1

Он знал, что она думала об Онорине, его сильная рука лежала на ее плечах и крепко прижимала к нему; только это могло немного развеять ее печаль. В тишине они неторопливо прохаживались вдоль палубы, немного убаюканные тихим покачиванием корабля на приколе. Летний туман, теплый, но не менее плотный, чем зимой, служил ширмой в их прогулке, смягчая шум, доносящийся с берега.

Жоффрей де Пейрак отмечал про себя, что даже в досаде Анжелика выглядит изумительно.

Это ему нравилось.

Она была такой, как была.

Король ожидал ее. В своем дворце в Версале король мечтал о ней.

Осыпаемый почестями, окруженный блестящей свитой, самый могущественный монарх Вселенной не оставлял тайного, но настойчивого намерения добиться — терпеливо ожидая или величественно приказав — чтобы Анжелика однажды оставила мрачные и холодные края Америки и вновь заблистала при его дворе.

Здесь же, недалеко от Сагенэ, на северных границах дикой природы, вождь ирокезов Уттакевата, в традиционном уборе из перьев и разукрашенный яркими индейскими узорами, часто беседовал с Жоффреем де Пейраком. Этот непримиримый враг Новой Франции посвящал свободные от битв часы рассказам о той, кого звал Кава, немеркнущая звезда, и призывал своих воинов в свидетели в том, что эта женщина выходила и излечила его от ран, полученных в Катарунке, после того как спасла его от ножа абенакиса Пиксаретта, смертельного врага.

Самое важное — заключение перемирия с губернатором Фронтенаком — казалось уже было достигнуто, а возле костров из рук в руки переходили трубки мира и звучали длинные повествования, в которых Анжелика, эта грациозная и очаровательная, но опечаленная женщина, что шагала сейчас рука об руку с ним, выступала, как легендарная личность.

А между этими противоположными полюсами — королем Франции в далекой Европе и индейским вождем, поклявшимся истребить всех французов Канады, Жоффрей де Пейрак мог бы поместить огромное число мужчин — принцев и бедняков, одержимых и послушных, покорных и отчаявшихся; все они, хоть раз встретившие на пути Анжелику, сохранили о ней память как о ярком огне надежды, вспыхнувшем в их безрадостной жизни. Ее красота, музыка ее голоса, само ее присутствие изменяли судьбы других людей.

Однако, все эти восторженные поклонники были бы весьма удивлены и озадачены, если бы знали, что в этом гордом, бесчуственном, ветреном сердце живет острая боль — маленькая одинокая семилетняя девочка, в зеленом чепце на волосах цвета меди, которая где-то далеко танцует ронду.

Разделяя ее тоску, Жоффрей де Пейрак не думал подтрунивать над ней. Один подле другого, шагая бок о бок, они думали о сердечных муках, которые были постоянными спутниками в их бурной жизни, где на каждом шагу подстерегали опасности или решалось будущее.

Они вместе, думал он. Он все время возвращался в мыслях к их разлуке во время кампании в Сагенэ, когда он был раздражен и подавлен.

Как же он мог несколькими годами раньше, — спрашивал он себя, — решиться оставить ее зимой одну в Голдсборо, а сам со своими людьми отправился вглубь неизведанных земель? Это казалось ему сегодня абсурдным… Возле нее его жизнь озарялась.

Он еще крепче обнял ее.

Они поднялись на вторую палубу. Затем взошли на полукруглый балкон на корме «Радуги».

Закат окрашивал туман в розовые тона, но он был по-прежнему плотным и скрывал корабль густым облаком.

Уже три дня они стояли возле Тадуссака, в ожидании возвращения последних отрядов солдат и моряков с озера Сен-Жан. Они сопровождали мистассенов и типписингсов, которые не осмеливались спуститься по реке самостоятельно.

Однако, ирокезы исчезли. Они оставили Жоффрею де Пейраку «фарфоровое ожерелье», вампум, который означал «Мы не станем поддерживать войну с французами, пока они будут верны белому человеку из Вапассу, моему другу Тикондероге».

Получив это послание граф тотчас же спустился к Сен-Лорану, горя от нетерпения при мысли о встрече с Анжеликой, которая должна была прибыть из Монреаля, где оставила Онорину в пансионе для светских детей при конгрегации Нотр-Дам. Он, должно быть, напрасно так усердно расспрашивал жену о судьбе маленькой девочки, потому что расстроил ее.

Анжелика впала в глубокую меланхолию.

— Монреаль слишком далеко, — сказала она и уже жалела, что уступила просьбам Онорины, которая хотела стать пансионеркой, чтобы научиться, по ее словам, читать и петь.

Как бы ни были самоотвержены монахини из конгрегации Нотр-Дам, их пансион слишком отличался от тех мест, в которых малышка выросла, она там будет страдать.

— Но что все-таки заставило ее принять решение покинуть Ваппассу? — вскричала вдруг Анжелика, очнувшись от забытья и устремив на Жоффрея страдальческий взгляд. — Она такая крошка, почему же она захотела расстаться с нами? Со мной, ее матерью? С вами, ее отцом, которого она обрела на другом конце мира? Она нас больше не любит? Разве мы не стали для нее всем?

Он с трудом удержался, чтобы не улыбнуться.

Здесь на палубе корабля, окутанного туманом, который вечер окрасил в золотистый цвет, он чувствовал себя эгоистом и был счастлив, потому что знал, что она ему безраздельно принадлежит. Он любил ее детскую наивность, чистоту и искренность, присущую каждой матери; рождение ребенка придает женщине неповторимое очарование юности, словно прежде она и не жила.

— Любовь моя, — сказал он после минутного раздумья, — неужели вы забыли о законах детской логики? Вспомните ваше детство… Разве не вы рассказывали мне, как в возрасте десяти или двенадцати лет вам захотелось уехать в Америку и как вы в компании маленьких бродяг отправились в это путешествие, даже не вспомнив о родителях, которых оставили, и об их печали и беспокойстве.

— Да, правда…

Встреча со старшим братом Жоссленом оживила ее воспоминания. Она с удовольствием возвращалась в мыслях к тем временам, когда была маленькой Анжеликой де Монтелу. В ее душе ничего не изменилось. Но, взглянув глазами взрослого человека на себя прежнюю, она поняла, какие хлопоты причиняла своей семье.

— Я думаю, — сказала она, — что я так жаждала приключений и свободы, что не отдавала себе ни малейшего отчета ни в том, как опасно это путешествие, ни в том, что это означает разлуку с семьей.

— А от маленькой Онорины вы ждете понимания этого жестокого слова «разлука»? Она хочет идти своим путем. Лесные цветы у тропинок привлекают и манят нас, собирая их мы не задумываемся о том, куда можем зайти, и что от этого может измениться наша жизнь. Я помню себя подростком. Я всем был обязан матери: жизнью, здоровьем и особенно способностью ходить, пусть и прихрамывая.

Моим первым решением с тех пор как я встал на ноги было воспользоваться свободой передвижения и устремиться к морю, навстречу приключениям. Я дошел до Китая. Там-то я и познакомился со святым отцом де Мобег. Мои странствия длились по меньшей мере три года, и я думаю, что не особенно обременял себя в течение этого времени заботами о том, чтобы доставить весточку в Тулузский дворец. Я бы сильно удивился, если бы мне сказали, что подобным поведением я причиняю беспокойство и боль матери, для которой я был всем. Кроме того я ничуть не сомневался в ее любви ко мне, я чувствовал незримую связь между нами, поэтому, торжествуя над опасностями и пожиная самые лучшие плоды, я чувствовал, что ей известно все о моих победах. И теперь, когда я думаю о бурных и блестящих временах моей юности, я понимаю, что тогда мне и не приходило в голову, что я ее покинул.

Розоватое свечение погасло. Ветер гнал облака, обдувая их холодным дыханием. Откровенный рассказ, столь нехарактерный для Жоффрея, взволновал Анжелику, но какое-то беспокойство возникло в ее душе по ассоциации с мыслями, связь которых ускользнула бы от ее мужа. Ибо она не могла отделаться от назойливой мысли, что Сабина де Кастель-Моржа, предмет некоторой слабости Жоффрея во время их пребывания в Квебеке, была похожа на его мать. Жена генерал-лейтенанта Новой Франции, красивая француженка со строптивым характером, огненными глазами и прекрасной соблазнительной грудью, изъяснялась на певучем наречии лангедок — языке гасконцев. Анжелика смертельно ревновала не столько из-за того, что могло бы произойти между ними случайно, сколько из-за той тяги сына к матери, которую Сабина могла вызвать в нем. Это ранило сильнее. Она удивилась, что так легко обо всем забыла, будто сама обещала Сабине. Но она не любила, когда что-то ей об этом напоминало. И она была права, так как, закончив свое откровенное повествование, Жоффрей, следуя ее мыслям, произнес:

— Кстати, удалось ли вам навестить чету Кастель-Моржа во время пребывания в Квебеке?

Анжелика вздрогнула и ответила немного сухо:

— Каким образом? Вам прекрасно известно, что они два года назад вернулись во Францию.

— Я забыл. У вас есть от них известия?

— Нет… Уж если ничего нельзя узнать о тех, кто остался здесь, то возможно ли что-то выяснить об уехавших? Квебек опустел. Все сражаются. Я никого не видела в этот раз. К тому же вас не было рядом, и это было самым ужасным.

Он обхватил ее сильными руками. От него не скрылась ее нервозность, которую он заметил сразу же после ее прибытия. Ее причиной могла быть только Онорина. Анжелику что-то огорчало или тревожило, он это почувствовал в первый же вечер. Он знал, что она все расскажет, позже, как только это будет необходимо.

Она склонила голову на его плечо.

— Без вас жизнь потеряла бы очарование. Я вспоминаю наше прибытие в Квебек. Сейчас мне непонятен мой страх перед теми рамками, в которые поставило меня положение супруги графа де Пейрак. Я вновь задумалась об этом, вспомнив о маленьком домике в Виль д'Аврэ. Почему мне так нужно было уединиться, чувствовать себя свободной?

— Я думаю, что вы боялись сделаться королевой целого народа авантюристов, который в темных лесах и на страшных речных прогорах требовал от вас внимания день и ночь, народ, которому вы преданы душей и телом; зимой и летом вы лечили больных, перевязывали раненых, поддерживали павших духом… Я это понимаю и склоняю голову перед вашей силой и вашей слабостью. По приезде в Квебек вы могли бы вести более приятную жизнь. Перед вами была иная важная цель. Вы приняли решение, которое было необходимым, и о котором я бы и не подумал, будучи не осведомлен о том, что от вас требуется. Возвращение к соотечественникам значило для вас как вызов, так и необходимость покорить их сердца. Для этого вам требовалось восстановить силы и отдохнуть. И, наконец, вас пугало, возможно, то, что ревнивый супруг взвалит на вашу шейку ярмо своей жестокости.

— Нет, я, напротив, хотела, чтобы вы принадлежали мне еще больше, и чтобы мы оставались наедине не только среди боев или политических столкновений, как это было последнее время.

— Вы стократ правы, и это прекрасно. Нас разделяло столько досадных мелочей, к тому же мне очень не нравилось ваше стремление к свободе, моя прекрасная дикая птичка. А вы с вашей тонкой натурой угадали, что ни вы, ни я не из тех, кого можно заключить в рамки условностей, существующих в светском обществе. Это общество посягало на нашу любовь, его нужно было покорить; и вот вы предоставляете мне свободу, тем самым показывая, как мной дорожите и испытывая мою верность.

— А вы воспользовались данной свободой, месье?

— Не больше чем вы, мой ангел! — ответил он с небольшой усмешкой.

И с этими словами он наклонился и приник губами к ее шее, возле самого плеча.

Дыхание Жоффрея, его властный, нежный и алчный поцелуй изгнали из сердца Анжелики ту горечь обиды, что время от времени и без причин возникала между ними. После стольких лет счастья час правды не означал более ничего. Она не могла этому сопротивляться. Все плохое рушилось и рассыпалось в прах. Чудо желания, которое никогда не затухало, этот божий дар, который они хранили и который не раз спасал их от разрыва, еще раз напомнил им, что во всех бурях, которые одолевали их, стараясь сбить с пути, оставалось лишь одно чувство. Они знали, что он без нее и она без него не смогут выжить. Для нее он был всем. Она для него была недосягаемой звездой и предметом стремлений.

И вот так, скрытые во мраке ночи на реке, среди тумана, поцеловавшись лишь один раз и потерявшись в его очаровании, то тайном, то жадном, выражавшем тысячи невыразимых; необъяснимых вещей, доверительные беседы и крики, или любовные мольбы или самозабвенные признания. Встав на этот путь, более изысканный и более правдивый, чем любое произнесенное слово, они покинули этот мир с его мелочными интригами и жалкими сражениями гордости и уязвленной добродетели, которые привлекают скорее побежденных, чем победителей и наносят раны скорее неизлечимые, чем легкие.

Так они и стояли, зная, что не нужно ничего объяснять, и ни в чем извиняться.

Где-то внизу на воде раздался плеск весел; это заставило их очнуться от задумчивости. Луч фонаря приближался, пронзал мрак, и они увидели смутный силуэт лодки на шесть весел; она то появлялась, то исчезала в тумане.

— Кажется, я заметил человека в монашеской рясе. Возможно, это посланцы господина де Фронтенака.

— О Господи, ну почему мы не подняли парус немного раньше? — простонала она. — Хоть бы он на этот раз не позвал вас к себе на помощь. Теперь, когда моя жертва для Онорины совершена, мне хочется поскорее увидеть наших и наш чудесный дом в Вапассу.

Они слушали и различали в тумане, который надвигающаяся ночь окрашивала в голубой цвет, отзвуки голосов, скрип снастей и уключин. Отсветы рождались и тотчас же исчезали, словно им было не под силу сохраниться в этом мраке; все, казалось, хотело погрузиться в темноту умирающего летнего дня, по-ноябрьски грустного.

— Что нам шлют из Квебека? Еще один «пакет с неприятностями»?

Наконец очертания стали более четкими, и из тумана проступили силуэты, которые неуверенно переступали через борт лодки и всходили на первую палубу.

Внезапно, Жоффрей сжал Анжелику в объятиях, крепко-крепко, как только мог, и поцеловал в губы так, что она чуть не задохнулась. Затем он ее выпустил и отступил с молчаливой улыбкой.

Возможно он мстил этим надоедливым людям, которые, наверное, причинят им много хлопот и послужат причиной для новых стычек. Или, быть может, он хотел ее подбодрить? Жоффрей тотчас же принял свой обычный небрежный и сдержанный вид капитана корабля.

Но Анжелика, с трудом сдерживая взрыв смеха, пыталась время от времени изобразить чопорность. Затем она откинула со лба непокорную прядь, которая все время развевалась в порывах летнего ветра. Потом она, кашлянув, приняла наконец подобающий серьезный вид и решилась пойти взглянуть на вновь прибывших.

2

При свете фонарей, которые держали матросы, перед их глазами предстал граф де Ломенье-Шамбор. Анжелика смотрела только на него. В Монреале она стремилась с ним встретиться, узнав от Маргариты Буржуа, что его ранили в ходе военной кампании Фронтенака против ирокезов. Но она тщетно справлялась о нем в госпиталях Жанны Манс и святого Сульпиция. В конце концов она стала подозревать, что шевалье специально уклоняется от встречи.

Едва испытав радость от неожиданного появления графа в числе других гостей, она устремилась ему на встречу с любезной улыбкой. Затем поприветствовала господина д'Авренсона, майора из Квебека, который привез пакет от де Фронтенака и собирался возвратиться в Квебек. Господин Топен в сопровождении своих двух сыновей доставил обоих офицеров в своей большой парусной лодке.

Монахом, который прибыл вместе со всеми, оказался некий Реколле, миссионер из Рестигуша, что на заливе Сен-Лоран.

Граф де Пейрак проводил их в кабинет с картами на стенах, где они могли привести себя в порядок и передохнуть перед обедом.

Анжелика хотела опереться на руку графа де Ломенье-Шамбор, чтобы спуститься в его сопровождении в кабинет вслед за всеми.

Но он стоял неподвижно, словно застыл, и ее жест остался без ответа. Первое впечатление Анжелики было тягостным. Его походка присущая всем, кто сражается с индейцами, не была такой уверенной и легкой как прежде. Теперь он двигался немного тяжелее и медленнее, так что она не сразу его узнала в постаревшем, похудевшем и немного сутулом господине. «Его рана, без сомнения…»

Она остановилась возле него и застыла, пока остальные удалялись.

— Расскажите мне о вашей ране, — произнесла она.

Он вздрогнул и поднял голову. Его лицо бледное и похудевшее, которое смутно виднелось в темноте, свидетельствовало о том, что Анжелика была права в своих опасениях. Она попыталась снова добиться от него ответа, но он прервал ее решительным жестом.

— Мне известно, что вы искали встречи со мной, когда были в Виль-Мари, — произнес он таким суровым тоном, которого она не ожидала услышать. — Я признателен вам, Мадам, за заботу, но я, право, не смог бы видеть и говорить с вами, сохраняя хладнокровие. Однако, позднее, я понял, что не должен позволить вам покинуть Новую Францию, без того, чтобы вы не выслушали меня. Я должен сказать все. Это обязанность, это священный долг. Вот почему, едва встав на ноги, я поторопился прибыть сюда, опасаясь, что ваш корабль отбудет в Канаду.

Казалось, он заранее отрепетировал свой монолог, повторял его денно и нощно и выучил наизусть.

— Я пережил ужасное потрясение, но сейчас обрел хладнокровие и могу говорить. Я знаю, что вы, Мадам, — столь блестящая женщина, что всех сводите с ума. Хорошенько поразмыслив, я смог разобраться в вашей ловкой и коварной тактике притворяться простодушной и наивной. Вы прикидываетесь самой добродетелью, не имея представления о морали. И поскольку вы не имеете об этом понятия, вас считают безгрешной. Вы подобны Еве: вы все делаете неосознанно. Вы не испытываете угрызений совести, потому что не имеете греховных намерений. Просто следуя вашим принципам, вы сбиваете с толку тех, кто не очень уверенно следует нашим законам.

Если вы и не принимаете ересь, то во всяком случае и не боретесь с ней, и таким образом вас ни в чем не может упрекнуть ни духовная, ни светская власть.

А все мы попадаем в ловушку.

Мы беззащитны перед вами, как перед ребенком, который в игре поджигает дом. Его проклинают и в то же время на него не имеют права сердиться: он не знал, что делал.

«Он потерял голову!» — сказала она себе, после напрасных попыток приостановить этот монолог.

Налетел еще один вихрь безумия!

А он продолжал ровным тоном.

— Казалось бы, такая прекрасная, такая живая, вы созданы для того, чтобы дарить счастье, чтобы создать рай земной, и вот мы оказываемся полностью разбитыми, на бесплодном берегу, потеряв дорогу надежды. И слишком поздно мы понимаем, что они, то есть вы и он, соединив очарование ума с прелестью внешности, и следуя пути, противоположному нашему, вы разбиваете принципы, которые управляют нашим обществом и которые подсказываются чувством долга.

— Да замолчите же вы, наконец! — гневно прервала она его.

Пока он говорил о ней, она не очень волновалась. Уже не в первый раз отвергнутый влюбленный сердился на нее и обвинял во всех смертных грехах. Но он нападал уже на Жоффрея, и этого она допустить не могла. Он не обратил внимание на ее вмешательство и продолжал с горячностью, которая питалась гневом, которое он долгое время разжигал в себе.

— Ваш образ жизни — это насмешка над нашими святыми жертвами! Вы высмеиваете наше самоотречение.

— Молчите! Какая муха вас укусила, месье? Если вы спустились вниз по реке лишь для того, чтобы беспокоить меня подобной чепухой, то лучше бы вы поберегли силы для чего-нибудь другого. Ни мой супруг, ни я, мы не заслуживаем подобных отзывов. Вы несправедливы, господин де Ломенье, столь несправедливо нас обижая, и я не простила бы подобные слова и подобные мысли человеку, которого я считала дорогим и верным другом, если бы не подозревала, что произошло что-то, что вас потрясло и вывело из себя.

И внезапным нежным движением она коснулась двумя пальчиками его щеки.

— Расскажите, Клод, что с вами происходит, — прошептала она. — Что случилось?

Он задрожал.

— Случилось… Случилось то, что он умер!

Он выдохнул эти слова, хрипло, словно у него шла горлом кровь.

— Он мертв, — повторил он с отчаянием. Его замучили ирокезы… Они пытали его! Они съели его! Они съели его сердце! О Себастьян, друг мой!.. Они съели твое сердце, а я предал тебя!

И внезапно он разразился ужасными рыданиями, которые свойственны мужчинам только в моменты крайнего отчаяния и случаются очень редко.

Анжелика предчувствовала этот взрыв.

События приняли тот оборот, о котором она уже догадывалась. Новость о смерти Святого Отца д'Оржеваль, убитого годом раньше на берегах Гудзона, дошла из Парижа в Новую Францию официально только сейчас. Вся колония была шокирована, и Ломенье не являлся исключением.

Она подошла и с сочувствием обняла его. А он повернулся к ней и разрыдался на ее плече. Анжелика прижала его к себе, ожидая пока граф успокоится.

Она почувствовала, что он приходит в себя. Она поняла, что ему очень не хватало сочувствия и дружбы в тот момент, когда это стало известно. Сейчас ему стало легче.

Чуть позже он поднял голову, его взгляд был стыдливым.

— Простите меня.

— Ничего. Теперь все прошло, — сказала она.

— Простите меня за мои слова. Мои обвинения теперь мне кажутся ничтожными.

— На самом деле они такие и есть.

— …А мои подозрения — безосновательны.

— Вот и хорошо.

— Мне уже лучше. Я не знаю, что на меня нашло. Вы всегда были мне другом, настоящим другом. Я это знаю. Я это чувствую. Я всегда это чувствовал. Незаменимый друг. И ничто так не ранит, как подлые слухи и домыслы, которые отравляют дружбу и внушают мысли о предательстве.

Он вытирал глаза и казался ослабленным, как после обморока.

— Ну как же вас не опасаться? — он снова заговорил тоном, похожим на тот, каким начал. — Я прибыл сюда, настроенный довольно решительно, полностью согласный с Себастьяном, который проявил к вам недоверие; я хотел наконец сказать вам все, что считал нужным, пусть это и привело бы к разрыву. Я готов был потерять вашу дружбу, несмотря на то, что испытывал симпатию к вам и вашему супругу. И вот я плачу на вашем плече, как ребенок.

— Нет, не нужно стыдиться этого порыва, шевалье. Я не склонна рассуждать о темах, которые вы знаете лучше меня, но вспомните о Христе, который искал душевного успокоения именно в кругу своих друзей.

— Да, но не у женщины, — возразил Ломенье с видом ребенка, удрученного и озадаченного внутренними противоречиями.

— Я не согласна, — произнесла она. — Женщины тоже были на дороге его страданий. И не только мать, но и подруги, соратницы, и даже проститутка Мария Магдалина. Вы видите, я оказалась в достойной компании. И раз уж мы говорим о женщинах, могу ли я спросить вас получили ли вы известия о вашей матушке и сестрах? Я надеюсь, что повода для того чтобы носить еще один траур не возникло?..

Ломенье ответил, что его мать и сестры чувствуют себя прекрасно. У него не было времени, чтобы внимательно прочитать их послания, ибо в то же время, с тем же посыльным он получил письмо Святого Отца де Марвиля, в котором сообщалось о последних мгновениях жизни его друга детства и он не оправился от ужасной новости.

Он прижимал руку к нагрудному карману, где лежал конверт, который словно обжигал его сердце.

— Люсьен де Марвиль мне передал последние и ужасные слова умирающего, увы, они направлены против вас, мадам. «Она — причина моей смерти». И с тех пор это меня преследует. Вам, возможно, не известны эти слова?

— Нет, известны, — сказала она.

Она объяснила ему каким образом они прибыли в Салем, куда вождь Могавков направил де Морвиля, и оказались единственными, кто знал обо всем. Указав на нее, иезуит повторил последние крики покойного: «Это она! Это она! Она — причина моей смерти!»

Из осторожности Анжелика не стала подчеркивать, что такие обвинения свойственны для больных и сумасшедших людей. Разговоры о враждебном отношении Святого Отца д'Оржеваль к чете де Пейрак и особенно к Анжелике свидетельствовали о наличии двух сторон. Одни были с ним согласны, другие нет. Анжелика поняла, что шевалье настроен уже не столь сурово и замолчала.

После нескольких мгновений тишины Клод де Ломенье тихим голосом поведал о том, что Отец де Марвиль прислал ему письма и документы, найденные у миссионера, и его молитвенник. Остальные вещи хранились в Париже в церкви Сен-Рош, к которой Отец д'Оржеваль питал особую привязанность. Миссионерской часовни не нашли, но было известно, что ее сохранили ирокезы-христиане и спрятали в одном из селений около Онтарио. Ее должны были переправить в Квебек.

— А распятие Отца д'Оржеваль? Этот крест, который он носил на груди, говорят, был украшен рубином?

— Дикари его сохранили. А потом, считая, что красный глаз Хатскон-Они, как они его называли, смотрит на них, они его закопали.

Она увидела, как он задрожал, словно больной в лихорадке.

Анжелика подхватила плащ, который соскользнул с его плеч, и по матерински нежно накинула на графа.

— Туман холодит. Я тоже озябла. Знаете, мы продолжим нашу беседу позднее, если вам будет угодно. Но сейчас нам необходимо выпить добрую порцию турецкого кофе. Вы, уроженец берегов Средиземноморья, уж наверняка не откажетесь от этого нектара. Возможно, у вас, как и у меня, морские путешествия вызывают жар и лихорадку. Кофе нам поможет.

Она сопровождала его, стараясь поддержать.

Навстречу им возник силуэт Жоффрея, четко выделявшись в свете больших фонарей.

Ломенье остановился, вновь насторожившись.

— Он, — сказал граф глухо, — он, всегда уверенный в правильности избранного пути, всегда побеждающий, он так отличается от нас. Он и вы! Это тревожит меня. Не явились ли вы, чтобы покончить с нами, с Себастьяном и со мной? Я иногда спрашиваю себя об этом. Не прибыли ли вы, чтобы победить нас?

— О какой победе вы говорите? — сказала она. — Я бы тоже хотела знать! Спор слишком затянулся. Пойдемте пить кофе, шевалье, и оставьте наконец ваши сомнения.

3

Несмотря на то, что Анжелика чувствовала себя абсолютно невиновной по отношению к графу де Ломенье-Шамбор, она считала необходимым еще раз поговорить с ним. Два или три замечания или упрека сыграли бы здесь свою положительную роль, так как еще раз подтвердили бы безосновательность его обвинений и положили бы конец его разглагольствованиям.

Утром, заметив, как он выходит из часовни Тадуссака, колокол которой возвещал о мессе, она распорядилась, чтобы ее высадили на берегу.

На этот раз, при свете солнца, она его разглядела получше и вновь отметила, что он изменился. Его каштановые волосы еще не начали седеть, но их блеск померк. Он показался ей еще более трогательным и усталым; его похудевший стан по-прежнему был окутан серым плащом с белым крестом на плече — эмблемой Мальтийского ордена.

Он подошел к ней с очаровательной радушной улыбкой, которая была ей хорошо знакома. Он склонился к ее руке и почтительно поцеловал, благодаря за ее доброту, что доказывало то, что ему стыдно за вчерашнюю сцену, но из тактичности он не считает себя в праве вновь возвращаться к ней и вторично извиняться. Она была рада, что не нужно притворяться, что ничего не было.

— Больще всего меня ранило в нашей вчерашней беседе то, что вы забыли о некоторых фактах. Когда мы в первый раз встретились в Квебеке, меня подозревали в общении с Дьяволом, по обвинению матери-настоятельницы Мадлен из церкви Урсулинок. Но я была оправдана. Я вовсе не являюсь страшным созданием, посланным на погибель людей Новой Франции и Акадии, как ее части.

— Да, это очевидно.

— Сама матушка Мадлен признала это, и вы были свидетелем ее заявления.

— Действительно. Я одним из первых радовался вашему оправданию, в котором не сомневался.

Похоже, он уже не помнит о своих вчерашних словах. И более того. Она бы поклялась, что он забыл обо всех своих обвинениях. Он снова был ее другом, и она успокоилась.

— Расскажите мне о вашей ране, дорогой друг. Вы, мне кажется, приуменьшили ее опасность.

Небрежным жестом он выразил недовольство.

— Ничего страшного! Случайная стрела. Но я должен был вернуться в шин и в Виль-Мари. Я сожалею, что не смог сопровождать господина де Фронтек в Катаракуи. Ибо, находясь в городке Кентэ, что на южном берегу Онтарио, я мог бы отыскать часовню солдата Господа, Себастьяна д'Оржеваля, умершего за веру. Вместо этого, одинокий, бесполезный, прикованный к постели на острове Монреаль, я предался самым отчаянным мыслям.

— Эти мысли вас окончательно сбили с толку. В этом и кроется причина ваших поисков, вашего путешествия по своим следам, несмотря на слабое здоровье. Но искали вы нас не для того, чтобы обидеть напрасными подозрениями. Просто вы хотели обрести покой возле тех, кто вам по прежнему предан, кто понимает вас. Клод, мы гораздо ближе к вам, чем те люди, которых вы знаете уже давно. Вспомните нашу первую встречу в Катарунке. Вспомните ту симпатию, которая возникла между нами троими в первый же день и была взаимной. И все это несмотря на то, что вы прибыли в сопровождении ваших союзников-дикарей с целью убить нас и сжечь наш поселок.

— Катарунк! О! Там-то все и началось.

Он сделал несколько порывистых шагов. Затем он рассказал, как в первый раз услышал о них и о причинах кампании в Катарунке. Он находился в Квебеке и получил настоятельное указание Отца д'Оржеваль, который находился в Нореджвуке, что рядом с Кеннебеком, на юге. Иезуит просил своего друга, мальтийского Рыцаря и офицера высокого чина, встать во главе экспедиции, имеющей целью остановить продвижение отряда английских авантюристов, без сомнения еретиков, которые обосновались в диких краях Акадии и вскоре должны были появиться на границах Канады. Необходимо было воспользоваться отсутствием пирата, который ими командовал, чтобы нанести внезапный удар и отрезать от основных сил наиболее важный пункт — Катарунк. Себастьян д'Оржеваль обратился к своему другу графу де Ломенье-Шамбор, так как барон де Сен-Кастин не мог прислать подкрепления, находясь далеко, там где река Пенобскот впадает в Атлантический океан.