Часто ли прошлое приходило к нему? Как ко всякому человеку. Может быть, чуть чаще. Порой Рябову казалось, что он стоит в прошлом обеими ногами, как некогда стоял на стрелке двух сибирских рек по колено в прибрежном иле, а два потока сливались у его ног в одно сдвоенное могучее русло. Но он не помнил, сколько ни ворошил свою память, чтобы прошлое так обостренно сталкивалось в его дне сегодняшнем с будущим, и не ближайшим, а всем будущим. Тем, которое раз и навсегда – смешно в его годы рассчитывать на возвращение – наступит после коллегии в понедельник. Наступит уже завтра. Прошлое – долгие годы тяжелого физического труда, сдобренного не только потом, но и солью, но и перцем острейших эмоций неудачи и победы, и будущее – такое непонятное, такое пустое, как никогда, вдруг двинулись на него с двух сторон. А ведь всю жизнь он гнался за будущим, стремился в него, жил им, представлял его не только в общих чертах, но и в мельчайших подробностях.
      Теперь же прошлое являлось к нему сюда, в Салтыковку, не просто в виде воспоминания – оно приходило зримо, олицетворенное в образе Валюхи, Валечки, Валентины Петровны…
      «Нынешнюю фамилию ее я даже и не знаю толком. Говорила, что вышла замуж. Потом вроде разошлась и вернула свою прежнюю девичью фамилию. Потом узнал, что ни за кого замуж она не выходила. И распустила слух, чтобы позлить меня, после того как расстались…» – вспоминал Рябов, шагая вдоль шоссе по неровным плитам тротуара к станции. Звонок Валентины он воспринял как нечто естественное. Как многое, что сегодня, в этот странный день, вдруг совершается и становится из редкого, непривычного закономерным и желаемым.
      Позвонив, Валентина, не распространяясь ни о чем, сказала, что он ей очень нужен, что она в телефонной будке на Курском вокзале, что через полчаса будет на платформе Салтыковская и просит его подойти.
      Рябов предложил зайти к ним.
      – Мне бы не хотелось говорить с тобой при Галине…– почти загадочно заявила она.
      – Но Галина тактичный человек – она не будет мешать. Она-то уж про нас все знает…
      – Это верно. И вот потому прошу тебя – выйди на платформу. Я тебя долго не задержу. Первым же обратным поездом и вернусь. Прошу тебя. Ты мне сэкономишь немало времени…
      Он согласился. Шагая по пустынному тротуару, поглядывал вокруг – на старенькие домики, на самоцветную мозаику крыш за низкими кронами фруктовых деревьев, на отдаленные вершины сосен – только маленький островок их сохранился в самом центре поселка, у большой поляны. Старожилы говаривали, что некогда здесь красовался великолепный сосновый бор.
      Навстречу бежали редкие такси, словно угорелые, а он шел не спеша. До приезда Валентины было время: ходу от дома до платформы минут семь – десять. Он никогда не ездил сюда электричкой, всегда машиной, и потому шел этой дорогой впервые.
      Когда закрывал калитку, Галина, работавшая в саду и не слышавшая разговора по телефону, только спросила вослед:
      – Далеко?
      – Пройдусь часок…– неопределенно ответил Рябов. «Мог бы и жену пригласить!» – он почти слышал очередную реплику жены. Но она промолчала.
      «Неужели слышала, что говорил с Валентиной? Глупо в наши годы одному таиться, а другому делать вид, что ничего не знает. Впрочем, уже и таиться не в чем. И делать вид не стоит. Как давно все это было».
      Они встретились в очереди за арбузами в маленьком московском дворике у Никитских ворот, возле большого зеленого ящика-решетки. Рябов стоял в очереди, толком не зная, нужен ли ему арбуз. Но все так старательно, так азартно щупали арбузы, мяли, прикладывались к ним ухом и снова сдавливали упругие зеленые бока, что Рябов поддался не желанию отведать арбуза, а только желанию купить.
      Очередь вилась длинная, он стоял долго, совершенно не обращая внимания на того, за кем стоит. Потом наступило прозрение, будто все это время стоял с закрытыми глазами. Рябов увидел перед собой, перед самым лицом – они были одного роста – сначала неправдоподобную копну взбитых каштановых волос, затем большие серые глаза, овал полного сияющего лица…
      Он помог выбрать арбуз. К дому пошли вместе… И было это не один десяток лет назад…
      Потом появилась Галина, они поженились, а с Валентиной отношения как-то сами собой перешли в дружеские. Часто созванивались, встречались на сборах: Валентина тренировала гимнасток. Сначала Галина ревновала, но, видно, женским чутьем поняла, что с этой стороны опасность ее семейному очагу не грозит. И больше к разговору о Валентине не возвращалась, как будто ее вообще не существовало.
      Иногда Рябов не виделся с Валентиной по году, иногда целый месяц жили на одной спортивной базе. И оба как-то бережно-бережно, точно к стеклянному, относились к прошлому, боясь его разбить.
      Рябов поднялся на платформу и принялся мерить ее шагами. Подошел поезд, и шумная людская река потекла мимо. Когда схлынула, он с огорчением увидел, что Валентины нет. Следующий поезд – они шли с малыми интервалами по воскресному расписанию – тоже оказался пустой. Зато из вагона третьей электрички по-девчоночьи легко выскочила на платформу Валентина.
      Чмокнули друг друга в щеки. Рябов отстранился, чтобы рассмотреть ее получше. В брюках, ярком спортивном джемпере, с косынкой, кокетливо повязанной на шее, с такой же копной, только теперь крашеных ярко-белых волос. Но больше всего Рябова поразил сочнейший синий цвет платка.
      «И где только она достала такой глазурец?» – подумал Рябов.
      Они пошли по шоссе, но не в сторону дома, а в обратную, мимо одинаковых строений, которым, казалось, не будет конца – за каждым поворотом открывалась новая череда домишек.
      Шли молча. Валентина держала его под руку, а он, засунув руки в карманы, шагал с каким-то отрешенным спокойствием, впервые пришедшим к нему в этот трудный и такой необычный день. Присутствие Валентины вызывало в Рябове ощущение привычности и вечной неизменности.
      У старого пруда, заросшего, по-осеннему холодного, сели на старую, покосившуюся скамью – две доски, брошенные на бетонные кубики.
      Валентина повернулась, и ее серые глаза внимательно, но деликатно оглядели его.
      – Ты мне не нравишься, Рябов, – тихо сказала она.
      – Я сам себе не нравлюсь, – усмехнулся Рябов, – что со мной, как ты знаешь, случается редко.– Он кинул взгляд на ее загоревшее, почти не тронутое морщинами лицо: такого ли ответа она ждала?
      Валентина промолчала, будто собираясь с силами начать главный разговор, из-за которого сюда приехала. Чтобы помочь ей, Рябов спросил:
      – У тебя что-нибудь случилось?
      – Да, – выдохнула она.– У меня случилось. Один мой очень хороший друг себе не нравится.
      Он хотел было прервать ее, но она подняла ладошку и закрыла ему рот – так она поступала в молодости, когда знала, что ответ его будет не таким, каким бы ей хотелось.
      – И мне подумалось, что я скажу ему слова, которые обязана сказать!
      Она все больше входила в игру, обращаясь к нему и говоря о нем в третьем лице, как о человеке отсутствующем. Похоже, она давно продумала характер разговора. Рябов не мог поверить, что она импровизировала. И он с интересом, не перебивая, будто и впрямь речь шла не о нем, слушал.
      – Если бы я могла его видеть на самом страшном суде, то сказала бы ему то же самое. Я знаю, тот человек верит мне и никогда не подумает, что могу сказать ему такое, во что сама не верю, в чем не убеждена.
      Она внимательно взглянула на Рябова, как бы проверяя, принимает ли он правила предлагаемой игры. Он промолчал, давая тем самым согласие на ее, судя по всему, долгий монолог.
      – Пока герой завтрашнего дня наслаждается сельской идиллией, там, в комитете, бушуют настоящие страсти. Далеко не однозначно мнение о судьбе сборной, как не однозначно мнение, необходимо ли все завоеванное с таким трудом подвергать риску. Но меня мало волнует – совсем не в первую очередь – судьба будущей серии матчей… Да, да! -она увидела, как Рябов поморщился при ее последних словах.– Совсем не в первую очередь, Рябов. Это не мой вид спорта. И к тому же я женщина и меня больше волнует, признаюсь, судьба моего давнего доброго друга.
      С каждым словом она заводилась. Рябову было так знакомо это азартное возбуждение Валентины в спорах, которые в молодости они вели, пожалуй, все свободное от любви время.
      – Мой добрый старый друг – славный человек! Его знают во всем мире. Он не нуждается ни в чьих подачках. Кем бы он ни был, чем бы ни занимался, он всегда отныне и во веки веков останется тем, чем сделал себя упорным трудом и талантом. Но мой друг должен понять, что он уже не мальчик. Годы берут свое. И его давняя подруга совсем бы не хотела идти за его гробом раньше времени. Пусть он подумает наконец о своем здоровье. Чего никогда не делал прежде, забывая о себе в угаре работы.
      Сладковатые слова Валентины ласкали Рябову душу, но уже с первых звуков мягкой, вкрадчивой речи он насторожился, заподозрив, что она готовит его к отступлению. И сразу же вся ее будущая, еще не произнесенная, а может быть, и не сочиненная речь потеряла для него всякое значение. Он с трудом подавил в себе желание грубо прервать ее.
      – Боренька! Все завидуют тебе и потому хотят остановить на пути к славе. Я думаю, я убеждена, что ты должен уйти спокойно и посмотреть со стороны, как-то сложатся дела в сборной. Еще придут просить, чтобы ты вернулся. И вот тогда ты будешь выбирать, возвращаться или нет. Ты выше того, пойми, чтобы цепляться за место, которое занимаешь. Все прекрасно знают, что тебе нет равной замены. Но в своих играх зашли уже так далеко, что нет ходу назад.– Она положила свою теплую ладошку Рябову на ежик седеющих волос и пригладила.– Прошу тебя – не ходи завтра на коллегию. Отправь заявление, в конце концов… И не ходи… Зная твой характер, боюсь, что начнешь большой бой. Я говорила несколько раз с Галиной, она жалуется, что ты себя совсем не бережешь. Два инфаркта – достаточная коллекция, чтобы наживать третий. Они будут несправедливы в своем желании свергнуть тебя с Олимпа. Я знаю, что не дашь спуска…
      – Это тебя Галина просила переговорить со мной? – Рябов понимал, что задает довольно глупый вопрос: даже если так, Валентина никогда не выдаст жену.
      Так Валентина и поняла:
      – Дурачок ты, а не Сократ. Может быть, в хоккее ты действительно подобен славному старцу, а в жизни ты никогда не разбирался. Не умел жить. И теперь, видно, учиться тебе ни к чему…
      Рябов согласно закивал, все более весело воспринимая доводы, которые с такой убедительностью излагала Валентина.
      Старый пруд под ударами порывов ветра, налетевших с противоположного крутого берега, зарябил. Только под кручей, у самой плотины, сверкало гладкое зеркало темной воды: ветер не мог ворваться в затишок.
      – Валюха, Валюха! Смешной ты человечек! Нелогичный в своих рассуждениях. Если всю жизнь я и впрямь не берег себя, неужели ты думаешь, что в самый ответственный момент, когда решается дело моей жизни, или дело жизни твоего друга, я буду думать о своем здоровье? Да и кому оно нужно сейчас? Когда мы были молоды, когда ночи казались нам короче спичечной вспышки, вот когда было нужно здоровье. А сейчас его заменяет вера в правоту дела, которому служишь. Она сильнее всякого инфаркта. Ну а если на ходу придется упасть-так это ведь прекрасно. Страшна не сама смерть. Страшно ее безвольное ожидание. А это значит – в бой! Да здравствует бой!
      Валентина неодобрительно покачала головой:
      – Я так и знала, что воспримешь все мои слова как шутку. Ну что же, начнем сначала.
      – Не надо сначала. Во-первых, поздно; во-вторых, дорогая, признаюсь, я и сам стою на распутье. Не знаю, что делать. Страшит только одно – будущее без дела. На остальное наплевать.
      Валентина покачивалась из стороны в сторону всем телом в такт рябовским словам, но он видел, что слова его и горячность до нее совершенно не доходят. И тут ему пришла в голову странная мысль… Он не успел ее сформулировать для себя с хоть какой-то ясностью, как услышал голос Валентины:
      – Хорошо. Поступай как знаешь…
      – Но ведь ты меня так горячо убеждала…
      «Ну конечно, я прав в своей догадке! Ей совершенно безразлично, что будет со мной и как я поступлю. Ее волнует что-то другое. Она пришла не ради столь горячего монолога…»
      – Слушай, Валюша, – он на мгновение умолк, как бы собираясь с мужеством, необходимым для того, чтобы сказать этому бесконечно дорогому человеку очень обидную вещь.– Тебе ведь все равно, как я поступлю?
      Она перестала раскачиваться. Посмотрела на него и тихо засмеялась.
      – Ты прав, – кивнула она.– Мы так хорошо знаем друг друга, что притворяться совершенно глупо. Для меня не играет роли, что будет завтра. И как поступишь ты! Более того, мне совершенно все равно, что я говорила тебе тут…– она сделала неопределенный жест рукой, как бы пытаясь включить в понятие «здесь» и этот искрящийся под ветром пруд, и эти сосны, гудящие на крутом берегу.
      – Тогда скажи мне так же честно, зачем ты пришла? – Он спросил тихо, уже не на шутку боясь, как бы их внезапная искренность не взорвала все то хорошее, чем жили они долгие годы.
      Она взяла в свои ладони его большую седую голову, так что из них большим неуклюжим птенцом торчал только горбатый рябовский нос, и, приблизив свое лицо почти вплотную, тихо сказала:
      – Потому что тебе плохо… И я не могла не прийти. А слова, решения…
      Рябов поперхнулся. Что-то сжало горло, он закрутил головой, как бы пытаясь спрятаться весь – и своим горбатым носом, и седой шевелюрой, и большим животом – в ее такие мягкие, ласковые ладони.
      Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что со стороны они смотрятся смешной, почти ненормальной парой– два старых человека сентиментальничают на скамье у пруда… Но тепло совершенно бескорыстного человеческого участия, не требующего принятия решения, вообще не требующее никакого ответного шага, охватило его. Рябов понял, что только вот этого ощущения не хватало ему сегодня, в столь странный день его жизни.
      – Ну вот и все. Пора, – сказала Валентина, как бы стряхивая с обоих долгое оцепенение. Виновато улыбнулась:– Мне надо ехать. Да и у тебя хватит забот. Прости, что оторвала… Не могла иначе…
      Рябов молча взял ее ладони в свои и поцеловал одним долгим поцелуем. И ничего не сказал. Отвернулся. И они зашагали к станции.
      Поезд подошел как по заказу. Кажется, машинист тоже понимал, что этим двум людям ничего не прибавить сегодня к тому, что они сказали друг другу.
      Рябов еще немножко постоял на платформе после того, как последний вагон, набирая скорость, прогромыхал мимо.
      И задумчиво двинулся к дому.

      Виной тому, несомненно, долгий-предолгий сезон. Впервые во внутреннем календаре хоккейного чемпионата сделали перерыв на время проведения первенства мира. Основной костяк сборной страны составляли питомцы рябовского клуба, и ему, честно говоря, надоело тянуться из последних жил, пытаясь поймать двух жирных зайцев одновременно: и сборной не проиграть, и клубом не отступить от завоеванного. Сам бы он еще стерпел, но для ребят, измотанных чемпионатом мира, измочаленных травмами и, что хуже всего, расслабленных большой и заслуженной победой, последние игры сезона складывались всегда трудно. Тогда он и предложил, понимая, что это не в интересах других клубов, но справедливо по отношению к его команде – основному поставщику игроков сборной, сделать перерыв.
      И вот теперь, когда на улице стоит почти летняя жара, когда думать о льде хочется только в связи с мороженым, надо еще играть и играть. Запас очков, набранный до перерыва, позволял клубу возглавлять таблицу. Но отдохнувшие команды, понимая, в каком состоянии лидер, играли против него с яростью, как бы наказывая виновника за свое долгое вынужденное бездействие.
      Да еще и чемпионат мира оказался не в пример другим – тяжелым и нервным. Конечно, легких чемпионатов мира не бывает. Для Рябова, по крайней мере. Но этот был из ряда вон выходящий. До предпоследней минуты, когда решающая золотая шайба влетела в ворота чехословацкой сборной, нельзя было назвать не только победителя, но и серебряных и бронзовых призеров. Будто судьба специально запутала положение команд, чтобы сохранить зрительский интерес и ажиотаж до последней минуты. Можно было лишь сказать, кому труднее всего выиграть «золото» – сборной Советского Союза. Ей была нужна в последнем матче только победа. Соперникам хватало и ничьей. Слишком неравное положение, когда и силы на исходе, и нервы вот-вот готовы сдать.
      Они выиграли. Рябов был счастлив… Счастлив до этой первой игры чемпионата страны, в которой они уступили. Хотя и с минимальным перевесом, но уступили.
      Игра есть игра. Можно проиграть и выиграть. Но главное удовлетворение Рябов получал не от того, что его клуб одерживал пусть даже очень важную победу. Он радовался, он чувствовал, что поработал на славу, когда клуб располагал сбалансированными тройками. Неравенство составов сказывается не только на результате, но и, главное, на игре. Скажем, прессинг. Решил прижать соперника в зоне, потаскать на поводке или, как любил говорить Рябов, перекрыть сопернику кислород, а тут вторая и третья тройки проваливаются! Игры не жди. Первая отработает, вторая завалит и перечеркнет усилия «кормильцев». Тогда и родился ставший популярным рябовский афоризм: «Команда хороша не в линию– она хороша в глубину!» Так он и старался строить клубную работу.
      Сегодня никакой глубины нет. Во всех тройках провалы – не играют сборники: кто в больнице, кто сидит на скамье и смотрит, как заваливается его клуб, кто на льду, но беспомощен, вроде сидящих на скамье. Веселенькое дельце для старшего тренера… Запас очков тает, а с ним тают и надежды на то, чтобы отстоять чемпионский титул,..
      Нет слов – нелегко стать чемпионом, но куда сложнее им остаться. И завтра, и послезавтра, и когда, кажется, можешь им быть, а сил уже нет… И тогда чемпион должен уметь «держать стойку».
      Рябов как-то впервые попал на первоклассную охоту с легавой. Курцхар – белая в яблоках сука – Диана творила чудеса. Она рыскала, словно остановка для нее равносильна смерти, она находила птицу – гоняли куропаток-буквально под землей. И, найдя, делала стойку, которую Рябов каждый раз неохотно прерывал командой: «Фас!» Как собака держала стойку! И какую – королевскую! Вот тогда и родилось у него выражение: «Чемпион должен держать стойку!» Он говорил это ребятам, когда они начинали пищать при чрезмерных физических нагрузках. Он говорил им, когда шли на заведомо ничего не решавший матч, но который, по мнению Рябова, должны были провести как чемпионы.
      Держать стойку! Нелегкое занятие, порой неблагодарное. Держать приходится не только в зените славы, когда силушка великая бушует в теле, но и когда поражение душу выворачивает наизнанку, когда сам себе противен до того, что хочется раствориться, как облако под холодным ветром.
      А надо держать стойку! Сколько раз Рябов сам это делал, когда, казалось, исчерпаны последние возможности. Все, точка! Дальше нет дороги. Но он бился грудью о преграды, находил сначала тропочку, потом раздвигал завалы плечами, и вот уже новая дорожка робко убегала вдаль, в будущее…
      Московский май напоминал собой август. Короткие жаркие дни брали свое перед холодами – временем цветения черемухи. Еще неделя, и не поверишь в былую жару. И птицы обмануты, и люди – сотни загорающих на берегах студеной Москвы-реки! Не все лезут в воду. Завороженные солнцем, идут к ласковой глади, а у самой кромки ее прозревают. Но ведь и подставить солнышку отвыкшие от небесного тепла тела тоже сладостно…
      «Да! Только о погоде и думать перед сегодняшней игрой! Два поражения подряд – многовато! Еще одно – и три клуба теоретически могут стать чемпионами вместо нас. Вчера на собрании команды я сказал: „Мне стыдно с вами ехать за границу!“ Хотя это было и глуповато: проиграют они завтра, а ехать в Канаду только в августе. Но в такие минуты самая большая глупость вдруг оказывается величайшей мудростью. Хороши у них были рожи, когда я заверил: „Проиграете следующую игру, знаете, что она будет трудной, с нашим главным многолетним соперником, а вы сыпетесь, как марципановые солдатики…– И еще что-то добавил в таком же „приятном“ тоне.– Так вот, если отдадите эту игру, которую, несомненно, обязаны выиграть, я пойду в комитет и скажу председателю, что команду посылать в Канаду нельзя. Да, да, сам скажу и поломаю то, за что боролся. Ибо тур в Канаду с неподготовленной командой – уже не мое личное дело. И даже не ваше. Это дело национальное, вопрос будущего всего нашего хоккея… Какие там профессионалы, если команда боится обычных любительских клубов!“
      Предстоял не просто матч. Две команды – как бы два полюса одного стиля. И у каждой свои цели в чемпионате: у одной – выиграть золотые медали, у другой – обыграть соперника номер один. И еще неизвестно, какая из целей для команды важнее. Так уж сложилось. В спорте часто ищут себе соперника по силам, поединок с которым становится смыслом спортивной жизни.
      Одно время встречи между клубами превращались из хоккейных матчей в жесткие, на грани злой потасовки, поединки. Рьяные болельщики подстегивали команды, подталкивали к самой жесткой игре. Рябову стоило немало усилий – и задушевными беседами с тренером соперников, собственным питомцем товарищем Улыбиным, и примером поведения своей команды – сбить налет жестокости, дикости. Он наотрез отказался потрафлять вкусам худшей части болельщиков, жаждавшей крови, и постарался сделать все, чтобы поединки стали подлинной демонстрацией отличной игры двух больших команд.
      Рябов заметил, что после изменения характера игры даже публика на трибунах как бы изменилась, хотя, конечно, никто ее ни до этого, ни после не отбирал. Но сам изменившийся стиль поединков, в первую очередь стиль игры рябовского клуба – даже Улыбин вынужден был это признать публично, в печати, – сепарировал публику. Уходили с трибун случайные истеричные крикуны, а приходили солидные, понимающие спорт и воистину любящие его люди. И потому каждая из команд стремилась в матчах друг с другом показать прекрасную игру.
      Дела Улыбина шли неважно. Его первая пятерка играла здорово, но сзади он никак не мог навести порядок. Нависла угроза вылета улыбинского клуба из числа лидеров. И как положено по закону пакости, именно в трудную минуту случаются самые болезненные неприятности.
      Улыбин не хуже Рябова знал, что длина командной скамейки во многом определяет успех клуба, особенно в конце сезона. Он явно уступал Рябову по запасу прочности, понимал это, но душой никак принять не мог. Тяжелая травма Федорова, которого не без основания называли человеком-полукомандой – так работящ и результативен, – еще больше ухудшила положение. Рябов трезво оценивал соотношение сил, как столь же ясно себе отдавал отчет, что улыбинцы сделают все, чтобы выиграть матч. Не слишком многое он мог противопоставить их будущему отчаянному напору!
      Рябов думал об игре с утра. В суете предыгровой подготовки он как-то старался отвлечься от матча, но терзало ощущение надвигающейся опасности. Да и вся база жила в подобном состоянии. Необычная тишина царила в комнатах и коридорах. Каждый старался уединиться, ибо, собравшись по двое, непременно перевели бы разговор на предстоящий вечером матч. А он уже и так стоял поперек горла. Рябовские слова об отмене канадского турне не считали пустой угрозой. Старший тренер не раз выполнял и не такие обещания. Но кроме боязни в каждом жила еще спортивная злость. И каждый настраивался на игру по-своему.
      Томительно долго тянулся день. Столь же бесконечной показалась и поездка до Дворца спорта. За окном бежали грязноватые, только-только покрывавшиеся зеленым нарядом подмосковные пейзажи. Березовые почки колюче топорщились перед могучим зеленым взрывом, когда роща, вчера еще такая белая, такая прозрачная, как бы сразу окутывается зеленой дымкой, ежечасно набирающей густоту. И сам не заметишь, как звонкий березовый лист по-хозяйски забьется на свежем весеннем ветру.
      Автобус шел по осевой на большой скорости. Увешанный вымпелами, с яркой надписью названия клуба и эмблемой на переднем стекле. Постовые ГАИ приветливо улыбались, отдавали честь, как своим. Да они и были своими. Сколько раз уже эта дорога вела их то к победе, то к поражению… Мысль о возможном последнем исходе Рябова угнетала. Он сидел, отвернувшись к окну, но почти ничего не видел. Первым вышел, когда автобус пыхнул тормозами перед, служебным подъездом Дворца спорта, первым прошел в раздевалку.
      Матч начался, как и предполагал Рябов, навалом соперников. И навалом удачным. За десять минут неразберихи, полной скорее страстей, чем игры, они протолкнули в Колины ворота две жиденькие шайбы. Но какими бы жиденькими они ни были, отыгрывать их все равно придется.
      В таких играх, в такие безумные часы не бывает имен, сколь славными они бы ни считались. Любая звезда должна работать наравне с новичком.
      Глотов катался яростно, словно выяснял какие-то свои личные отношения. Его манеру игры отличал особый настрой, способный поднять на ноги любую толпу, даже враждебно настроенную.