разговора, который не только был бессмыслен, но еще и нарушал его намерение не заводиться до коллегии, дал газ. Машина с ревом выпрыгнула задом в переулок.
      Женщина, переходившая дорогу метрах в двадцати, испуганно шарахнулась к забору и крикнула:
      – Старый дурак!
      «Это точно! – улыбнулся Рябов и тихо тронул машину вперед.– Умный разве бы поехал на коллегию?
      Умный разве стал бы мотать себе душу по пустякам? На дураках воду возят -говаривали русичи исстари…»
      Шоссе оживало. Неслись уже и частники и такси. Рябов с удовольствием ощущал мощь двигателя, упругое биение баранки на колдобинах. Ветерок, как бы остаток от вчерашнего, влетал в открытое окно и ласково трогал лицо. Серая лента асфальта в горе, у пруда, сливалась между вершинами сосен с серым низким небом. И казалась бесконечной.
      На повороте к Волгоградскому проспекту пришлось остановиться. Знакомый капитан милиции, дежуривший на перекрестке, радостно отдал честь и подошел к дверце:
      – День добрый, товарищ Рябов! Извините – колонна идет. Как кончится, сразу вас пропущу.
      – Ничего, ничего… Я не очень сегодня тороплюсь…– сам не зная почему, многозначительно сказал Рябов.
      – Тут в газетах писали, что с профессионалами играть будете. А мои сослуживцы говорят-рано! Те великие деньги за игру получают…
      – Деньги еще не всегда соответствуют уровню мастерства, – вяло ответил Рябов.
      – Так будем играть, как считаете? – настойчиво приставал капитан.
      – Обязательно будем. И скажите вашим сослуживцам, что выиграем. И такой хоккей покажем…
      Колонна кончилась. Капитан, выскочив на перекресток, остановил движение и пустил Рябова в поток, почтительно, как высокому начальству, отдав честь. Не бог весть какой почет, но Рябову нравилось, когда, подъезжая к перекрестку, видел на посту знакомого капитана и тот всегда приветливо улыбался, козырял и перекрывал дорогу, давая ему проехать.
      «А ведь это хорошо, что капитан сегодня дежурит! Можно рассматривать как добрую примету. Все-таки он симпатяга, этот капитан! Ну что особенного в дежурной улыбке, в руке под козырек, а на душе теплее…»
      Шоссе уже было забито тяжелыми грузовиками. Рябов стал в левый ряд, и стрелка спидометра поползла к отметке «сто километров». Но потом спохватился.
      «Недоставало, чтобы еще остановили за нарушение скорости. Штрафа не жалко, даже если возьмут, а вот задержат. И на коллегию опоздаю. Будет смешно, когда войду и скажу: „Извините, милиция задержала!“
      Он представил себе, как это выглядит со стороны. Засмеялся. И сразу серое небо как бы поднялось выше и свет стал ласковее, добрее. Может быть, потому, что осеннее утро вступило уже в свои права. А может, потому, что с набегавшими все более высокими домами в новых и нарядных кварталах, с зеленью Измайловского парка ему навстречу двигался город, большой, шумный, любимый город, в котором он прожил всю жизнь, в который всегда возвращался с радостью, как бы далеко его ни забрасывала судьба.
      И Рябов подумал:
      «Нет, правильно сделал, что не поддался соблазну уйти в кусты. Если убежден в своей правоте, в справедливости дела, которому служишь, должен идти до конца. Как бы ни старался убежать от неприятностей, от трудностей жизни – это, наверно, можно, – но от себя не убежишь никуда. Да и недостойно это человека».

      Знакомый голос комментатора сотрясал эфир округлыми фразами. За профессиональной бодростью сквозила настороженность – голос как бы боялся расстаться с голубым экраном. Только иногда он поддавался ажиотажу, царившему в зале и вообще за кулисами серии. А что может сказать комментатор, когда через две-три минуты начнется третий, решающий поединок серии матчей сборной Советского Союза со всеми звездами НХЛ?! Два предыдущих, словно по заказу – для поднятия и без того неистового накала страстей, оставили решение спора на третий матч.
      Первый, и довольно легко, выиграли канадцы. Игра сложилась сумбурной, чувствовалось, что соперники хотят выигрыша по-разному. Канадцы, считая, что должны получить свое, законное, наши – в попытке разобраться, что же перед ними за команда. Впервые за всю историю канадского хоккея на майках соперников советских хоккеистов гербы с буквами НХЛ. Но выражение «Сборная всех звезд профессионального хоккея» подходит к случаю больше. Сегодня в Канаде нет игрока, который значился бы членом звездного клуба и не стоял на льду огромного зала.
      Матчи перенесли в фактическую столицу США из коммерческих соображений и в попытке создать хотя бы видимость объективности: дескать, игра на нейтральном поле. Можно подумать, что на трибунах нью-йоркского зала мало канадских зрителей.
      Тот, кто готов заплатить бешеные деньги за билет, заплатит их, даже если матчи состоятся в Новой Зеландии. И потому видимая объективность – слишком видимая.
      Поле канадских, уменьшенных размеров. Правда, к нему уже успели привыкнуть за время многих клубных встреч. Судьи тоже канадские. Естественно, что и правила местные… Самоуверенность самоуверенностью, но кубок Вызова обеспечивался и маленькими гандикапами, которые в равной борьбе могут значить больше, чем мастерство.
      Первую встречу канадские звезды выиграли легко. Счет не бог весть какой – 4:2. Но счет не всегда отражает характер игры. Складывалось впечатление, что звезд на поле больше. Рябов видел, что дело не столько в кажущемся количественном преимуществе профессионалов или их мастерстве, что не отнимешь, сколько в полудетской растерянности первых двух советских троек. Даже у большого мастерового случаются минуты, когда из рук валится инструмент! Вот такое ощущение осталось у Рябова от первого матча.
      Наши выстояли. Провели достойную разведку боем – канадцы показали все, на что способны. Только в конце матча, закончившегося снобистским триумфом хозяев поля, Рябов приметил, что звезды двигались слишком устало, учитывая еще предстоящие две встречи. Проигрыш Рябова не шокировал. Игра явно не сложилась. И когда по привычке он всматривался в лица таких знакомых парней, он видел в них ожесточенное желание сыграть еще и четвертый, и пятый период, может быть, что-то от детского обиженно-удивленного состояния.
      Когда они в трудной борьбе потом выиграли заслуженно и уверенно второй поединок и тем самым взвинтили до невероятности страсти перед третьим, последним и решающим матчем, Рябов был уверен в победе, как никогда. Запас паров канадского локомотива ощутимо убавился после второй игры. Это весьма удивило изысканную публику в зале. Только местные репортеры, отдавая должное победе советской сборной, то ли делали вид, что не замечают, как «села» канадская сборная, то ли словесной трескотней – дескать, третий матч все поставит на свои места – пытались поддержать земляков.
      Рябову слишком хорошо знакомо острое, загоняемое волей глубоко внутрь волнение, которое каждый перебарывает по-своему, но на общий настрой команды оно действует абсолютно одинаково. Даже на разминке, словно настраиваясь на дрожащий голос советского комментатора, канадцы дергались. Их можно было понять. На парней, привыкших к обычной спортивной ответственности, больше связанной, как у всякого профессионала, с оплатой и прибылью клуба, сейчас взвалили неимоверную ответственность – за национальный престиж, за столетнюю историю развития любимого спорта, за личную честь и достоинство каждого канадца. Даже если до этого матча канадец относился к парням с клюшками почти равнодушно, только из уважения к собеседнику вставляя в разговор пару слов об играх большой четверки.
      Канадцы дергались… Они и на разминке хотели сделать все как можно лучше. Быстрее отрабатывали ускорения, посылали шайбу в ворота с особой яростью, катались так, будто у них через минуту снимут коньки и уже никогда в жизни больше не выпустят на лед. Они сталкивались друг с другом, ошибались при бросках… Словом, это было такое знакомое и такое страшное для команды психологическое давление особой ответственности. Потому и начали они бурно и взбалмошно. И вполне справедливо счет стал 2:0 в пользу советской сборной. Не лучшее начало в таком нервном матче для канадцев, но времени впереди лежало еще много и все могло измениться.
      Рябов вздрогнул только в первую минуту игры, когда лишние укатились со льда в загон для запасных, а на льду осталась первая пятерка и в воротах… второй вратарь Макар. Рябов заерзал в своем кресле-качалке. Сразу откуда-то из-под двери потянуло уличным холодом по ногам и под плед, которым он был укутан.
      Большой экран телевизора полыхал перед ним в сумраке комнаты.
      Теперь, после четвертого и самого сильного инфаркта, он часто смотрел телевизор, и жена, чтобы избежать лишней вредной нагрузки на глаза, устававшие, как и сердце, включала сзади красный торшер. Рябов смотрел на лед и не верил своим глазам. Потом чувство зависти к Улыбину шевельнулось в нем: решиться на такое в ответственнейшем матче…
      «Это по-моему, по-рябовски…» – не без доли самодовольства подумал он.
      Первая пришедшая в голову мысль о травме основного вратаря сразу отпала, как только оператор показал Колю в загоне запасных – веселого и здорового. Тут же и комментатор, словно отвечая на сомнения Рябова, пояснил, что Улыбин произвел замену вратарей. Пояснил осторожно, не вдаваясь ни в какие оценки. Даже по тону его было трудно понять, одобряет он такое решение или нет. Спокоен был только Рябов. Он-то знал возможности Макара и очень хорошо понимал ситуацию. Для канадцев– это приманка: новичок в раме! Для Макара – возможность за два часа стать великим или остаться тем же Макаром в запасе. Для основного вратаря, сработавшего, судя по первому и второму матчам, на пределе психологических нагрузок, – возможность выйти из-под удара…
      «Да, Улыбин много сделал за эти два года. Конечно, он начинал не на пустом месте, – больше для себя, чем боясь переоценить заслуги Улыбина – подумал Рябов.– Но он набрал силу. Характера Леше, правда, никогда не надо было одалживать на стороне. Но на такую замену, в таком матче… Что сделают с ним, если Макар запустит пару „мышей“, которые и решат серию в пользу канадцев?»
      Рябов, как ни тревожна и справедлива была эта мысль, сразу же отогнал ее. Сейчас на льду его парни… И те, кто пришел уже при Улыбине. Они вместе сражались за дело, которому Рябов отдал столько сил.
      Рябов сидит здесь, в мягком кресле, обложенный подушками, и, кажется, должен быть спокоен – ни выигрыш, ни проигрыш уже ничего не значат в судьбе бывшего старшего тренера сборной команды страны. Он теперь может созерцать игру со стороны.
      Галина, возражавшая, чтобы он смотрел этот матч, – врачи категорически запретили всякие острые переживания, их любимым рецептом стало «покой» – была права. Рябова от волнения знобило. И первые влетевшие в ворота канадцев шайбы, которые должны успокоить всякого, даже Макара, игравшего, кстати, так, будто он уже столетие стоит в воротах сборной или вышел размяться на тренировочную игру, когда на трибунах сидят знакомые девочки, лишь разожгли в нем внутреннюю тревогу. Он не боялся за исход. Он был убежден, что наши выиграют. Он верил в это не один год. И никакая случайность не могла заставить его разубедиться в своей вере.
      Даже проигрыш канадцам… Его душило иное волнение. Оно было сродни противному авиационному страху, когда ты ничего не можешь сделать, чтобы вмешаться и изменить ход событий, коль в воздухе случается беда. Улыбин может – он сейчас жует нижнюю губу. Его каменное лицо с горящими глазами смотрит будто сквозь лед, а губу нижнюю жует и жует… Он спокоен внешне, но внутри его трясет, как трясет сейчас Рябова. Но Леша может заменить игрока. Он может заорать на Глотова, который отдал шайбу на крюк канадскому защитнику и тем самым чуть не подарил изменение в счете, благо Макар каким-то чудом – Рябов знал, какая реакция у этого парня, – вытянул шайбу, казалось, уже из сетки зачерпнув «ловушкой». Он же, Рябов, согласен с тем, что происходит на льду, или не согласен, бессилен включиться в игру.
      Лишь невольно втянул голову в плечи, когда двое канадцев вдруг навалились на Макара на вратарской площадке. Наши бросились яростно защищать… Возникла свалка. Стремительная, безобразная, но столь типичная для канадского хоккея.
      Рябов не беспокоился за Макара. Вряд ли его обидишь! Он не из робкого десятка. В данную минуту Рябова заставил сжаться даже не страх за то, что канадцы, поняв: игра от них уходит, могут с этой минуты попытаться свести ее к «молотилке», к которой привыкли на своих полях и которая, подобно зыбучему песку, способна поглотить любое мастерство. Скорее, предчувствие чего-то надвигающегося, особенно важного, решающего заставило сделать этот невольный жест плечами – что мог он еще лежа в качалке?
      И он не ошибся. Канадский судья, с большими натяжками старавшийся сохранить видимость объективности – Рябов уже несколько раз ловил его на малозаметных, но чувствительных для игроков подачках в пользу канадцев: то остановит игру, когда клюшка поднята уж и не так высоко, то «зону» засечет, когда повтор монитора – игроки бегают взад-вперед по экрану как заводные, – показывает, что «зоны» не было.
      Когда страсти улеглись, Рябов увидел, что судья удалил с поля обоих – и канадца, нападавшего на вратаря, и защитника, прикрывавшего своего голкипера. Это была ошибка. Это была роковая ошибка канадского судьи. Даже зрители, настроенные на победу команды Кленового листа, ревели вполголоса. Даже канадские игроки откатывались понуро. Наши же пришли в ярость. И было от чего.
      Нападение на вратаря в зоне ворот – грубейший акт и по законам далеко не сентиментального профессионального канадского хоккея. Если кто-то чужой посмеет тронуть вратаря – фигуру, по-настоящему любимую, оберегаемую всей командой, – в зоне ворот, потасовка общая, яростная и справедливая обеспечена в любой игре канадского календаря. А тут выгнать защищавшего своего вратаря!
      – Собачья услуга! – вслух пробурчал Рябов.– Они еще пожалеют о таком глупом решении судьи! Это не помощь, это дорого обойдется канадцам!
      Но Рябов даже не предполагал, насколько окажется прав. Он как-то сразу забыл об этой мысли, глядя на яростный протест советской сборной. И игроков – Глотов катался, напыжившись, как петух, у которого отбивают любимую курицу: его помятые в хоккейных баталиях губы кривились в истошном крике, и Рябов представлял себе, что тот читает не строки «Я помню чудное мгновенье…». И тренеров – Улыбин выскочил на лед и втолковывал судье, что решение несправедливо… Даже руководитель делегации, фигура, которой вообще не следует вмешиваться в дела на таком этапе, соскочил со своего почетного места и тоже кричал, обращаясь к судье на плохом английском языке и к канадскому переводчику, растерянно взиравшему на общую ярость таких воспитанных, таких сдержанных русских парней.
      – Только не надо успокаивать ребят, Лешенька! – шептал Рябов, глядя, как мечутся фигурки по льду, и радуясь, что репортаж ведут канадские операторы. Наши бы давно стыдливо направили глаз камеры куда-нибудь на трибуну. Канадские телевизионщики смаковали скандал во всех подробностях. И чем дольше он бушевал, тем больше канадцы проигрывали. Теперь даже окончательный счет в пользу профессионалов вряд ли смог бы убедительно поглотить эту несправедливость.
      – Только не успокаивай ребят, Лешенька! – повторял Рябов.
      Ярость, охватившая команду, передалась и ему. Он готов был кричать вместе с ними, хотя тысячи километров отделяли сейчас его тихую, одинокую дачу с этой комнатой, погруженной в красный полумрак, от ревущего зала. Всем опытом своих долгих хоккейных лет, всеми годами своей такой же долгой жизни он чувствовал, что теперь нет силы на льду, способной остановить гнев людей, вышедших на честный поединок и столкнувшихся с подлостью.
      Рябову любопытно поведение канадцев. Они прекрасно понимали, как не прав судья, и потому откатились в сторону, не встревая в перепалку, не пытаясь защищать своего земляка-судью, оказавшего им медвежью услугу. Впрочем, они еще могли об этом не догадываться. Они ведь не знали, как скажется ошибка на русских парнях. А Рябов знал. Не один год он воспитывал их, не один пуд соли съел с ними вместе… Ах как бы он хотел быть рядом и сейчас!
      Но этого уже не может быть. Он сам, собственными руками, – впрочем, разве можно так сказать – «руками», когда дело идет об инфаркте – отрешил себя от этого момента, который мог стать зенитной точкой его жизни, его звездным часом.
      Тогда, в тот понедельник, на коллегии комитета, он выступил с яростной двухчасовой речью. Никто, даже Баринов, не прерывал его. Рябов высказал все, что думал, высказал тогда так много справедливого и несправедливого, обрушил на коллегию все, о чем передумал за свою жизнь, что узнал, добыл по зернышкам. Принять решение той коллегии было нелегко. Несколько часов долгих дискуссий. Иногда за выступлениями людей, совсем неожиданно поддержавших его, Рябова, он чувствовал мощную руку Владимира Владимировича. Да и председатель, человек решительный и смелый, пожалуй, впервые не настаивал. К концу коллегии у Рябова сложилось впечатление, что сидевшие даже пожалели о заваренной каше – с такой радостью и облегчением покидали они зал, не приняв, по сути, никакого решения. Он оставался тренером сборной. Но не потому, что так решили, придя к общему согласию члены коллегии, а потому, что не пришли к согласию о его освобождении.
      Но эти часы отняли у Рябова последние силы, стоили такого нервного напряжения, что утром во вторник-а может, тот воскресный сердечный приступ и был предупреждающим звонком – он оказался в реанимационной палате. Врачи нашли обширный инфаркт миокарда. Три рубца на сердечной мышце -словно хоккейные травмы могли проникать и так глубоко – уже не давали сердцу, загнанному в долгой, бурной жизненной гонке, работать нормально. И тогда он сам – уходило время подготовки сборной к очередному чемпионату мира – написал короткое письмо председателю с просьбой освободить его от обязанностей старшего тренера сборной страны и, если его мнение что-то еще значит для комитета, утвердить Улыбина. Так и было сделано. Заявление, решившее его судьбу, оказалось в полстраницы. То старое, на многих листах, так и осталось лежать где-то в архивах. Надо проверить, не порвал ли. Вошла Галина.
      – Нет, ты посмотри! – он возбужденно протянул руку к экрану. -На майках-то впервые гербы с буквами НХЛ. Еще год назад они не представляли себе, что может потребоваться подобная форма. Считалось, что такой команде не с кем играть! А вот нашлось! Ты видела когда-нибудь такие майки? – Рябов спросил и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Я говорил, что заставлю их надеть! И покажу…– он осекся и поправился, – и покажем, что будет их нелегко доносить до финального свистка.
      – Счет-то какой? – спросила Галина из-за спины, так и не присаживаясь рядом. Рука ее мягко, успокаивающе легла ему на стриженый затылок.
      – Мы ведем 2:0.
      – Ну так чего же ты переживаешь? Игра сделана, – она употребила его выражение. За месяцы последней болезни, когда у него было достаточно времени обращать внимание и задумываться над мелочами, он заметил, что Галина часто, очень часто – как это не видел раньше?! – пользуется его словами.