В далекой древности в этих местах жили финно-угорские племена – чудь и меря. В летописи же Чухлома впервые упоминается в тысяча триста восемьдесят первом году как город, входящий в Галицкое княжество. Однако возникла она раньше, еще в десятом веке, а приобрела известность, когда между галицким князем Юрием Дмитриевичем и его племянником московским князем Василием II завязалась в начале пятнадцатого века борьба за великокняжеский престол, продолженная после смерти Юрия его сыновьями Дмитрием Шемякой и Василием Косым. Конец этой кровавой распре был положен только в тысяча четыреста пятидесятом году: Василий Темный разбил войско своего двоюродного брата и подчинил Чухлому вместе с другими городами Галицкого княжества Москве.

Чухлома в настоящее время – красивый старинный русский город, богатый произведениями деревянного зодчества и каменными сооружениями разных эпох, такими, как Успенская церковь тысяча семьсот тридцатого года, дома купцов Климовых и Большаковых, Преображенский собор и главная достопримечательность города – соборы и церкви Свято-Покровского Авраамиева Городецкого монастыря, расположенного на берегу Чухломского озера, в месте, где из озера вытекает речка Векса.

К сожалению, почти не сохранилось монастырское кладбище, на котором были похоронены дворяне рода Лермонтовых вместе с основателем рода Джорджем Лермонтом.

Между тем Данила Ломов любил бродить в окрестностях этого кладбища и даже отыскал плиту надгробья одного из предков гениального поэта.

Даниле исполнилось семнадцать лет. В Чухлому он из своего Парфина, расположенного на озере Ильмень, переехал еще два года назад, к дядьке Василию, брату отца, чтобы закончить школу. Пятидесятилетний Василий Иванович Ломов и его жена Вера Андреевна своих детей не имели и с превеликим удовольствием приняли в семью племянника. Данила обещал стать великолепным художником и после школы собирался поступать в Московский государственный художественный университет. Рисовал он все – от пейзажей до портретов людей, но больше всего любил писать иконы в орнаментах, фигурами которых были старинные рунические символы и буквы древнерусского языка.

Жили Ломовы в собственном доме в Рыбной слободе, на окраине города, на берегу озера, и Данила часто в свободное время помогал им по хозяйству: дрова наколоть, двор прибрать, починить что-нибудь.

Все работали: Василий Иванович – врачом в местной больнице, специалистом по лечению остеохондроза и ревматизма, его жена – там же медсестрой. Поэтому весь день, не считая времени занятий в школе, Данила был предоставлен сам себе, и это его вполне устраивало. В случае чего он и сам мог приготовить себе обед или ужин, хотя Вера Андреевна старалась не оставлять его без еды.

Впрочем, свободного времени у парня, вымахавшего под метр девяносто, плечистого, сильного, практически не оставалось. Кроме учебы он занимался не только художественным творчеством, но и борьбой под руководством школьного учителя физкультуры, также переехавшего из Парфина в Чухлому и устроившегося в ту же школу. Звали учителя Нестором Будимировичем, был он уже в летах – многие считали, что ему далеко за шестьдесят, – но столь подвижен и крепок, что сомнений ни у кого насчет его профпригодности не возникало. Данила же точно знал, что учителю больше ста лет и знает он столько, что беседовать с ним было одно удовольствие. Что же касается вида борьбы, а вернее, рукопашного боя, которому Нестор Будимирович обучал парня, то он назывался лютый бой и представлял собой одну из разновидностей воинского искусства русских витязей – живы. За четыре года занятий Данила овладел многими навыками этого воинского искусства и мог постоять за себя в любое время и в любых условиях. Хотя однокашникам свое умение предпочитал без нужды не демонстрировать. Он был добродушен, почти как все истинно сильные люди, стеснителен и не любил показывать свою силу.

Дом дядьки Василия был деревянным, как и большинство жилых строений Чухломы. Центр города, конечно, застраивался современными «высотками» в десять и шестнадцать этажей, но окраины жили по-старинному, и патриархальный деревенский вид Рыбной слободы всегда приводил Данилу в прекрасное расположение духа. Он любил простоту и неторопливость деревенской жизни, несмотря на все тяготы современного бытия, да и сам не любил торопиться, будучи созерцательной натурой, стремящейся понять смысл того или иного явления.

В доме Ломовых у Данилы имелась своя комната, где стояли стол, кровать, комод с книгами, стул и мольберт. Кроме того, в его распоряжении был чулан, где он хранил картины, иконы и поделки из дерева – фигурки зверей и птиц. А недавно у парня появился и компьютер, чему он был очень рад, хотя и использовал его только для поиска нужных материалов для школы и разного рода эзотерических текстов; Данила увлекался тайными знаниями древних и много читал.

Девочки из класса относились к нему снисходительно, потому что он не ругался, как другие мальчики, не пил пиво, не курил, не участвовал в общих вечеринках и тусовках, не ходил по дискотекам, зато безропотно помогал всем, кто об этом попросит. В том числе охотно откликался на просьбы девчонок, за что получил от ребят кличку Данила-Угодник. Однако он на это не обижался, а дав однажды укорот заводиле класса Шурику Фрумкину, забияке и драчуну, заслужил уважение и у мужской половины школы. Его подначивали, но до определенного момента, зная, что Угодник может легко одолеть любого.

Была у Данилы и девочка. Вернее, он был тайно влюблен в Марусю Линецкую, красавицу с длинными льняными волосами, волоокую и пухлогубую. Но добиваться ее расположения не стал, побаивался, и не столько злых языков, сколько того, что она отвергнет его, как уже отвергла неуклюжие попытки ухаживания со стороны более смелых парней. А так – дружил, как и с другими девчонками, помогал решать задачи по математике, иногда танцевал с ней на школьных вечерах… катался на лыжах, возил на лодке по озеру вместе с другими… и мечтал по ночам о встречах один на один, видел в красочных снах…

Во вторник пятнадцатого февраля он вернулся из школы раньше родственников, быстро пообедал: щи, овсяная каша с мясом, молоко, – и подсел было к компьютеру. Но пошастать по Сети ему не дали. В доме вдруг объявились незваные гости.

Данила учуял их «спиной», прислушался к своим ощущениям и вышел из комнаты в горницу.

Дверь в сени была открыта, пропуская ток холодного воздуха, и оттуда на него смотрели двое: горбившийся старик в монашеском одеянии, седобородый, с неприятным немигающим взглядом тусклых желтоватых глаз, и молодой парень в блестящей куртке со множеством молний, в джинсах и ботинках с пряжками в виде пауков. На голове у него была приплюснутая шапка с меховым отворотом. Глаза у парня бегали по сторонам, водянисто-серые, злые, холодные, и весь его облик был неприятен и порождал ощущение скрытой опасности, будто он держал за пазухой змею.

– Вам кого? – удивленно спросил Данила.

– Ты будешь Данила Ломов? – спросил молодой, раздвигая бледные губы в кривой улыбке.

– Да, я. А вы кто?

– Тебя-то нам и надо. Говорят, ты иконы пишешь? Покажь свое искуйство.

– Зачем? – не понял Данила.

Гости переглянулись, вошли в горницу, не сняв обуви.

– Может, мы купим парочку.

– Я не продаю…

– Нам продашь.

Данила сдвинул брови.

– Не продам!

– А ты повежливее, повежливее, молодой человек, – с укоризной прогудел старик, погладив бороду; Данила заметил, что один ноготь на его руке был черным, а на пальце красовался перстень в форме змеи с большой головой. – Чай к тебе не простые гости пожаловали. Мы тебя в бараний рог скрутим, ежели понадобится.

Данила почувствовал странный удар по голове – изнутри, будто там взорвалась газовая граната, но сознания не потерял, автоматически переходя в состояние резонансной готовности к бою, как учил его Нестор Будимирович.

– Уходите! Я вас не звал!

Молодой верзила в дурацкой шапке-кепке бросил на старца глумливо-вызывающий взгляд.

– Хамит богомаз! Придется укорот дать. Не возражаешь, святый отче?

– Делай дело, – буркнул старик, озираясь. – Надо будет посмотреть, что он успел намастерить.

– Отрок подраться хочет, дадим ему шанс?

– Уходите! – повторил Данила, сжав кулаки.

– Щенок! – нехорошо улыбнулся незнакомец в кепке. – Знал бы, с кем имеешь дело!

– Кончай ваньку валять, Ефим! – недовольно сказал горбун в рясе. – Торопиться надо, неладное чую.

– Я только дам ему урок, – сказал парень и прыгнул к Даниле, намереваясь ударить его в голову.

Но удар цели не достиг. Художника в этом месте уже не было. Он оказался в метре слева и мог бы ответить, но не стал этого делать. Проговорил глухо:

– Вы не имеете права…

Спутник монаха снова бросился вперед, размахивая длинными руками с растопыренными пальцами, но снова промахнулся. Отскочил, растерянный, разозленный и недоумевающий.

– Ах ты, курва сопливая!

Данила вовремя заметил движение руки противника, метнулся вправо-влево, «качая маятник», и сорвавшаяся с перстня парня молния миновала его, разнесла стеклянный графин на столе.

Данила замер, глядя то на осколки стекла, то на верзилу в кепке.

Тот ощерился, снова выбросил вперед кулак со змеиным перстнем, и хотя Данила ждал этого – на уровне подсознания, все же с великим трудом увернулся от новой фиолетово-зеленой молнии, вонзившейся в стену рядом с висевшими на ней фотографиями. Однако она пролетела так близко от головы, что щека, ухо и часть шеи Данилы онемели. Пахнуло жутким холодом.

– Вот же прыткий иконописец попался! – Парень в кепке выругался. – Придется мочить по-серьезному.

Монах, разглядывавший висевшую на противоположной стене горницы, между окнами, небольшую икону с изображением богини Макоши – творение рук Данилы, оглянулся.

– Обойдись без шума, Ефим. Нам он ни к чему.

– Щас я его уложу!

Молодой спутник монаха вытащил из-под полы куртки крест в форме недокрученной свастики, поднял перед собой.

– Ну что, щенок, ты и с этим справишься? Именем Того, Кто Придет…

Договорить он не успел.

Словно темная молния прянула из сеней в горницу, и владелец креста и кепки отлетел к стене, отброшенный страшным ударом, буквально влип в стену, роняя крест, сполз на пол.

В середине комнаты протаял силуэт человека, тут же «размазался» от скорости, превращаясь в струю движения, устремившуюся к монаху. Но тот, к удивлению Данилы, оказался еще быстрее и, точно так же «размазавшись» в прыжке-полете, переместился к двери, собираясь исчезнуть в сенях. И наткнулся на еще одного гостя, не уступающего ему во владении магической динамикой легкоступа.

Удара Данила не заметил.

Тем не менее старика-монаха вдруг унесло назад, как воздушный шарик, он упал, врезался головой в ножку стола и затих.

Силуэты гостей «отвердели», перестали зыбиться и плыть, приобрели плотность и цвет.

На юношу смотрели двое: Нестор Будимирович, учитель по рукопашному бою, и пожилой, невысокого роста мужчина, в котором Ломов-младший узнал Георгия, человека, приходившего к нему год назад вместе со своим другом, которого он называл коротко: владыко. Именно они и дали молодому парню ключ к древним эзотерическим знаниям, поведали истинную историю русского и славянского Рода и предложили вырезать на дощечках так называемую руну Света, символ славного бога Светича, одного из Ликов Белобога.

– Здрав будь, Данило, – прогудел Нестор Будимирович, кряжистый, медлительный с виду, с тяжелым, в складках и буграх лицом, но с умными, живыми и добрыми глазами.

– Привет, – отозвался Данила сдавленным голосом, покраснел, откашлялся. – И вы здравы будьте.

Георгий подошел к монаху, снял у него с шеи цепь с крестом, подобрал валявшийся на полу крест парня в кепке, нагнулся над ним, тут же выпрямился. Встретил взгляд Нестора Будимировича.

– Вызывай своих орлов, Нестор, их надо увезти.

– Вы… их… – начал Данила, бледнея.

– Они еще живы, – сказал Георгий спокойно. – Не говори никому, что к тебе заходили хха. И не переживай особенно. Это нелюди, убийцы, лишенные душ.

– Хха?

– Служители Храма Морока. Они получили задание – убивать всех молодых иконописцев и художников вроде тебя.

– Зачем?!

Георгий усмехнулся.

– Холуи Морока забеспокоились, что владычеству их Господина придет конец, и приняли превентивные меры.

– Но я же ничего…

– Ты вяжешь Руну Света, которая способна объединить все светлые силы и возродит Светича, врага Морока.

– Возродит? Разве он… умер? Боги же не умирают…

Нестор Будимирович закончил говорить с кем-то по мобильному телефону, вмешался в разговор:

– Наши боги не умерли, дружок, просто они тысячи лет назад отдали все свои силы для спасения Рода, растворились в нем, и, чтобы их собрать, возродить, нужны объединительные усилия. Ты как раз и можешь сыграть роль ключика этих усилий.

– Я не знал… вы мне об этом не говорили…

– Поговорим еще, не все сразу. – Нестор Будимирович прислушался к звукам улицы, стремительно вышел и вернулся с двумя мощными парнями, в которых Данила признал школьного сторожа Митю и врача из больницы, где работал дядька Василий.

Парни поздоровались, легко взвалили на плечи тела старика-монаха и его спутника, вышли. На улице заработал двигатель автомобиля, звук удалился, стало тихо.

– Ну, я тоже пойду, дела, – сказал учитель, похлопал Данилу по плечу. – Учись вычислять потоки внимания и вектор опасности, мальчик, слушай пространство. Вслед за этими упырями могут прийти и другие.

Нестор Будимирович ударил ладонью по подставленной ладони Георгия, скрылся за дверью.

Данила наконец расслабился, робко посмотрел на гостя.

– Чаю?..

– Обязательно, – кивнул Георгий. – А потом покажешь, что у тебя получилось.

Парень оживился, сбегал на кухню, включил чайник, расставил на столе чашки, и вскоре они пили чай с чабрецом и зверобоем, собранными и засушенными еще летом лично Данилой.

Потом смотрели иконы и рисунки, созданные молодым художником за два зимних месяца. Последними Данила выложил из особого сундука, обитого металлическими обручами, два десятка ясеневых дощечек с вырезанными на них рунами.

Георгий внимательно осмотрел их, откладывая те, что уже видел, отложил четыре новые. Взял в руки одну из них.

– Руна СВА, – тихо сказал Данила.

Витязь погладил резы, похожие на китайский иероглиф «чань», но без «лишних» хвостиков и более красивый, постучал по дощечке сгибом пальца.

Дощечка отозвалась певучим звуком, будто была не деревянной, а фарфоровой.

– Греет, – улыбнулся Георгий, прижав дощечку к щеке, встретил заинтересованный взгляд юноши. – Молодец, предреченник, это хорошее решение. Мы на верном пути.

Данила порозовел.

– Я так вижу … а она по ночам светится…

– Так и должно быть. Давно, лет пятьдесят назад, я видел такую же руну на старом Володаре.

– На том, что делал дедушка Евстигней?

– Нет, ее вырезал еще до Евстигнея известный художник Варрава Васильев. К сожалению, он рано умер и не смог довершить начатое. Теперь это дело в твоих руках.

– Я… постараюсь…

– Тебе дано откровение божье, русские боги зашевелились в душах людей и ждут сочувствия. Поможем им – они помогут нам.

Георгий снова погладил дощечку, аккуратно положил в сундучок.

– Береги их, никому не показывай, ни друзьям, ни родичам. Рано еще. И будь осторожен. На, держи. – Он протянул юноше маленький раскладной мобильный телефон.

Данила взял, поднял голову.

– Зачем, дядя Георгий?

– На всякий случай. Это связь со мной. Раскроешь – и я услышу вызов. И вот еще что… вполне возможно, что нам придется уехать отсюда.

– Почему? Куда? – растерялся Данила, сразу подумав о Марусе.

– Может быть, в Москву. Здесь оставаться небезопасно.

– Мне же школу заканчивать…

– Разумеется, закончишь, хотя получить нужные для поступления в университет знания не проблема. Мы с тобой этим займемся. Однако береженого бог бережет, а слуги Морока могут объявиться здесь не раз. Мы, конечно, постараемся отвести им глаза… но гарантий нет. Тем не менее учись, работай и не переживай, только будь внимательней. Остерегайся людей с черными ногтями. Почуешь холод – сразу дай знать мне или Нестору.

– Х-хорошо, дядя Георгий.

– Прячь Володарь. Ты действительно никому его не показывал?

Данила вспомнил, что хотел похвастаться своим руноплетением Марусе.

– Н-нет, дядя Георгий, никому. Вы же не велели…

– Это очень важный палимпсест, без него мы не справимся с бедой, навалившейся на наше Отечество.

– Я понимаю, дядя Георгий.

Данила унес сундучок, а когда вернулся, гостя в горнице уже не было. Хотя как он мог миновать сени, успеть одеться и уйти незамеченным, трудно было представить. Впрочем, Витязь, владеющий прямымвидением мира и древней системой выживания – живой, мог еще и не такое. Данила и сам умел ходить легкоступом, хотя и не в такой мере, как его учителя. Но жаждал когда-нибудь достичь такого же совершенства.

Повертев в руках новый мобильник, он сунул его в карман рубашки на груди, прибрал горницу, пожалев разбитый графин (придется теперь брать вину перед родичами на себя), и снова подсел к компьютеру. Он уже научился быстро переключаться на решение первостепенных задач, не растрачивая зря эмоции и переживания по поводу происшедших событий. Но в памяти нет-нет да и всплывало злое лицо молодого спутника монаха с ледяными глазами и сам монах с черным ногтем. Слуги Морока. Приходившие его убить!

Данила передернул плечами, сбегал на кухню, умылся холодной водой и приказал себе сосредоточиться на учебе.

Вечером он покаялся тете Вере в случайном разбитии графина, уединился в комнате с очередной дощечкой и принялся переносить на нее с листочка бумаги руну, «греющую сердце». Теперь он видел, какой она должна была быть.

Глава 5

Третьим петь будешь?

ВМезень Максим Бусов приехал утренним поездом. А поскольку вещей он с собой почти не взял – все уместилось в одной спортивной сумке, то и решил пройтись до дома пешком, тем более что от вокзала до родного «гнезда», как он называл трехкомнатную квартиру родителей в старом кирпичном двухэтажном доме, было всего ничего – около двух километров.

Мезень расположена в двухстах пятнадцати километрах от Архангельска и в сорока пяти от Белого моря, на берегу одноименной реки. К моменту приезда Максима городу исполнилось четыреста восемьдесят лет – официально, хотя точной даты его основания никто не знал. Было известно лишь, что в начале шестнадцатого века на этом месте новгородскими торговыми людьми было основано поселение Окладникова слобода, которая и превратилась в семнадцатом веке в торговый и административный центр всего бассейна реки Мезень.

Развитию поселения способствовало его благоприятное географическое положение, поэтому именно через него проходил Северный торговый путь в Сибирь, и именно здесь регулярно проводились крупные ярмарки.

Городом Мезень стала в тысяча семьсот восьмидесятом году путем объединения слободы Лампожня – на левом берегу Мезени, Окладниковой слободы и соседней Кузнецовской – на правом берегу реки. Вновь образованный город был причислен к Архангельской губернии в составе Вологодского наместничества, а с тысяча семьсот восемьдесят четвертого стал центром уезда.

В конце восемнадцатого века торговое значение Беломорского пути в Сибирь снизилось, и Мезень превратилась в тихий городок, куда власти ссылали политических противников. Сюда был направлен бывший фаворит царевны Софьи, опальный князь Василий Голицын, а также революционер-народник Порфирий Войноральский, небезызвестная Инесса Арманд, а также писатель Александр Серафимович. Был сослан в Мезень и прапрадед Максима Устин Бусов – «за вольнодумство», где и остался на всю жизнь, женился, завел семью и приобрел известность как певец с чудесным густым баритоном. Его звали в Архангельск, в Петербург и Москву, но Устин так и остался в Мезени, привязавшись к ее природе и людям.

Максим родился в конце двадцатого века и пошел в Устина, обладая таким же красивым голосом – бархатным баритоном, что и прапрадед. Более того, он мог распеть аж целых три октавы – от дисканта до баса, и эта особенность голоса дала ему заметное преимущество при поступлении в Архангельскую консерваторию. Отучившись четыре с половиной года, он помчался домой, в Мезень, чтобы сообщить родителям, что его еще до окончания консерватории пригласили в Московскую оперу.

Февраль в Мезени – лютый месяц, морозы здесь всегда были значительные – до сорока градусов и ниже. Но восемнадцатого февраля мороз упал до двадцати, выглянуло солнце, и Максим с удовольствием прошелся по хрустящим тротуарам центрального Советского проспекта до своей недлинной, но памятной улицы Серафимовича.

Максима нельзя было назвать красавцем, но вырос он в отца, славившегося статью и силой, и девушки невольно обращали внимание на широкоплечего, высокого, с обаятельной улыбкой парня, с гривой вьющихся русых волос, падающих на плечи, и родинкой над бровью. Эта родинка доставила ему немало горестей, так как мальчишки в школе прозвали его из-за нее «барышней». Однако впоследствии прозвище забылось, а родинка осталась, придавая лицу некий «поэтический» шарм, по признанию консерваторских дам. Главным же достоинством двадцатиоднолетнего парня был его волшебный голос, от которого замирали сердца слушателей (и лопались стеклянные стаканы, как случилось однажды в гостях у знакомой, где Максим, желая удивить девушку, взял высокую ноту). Недаром Максиму прочили карьеру сродни карьере певца Дмитрия Хворостовского, известного всему миру, и недаром заезжая московская знаменитость, известнейший скрипач, побывав в Архангельске на концерте с участием Максима, пообещал ему замолвить словечко «где надо», чтобы Бусова пригласили в столицу. И Максима действительно пригласили. Сдержал-таки слово скрипач.

Конечно, дома была только бабушка. Родители Максима работали: отец – заместителем начальника порта, мама – в местной филармонии, и оба появлялись только к концу дня. Но Максима это вполне устраивало, он пообнимался и поговорил с бабушкой, обрадованной приездом внука, позавтракал и тут же начал обзванивать друзей и знакомых, чтобы договориться о вечерней встрече и потусоваться с местной театральной и музыкальной молодежью.

– Куда же ты? – спохватилась бабушка, когда переодевшийся Максим появился на кухне, натягивая белый полушубок. – Я блины собралась печь. Да и родители тебя еще не видели.

– Я к Пашке, – сообщил на ходу Бусов, – на часок, потом загляну к маме на работу, а вечером поужинаем вместе.

– Гляди, не задирайся ни с кем, молодежь нынче шебутная пошла, безответственная, а ты вон какой видный.

– Ладно, бабуля, – засмеялся Максим, – постараюсь быть тише воды, ниже травы, не переживай.

Через час он встретился с другом детства Павлом Брусницыным, известным в Мезени спортсменом-лыжником, чемпионом района и области. Пашка заканчивал спортивный институт и никуда из родного города уезжать не собирался.

Зашли в ресторан «Мезень» все на том же главном городском Советском проспекте, где располагались почти все заведения соцкультбыта и административные учреждения. Пашка похвастался новой золотой медалью, которую он получил за победу в соревнованиях «Архангельская лыжня», и признался, что собирается жениться.

– На ком? – поинтересовался Максим, вспоминая знакомых девчонок.

– Ты ее не знаешь, – махнул рукой раскрасневшийся Павел. – Она москвичка, приезжает сюда регулярно в местный спортклуб, устраивает аттракционы. Ты не экстремал случайно? Зорбингом не увлекаешься?

– А с чем его едят? – простодушно спросил Максим.

– Сам зорб – это прозрачный пластиковый шар диаметром около трех метров. Внутрь залезает любитель острых ощущений, и шар спускают с горы.

– Нет, спасибо, – улыбнулся Максим. – Мне что-нибудь поспокойней, в гольф люблю поиграть, в бильярд.

– Ты же вон какой здоровый, мог бы и борьбой заняться или в крайнем случае футболом.

– Я немножко в волейбол играю, футбол не люблю.

– Тоже ничего вид спорта, когда-то и я им увлекался.

Заговорили о друзьях: кто где поселился, на ком женился, где учился и работает. Выпили по глотку сухого вина за рано ушедшего из жизни Ломтика – Гену Ломотова, никогда ни на что не обижавшегося, не жаловавшегося, доброго и отзывчивого. Вспомнили учителей. Сошлись на том, что школа дала им очень многое, а главное – тягу к самостоятельному учению и поиску.

– Ну, а ты как? – переключился Пашка на друга. – Не женился? Закончил свою музыкальную лабуду?

– Весной выпуск, – не обиделся на «лабуду» Максим.

– Куда поедешь? Или в Архангельске останешься?

– В Москву приглашают.

– У-у, это клево! Столичная богема, тусовки, шоу, все такое прочее. Это для тебя.

Максим покраснел. Пашка, простая душа, вовсе не хотел его поддеть, но в чем-то он был прав. Максиму нравилась его «культурная» жизнь, которую он выбрал вполне сознательно. Однако и развиваться, идти вперед, можно было, только покоряя какие-то вершины. Москва же могла дать ему в этом отношении неизмеримо больше, чем любой другой город России.

– Да, – спохватился Павел, – а какой факультет ты заканчиваешь?

– Не факультет, – улыбнулся Максим снисходительно, – отделение по классу вокала.

– Один хрен. Значит, петь будешь? Помню, ты под гитару хорошо пел, девчонки млели, обожали тебя слушать. Кстати, знаешь, за кого Валька Федорова вышла? За Панченко.

– Она же с Костей дружила.

– А мужем спортсмена выбрала, – рассмеялся Пашка. – Дуб дубом. Хочешь, подъедем к ним, они на Тургеневской живут.

– Удобно ли… – засомневался Максим.

– Ты же не каждую неделю приезжаешь в Мезень. Они только рады будут. Заодно и песни попоем, и наших вспомним. Я могу еще Шурика Степного пригласить и Кольку Артюхова, Серегу Хинчика, они здесь, в порту работают. Оттянемся по полной, когда еще встретимся? Можем компанией в ресторан завалиться и на зорбе покататься.

– Зимой?

– Какая разница? Шар, он и зимой шар, залезай и катись. Тем более бесплатно, так как аттракционом отец моей Ксеньки заведует.

Дальше разговор перескочил на другие темы: на политику, поговорили о скорых выборах президента; о предпочтениях в литературе: Пашка, к удивлению Максима, много читал, – и в конце концов поехали по друзьям, кто еще оставался в Мезени.

Вечером Максим полчаса побыл с родителями, на ходу перекусил и умчался на встречу с однокашниками, пообещав вернуться пораньше и рассказать о своем консерваторском житье-бытье. Однако на самом деле вернулся поздно, когда все уже спали. Стараясь не шуметь, разделся, залез в ванную, с наслаждением вымылся и тихонько забрался на кухню попить на ночь чаю. Но мама все равно услышала, и они еще час проговорили, делясь новостями.

Спать Максим лег в третьем часу ночи. И приснился ему странный сон, будто принимали у него экзамен по вокалу двое угрюмого вида профессоров: старик в черном одеянии, смахивающем на монашескую рясу, и бородач в таком же черном ватнике, украшенном блестящими змейками и четырехветвистыми спиральками наподобие свастики. Выслушав Максимову песню:

И это – явь? Не сновиденье?
Не обольстительный обман?
Какое в жизни возрожденье!
Я плачу! Я свободой пьян! —

Они замахали руками, закричали что-то на тарабарском языке и выгнали Максима из аудитории. Проснувшись на короткое время, он с облегчением понял, что это был лишь сон, и повернулся на другой бок.

На следующее утро его разбудила бабушка, сообщив, что ему звонили друзья и незнакомый мужчина, назвавшийся Георгием.

– Что ему было нужно? – вяло поинтересовался Максим, нежась в постели.

– Просто спросил, приехал ты или нет. Я сказала, что приехал и спишь.

– Кто он?

– Не представился, только имя назвал, а голос приятный.

– Позвонит еще, если я ему нужен.

Максим полежал еще в постели, гадая, откуда этот Георгий знает его домашний телефон, потом заставил себя встать. В одиннадцать часов его ждал у себя Пашка, чтобы отправиться на экстремальное катание на зорбах. Досадуя, что дал себя уговорить, Максим умылся, позавтракал и поспешил на встречу с той же компанией, с какой вчера «гудел» в ресторане, а потом у Кольки Артюхова дома.

Собрались почти все, кто был, всего восемь человек.

Настроение поднялось.

День был морозным, но солнечным, и молодые парни и девушки забыли на время о своих делах, о работе, о том, что ждет их впереди. Они были вместе, как в школьные годы, и будущее казалось им светлым и бестревожным.

Пока ехали на пристань, возле которой и разместился аттракцион по зорбингу, Пашка рассказал историю этого вида развлечений.

Первый зорб сконструировал еще в прошлом веке, в тысяча девятьсот семьдесят первом году француз Жиль Эберсоль. Получив патент на изобретение, он провел несколько смелых экспериментов: спустился с десятиметрового водопада, с крыши десятиэтажного дома, с вершины горы Фудзияма. Последнее испытание закончилось неудачно: склон горы оказался слишком крутым, и зорбонавт сломал себе обе щиколотки. Это заставило его усовершенствовать крепления рук и ног внутри шара, после чего зорб и начал свое триумфальное шествие по планете.

Отцами русского зорбинга стали предприниматели Монтай Иманов и Алексей Караваев, которые завезли зорб в Россию в две тысячи втором году и поставили производство шаров на поток.

– С тех пор мы тоже катаемся на шарах не хуже французов, – закончил Пашка, довольный реакцией аудитории. – Их спокойно можно приобрести в личное пользование, заплатил штуку баксов и пользуйся.

– Чего же ты не купил? – заметил Коля Артюхов, самый неспортивный из компании; еще в школе он отличался полнотой и весом; однако отказываться от спуска он не решился.

– Да мне зорб ни к чему, – пожал плечами Пашка. – Я не фанат, хотя уже раз десять спускался. Правда, летом, зимой еще не пробовал. Но ощущения, пацаны, – полный улет!

Оказалось, действительно «улет»!

Несмотря на то что вестибулярный аппарат у Максима был довольно прочен, спуск на зорбе с берегового откоса на ледяную гладь реки произвел на него неизгладимое впечатление.