- А луна тогда была?
      - Да, почти полная... Только она едва-едва поднялась и там, за деревьями, будто золотом тронула.
      - Вы верите, что привидения предвещают несчастье?
      Хромой сдвинул шапку на затылок. Его пронзительные глаза строго посмотрели на Эшерста.
      - Мы об этом ничего сказать не можем. Только всегда от них беспокойство. Есть вещи, каких нам не понять, вот что! И которые люди все видят, а которые не видят ничего. Вон наш Джо, к примеру сказать, он у себя под носом ничего не увидит, да и те, другие парни тоже ничего не понимают. А возьмите нашу Мигэн: она все насквозь видит, где что есть и даже больше, чем есть, все видит...
      - Она очень чуткая, это верно.
      - Как вы сказали?
      - Чуткая, говорю, значит, чувствует все очень тонко.
      - А-а... Да... да,.. Сердце у ней любящее.
      Эшерст почувствовал, как краска залила его лицо, и вытащил кисет, чтобы скрыть смущение.
      - Закуривайте, Джим!
      - Благодарствуйте, сэр. Да, таких, как она, вряд ли одна на сотню найдется.
      - Наверно, - коротко ответил Эшерст, затянул кисет и пошел прочь.
      "Любящее сердце..." Да. А он-то что делает? Какие у него намерения, как принято говорить, по отношению к этой девушке с любящим сердцем? Эта мысль преследовала его, когда он бродил по полю, где среди желтых лютиков паслись рыжие телята, а высоко в небе летали ласточки. Да, в этом году дубы зацветут прежде ясеней. Уже ветви стали золотисто-коричневыми, и каждое дерево отливало другим тоном. Куковала кукушка, тысячи птичьих голосов звенели в саду, светлыми переливами играли ручьи. Древние верили в золотой век, в сад Гесперид... На рукав Эшерста уселась оса - "осиная матка". "Если убить ее, то на две тысячи ос меньше будет в конце лета точить яблоки". Но кто мог бы в такой день, с сердцем, переполненным любовью, убить живое существо? На лужайке пасся крепкий рыжий бычок. Эшерст нашел в нем необычайное сходство с Джо. Но бычок не обратил никакого внимания на чужого. Он тоже, вероятно, был слегка опьянен пением птиц и золотом луговых цветов под его короткими ногами. Эшерст пошел к ручью, туда, где подымался холм с каменистой вершиной. Под серой скалой трава была расцвечена синими колокольчиками, и дикие яблони стояли в полном цвету.
      Эшерст бросился в траву. Так непохож был тихий тенистый уголок под скалой на яркий блеск полей, залитых золотом расцветающих дубов, лютиков и солнца... только зовы кукушек и журчание ручья были те же. Долго он лежал так, следя за солнечными пятнами, пока яблоневые деревья не бросили длинную тень на синие колокольчики. Вокруг никого не было, только жужжали пчелы. Утренний поцелуй и свидание под большой яблоней, которое ждало его этой ночью, кружили ему голову. Вот в таком уголке, наверно, жили фавны и дриады, прятались нимфы, белые, как цветы яблони, а остроухие, коричневые, как обомшелые камни, фавны, лежа в траве, подстерегали их....
      Кукушки все еще куковали, и ручей шумел, когда Эшерст проснулся. Солнце зашло за серую скалу, прохладная тень одела холм, и кролики выбежали на лужок. "Сегодня ночью..." - подумал он. В нем что-то трепетало, распускалось и оживало, как оживала и распускалась природа под чьей-то невидимой рукой. Он встал и сорвал веточку дикой яблони. Бутоны походили на Мигэн - свежие, дикие, розоватые, как редкостные ракушки, и распускающиеся цветы были, как ока, - чистые, дикие, трогательные. Он продел ветку в петлицу. И радость, весенняя радость вылилась в громком счастливом вздохе.
      Кролики испуганно ускакали прочь.
      6
      Было почти одиннадцать часов, когда Эшерст, спрятав в карман "Одиссею", которую он, не читая, целый час держал в руках, пробрался через дворик к саду. Месяц, совсем золотой, только что встал над холмом и властным дозорным оком глядел сквозь темную сетку полунагих ветвей ясеня. Под яблоневыми деревьями было темно, и Эшерст остановился, ища тропу, чувствуя несмятую траву под ногами. Позади него с глухим хрюканьем зашевелилось что-то темное, и потом три большие свиньи снова улеглись одна рядом с другой у ограды. Он прислушался. Ветра не было, но журчащий тихий лепет ручейка слышался еще яснее, чем днем. Какая-то птица, он не смог бы сказать, какая, кричала: "Пип-пип... Пип-пип...", неумолчно и однообразно; он мог слышать далекий-далекий крик козодоя, уханье совы. Эшерст сделал шаг или два и снова остановился, пораженный живой матовой белизной у себя над головой. На темных, неподвижных деревьях бесчисленные цветы и почки, неясные и нежные, ожили под ворожбой вкрадчиво льющегося лунного света. Странное ощущение их живого присутствия возникло у него, будто миллионы белых ночных бабочек или духов прилетели и опустились меж темным небом и еще более темной землей, раскрывая и складывая крылья у самых его глаз. Восхищенный этой красотой, беззвучной, лишенной аромата, мимолетной, он чуть не позабыл, зачем пришел в сад. Изменчивое очарование, одевавшее землю днем, теперь, когда опустилась ночь, не исчезло, а лишь приняло новый облик. Он пробирался сквозь чащу стволов и ветвей, покрытых этой живой, рассыпающейся белизной, пока не подошел к огромной яблоне. Да, это она, даже в темноте ее не спутать с другими: почти вдвое толще и выше всех, она низко наклонилась над ручьем, над всей лужайкой. Под густыми ветвями он остановился, прислушиваясь. Все те же звуки да еще слабое хрюканье сонных свиней. Он положил руку на сухое, почти теплое дерево - от шероховатого, замшелого ствола шел слабый, чуть влажный запах. Придет ли она? Придет ли? И среди этих трепещущих, призрачных, околдованных месяцем деревьев его охватило тревожное сомнение. Все здесь казалось неземным, не для земных влюбленных, все было как будто создано для фавна и нимфы, для небожителей, а не для него и этой молоденькой деревенской девушки. Может быть, ему стало бы легче, если б она не пришла? Но все время он прислушивался. .Все та же неизвестная птица тянула на одной ноте: "Пиппип... Пип-пип...", слышалась озабоченная болтовня ручья, на который луна бросала взгляды сквозь сплетенные ветви деревьев, словно сквозь решетку тюрьмы. Цветы у самого его лица, казалось, оживали с каждым мгновением в таинственной белой красоте, точно ожидая чегото вместе с ним. Он сорвал веточку, прижал ее к лицу. Три цветка... Какое святотатство сорвать цветок плодового дерева, нежный, нетронутый, юный цветок, и отбросить его. Вдруг он услышал, как скрипнула калитка; потом раздался шорох, хрюканье свиней; прислонившись к стволу, он прижал руки к обомшелой коре и затаил дыхание. Бесшумно, словно дух, она скользнула меж деревьями. Он увидел ее совсем рядомее темная фигура слилась со стволом яблони, бледное лицо - с цветущими ветвями. Она стояла совсем тихо, пристально глядя на него. "Мигэн!" - шепнул он и протянул руки. Она бросилась прямо к нему на грудь. Эшерст услышал биение ее сердца совсем близко, и тут он испытал всю полноту страсти, всю силу рыцарского чувства. Она была не из его круга, так проста, так молода и опрометчива, такая влюбленная и беззащитная; как же он мог не быть ее защитником в темноте? Но она была самой природой во всей ее простоте и красоте, такой же частью весенней ночи, как и эти живые лепестки, - как же не взять все, что она отдавала ему, как не отпраздновать весну в ее и своем сердце? И, колеблясь между этими двумя чувствами, он крепко обнял ее и поцеловал ее волосы. Как долго они простояли так, не говоря ни слова, он не знал. Ручей продолжал свою болтовню, по-прежнему кричала сова, и луна взбиралась все выше и становилась все бледнее; цветы вокруг них и над ними сияли задумчивой живой красотой. Их губы отыскали друг друга. Стоило только заговорить - и все было бы нарушено. У весны нет речей, а только шорох и шепот. У весны есть то, что лучше всяких слов, в распускающихся цветах и листьях, в беге ее потоков, в нежном неустанном стремлении. Иногда весна приходит наяву и стоит, как тайный свидетель, обнимая влюбленных, возлагая на них свои волшебные персты, так что, прижав губы к губам, они забывают все, кроме поцелуя. Сердце девушки билось у его груди, губы трепетали на его губах, и Эшерст ни о чем не думал - он испытывал одно блаженство: да, Судьба предназначила ее для него, нельзя шутить с Любовью! Но когда их губы со вздохом разомкнулись, снова началось раздвоение. Только страсть теперь вспыхнула сильнее всех рыцарских чувств, и он вздохнул.
      - О Мигэн! Зачем ты пришла?
      В ее глазах отразились обида, удивление.
      - Сэр, ведь вы же меня просили.
      - Не зови меня "сэр", моя радость!
      - Как же мне вас звать?
      - Просто Фрэнк.
      - Я не могу... Нет, нет...
      - Но ты меня любишь, да?
      - Как же мне не любить вас? Мне бы только быть с вами... и все...
      - Все...
      Так тихо, что он едва расслышал, она прошептала:
      - Я умру, если не смогу быть с вами. Эшерст вздохнул всей грудью.
      - Тогда останься со мной!
      - О-о!
      Взволнованный обожанием и восхищением, зазвеневшим в ее голосе, он продолжал шепотом:
      - Мы уедем в Лондон. Я покажу тебе свет. И я позабочусь о тебе, даю слово, Мигэн. Я никогда не буду груб с тобою...
      - Только бы мне быть с вами, только бы видеть вас... Он погладил ее волосы и горячо заговорил:
      - Завтра я поеду в Торки и достану денег: куплю для тебя платье, чтобы тебе не выделяться из толпы, я мы убежим. А когда мы попадем в Лондон, если ты меня и вправду любишь, мы, может быть, сейчас же и обвенчаемся.
      В темноте он почувствовал, как взметнулись ее волосы, когда она тряхнула головой.
      - Нет, нет. Я не могу. Я только хочу быть с вами... Я не стою вас...
      Опьяненный собственным великодушием, Эшерст зашептал еще горячее:
      - О нет, это я не стою тебя... Ах, Мигэн, милая, скажи, когда ты меня полюбила?
      - Когда я увидела вас на дороге и вы взглянули на меня. В первый же вечер я полюбила вас, но я никогда не думала, что буду вам нужна...
      Она опустилась на колени, пытаясь поцеловать его ноги,
      Эшерст в ужасе содрогнулся, он поднял ее и крепко обнял, слишком потрясенный, чтобы говорить.
      Она прошептала:
      - Почему вы не позволяете?
      - Нет, это я должен целовать твои ноги!
      Она так улыбнулась, что у него на глазах выступили слезы... Ее бледное, озаренное лунным светом лицо было совсем близко от его лица, розовые полураскрытые губы были прекрасны нежной живой красотой яблоневого цвета.
      И вдруг ее глаза расширились; с болезненным ужасом глядя мимо него, она вырвалась из его рук и прошептала:
      - Смотрите!
      Эшерст видел только сверкающий ручей, позолоченный месяцем терновник, влажный блеск буков, а за ними - неясные очертания озаренного луной холма. Позади него раздался ее леденящий шепот:
      - Привидение... Страшный цыган!
      - Где?
      - Там, у камня, под деревьями...
      Рассердившись, он перепрыгнул ручей и побежал к деревьям. Игра лунного света! Никого! Он бегал, спотыкаясь среди валунов и кустов терновника, ругаясь вполголоса и все же чувствуя что-то похожее на страх. Какая чушь! Как глупо! Он вернулся к яблоне. Но Мигэн уже не было: он услышал лишь шорох, хрюканье свиней, скрип калитки. Вместо нее - только старая яблоня. Он обхватил руками ствол. Какой контраст с ее гибким телом! Шершавый мох у лица - вместо ее нежных щек, и только запах, дикий, лесной, чуть-чуть похож на запах ее волос...
      А над ним и вокруг него цветы яблони, еще более живые, еще ярче залитые лунным светом, казалось, сияли и дышали.
      7
      Выйдя из поезда на вокзале в Торки, Эшерст нерешительно пошел по набережной; этот курорт - один из лучших в Англии - был ему мало знаком. Он совсем позабыл о своем костюме и не замечал, что в нарядной толпе его толстая куртка, пыльные башмаки и помятая шляпа обращают на себя всеобщее внимание. Он отыскал отделение своего Лондонского банка и там наткнулся на первое препятствие. Его спросили, знает ли он кого-нибудь в Торки, кто мог бы удостоверить его личность. Он никого не знал. Тогда его попросили протелеграфировать в Лондон, в банк. По получении ответа отделение в Торки будет радо услужить ему. Подозрительность холодного делового мира слегка омрачила его радужные мечты. Но телеграмму он послал немедленно.
      Почти напротив почты он увидел магазин дамского платья и со странным чувством стал разглядывать витрину. Покупка одежды для его деревенской красавицы показалась ему более чем неприятным занятием. Он вошел. Молоденькая продавщица подошла к нему. У нее были синие глаза и слегка озабоченное лицо.
      Эшерст молча смотрел на нее.
      - Что вам угодно, сэр?
      - Мне нужно платье для молодой девушки.
      Продавщица улыбнулась. Эшерст нахмурился: неуместность его просьбы показалась ему вдруг чудовищной.
      Продавщица торопливо спросила:
      - Какой фасон вы бы хотели? Что-нибудь модное?
      - Нет, попроще.
      - Какого роста эта девушка?
      - Не знаю, приблизительно дюйма на два ниже вас.
      - Вы мне не можете сказать объем ее талии?
      Талия Мигэн...
      - Н-ну, приблизительно средний размер.
      - Хорошо, сию минуту!
      Она ушла. Он растерянно разглядывал модели в окне, и внезапно ему показалось невероятным, что Мигэн - его Мигэн - может надеть другой наряд, вместо толстой шерстяной юбки, холщовой блузы и синего берета, в которых он привык ее видеть. Продавщица вернулась, неся целую охапку платьев, и Эшерст смотрел, как она прикидывала их к своей модной фигурке. Одно ему понравилось, вернее - понравился его серебристо-серый цвет, но представить себе Мигэн в этом платье было свыше его сил. Продавщица снова ушла и снова принесла несколько платьев. Но на Эшерста напало какое-то оцепенение. Как выбрать? Ведь ей еще нужна шляпа, и башмаки, и перчатки. А вдруг во всем этом наряде она будет вульгарной: нарядные платья как-то всегда простят деревенских людей. Почему бы ей не поехать в своей одежде? Нет! Это вызовет слишком много подозрений... Ведь он хочет увезти ее по-настоящему, тайно. Он поглядел на продавщицу. "Интересно, угадала ли она, в чем дело, не считает ли она меня негодяем?" - подумал он.
      - Нельзя ли отложить для меня вот это серое, - смущенно проговорил он. - Я не могу сейчас решить. Я зайду еще попозже.
      Продавщица вздохнула.
      - О, пожалуйста. Это очень изящный костюм. Не думаю, чтоб вы нашли что-либо более подходящее.
      - Конечно, конечно... - пробормотал Эшерст и вышел из магазина.
      Он снова ушел от холодной подозрительности окружающих и, облегченно вздохнув, погрузился в мечты. Ему виделось доверчивое прелестное существо, с которым он свяжет свою жизнь. Он представлял себе, как ночью он потихоньку выскользнет с ней из дома и по залитому лунным светом лугу пойдет, обнимая ее одной рукой, а в другой неся ее новое платье, и как на рассвете, в дальнем лесу, она переоденется и ранний поезд с маленькой станции увезет их в свадебное путешествие, как их поглотит огромный Лондон, где мечты о счастье станут явью.
      - Фрэнк Эшерст! Откуда ты? С самого регби не видались с тобой, старина!
      Нахмуренное лицо Эшерста прояснилось: навстречу ему улыбались синие глаза на веселом молодом лице. Казалось, они излучали такое же солнечное сияние, как то, что покрыло легким загаром щеки юноши.
      - Фил Холлидэй, какая встреча! - обрадовался Эшерст.
      - Ты что здесь делаешь?
      - Да ничего, просто приехал за деньгами. Я живу на ферме.
      - Ты где завтракаешь? Пойдем завтракать к нам. Я тут со своими сестрицами. Они поправляются после кори.
      И подхваченный ласковой рукой друга, Эшерст пошел за ним. Они поднялись на холм, спустились вниз и вышли за пределы города. В голосе Холлидэя, как солнце на его лице, играла неудержимая радость жизни. Он рассказывал, что, кроме плавания и гребли, "в этой заплесневелой дыре заняться нечем". Так они подошли к небольшой группе домов, стоявших над морем. Холлидэй повел его к своему отелю.
      - Пойдем в мою комнату, там можешь умыться. Завтрак мигом будет готов.
      Эшерст посмотрел на себя в зеркало. После комнатки на ферме, где он обходился одной гребенкой и двумя рубашками на смену, эта комната со щетками, гребнями, грудой одежды показалась ему необычайно роскошной.
      "Странно, - подумал он, - как-то не отдаешь себе отчета..." - но в чем именно он не отдавал себе отчета, он сказать не мог.
      Он прошел с Холлидэем в столовую, и три синеглазые белокурые головки разом обернулись, когда Холлидэй весело крикнул:
      - Вот Фрэнк Эшерст, - а это мои маленькие сестренки.
      Две были действительно маленькие: лет одиннадцати и десяти. Третьей, высокой и светловолосой, было лет семнадцать. Ее тонкие брови казались темнее волос и слегка подымались к вискам. Нежную бело-розовую кожу чуть тронуло солнце. Голоса у всех трех были звонкие и веселые, как у их брата. Они встали, быстро подали Фрэнку руки и, критически окинув его взглядом, сразу отвели глаза и стали говорить о том, что предполагалось делать в этот день. Настоящая Диана с подругами-нимфами! После жизни на ферме их живой, звонкий и чистый говор, непринужденные и все-таки изысканные манеры показались Эшерсту сначала странными, а потом настолько привычными, что сразу отдалили от него все, с чем он только что расстался. Маленьких девочек звали Сабина и Фрида. Старшую - Стелла.
      - Послушайте, - вскричала вдруг Сабина, - пойдемте с нами ловить креветок, это страшно весело!
      Этот неожиданно дружеский тон смутил Эшерста.
      - Боюсь, что мне придется к вечеру уехать, - пробормотал он.
      - О-о-о... Какая жалость!
      - А разве нельзя задержаться?
      Это сказала Стелла. Эшерст посмотрел на нее и с улыбкой покачал головой. Какая она хорошенькая!
      - Ну останьтесь! - жалобно протянула Сабина.
      Потом разговор перешел на плавание.
      - А вы далеко умеете плавать?
      - Мили две проплыву.
      - Ого!
      - Вот здорово!
      - Неужели...
      И три пары синих глаз, восторженно устремленных на него, вдруг подняли его в собственном мнении. Ощущение было необычайно приятным.
      - Послушай, ты просто обязан остаться и пойти с нами на пляж... Здесь бы и переночевал, - сказал Холидэй.
      - Да, да, непременно!
      Но Эшерст в ответ только улыбнулся и покачал головой. Его засыпали расспросами относительно его спортивных достижений. Выяснилось, что он в университете греб на гонках, играл в футбольной университетской команде и получил первый приз за бег на одну милю. Он встал из-за стола героем. Обе девочки стали настаивать, чтобы он посмотрел их пещеру в скале, и все отправились туда - Эшерст впереди с младшими, а Стелла с братом сзади.
      Полутемная, сыроватая пещера была похожа на все пещеры, но зато там было озерцо, где копошились таинственные существа, которых можно было поймать и посадить в бутылку.
      На стройных и загорелых ножках Сабины и Фриды не было чулок. Они быстро вошли в воду и стали уговаривать Эшерста присоединиться к ним, чтобы ловить всякую всячину. Он тоже снял башмаки и носки. Тот, кто чувствует красоту, часто забывает о времени, особенно когда рядом барахтаются в воде прелестные дети, а юная Диана, стоя на краю озерца, с восторгом встречает пойманную добычу. Эшерст вообще никогда не замечал, как бежит время. Он ахнул, когда, случайно вынув часы из кармана, увидел, что уже четвертый час. Сегодня, значит, не придется ему получить деньги: банк закроется прежде, чем он успеет добежать.
      Девочки заметили выражение его лица и радостно запрыгали.
      - Ура! Теперь вам придется остаться.
      Эшерст ничего не ответил. Ему представилось лицо Мигэн, представилось, как она вздрогнула, с какой жадностью ловила его слова, когда он шепнул ей во время завтрака: "Я еду в Торки, милая, все куплю и к вечеру вернусь. Если будет хорошая погода, мы можем уйти сегодня ночью. Жди меня!"
      Что она теперь подумает! Он вдруг заметил, что на него спокойно, испытующе смотрят глаза молодой девушки, такой стройной, такой белокурой и так похожей на Диану. Если бы эти синие глаза под слегка приподнятыми бровями могли проникнуть в его мысли, могли увидеть, что он собирался сделать этой ночью! Легкий возглас возмущения - и он остался" бы один в пещере. И со странным чувством стыда, недовольства и непонятной грусти Эшерст спрятал часы в карман и отрывисто сказал:
      - Да. На сегодня я застрял.
      - Ура-а! Значит, вы можете пойти с нами купаться.
      Невозможно было устоять перед радостью этих хорошеньких девочек, перед улыбкой Стеллы, перед веселым возгласом Холлидэя: "Вот здорово, старина! Я тебе дам все, что нужно на ночь". Но тоска и угрызения совести вдруг охватили Эшерста, и он угрюмо сказал:
      - Мне нужно послать телеграмму.
      Ловля была забыта, все пошли в гостиницу. Эшерст послал телеграмму на имя миссис Наракомб: "Сожалею, задержался до утра, вернусь завтра". Наверно, Мигэн поймет, что у него было много дел. Ему стало легче на душе. День был чудесный, теплый, море спокойно синело, плавать Эшерст любил до самозабвения. Ему льстило внимание прелестных детей, радостно было смотреть на них, на Стеллу, на солнечную улыбку Холлидэя. Все ему казалось слегка нереальным и все же самым естественным на свете - как будто, перед тем как убежать с Мигэн, он в последний раз окунулся в нормальную жизнь.
      Холлидэй дал ему купальный костюм, и все пошли к морю. Мужчины раздевались за одной скалой, девочки за другой. Эшерст первым бросился в воду и поплыл широкими бросками в море, стараясь оправдать свою репутацию хорошего пловца. Обернувшись, он увидел Холлидэя, плывшего вдоль берега, и трех девочек, которые брызгались, окунались и плескались на мелком месте. Он всегда презирал таких купальщиц, но сейчас их беспомощность показалась ему очаровательной: он даже гордился, что среди них он - единственный настоящий пловец. Он поплыл к ним, но вдруг, подумал, что им, может быть, неприятно вторжение чужого в их веселую компанию, и ему тоже было неловко подплывать близко к светловолосой тоненькой русалке. Однако Сабина тотчас начала упрашивать его научить ее плавать, и обе маленькие девочки настолько завладели им, что он даже не разглядел, стесняется ли его Стелла или нет. Вдруг он услышал легкий вскрик и обернулся. Стелла стояла по пояс в воде, с испуганным, мокрым лицом, протянув вперед тонкие белые руки.
      - Посмотрите на Фила... ему кажется, плохо... посмотрите...
      Эшерст сразу увидел, что Филу действительно нехорошо. Он изо всех сил старался выбраться с глубокого места, ярдах в ста от берега. Вдруг он вскрикнул, взмахнул руками и пошел ко дну. Эшерст увидел, как Стелла бросилась к нему, и, крикнув: "Назад, Стелла, назад!" - сам кинулся к Холлидэю. Никогда он еще не плавал так быстро. Он подплыл к Холлидэю как раз в тот миг, когда юноша вторично всплыл на поверхность. Очевидно, его схватила судорога. Вытащить его было нетрудно, так как он совсем не сопротивлялся.
      Стелла, остановившаяся от окрика Эшерста, помогла ему вытащить брата на песок и вместе с Фрэнком стала растирать его неподвижное тело. Младшие испуганно следили за ними. Скоро Холлидэй стал улыбаться и слабым голосом заявил, что считает это большим свинством со своей стороны. Если Фрэнк даст ему руку, он сможет дойти до скалы, где лежит его платье. Эшерст помог ему встать и взглянул в мокрое, заплаканное и раскрасневшееся лицо Стеллы, на котором не было и тени прежнего спокойствия. "Я назвал ее просто Стеллой, подумал Эшерст, - интересно, не рассердилась ли она?"
      Когда они одевались, Холлидэй тихо сказал:
      - А ведь ты спас мне жизнь, дружище!
      - Чушь!
      Одевшись, но еще не вполне успокоившись, все отправились в отель и сели пить чай. Холлидэй ушел в свою комнату полежать. Сабина вдруг перестала есть хлеб с вареньем и объявила:
      - Послушайте, ведь вы настоящий герой!
      - Ну, конечно! - подхватила Фрида.
      Эшерст заметил, что Стелла опустила глаза. Он встал и смущенно отошел к окну. Он услышал, как Сабина горячо зашептала: "Знаете, давайте все заключим кровный союз. Где твой ножик, Фрида?" Краешком глаза Эшерст видел, как все три девочки торжественно укололи себе палец и выдавили по капле крови на бумажку. Он повернулся и пошел к двери. Но его моментально поймали.
      - Вот упрямец! Не удирайте!
      Две младшие повисли на его руках и потащили к столу. На клочке бумаги была кровью нацарапана какая-то фигурка и три имени: Стелла Холлидэй, Сабина Холлидэй и Фрида Холлидэй, - тоже выведенные кровью, лучами сходились к ней.
      - Вот это вы, - объяснила Сабина, - нам надо еще поцеловать вас!
      - О-обязательно, - серьезно подтвердила Фрида.
      И прежде чем Эшерст успел опомниться, к его щеке прильнули мокрые волосы. Кто-то укусил его в нос, ущипнул в левую руку, маленькие зубки мягко захватили его щеку. Потом его выпустили, и Фрида крикнула:
      - Ну, а теперь Стелла!
      Эшерст, красный и растерянный, уставился через стол на красную и растерянную Стеллу. Сабина фыркнула.
      - Ну, скорее, - крикнула Фрида, - а то вы нам портите все дело!
      Странное смущение горячей волной охватило Эшерста, но он сказал почти спокойно:
      - Замолчите, бесенята!
      Сабина снова фыркнула.
      - Ну, если не хотите целоваться, пусть она поцелует свою руку, а вы ее приложите к носу. Так тоже считается!
      К удивлению Эшерста, девушка поцеловала свою руку и протянула ему. Он торжественно взял эту тонкую прохладную ладонь и приложил к щеке. Обе девочки захлопали в ладоши.
      - Теперь мы обязаны всегда спасать вам жизнь! - объявила Фрида. Стелла, дай мне еще чашку чаю, только не такого слабого.
      Все вернулись к чайному столу, а Эшерст свернул бумажку с подписями и спрятал в карман. Разговор перешел на корь и ее хорошие стороны - вволю апельсинов, меда и никаких уроков.
      Эшерст молча слушал, обмениваясь со Стеллой дружескими взглядами. Ее лицо снова стало ясным, золотисто-розовым под легким загаром. Эшерсту было необычайно приятно, что эта прелестная семья так ласково приняла его в свою среду, и он с упоением любовался хорошенькими личиками девочек. После чая обе младшие начали возиться с гербарием, а он подошел к креслу у окна, где сидела Стелла, и, разговорившись с ней, стал рассматривать ее акварельные рисунки. Все казалось ему чудесным сном. Время остановилось, все было забыто, все, что, не касалось настоящего, потеряло свое значение. Завтра он вернется к Мигэн, и от этого чудесного сна останется только клочок бумаги, где кровью нацарапаны имена этих детей. Детей... но Стелла уже не ребенок, она одних лет с Мигэн!
      В ее голосе, смущенном, сдержанном, отрывистом, проскальзывали дружеские нотки, и когда Эшерст умолкал, ей говорилось как-то легче. В ней было что-то целомудренно чистое и холодное - спящая красавица...
      За обедом, к которому Холлидэй, наглотавшийся морской воды, не вышел. Сабина неожиданно объявила:
      - А я буду называть вас просто Фрэнк.
      - Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! - запела Фрида. Эшерст засмеялся и поклонился.
      - Каждый раз, как Стелла назовет вас "мистер Эшерст", она заплатит штраф. Глупые церемонии!
      Эшерст посмотрел на Стеллу. Ее лицо медленно стал заливать румянец. Сабина расхохоталась, а Фрида крикнула:
      - Го-го! Смотрите на нее! Пожар! Пожар!
      Эшерст схватил обеими руками по пряди светлых волос.
      - Послушайте, шалуньи! Оставьте Стеллу в покое, не то я вас свяжу друг с другом.
      - Ух, - завизжала Фрида в восторге, - какой злюка!
      А Сабина лукаво заметила:
      - Вы-то зовете ее просто Стеллой!
      - А разве нельзя? Имя чудесное!
      - Пожалуйста! Мы вам позволяем.
      Эшерст выпустил белокурые пряди. Стелла! Как она назовет его после этих шуток? Но она не обращалась к нему по имени, и позже, когда все собрались идти спать, он нарочно сказал:
      - Спокойной ночи, Стелла!
      - Спокойной ночи, мист... спокойной ночи, Фрэнк. Знаете, все-таки вы молодец...
      - Ну, ерунда!
      Ее рука внезапно крепче сжала его руку и тотчас же отпустила.
      Эшерст неподвижно стоял в опустевшей столовой. Прошлой ночью под ожившей яблоней он прижимал к себе Мигэн, он целовал ее глаза и губы. И он вздохнул от нахлынувших воспоминаний. Этой ночью должна была начаться его жизнь с ней - с ней, которая только и мечтала быть с ним! А теперь пройдут еще сутки, даже больше, только оттого, что он забыл взглянуть на часы. Зачем он подружился с этими чистыми девочками как раз тогда, когда он собирается распроститься с чистой, невинной жизнью? "Но ведь я хочу жениться на ней, подумал он, - я обещал..."
      Он взял Свечу, зажег ее и поднялся к себе в спальню. Когда он проходил мимо дверей смежной комнаты, где лежал Холлидэй, тот его окликнул:
      - Это ты, дружище? Зайди ко мне на минутку. Холлидэй сидел в постели, курил трубку и читал.
      - Посиди со мной!
      Эшерст сел в кресло у открытого окна.
      - Знаешь, - заговорил Фил, - я все думаю о том, что случилось. Говорят, что, когда человек тонет, перед ним сразу проносится вся жизнь. А со мной ничего этого не было. Видно, я еще не совсем тонул.
      - А о чем ты думал?
      Холлидэй на минутку смолк.
      - Знаешь, - проговорил он очень спокойно, - я подумал об очень странной вещи: вспомнил одну девушку в Кембридже, с которой я бы мог... ну, ты понимаешь... И я обрадовался, что у меня по отношению к ней совесть чиста. Во всяком случае, дружище, тем, что я теперь вот здесь, я обязан тебе одному. Быть бы мне сейчас на дне. Ни постели, ни трубки - ничего бы не было... Послушай, как ты думаешь, что с нами делается после смерти?
      - Угасаем, как гаснет пламя, - пробормотал Эшерст.
      - Фу-у-у!
      - Может быть, мы гаснем не сразу, померцаем и потухнем.
      - Гм. Знаешь, это все ужасно мрачно... Кстати, надеюсь, мои сестрицы были милы с тобой?
      - Необычайно милы!
      Холлидэй положил трубку, закинул руки за голову и повернулся к окну.
      - Да, они славные девчурки! - проговорил он.
      Эшерст взглянул на улыбающееся лицо приятеля, освещенное слабым светом свечи, и вдруг вздрогнул. Да, Фил прав: он мог бы лежать там, на дне, и улыбка навеки покинула бы его ясное лицо. Его засосал бы морской песок... и ждал бы он воскресения из мертвых, - на девятый день, что ли, как говорится в писании. И улыбка Холлидэя показалась Эшерсту чудом, как будто в ней воочию виделось то, что отличает жизнь от смерти, - маленькое пламя, такое живое. Эшерст встал и мягко проговорил: