57

— Вот при каких обстоятельствах я попал в плен. Однажды летним утром в сопровождении отца де Марвиля и молодого канадца Эммануэля Лабура, прибывшего год назад, чтобы помогать нам крестить дикарей, и еще нескольких человек, я отправился в один городок, чтобы отслужить там мессу. Но нас окружили ирокезы. Вы их знаете. Вы спокойно идете по лесу, который кажется пустым, даже птицы не поют, и вдруг стволы деревьев раздваиваются, и появляются человеческие тела. И вот вы уже находитесь в окружении привидений, украшенных перьями, которые вас хватают.

После двух дней пути вся группа достигла первых поселений Долины ирокезов.

Никто из нас не питал иллюзий. Нас ждали страдания и смерть.

Мы провели долгую ночь в хижине, где нас закрыли. Я с завистью смотрел на моих спутников, которые после долгой молитвы заснули глубоким сном. Я сам помог им в этом, напомнив, что все мы находимся в руках Господа. Слова выходили из моих уст, словно странная субстанция.

Я застыл в ожидании. А они, успокоенные моими словами, безмятежно спали, тогда как я видел, как страшный час приближается. «Ах, хоть бы эта ночь никогда не кончалась! — думал я. — Хоть бы не начинался день, пусть Господь остановит землю, пусть он разрушит нас всех, пусть никогда не наступит время страданий. Ты еще не жил, — обращался я к самому себе, — ты не познал счастья. И теперь это тело, не познавшее любви, обречено на истязания».

Ах! Агония Христа и его кровавый пот, как это было мне близко! Но ангел не прилетел меня утешить. Я этого не заслужил.

Я был в аду. Небо было глухо. Вокруг были одни демоны. И ни малейшей надежды!

И тут я вспомнил о вас, и решил, что вы будете радоваться моей гибели… Нет! Я с самого начала знал, что вы непричастны к моим бедам, что не вы послужили их причиной.

Но в тот момент вы олицетворяли всех женщин, которых я видел, вы были олицетворением зла.

И одновременно я признал, что совершил ошибку, что вся моя жизнь была обманом, и этого уже не поправить. С этого прозрения началась моя гибель. Все способы защиты были сведены к нулю.

И такая ситуация казалась мне чудовищно несправедливой. Крик рвался с моих губ, и я сдерживал его с огромным трудом.

— Не второй раз! Не второй раз!

Я считал, что уже достаточно того, что я побывал однажды в плену и лишился пальцев.

Ближе к утру я услышал смертельные песни крещеных индейцев, находящихся в соседней хижине. Я предположил, что за ними пришли, ибо их голоса стали удаляться и лишь изредка доносились со стороны леса. Затем я почувствовал запах горелой кожи и мяса, хорошо мне знакомый.

Встало солнце. Наступил день. Пришла наша очередь. Нас привели на поляну, где индейцы продолжали мучить своих собратьев-христиан. Одни из несчастных молчали, другие выкрикивали проклятия, третьи не могли издать ни звука, потому что у низ вырвали языки.

Нас ждали три столба. Передо мной появился Уттаке, который посмотрел на меня насмешливо и дерзко.

Тошнота подкатила к моему горлу, внутренности сжались.

И тут он подошел ко мне ближе и быстро сломал два зуба.

— Ты очень гордишься своими зубами, Черная Одежда, ты гордишься тем, что знаешь наши секреты сохранения их в чистоте и здоровье! Я видел, как ты жевал смолу, смешанную с соком белого сумаха. Так ты не любишь страдать, Черная Одежда, тебе не нравится страдать и быть слабым перед недругами и особенно друзьями!..

Я задрожал.

Воин подошел к Эммануэлю и, взяв его за руку, принялся отпиливать ему фалангу пальца при помощи ракушки.

Я видел, как капала кровь, медленно, тяжелыми каплями. Я думал:

— Они уже отняли у меня два пальца. На этот раз они отрежут остальные, и я не смогу служить мессу…

Крик! Я услышал ужасный нечеловеческий крик, похожий на ураганный вой, и не понял, что это я сам кричу.

Я упал на колени возле Уттаке. Я обнял его колени и стал умолять, чтобы меня помиловали. Не два раза! «Не надо второго раза!.. — кричал я ему. — Убей меня сразу, но не мучай!»

Самым ужасным во время этой сцены было видеть взгляды окружающих — палачей и их жертв. Многие из них устояли перед пятками во имя Христа, во имя веры, они сопротивлялись, а я не мог.

Потом взгляды прекратились, стерлись, слились в один-единственный голубоватый простодушный взгляд ребенка, маленького канадца Эммануэля, который отдал себя на муку, не произнося ни слова жалобы, не проявив страха. И он смотрел на меня, он смотрел на мня в ужасе!.. В ужасе! Он боялся не страдания и близкой смерти, а меня!..

— Не плачьте, — сказала она. — Это вредно для ваших глаз. Вы можете ослепнуть.

Она поднялась и вытерла его глаза. По его щекам текли слезы, а тело сотрясалась от рыданий.

— Успокойтесь! Успокойтесь! — говорила она тихо и настойчиво.

Легкой рукой она провела по его лбу, на котором еще оставались следы шрамов.

— Успокойтесь, отец мой! Мы потом поговорим.

— Я нахожу некоторое блаженство в трусости, когда всю жизнь борешься против демонов страха. Что сказать?.. Как вам описать утешение, которое я испытал, когда понял, что возвращаюсь к жизни, и страшные мучения становятся все дальше? Что за важность, если тебя при этом презирают?

Я услышал, как вожди совещаются и решают отдать меня в качестве раба одной из старых женщин, сын которой погиб во время войны.

Это унизительное решение страшно меня обрадовало. «Слава Богу», — подумал я.

Я лежал, уткнувшись лицом в грязь, я готов был целовать эту живую землю, я готов был есть ее.

Они подняли меня. Глаза Уттаке были похожи на два обоюдоострых лезвия.

— Ни на что не надейся с моей стороны, — сказал он мне. — Я не убью тебя одним ударом томагавка, как ты этого хочешь. Потому что тогда ты получишь имя мученика среди тех, кто не знает правды. Ты этого не заслужил. Ты мерзок, ты оскорбил меня своим поведением, а я тебя уважал. Ты заставил нас усомниться в величии твоего Бога, и в его существовании.

Мне было все равно. Я отправился к своей хозяйке.

Она лупила меня, чем попало… потому что я был неловок и нерасторопен, и, кроме того, она стала предметом насмешек подруг, как хозяйка трусливого и всеми презираемого раба. Ей было стыдно за меня. «Как ты мог сделать такое, — говорила она мне, — ты, который заменяешь моего сына?» Напрасно я пытался ей растолковать, что в тот момент еще не был ее рабом. Она не желала ничего понимать…

Для некоторых вещей у индейцев не существует понятий «до» и «после». Она путала меня с сыном. Она прекрасно знала, что он погиб у гуронов, под пытками, но ей приснился сон, что я ее сын и что я чем-то провинился перед старейшинами Пяти Наций. Ну, вы сами знаете, какое значение придают снам эти дикари…

58

Когда он замолчал, она долгое время сидела неподвижно у его изголовья. Его исповедь многое прояснила в ее уме.

— Теперь я понимаю. Вот, значит, какой страшный секрет хранил Эммануэль. Он однажды хотел сообщить его мне в саду.

Она говорила вполголоса, сама с собой. Он открыл глаза:

— Эммануэль?! Он жив?

— Я видела его живым. Он сопровождал отца де Марвиля, когда они вместе с Таонтагетом, вождем ононтагов, прибыли в Салем, чтобы рассказать о вашей героической смерти.

— Почему Уттаке захотел известить об этом именно англичан?

— Да не англичан, а нас он хотел известить первыми. Уттаке знал, что мы с мужем находимся в Новой Англии.

— Значит, о моей смерти узнали первыми те, кто ее больше всего желал… Он отправил вам вампум «Ваш враг больше не будет вредить». О! Как он был прав!

Существует ли более презренное и ничтожное создание, чем я, которое вредило вам? Но я понимаю, почему солгал отец де Марвиль. Он не хотел пятнать честь ордена.

— И, надо отдать ему должное, — он справился с этим превосходно, — сказала Анжелика, вспоминая, какие детали приводил священник, рассказывая о муках отца д'Оржеваль.

Но уже тогда она подозревала что-то не то в рассказе иезуита. Она смутно чувствовала, что во всей этой сцене присутствует скрытый обман. Она поняла, что гордая индивидуальность отца де Марвиля страдает от истинной боли, от унижения, от разочарования и расстройства, от гнева, страха. Можно себе представить, какие чувства владели им при виде того, как один из достойнейших и лучших людей их ордена публично проявил трусость. Орден иезуитов отметил самую страшную из провинностей: отречение!

— Я еще могу понять, что ваш брат по религии выдал вас за умершего, чтобы скрыть ваш стыд, но я не могу понять, зачем он передал слова ваших проклятий: Это она! Это она во всем виновата! Я гибну из-за нее! Если он это сочинил, это уж слишком!

— Все это правда. Да, я сказал это, это выглядело как пророчество. Когда Уттаке опустил руку, и я был публично унижен, то у меня возникла потребность хоть как-нибудь объяснить свое падение… Я хотел дать понять, что стал жертвой злого умысла, и единственным человеком, вовлекшим меня в этот хаос, была женщина, внезапное появление которой так сильно подействовало на меня. И я сам почти верил в то, что кричал: это она! Это она приговорила меня, это ей — Даме с Серебряного озера я обязан своей гибелью…

Он издал глубокое рыдание.

— Я говорил о смерти… о поной смерти, о смерти самого себя. Герой, которым я был, погиб… Герой, которым я был… которым я мечтал быть… Я не существовал больше… и это она убила меня. Она, женщина, мой вечный враг.

Я знаю… это была безумная идея, чудовищная идея обвинить вас, но я был в таком состоянии, что сам верил в это.

И я крикнул свое проклятие.

Я увидел их бледные лица. Я понял, что… кричал напрасно. Они не отомстят за меня. Они не отомстят, потому что я не заслужил. Они не были моими друзьями!.. Она спали во время агонии!.. Они отталкивали меня… ничего не осталось от уважения, преданности, которые, я думал, они питают ко мне. Я понял, что они никогда не любили меня. Я стал для них пустым местом.

Он волновался, и Анжелика боялась, что у него снова случится приступ лихорадки. Она осторожно прервала его и сказала, что пришел момент их каждодневной «пирушки».

Она встала, чтобы приготовить и подогреть порции, пока он продолжал рассказывать.

— Это правда. Как бы ни был я погружен в унижение, я кричал, что нужно уничтожить колдунью. По крайней мере, считал я, я указываю путь де Марвилю.

Пока Таонтагет вел его к вам, он, наверное, сумел скрыть свою горечь. Он перенес такие удары, физические и духовные, что ему необходимо было выместить свои чувства на борьбе с врагами. Ему нужен был повод. Ну вот! Ну вот! Он хорошо действовал.

Анжелика его заинтересованно слушала.

— Ей-богу, можно подумать, что вы его одобряете!.. Ну и ну! Да, это не пустые рассказни, что иезуиты держатся друг за друга.

Но сейчас было не время вступать в спор.

Она подняла детей. Она брала их на руки и качала, одного за другим, чтобы они спокойно проснулись. Она целовала их свежие щечки, их волосы, она обожала их слабость и невинность, свет их глаз и их улыбок, их маленьких изящных тел. «Вы — утешение мира! Вы — сокровище моей жизни! — шептала она. — Вы — оправдание наших боев…»

Она приласкала их, спела каждому тихонько куплет из песенки, покачала и рассадила у стола. Потом она налила в миску похлебки и стала кормить каждого с ложечки, словно птенцов.

Это стало ритуалом.

— Вы тоже принадлежите к нашему племени, малыши де Пейрак!

Глядя на близнецов, которым было уже два с половиной года и которые уверенно заняли свое место в этом мире, она вспомнила их первый гнев, когда они выразили недовольство появлением отца де Марвиля.

Может быть, им не понравился его голос?.. А, может, просто кормилицы не вовремя их накормили?

Анжелика тогда сидела на ступенях дома госпожи Кранмер в окружении англичанок, в то время, как отец де Марвиль — иезуит в городе пуритан! — кричал, указывая на нее: «Это она — причина его смерти!»

Но тут разыгрался целый концерт — близнецы орали, а ведь они не весили еще и шести ливров вдвоем, и представление иезуита пришлось прекратить.

Она смеялась, вспоминая об этом, но не стала рассказывать священнику: момент для юмора не настал.

Накормив детишек, она дала им стебель зизифуса, который обманет их голод, если они не наелись. Затем она поставила на огонь воду для мытья и придвинула свою скамеечку к изголовью кровати. Она помогла больному облокотиться о подушки и стала кормить его бульоном. Но это было сущим мучением. То ли из-за апатии, то и из желания сэкономить их провизию он проявлял отвращение к пище. Быть может, он не желал отнимать лишний кусок у детей? Он был так слаб, что не мог держать в руках вилку или ложку.

В такие моменты она сердилась на него еще меньше, чем тогда, когда он рассказывал ей о себе. Она видела в нем человека, захотевшего укротить и оседлать строптивую лошадку-жизнь, а та сбросила его долой. «Когда мы не готовы, события сами предупреждают нас».

Это относилось и к ней тоже, так что она с полным правом могла считать его братом по борьбе.

— Я так рад, что его помиловали, этого мальчика, Эммануэля, которого я так расстроил… Хорошо, что он избежал огня… И сохранил жизнь… Он сумеет распорядиться ею во имя Господа и на благо людей.

Увидев, что он ест с большей охотой, чем раньше, она решила, что может рассказать ему всю правду о судьбе несчастного Эммануэля, который был мертв.

59

Иногда они обменивались довольно странными фразами, простительными только людям, проводящим тяжелую зиму в склепе почти без еды и не ждущими ничьей помощи. — Вы съели бы меня? — спросил он однажды, когда она рассказала ему, как нашла его у порога, и как расстроилась, потому что думала, что в мешке находится пища, а не мертвец.

— Может быть… Нет… Я об этом думала, это верно. Это все из-за голода. Я подумала, что никогда не увижу любимого человека, что мои дети умрут от голода… Что неоткуда ждать помощи… и я испытала такую надежду… Но тут же пришел ужас… А потом выяснилось… вы были живы! Нет! Нет! Уттаке… Я не знаю, чего он хотел… Он что, отправил вас ко мне, чтобы я вас съела?.. Вот уж не знаю… Это все так глупо… Это был бы конец, конец света, конец всего человечества… Не надо об этом думать…

— Да, но меня уже ели, — сказал он тихонько, — вот так, маленькими кусочками, которые воин срезал с моей спины острым ножом.

— Так вот почему у вас такие странные раны возле лопаток?

Она заметила их, и не могла понять их происхождения. Это были не ожоги и не порезы. Эти раны плохо затягивались и оставили шрамы.

— Да!.. Он ел меня, потом снова резал и говорил: «Как отвратительна твоя плоть!»

— Когда это произошло? Во время какой казни?

— Во время второй… или третьей, если угодно.

— Но я думала, что Уттаке пощадил тебя.

— Я тоже. В течение месяцев я привык к своему рабству. Правда, моя дорогая тетушка Ненибуш меня здорово колотила палкой, но в глубине души мы были друзьями. Мы много и интересно беседовали. Знаете, эти индианки — довольно любопытные создания. Они рассуждают о жизни, о судьбе, у них богатое воображение. Я работал. Я собирал хворост, я должен был искать дичь, подстреленную охотниками, и это получалось у меня довольно неуклюже. Дети смеялись надо мной, они выполняли ту же работу гораздо быстрее и лучше. Женщины звали меня «Черной женщиной» и хихикали мне вслед.

Сколько прошло? Не знаю… Одна или две осени… может быть, три… Наконец, настало утро, когда они пришли за мной. Наступала зима. Снега выпали рано. Мы с тетушкой выделывали кожи.

Я еще ничего не понял, когда передо мной возникли четыре воина, которые должны были отвести меня в соседнее селение, куда прибыл Уттакевата. Меня охватил смертельный страх перед старым заклятым врагом.

Я вам уже говорил, что не боюсь ни трудной работы, ни побоев, ни даже смерти. Я испытываю ужас только перед одним — погибнуть на костре.

И вот они пришли, а я выделывал кожи. Они пришли и сказали: «Готовься, брат, пришла пора спеть песню смерти!»

Я последовал за ними, повинуясь, как машина. Это были очень молодые индейцы, и я раздражал их. Вот во время этого пути они и ели меня.

Тетушка Ненибуш с криками пустилась бежать за нами. Она проклинала соплеменников, которые во второй раз отняли у нее раба-узника-сына. Она умоляла и угрожала. Она проделала с нами половину пути. Еще долго потом у меня в ушах раздавались ее крики.

— Я слышала, как вы кричите: «Пусть она замолчит!» Это о ней?

— Конечно!.. Когда меня привели в город, я увидел там нескольких воинов, которые окружили старейшин Пяти наций, и во главе их был Уттаке. Он произнес длительную речь.

— Хо! Хатскон-Онтси, вот и ты! Ну как, обрел ли ты милости своего Бога и дорогу Его силы?.. Ты — величайший из великих Черных Одежд, ты, как никто, оскорбивший нас! Мы уважаем страдания и гибель от них, а ты уклонился от этого! Ты унизил нашу веру!

Я очень сильно ранил Уттаке. Я знал это. Моя трусость и отречение сделали нас непримиримыми врагами. Но мне не было дела до его слов.

Наконец, он замолчал. Потом продолжил:

— Ты не заслуживаешь казни достойных людей, но не радуйся слишком: мы отдадим тебя женщинам.

Они налетели с пронзительными криками, словно маленькие смерчи.

Как вам описать это? У меня остались хаотические воспоминания. Я смутно помню момент, когда тысяча маленьких кулачков стала вонзать в мое тело острые шила, а две индианки принесли небольших грызунов и держали их так, чтобы животные кусали мое лицо. Особенно они старались поразить мои глаза.

Тут я закричал, больше от ужаса, чем от боли.

Я мог бы сдержаться, но было уже поздно. Я вторично разочаровал индейцев.

Вмешались старейшины. Они увели меня от толпы, и я оказался в зале совета. Они смотрели на меня, словно врачи, изучающие больного.

Я слышал, как они говорили: «Нужно его приготовить».

Меня отвели в комнату, предназначенную для курения. Нас было очень много — вожди, старейшины, несколько воинов и я. Закурили трубку. Когда очередь доходила до меня, я должен был затягиваться глубже и сильнее других. Мы просидели в этой комнате несколько дней без еды и питья. Сначала я страдал, мои легкие горели, глаза слезились от дыма, но потом я впал в забытье. И во время моего «отсутствия» я встретил самого себя, свою душу. То есть передо мной промелькнули образы, составляющие мою индивидуальность, я увидел людей, которых встречал в жизни, я разобрался в себе, я отмел все пустое и ненужное.

Потом я снова пришел в себя. Индейцы по-прежнему сидели вокруг, глядя на меня, как врачи… и как мучители. Да, наркотик помог мне вернуться к исходному пункту моей жизни.

Такие сеансы помогают избежать гибели души, не повредив тела… У индейцев есть такой специальный гриб, который и позволяет проделывать все это и помочь избежать безумия…

Он раскрыл еще один секрет неизведанного континента Нового Света.

Она с нетерпением ждала продолжения.

Помолчав, он вернулся к событиям, последовавшим за его выходом из курительной комнаты.

— Я не был излечен окончательно. Они смотрели на меня, и я испытывал ощущение человека, у которого вырезали жизненно важные органы, но органы смертельно больные, угрожающие здоровью организма.

Я угадывал их чувства. Для них — белый человек — это неблагодарная тварь, не умеющая ценить дары природы-кормилицы.

Их, то есть нас, нужно брать совсем молодыми, и тогда, может быть, из нас получится толк.

Я же унизил себя в их глазах и не заслуживал достойной казни. Так что меня отвели за границу города, где был расположен старый столб, у которого развели огонь и накаливали на нем топоры, иглы и прочие инструменты. У них был такой вид, что, казалось, эти люди собираются заняться скучнейшим в мире делом.

Анжелика услышала, как он смеется.

— И… что же произошло потом?

— Я не помню.

Прошло какое-то время. Она решила, что он заснул. Но он повторил:

— Я не знаю, не помню… Но однако, я помню… я видел красные лезвия топоров, которые касались моих ног, и я чувствовал запах горелого тела… Кажется, я выдержал казнь, но не помню, кричал ли я… Если да, то я снова унизился в их глазах.

Он снова рассмеялся.

— Еще помню. Но это могло быть и видением. Я увидел Уттаке, наклонившегося надо мной, который был очень большим, на его фоне остальные казались лилипутами. За его спиной я видел небо с черными тучами. Он сказал:

— Не думай, что я позволю тебе забыть о твоем позоре, Хатскон-Онтси, ты был велик, и ты пал. И ты скоро отправишься отсюда подальше, к самому страшному врагу. Я отправлю тебя за горы. Но я последую за тобой… Я тебя найду…

Я спросил:

— Почему ты меня не прикончишь?

— Это не мое дело. Тебя прикончат те, кто имеет на это право.

Эта угроза была такой загадочной, что меня охватил ужас. Кому он отдает меня? Его глаза сверкали.

— Я говорю тебе, Хатскон-Онтси, ты испытаешь на этой земле все страдания, все страсти… до тех пор, пока не станешь достойным того, чтобы я съел твое сердце!..

Потом было долгое путешествие, которого я не помню.

Я самого раннего детства я предчувствовал, что когда-нибудь очнусь от страданий, и надо мной склонится лицо женщины… Это предчувствие оправдалось. Когда я пришел в себя, она перевязывала мои раны, она давала мне пить, словно мать, словно сестра, и никакая другая женщина ничего подобного не делала для меня.

Я узнал ее, но никогда я не думал, что увижу ее так близко. Она назвалась, и я понял, что ждал этого со страхом и надеждой.

Теперь я понял, в чем заключается месть Уттаке. Это было самым серьезным испытанием. Мои мечты разлетались в прах, я познал жестокость мира. Но когда, в свою очередь, я назвал свое имя, то не увидел в ее глазах ничего, кроме сострадания, боли и грусти.

60

После длинных и изнурительных откровений наступил период молчания. Быть может, его гордость не позволяла ему рассказывать дальше? Она продолжала с ним разговаривать, но избегала произносить имя Жоффрея. Она чувствовала, что это будет раздражать его и наполнять его душу горечью. Ибо на этот раз «предательство» исходило не от женщины, а от мужчины, а он-то мечтал объединить всех представителей рода Адама, чтобы низвергнуть Еву, виновную в том, что все человечество погрязло в пучине греха.

Он снова заговорил.

— Из-за вас я потерял двух лучших друзей.

— Пон-Бриан?

Он заволновался.

— Пон-Бриан был не из тех, кого можно возвести в ранг друзей. Он был просто исполнителем. То, что с ним произошло, — вполне логично и достойно нашей войны.

— Но ведь это вы толкнули его на это.

— Мы предоставляем людям выбор, чтобы они проявили себя. Я сделал его шпионом, но не для того, чтобы проверить его, а для того, чтобы лучше узнать ВАС, и проверить способы, которыми мог бы воспользоваться ваш муж.

Мы использовали Пон-Бриана, и он выполнил свою задачу.

Но я имел в виду одного из моих коллег по ордену, господина Р.П. де Вернона и, конечно, господина де Ломенье-Шамбора, моего брата со времен учебы в колледже. Мне было четырнадцать лет, а ему одиннадцать.

С этими людьми у меня никогда не было ссор. Ни малейшей тени. Полное взаимопонимание. И в мыслях, и в делах. Но стоило появиться вам, как все рухнуло. О, мои исчезнувшие друзья! Почему мы так расстались?! Ведь вы были частью меня…

— Как вам удалось узнать, что Ломенье-Шамбор умер?

— Умер?

Его крик был похож на стон человека, пораженного в самое сердце.

Анжелика поняла, что, говоря: «Я его потерял», он имел в виду их разлад, но он не знал о его смерти.

Она села у его изголовья и посмотрела ему в глаза. Подавшись вперед, он смотрел на нее завороженно, пытаясь прочесть что-то на ее лице.

— Это вы убили его?

— Да!

Он откинулся назад, лицо его окаменело.

— И этому причиной тоже я?

— Вы послужили причиной всех бед Акадии. Человек в черном всегда стоял позади демона из видения матушки Мадлен. Вы всегда это знали.

— Он умер! Это невозможно! Где? Когда?

— Здесь. Этой осенью.

— Я не просил его появляться. Я вообще старался оградить его от немилостей, которым подвергался сам. Я очень боялся за него.

— Но вышло так, что он услышал ваш призыв: отомстите за меня! Еще один раз вы послали его на месть, и он пришел. Это была священная миссия. На этот раз он не стал бы колебаться, как в Катарунке, и выполнил бы ваши желания, исходящие из вашей могилы.

И вы лжете самому себе, как это было с вами не однажды. Вы рассчитывали на него, как ни на кого другого, чтобы добиться нашего поражения. Вы всегда надеялись, что он вернется к вам, что он признает свои ошибки.

Он решил исправить свой промах в Катарунке. Ему надо было захватить форт Вапассу, пока нас там нет, и сжечь его.

Но я-то оказалась здесь.

У него не было другого выхода, кроме как убить меня или взять в плен. Тогда он захватил бы Голдсборо и привез меня в Новую Францию, прямо в лапы Амбруазины. Адский круг замкнулся бы. Этого вы и хотели.

С высоты крепостной стены я увидела, как он приближается. Он был уверен, что я сдамся. И я его убила. А что мне было делать? Предать моих друзей? Моих родных? Всех, кто мне поверил?

Лишенные своего вождя, его люди убрались, но форт сожгли.

Он прикрыл глаза, побледневший и задыхающийся.

Его мучила боль.

— О, Клод! Клод! — закричал он. — Брат мой! Друг мой! По крайней мере, он не мучился? Вы убили его сразу? Он не испытывал мучительной агонии? Ибо гораздо милосерднее прикончить раненого, чем оставить его страдать! Ну, скажите мне!

Он схватил ее за запястье.

— Он умер сразу, не правда ли?

— Не знаю! — вскричала она, вырывая руку. — Они унесли тело и убрались.

— Если он долго страдал, я вам этого никогда не прощу.

— А что я должна простить вам? Занимались ли вы нашими ранеными, теми, кого ваши «мстители» бросили умирать в прерии или оставили в огне пожара? Я не знаю, что случилось с моими друзьями, с женщинами и детьми, которых увели в плен вонючие дикари! И все это из-за вас!

Они глядели друг на друга, задыхающиеся, измотанные, словно два борца, потерявшие силы в бою.

— Вонючие дикари? Что это вы так отзываетесь об индейцах? Если не ошибаюсь, именно они спасли и приютили вашу Онорину.

— Да, действительно. Уж лучше медвежий жир и копоть индейских вигвамов, чем лапы Амбруазины, оплота Сатаны, Люцифера, Велиала, и двадцати четырех легионов Ада!.. Но это не значит, что попасть в плен к индейцам — такое уж большое удовольствие.

И они прекратили спор, потому что ни один, ни другой не были в состоянии продолжать его.

Потом он принялся рассказывать, как он подготовил появление мадам де Модрибур в Америке…

— Амбруазина встретилась со мною в Париже, когда я туда вернулся. Она не простила мне того, что я бежал от нее. Она знала, что ее страсть пугала меня. Мой страх перед женщинами воздвиг барьер между моим желанием и ей.

Найдя ее разбогатевшей, влиятельной, я решил, что ее можно использовать для выполнения моих планов. Она должна была возглавить экспедицию в Новую Францию, чтобы вырвать в конечном счете Голдсборо из рук еретиков.

В Париже она творила чудеса, проникая в самые запретные двери, обольщая самых неподкупных, и они «брали корм из ее рук».

И вот в качестве Благодетельницы она отправилась к берегам Америки. Я видел, как засверкали ее глаза, когда я упомянул о вашем супруге. В тот момент вы еще не прибыли к нему. У нее хватило времени собрать все необходимые сведения о вас. Она действовала очень ловко и делала даже больше, чем я требовал.

— Я знаю, что к моменту отправления «Ликорны» полиция гналась за ней по пятам. Ее лучшая подруга, мадам де Бронвиль, была арестована полицейским Дегрэ. И был раскрыт заговор величайших отравительниц Истории, монстров, испорченных с самого раннего детства.

— Амбруазина не было ребенком. Она — дитя мрака.

— Каждый раз, когда я ее упоминаю, меня охватывает дрожь.

— Имя ей — легион.

— Отец де Вернон тоже догадался об этом. Он разоблачил ее в своем письме, предназначенном для вас, которое она скрыла, замыслив его смерть. Я видела это письмо и помню, что в нем говорилось: «О, отец мой, Демон находится в Голдсборо, но это не та женщина, которую вы мне указали, это не графиня де Пейрак!..» Неужели вы решили, что потеряли друга — отца Вернона — из-за того, что он разоблачил ее? Он ведь всегда был вам предан. Вы не можете упрекать его в небрежности по отношению к вашим поручениям. Будь то — шпионить в Новой Англии или подтвердить мое присутствие на корабле Колена Патюреля.

— Он тоже не устоял перед вами?

— Он? Отец Вернон? Он — настоящий иезуит, сеньор! И какой иезуит! Он напомнил мне моего брата Раймона. Он холоден, словно лед. Я чуть было не приняла его за англичанина.

— Он влюбился в вас… И держал вас в объятиях.

— Чтобы вытащить меня из воды!.. Но как вы узнали?

— Я получил от него письмо из крепости Пентагоэ. Он еще находился у барона де Сен-Кастина, после того, как отправил вас в Голдсборо. Ион решил, так же, как и Ломенье-Шамбор, противостоять моим планам. В этой почте находилось его письмо, адресованное вам, которое нужно было отдать по назначению, если с ним что-нибудь случится.

— Это письмо? Вы прочитали его?

— Да! Ведь я был его исповедником.

— Хорошенькое дельце!

— Будучи исповедником, я имел на это право.

— Очень хорошо!

— Это было любовное письмо, оно начиналось так:

«Мое дорогое дитя, моя маленькая подруга с „Белой птицы“…»

Внезапно настроение Анжелики изменилось, и она расхохоталась так сильно, что дети проснулись и забеспокоились.

— Простите меня, — сказала она, — но жизнь полна чудес! Одна пророчица сказала мне однажды: «Любовь тебя хранит!..» Любовь меня хранила. Отец де Вернон не смог выполнить распоряжения. Он не смог позволить мне утонуть. Он спас меня!.. О! Мой дорогой Мервин! Как я счастлива!..

Позже он вернулся к образу Ломенье-Шамбора. И больше всего его ранила бесчувственность Анжелики. Его шокировала жестокость, с которой она описывала сцену: «Он появился безоружный, говоря о мире. Я его убила». Это было немыслимо!