Глава 1

«Наконец-то мы вместе!» Эта мысль не оставляла Анжелику. Казалось, она родилась не в ее голове — Анжелика сейчас была не способна ни о чем думать, — а налетела откуда-то со стороны, подобно гудящему рою насекомых… Она кружилась в воздухе, внезапно исчезала и снова появлялась, неотступно следовала за ней и уносилась вновь…

«Наконец-то мы вместе…»

Все внимание Анжелики было поглощено тем, чтобы провести лошадь по крутому склону холма, и эта назойливая, живущая как бы сама по себе мысль сейчас ее мало трогала.

«Мы вместе!.. Мы вместе!..» — повторялось в два голоса. Один голос был полон сомнений, в другом звучала уверенность. Один голос страшился чего-то, другой ликовал. И, сливаясь, они вторили цокоту копыт измученной лошади.

На молодой женщине, которая в этот осенний день ехала верхом под сводом пылающих кленов по земле Северной Америки, была мягкая мужская шляпа, украшенная пером; из-под широких полей смотрели ясные, как родниковая вода, глаза. Ее волосы были сзади повязаны полотняной косынкой, чтобы хоть немного защитить их от пыли. Она сидела в мужском седле, и из-под ее длинной, подобранной до колен юбки виднелись кожаные сапоги, которыми снабдил ее Кантор, счастливый, что может хоть чем-то услужить матери. Анжелика с такой силой натягивала поводья, что у нее побелели суставы пальцев, а кожаный повод сделался горячим и пористым от ее влажных ладоней. Она направляла лошадь к вершине холма, не давая ей повернуть голову влево, туда, где зияло ущелье, царил мрак и откуда доносился гул стремительно несущегося потока; эта пропасть, казалось, и пугала, и в то же время притягивала лошадь. Может быть, она нервничала, чувствуя под ногами бездну, или шум воды возбуждал в ней жажду? Выносливая, на редкость красивая лошадь по кличке Волли закапризничала с первого дня, столкнувшись с непривычными для нее трудностями перехода. Впрочем, это было вполне понятно. Вряд ли можно было представить что-либо более неподходящее для благородного животного, чем эти извилистые, едва заметные тропки, которые то петляли по склонам холмов, то спускались в долины, то терялись в сыпучих песках и топких болотах; порой, когда лес оказывался совсем непроходимым, приходилось часами месить грязь по обмелевшим рекам, а потом снова взбираться на вершины, нырять в ущелья с упорством человека, стремящегося кратчайшим путем достичь цели и, в первую очередь, заботящегося о своих собственных ногах, а потом уж о лошади.

Тропинка, по которой они сейчас взбирались, была покрыта сухой и скользкой, порыжевшей от солнца травой. Копыта лошади скользили, она то и дело падала на колени. Анжелика сильной рукой старалась удержать Волли, успокаивала ее, и только благодаря ее неусыпному вниманию, ее непреклонной воле лошадь шла вперед. Она уже изучила характер Волли и знала, что, если следить за каждым ее движением и постоянно направлять ее, лошадь не ослушается. И Волли действительно выполняла все, что требовала от нее Анжелика. Правда, сама Анжелика к вечеру чувствовала себя совершенно разбитой.

Тропинка поднималась все выше. И вот наконец они достигли вершины холма, небольшого плато, по которому гулял пахнувший смолой ветерок.

Анжелика дышала полной грудью.

Внизу стеной стоял лес. Сосны, голубые кедры, нахохлившиеся ели — все это мрачное воинство отсюда, сверху, выглядело ковром, сотканным из букетов, гирлянд и причудливых завитков, где перемежались нежные и темные тона изумрудной и голубовато-серой зелени.

Тропинка снова стала каменистой, и по ней звонко зацокали копыта. Анжелика ослабила поводья и чуть раздвинула колени, сжимавшие бока лошади.

И неотступная мысль снова закружилась, подхваченная на этот раз благословенным дуновением ветерка.

«Наконец-то мы вместе… Но ведь и в самом деле мы вместе».

Она даже замерла, не решаясь до конца поверить в то, что это не сон. Приподнялась в седле, и ее взгляд, скользнув по каравану, остановился на фигуре высокого всадника.

Вот он! Там, внизу, ее муж, граф Жоффрей де Пейрак, знаменитый путешественник, человек трагической судьбы, познавший на своем веку блеск величия и горечь падения, чьи дела и свершения были известны в Старом и Новом Свете; сейчас он день за днем уверенно вел их отряд, не считаясь с трудностями пути и усталостью людей.

«Этого уж нам не преодолеть, — думала Анжелика, когда перед ними возникало очередное препятствие, — Жоффрей не должен был бы…»

И тем не менее они преодолевали эти препятствия: один за другим, всадник за проводником, носильщик за всадником пробирались через открывшуюся в лесных зарослях лазейку, похожую на звериную нору, или через ущелье, или порожистую реку или преодолевали крутой подъем в уже сгущавшемся мраке. Преодолевали и шли дальше, еще засветло оказываясь на другом берегу реки, где располагались на ночлег. Всякий раз это казалось невероятным, но всякий раз случалось именно так. Стояли последние знойные дни бабьего лета, на заре над блестящей гладью озер поднимались туманы, и в подлеске раздавался треск сухого валежника.

Но по вечерам веяло свежестью и порывы резкого ветра напоминали, что холода уже не за горами, хотя многие деревья стояли еще совсем зеленые. И в сумерках, как по мановению волшебной палочки, где-нибудь в стороне, в месте, защищенном от комаров, вырастал лагерь. Зажигались костры. С удивительным проворством индианки нарубали в подлеске длинные жерди, и не проходило и часа, как на поляне поднимались остроконечные типи, обтянутые берестой или обложенные мощными пластинами коры вяза, которые накладывались друг на друга, как черепица на крыше. Вначале Анжелика не понимала, как можно с такой быстротой ободрать столько деревьев. Но потом заметила, что Жоффрей де Пейрак высылает вперед людей, они расчищают тропы от валежника, а если нужно, прокладывают их и подготавливают место для бивуака. Но случалось и так, что никто заранее этим не занимался. Тогда с проворством собаки, учуявшей в земле кость, они отыскивали где-нибудь поблизости пещеру. Белые вместе с индейцами нарезали в лесу огромные пласты мха; порой, откатив камень от входа в пещеру, они находили там высохшую кору вяза, сложенную в кучу, а иногда тайник с кукурузой, оставленной случайным путникам.

На особые удобства в пути рассчитывать, конечно, не приходилось, но трем белым женщинам, Анжелике, госпоже Жонас, ее племяннице Эльвире, и детям ставили на ночь холщовую палатку. На землю бросали еловый лапник, сверху его покрывали медвежьими шкурами. Хорошо было спать, завернувшись в них, особенно тем, кто не привык к пуховикам и перинам, как Анжелика и ее дочь, знавшие в своей кочевой жизни куда менее удобный ночлег.

Погода благоприятствовала им. По крайней мере, не приходилось сушить промокшую от дождя одежду. Мужчины охотились, удили рыбу, и каждый вечер на привале у них был хороший ужин, к которому они добавляли еще сало и сухари, взятые в Голдсборо.

Но время шло, и с каждым днем люди уставали все больше. Анжелика особенно остро ощутила это сегодня утром, когда услышала, как копыта лошади застучали по каменистой почве. Среди окружающего их безмолвия, среди голых стволов исполинских сосен этот звук показался ей нестерпимо резким. Она заметила, что Кантор уже несколько дней не прикасается к своей гитаре, смолкли веселые голоса неутомимых балагуров, Мопертюи и Перро. Сегодня утром Онорина попросила, чтобы Анжелика посадила ее к себе. Это было впервые за весь их долгий путь. До сих пор она предпочитала общество мужчин, едущих верхом, и они обычно с удовольствием сажали ее к себе — девчушка была очень занятна. Иногда она требовала посадить ее на плечи какого-нибудь индейца и пускалась с ним в разговоры, на ее взгляд необычайно интересные. Сегодня ее потянуло к матери. Анжелика почувствовала, что сидевшая за ее спиной девочка уснула. На крутом повороте она могла свалиться. Но Онорина выросла в седле. Размеренная иноходь убаюкивала ребенка, и даже во сне она инстинктивно крепко держалась за мать. Цоканье копыт неожиданно прекратилось, теперь дорога шла по песку, густо усеянному сосновыми иглами. Было слышно только, как поскрипывают седла, фыркают лошади, отгоняя назойливую мошкару, и глухо, словно морской прибой, шумит лес. Путники шли мимо огромных сосен с прямыми светло-рыжими стволами и удивительно симметрично расположенными ветвями. Казалось, эти деревья с уходящими к самому небу вершинами посажены здесь рукой человека. Глядя на них, невольно вспоминались готические соборы и прекрасные парки Иль-де-Франса и Версаля.

Сосновая шишка, круглая и ощетинившаяся, покрытая, как инеем, смолой, похожая на раскрывшуюся лилию, отскочила где-то наверху и, пролетев сквозь ветви, стукнулась о землю. При этом звуке Анжелика вздрогнула, лошадь попятилась. Онорина открыла глаза.

— Спи, малышка… — шепнула ей мать. Она боялась вспугнуть белок, которые удивленно смотрели на них сверху.

Они уже около часа ехали вдоль колоннады серых сосен, по ровной местности. Но вот дорога пошла под уклон, за ней устремились и сосны, чуть ниже к ним примкнули ели, а на самой крутизне навстречу вдруг поднялись еще совсем зеленые березы и осины, красновато-коричневые, отливающие золотом вязы, угрюмые дубы с шоколадными и лиловыми листьями, и, наконец, яркими огнями вспыхнули клены. Им-то и была обязана осень своими великолепными красками.

Перед тем как въехать в подлесок, они увидели на горизонте длинную цепь гор. То были первые настоящие горы, встретившиеся за время пути, так как, хотя им и казалось, что от самого побережья они только и делают, что спускаются и поднимаются по холмам, в действительности пришлось преодолеть всего лишь одну значительную возвышенность. У самого подножия раскинулась долима; сейчас, подернутая легкой дымкой тумана, она казалась розовой. Долина была необъятна, залита светом, и в ней царило спокойствие. Представшая взору Анжелики картина вдруг открыла ей все величие и беспредельность мира, который ее окружал. Это потрясло ее. Анжелика почувствовала себя подавленной. На нее словно снизошло откровение, она только сейчас, внезапно утратив все иллюзии, осознала всю тяжесть того, что их ожидало. Ей было трудно представить, что когда-то она жила в другом мире, среди других людей, что где-то существует двор Людовика XIV, Версаль, что вообще где-то на земле есть тесные, шумные города, густонаселенные страны, вечно бурлящие народы. Здесь в это почти невозможно поверить. Среди величественного безмолвия девственной природы, где нет ничего, кроме воды, земли, неприступных скал, деревьев и чистого неба, человек чувствовал себя, как в первые дни творения.

Анжелика вздрогнула и, выпрямившись в седле, с досадой подумала: «Господи, я чуть не уснула… Себе переломала бы ребра, и девочка могла пострадать…»

— Онорина, как ты там, моя маленькая?

— Хорошо, мама…

«И все из-за этих сумасшедших красок…»

Они въезжали сейчас в пылающий огненным цветом кленовый лес. Осень затопила его сверху донизу алой краской — опавшие листья плотным красным ковром покрывали землю. Просачиваясь сквозь багряные витражи кленов, солнечные лучи вспыхивали, словно пламя в горниле кузнеца. Три наглые сороки, прыгая с ветки на ветку, без умолку тараторили.

«Ах, это сороки… Мне почудилось, будто я слышу болтовню герцогини Монтеспан».

Анжелика засмеялась. Ее соперница была далеко, и все, что было связано с ней, вспоминалось ныне как невероятный кошмар. Теперь все это уже не имело значения: двор, любовь короля Людовика XIV к ней, Анжелике. Жизнь начиналась заново.

Нечто подобное она уже испытала в те дни, когда с Коленом Патюрелем выбиралась из песков Марокко. Тогда она тоже была полна смятения, испытывала полнейший разлад с собой. И все-таки в ту пору все было иначе. Тогда она старалась скорее выбраться из пустыни, и Патюрель был ее случайным спутником. Дорога, которую ей предстоит преодолеть сейчас, бесконечна, и она бредет по ней вместе с человеком, которого любит.

Они наконец вместе!

И снова эта мысль, живущая в ней и витавшая вокруг, внезапно пронзила ее, и снова в душе вспыхнули самые противоречивые чувства: удивительное спокойствие и невыразимое счастье и вместе с тем леденящий душу ужас, словно у ее ног неожиданно разверзлась зияющая пропасть. Ее охватила дрожь, и снова она почувствовала себя разбитой и опустошенной. Она испытывала страх при мысли, которую почти бессознательно выразила сейчас вслух: она навеки связана с этим человеком, и дорога, лежащая перед ними, никогда не кончится.

Она взглянула на свои руки, державшие повод, и улыбнулась. Руки были тонкие, изящные, с длинными пальцами. Мужчины, которые целовали их, не подозревали, какую силу они в себе таили. Эту силу они обрели с годами, она помогала Анжелике держать тяжелое ружье, месить тесто, отжимать белье и сейчас вести норовистую лошадь. Ее руки! Без единого украшения, даже без обручального кольца.

Она верила в них, это были ее верные помощники. Но в остальном — какой усталой она себя чувствовала! Порой она ощущала себя по-детски беспомощной. И разум, и сердце приходили в смятение, чувствительность обострялась, смех часто обрывался слезами, одного слова было достаточно, чтобы вывести ее из себя или привести в восторг, ее охватывали приступы неуверенности в себе, ею овладевала растерянность, и эта тоска, которая вдруг рождалась в душе и постепенно заполняла все ее существо, заволакивала, подобно тучам , собравшимся сейчас над долиной и, коварно расползаясь, затягивавшим ясное небо.

Все произошло слишком быстро, теперь же все тянется слишком медленно.

Слишком внезапной, молниеносной была радость, захлестнувшая ее в то утро, когда перед всеми, взяв ее за руку, он сказал:

«Разрешите представить мою жену, графиню де Пейрак». Слишком ослепительной и мучительной была радость, которую она испытала, увидев своих сыновей живыми и поняв, что это не сон. Слишком неистовы и изнурительны были те ночи, когда ее тело вновь познало радость любви. Анжелику как будто подхватил вихрь. Ее словно отметили каленым железом счастья.

Когда же сознание всего, что произошло, пронзало Анжелику, ее охватывала растерянность, она цепенела.

«Но ведь это не сон. Он здесь. Мы вместе».

Радость и страх переполняли ее. Она чуть не теряла сознание. Этим сменам настроения, этим приступам неудержимой радости и гнетущего страха Анжелика предпочитала то полусонное состояние, в которое легко погрузиться, когда целыми днями медленно путешествуешь верхом. На их пути было не так уж много опасных переходов, но сам путь был так необычен, что требовал постоянного напряженного внимания.

И это отвлекало ее от дум, она видела перед собой узкую, петляющую тропинку, яркую листву кругом, камни, уступы, которые надо преодолевать, вдыхала лесные запахи и не могла представить, что все это когда-нибудь кончится, что эта дорога приведет их куда-то и начнется другая жизнь. Вокруг царила тишина, и насколько хватало глаз простиралась мертвая земля в саване из опавших листьев.

Позади, на довольно большом расстоянии от нее, из-под свода деревьев показалась лошадь мэтра Жонаса. Часовщик сидел в седле сгорбившись, словно его придавила тяжесть пылающей листвы. Он, видимо, тоже задремал. Анжелика подумала, что если медведица вдруг появится в зарослях, его лошадь может испугаться, и решила подождать его. Но все обошлось благополучно. Мэтр Жонас спокойно проехал под самым носом у изумленных медвежат; они еще долго провожали живыми черными глазками это странное животное, своими четырьмя ногами очень напоминавшее им лося, на спине которого возвышался горб, увенчанный чем-то остроконечным и непонятным (медвежата не знали, что это называется шляпой), а изпод этого сооружения вырывался громкий храп.

Мэтр Жонас и его жена упросили графа де Пейрака взять их с собой в это трудное путешествие, лишь бы только не оставаться на Голдсборо. Они вместе со своей племянницей Эльвирой, вдовой булочника из Ла-Рошели, и ее двумя маленькими сыновьями представляли гугенотскую часть отряда. Это были единственные знакомые Анжелики. Остальных, среди которых были итальянцы, немцы, англичане, шотландцы, она даже не знала в лицо. Она упрекала себя за эту необщительность, столь ей чуждую, обычно она тянулась к людям и быстро с ними сходилась. Сейчас ее окружали люди де Пейрака, и они настороженно присматривались к ней.

Особое место среди них занимал Никола Перро — канадский траппер, опытный проводник, незаменимый во время такого перехода. Он обладал особым даром появляться в ту самую минуту, когда Анжелика больше всего в нем нуждалась, и оказывал ей необходимую услугу. Он предпочитал идти пешком, забросив ружье за спину прикладом вверх. Он шел бесшумным, не знающим усталости шагом индейцев. Часто обгонял отряд: прокладывал тропу и выбирал удобное место для ночной стоянки. Анжелике казалось, что этот простой и вместе с тем такой непонятный ей человек способен раскрыть перед ней все тайны нового, пугающего ее мира. Но он бы, конечно, очень удивился, узнав, что именно в этом мире тревожит ее. Для него здесь все было так привычно. Дерево было деревом, не все ли равно, красное оно или зеленое, река была рекой, индеец — индейцем, главное — это мгновенно определить, кто перед тобою — друг или враг. Друг был другом, а враг — врагом, скальп — скальпом, трубка, выкуренная на привале, — самое приятное на свете, стрела в сердце — самое неприятное. Сложностей для него не существовало. Непостижимо, сколько он знал удивительных и редких вещей на свете, хотя сам он об этом не догадывался.

Анжелика пожалела, что в эту минуту его нет рядом. Ей хотелось бы узнать названия некоторых растений, которые она замечала по дороге. Она все чаще задумывалась над тем, чем же можно кормить лошадей в краю, где нет лугов, а в лесу — только сухой лист и бурелом. Она догадывалась, что Перро тоже беспокоит эта мысль. Однажды, когда он рассказывал ей, что сюда добираются только по рекам в легких индейских челноках, которые, дойдя до быстрины, вытаскивают на берег и переносят на голове до спокойного течения, он, вздохнув, добавил: «А вот с лошадьми здесь будет трудно…»

Алый закат поднимался над скалами, которые все теснее жались друг к другу, образуя ущелье. Вода с грохотом скатывалась вниз по уступам. Но подъем оказался не очень тяжелым. Анжелика, поднявшись по склону, остановилась и оглянулась назад: путники один за другим, кто на лошади, кто пеший, словно из колодца, выбирались из теснины. Все они тяжело ступали. Даже у самых молодых был измученный вид. Сказывались усталость и зной.

Трехлетняя Онорина спала, обхватив мать за талию. То место, где прижалась пухлая щечка ребенка, горело как от ожога. Малейшее прикосновение было в такую жару нестерпимым. Пот струился по спине, одежда липла к телу. Хотя на Анжелике была широкополая шляпа, затылок у нее ломило. Сутулый человек, поравнявшись с ней, даже не подняв головы, пробормотал какое-то приветствие и пошел дальше, оставляя за собой легкое облачко пыли. Анжелика снова посмотрела вниз. Она нигде не видела Кантора и уже начала волноваться.

Люди шли один за другим, согнувшись под тяжестью ноши. Некоторые из них говорили между собой по-английски. Проходя мимо, они искоса взглядывали на молодую женщину, кое-кто здоровался, но никто не останавливался.

Наблюдая в течение трех недель этих людей, которых граф де Пейрак выбрал для своей экспедиции в глубь Американского континента, Анжелика могла заметить только, что все они были молчаливы, выносливы и безгранично преданы ее мужу.

Это все были простые, грубые люди, и не нужно было быть провидцем, чтобы догадаться, что у каждого из них есть своя тайна. Она звала этот сорт людей. Она знала также, что найти с ними общий язык будет нелегко. Но в будущем она все-таки попытается сделать и это.

А пока у нее едва хватало сил, чтобы обуздывать свою непокорную лошадь, приглядывать за маленькой дочкой и опекать своих друзей-гугенотов. И хотя езда верхом по лесам и горам была для Анжелики делом привычным, временами ее охватывала тревога. Она помнила, как долго не соглашался де Пейрак взять ее с собой, и теперь, после стольких дней изнурительного перехода, ей стали понятны его колебания. Теперь она знала, что жизнь, которая их ждет в тех краях, где граф де Пейрак решил основать рудники, чтобы добывать золото и серебро, будет полна непредвиденных трудностей и риска.

Мимо нее проходили индейцы, мужчины и женщины, присоединившиеся к отряду де Пейрака где-то недалеко от реки Пенобскот. Они принадлежали к небольшому племени металлаков, которое после торгов на берегу океана добиралось к охотничьим угодьям у озера Умбагог, где они обычно охотились. Они попросили де Пейрака взять их под свое покровительство на время пути, опасаясь встречи с их исконными врагами, жестокими ирокезами, которые в летнюю пору часто нападали на них.

Наконец Анжелика дождалась мэтра Жонаса, он подошел к ней, держа под уздцы лошадь. Остановился и, сняв шляпу, тщательно вытер ее изнутри, потом промокнул платком свой влажный от пота лоб и протер очки.

— Уф! Ну и подъем! И подумать только, что за день приходится преодолевать до двадцати таких…

— Должно быть, вашей жене очень нелегко…

— Я попросил одного молодого человека помочь ей при подъеме. Ведь достаточно неверного шага, и пропадет моя бедная женушка. А вот и они!

Улыбаясь, к ним подходила госпожа Жонас. Молодой бретонец Жан Ле Куеннек, весьма услужливый малый, вел ее лошадь. Госпожа Жонас была вся пунцовая, но бодрости не теряла. Эта немолодая, но сильная женщина оказалась выносливой всадницей.

— Не всю же жизнь мне было сиднем сидеть в своей лавке! — пошутила она. Она когда-то рассказывала Анжелике, что родилась в семье богатого крестьянина и юность провела в деревне.

— Вы не видели Кантора? — с тревогой в голосе спросила Анжелика.

— Как же, видела… Он помогает Эльвире, она ведь не бог весть какая наездница… Бедная девочка! Я все думаю, и как это она решилась с двумя маленькими детьми пуститься в такой путь… Ей надо было остаться в Голдсборо. Хотя, с другой стороны, мы ее единственная родня. Куда она без нас денется!

В это время из ложбины появился Кантор, и Анжелику захлестнула волна материнской гордости при виде этого статного юноши, так уверенно ведущего лошадь, на которой с трудом держалась, прижимая к себе ребенка, молодая женщина. У Эльвиры был измученный вид, больше всего во время подъема ее пугал шум падающей воды. Теперь она сможет продолжать свой путь без посторонней помощи. Мило улыбнувшись, она поблагодарила Кантора и тут же встревожилась, не увидев своего старшего сына, восьмилетнего Бартеломи. Но Анжелика ее успокоила. Бартеломи ушел вперед с Флоримоном, тот взял на себя заботу о нем, и мальчуган не отходил от своего старшего товарища ни на шаг. Гугеноты двинулись дальше, Кантор, покачивая головой, смотрел им вслед.

— Если б я случайно не оказался рядом, даже не представляю, что бы делала эта бедняжка, — произнес он с жалостью и легким презрением. — Брать женщин и детей в такой переход, по-моему, безумие. К вам, матушка, это, конечно, не относится… Вы — жена моего отца, и вполне естественно, что вы едете с нами… Но признайтесь, пробираться нехожеными тропами — это не на балу в Версале танцевать…

— Признаюсь, признаюсь, дорогой! — ответила Анжелика, пряча улыбку. — Я восхищаюсь твоей выносливостью, мой мальчик, ты идешь пешком с таким грузом.

— Да что там! Дело привычное. Мы не из неженок.

— Ко разве ты не страдаешь от этой невыносимой жары? Он распрямил плечи, желая показать, что трудности пути ему нипочем. Но Анжелика знала, что это совсем не так. Даже самые крепкие и закаленные люди жаловались на слишком долгие переходы. Она заметила, что Кантор похудел и темные тени легли вокруг его ясных, зеленых, как у матери, глаз. И она снова подумала, зачем только Жоффрей заставил их проделать этот почти непосильный для человека путь? Хотел ли он их испытать, узнать, на что каждый из них способен? Или ему надо было проверить, не явятся ли жена и дети помехой его планам? Или же какие-то особые, пока не известные ей причины заставляют его так спешить к цели?

— А как вы себя чувствуете, матушка? Ваша лошадь по-прежнему артачится? — спросил Кантор, через силу улыбаясь потрескавшимися губами.

Кантор был сильный, хорошо развитый юноша, но его розовые щеки даже сейчас, когда их покрывала пыль, были подетски нежными. И, глядя на это свежее безбородое лицо, Анжелика словно видела перед собой того маленького, толстощекого пажа, который когда-то пел перед королевой в Версале. И ей безумно захотелось притянуть его к себе, погладить по кудрявой голове и ласково улыбнуться своему воскресшему, чудом оставшемуся в живых сыну, который стоял сейчас рядом с ней.

Но она не решилась это сделать, юноша был сдержан в своих чувствах, и после стольких лет разлуки она не знала, что было у него на сердце. Она терпеливо ждала того дня, когда они доберутся до места, над головой у них будет крыша, и они заживут наконец все вместе — она, ее муж и ее дети, — и она заново научится понимать их.

А пока ей казалось, что путешествие еще больше отдалило их от нее. У каждого были свои трудности, и каждый старался сам преодолевать их, чтобы не быть в тягость другим. Она ответила Кантору, что у нее все идет как нельзя лучше. Волли, похоже, начинает смиряться и теперь уже слушается ее.

— Вам, конечно, пришлось с ней нелегко. Мы с Флоримоном сразу поняли, какая это капризная лошадь, и очень волновались, удастся ли вам с ней справиться. Мы все время боялись, что она сбросит вас в бурлящий поток или что вы не сумеете удержать ее на крутом склоне.

— Ну и как, дети мои, удалось мне с ней справиться? Как вы считаете?

— Да, конечно, — ответил Кантор, стараясь придать своему голосу оттенок снисходительности, но за ней явно скрывалось удивление. — Вы прекрасная наездница…

— Вот ты меня и подбодрил, спасибо тебе. Теперь мне легче будет ехать дальше. А то сегодня утром я совсем раскисла. Стоит такая жара…

— Хотите попить? — радушно предложил он. — Вода еще прохладная, я набрал ее у водопада.

— Нет, спасибо, а вот Онорине, пожалуй, дай немножко.

— Не стоит ее будить, — поспешно ответил Кантор и тут же опустил протянутую флягу. Он закрыл ее и снова пристегнул к поясу. — Ну, я пойду. За этой рощицей, наверно, опять начнемся крутой каменистый спуск, надо будет помочь Эльвире, одна она там пропадет.

Широко шагая, он пошел вперед. Анжелика тоже выехала на тропинку. Провожая глазами сына, она думала о том, как он красив, как мил и как предупредителен к ней… Но с некоторых пор она поняла, что он не любит Онорину.

Она вздохнула и грустно опустила голову. Хватит ли у нее когда-нибудь мужества заговорить об Онорине со своими сыновьями? И что она им скажет? Вполне естественно, если ее взрослые дети захотят побольше узнать о своей сводной сестре, которую мать привезла им из Старого Света. Они, конечно, не могут не задумываться над тем, кто отец этой девочки. Как восприняли они эту ошеломляющую новость? Как отнеслись к поведению отца, который простил ее и принял ребенка? Онорина была как бы воплощением всего, о чем хотелось забыть: жестокого прошлого, разлуки… «Может быть, лучше было оставить ее на Голдсборо? Девочке там неплохо бы жилось. Нет, я не могла этого сделать! Она умерла бы вдали от меня, моя бедная, ни в чем не повинная крошка, — подумала Анжелика, бросив через плечо взгляд на круглую головенку, доверчиво прижавшуюся к ней. — И разве я смогла бы забыть ее и жить в свое удовольствие, убрав девочку подальше с глаз? Бедняжка моя, насилие и ужас породили тебя… Нет, я не могла тебя бросить!»

Почему сегодня Онорина захотела быть с матерью? Может быть, это предвещает что-то недоброе? Когда девочку чтонибудь беспокоило, она всегда требовательно звала к себе мать. До этого дня она чувствовала себя превосходно, была, как всегда, веселой и общительной. От какой же нежданной беды она ищет защиты у матери? Может быть, им грозит особенно трудный переход? Или буря? Или торнадо? Или встреча с ирокезами?

За весь долгий путь, не считая металлаков, они не встретили ни одного индейца: ни врага, ни друга. Трапперы объясняли это тем, что все племена ушли к берегу океана, где ждали их корабли, менять пушнину на водку, на разные безделушки и жемчуг.

Безлюдность этих бескрайних просторов, столь желанная поначалу, стала теперь им в тягость. Справа снова возникла длинная цепь гор. Анжелика с надеждой смотрела на них. Она знала, что где-то там, у подножия Аппалачей, находится форт Катарунк, принадлежащий графу де Пейраку, куда он и вел свой отряд. Он намеревался перезимовать там, а весной отправиться в горы, к рудникам.

Дорога шла по выжженному плато. В воздухе стоял тяжкий, как ладан, запах смолы и горелого леса.

Здесь огненная стихия пронеслась, видимо, совсем недавно. Еще не остыл пепел, по которому брели лошади, повсюду из земли торчали обуглившиеся пни и стволы деревьев. Между их мрачными копьями, отливая гладью озер, сверкала долина. К одному из этих озер выехали путники. Пламя начисто вылизало берега, и голодным лошадям поживиться здесь было нечем. Тогда, утопая ногами в пепле, они двинулись дальше вдоль озера, пока не достигли брода, по которому лошади, осторожно ступая на круглые камни, переправились на другой берег. Там, под сенью деревьев, не тронутых пожаром, путникам снова пришлось преодолеть довольно крутой подъем, и вскоре сквозь ядовито-желтую листву молодой березовой рощицы они увидели, как блеснула поверхность воды. Зеркальная гладь озера сверкала под лучами полуденного солнца. Вода в нем оказалась необыкновенно прозрачной в отличие от тех, что встречались им до сих пор, — поросших водорослями и затянутых ряской. Сквозь толщу воды было видно песчаное дно.

— Я хочу помыть ножки в этой водичке! — закричала Онорина.

У озера, видимо, предполагалось остановиться на отдых. Где-то внизу за ивами слышались людские голоса и лошадиный храп. Один из трапперов, ушедший еще на заре вперед, размахивая рукой, извещал о привале. Для тех, кто его не мог видеть, он прокричал условный клич, и индейцы, идущие последними, ответили ему откуда-то издалека. Анжелика спрыгнула на землю и спустила Онорину.

Девчушка тут же сняла башмаки и чулки и, поддерживая юбочки, вошла в воду.

— Ой, какая холодная! — вскричала она, замирая от восторга. Волли напилась и стояла, понуро опустив голову. Анжелика потрепала ее рукой по шее.

— Не горюй, — ласково сказала она. — Конечно, с едой у нас туговато. Потерпи, вот кончится лес, мы выйдем к долине, и уж там-то ты и набегаешься, и наешься вволю.

Величественные леса Северной Америки на первый взгляд были менее суровыми и мрачными, чем те, что видела Анжелика в детстве. Здесь лес сверкал лазурной гладью бесчисленных озер. Прозрачный, словно дрожащий от сухости воздух, который не могли замутить даже густые зимние туманы, лишал его всякой таинственности. В этом лесу не было призраков.

Анжелика стояла на берегу озера. Она крепко держала повод, так как однажды, когда она отпустила его, Волли вдруг рванулась и галопом бросилась в заросли. Каким-то чудом она не распорола себе бока о торчащие сучья и не переломала в рытвинах ноги; и если б не ловкость индейцев, знающих, как подступиться к густому подлеску, ей бы не удалось догнать ее.

Кровь стучала в висках Анжелики, затылок словно был налит свинцом. От пронзительного стрекота кузнечиков кружилась голова. Видя, что лошадь стоит спокойно, Анжелика решилась привязать ее к дереву, а сама быстро спустилась к озеру, чтобы напиться, набрав в ладони воды.

Чей-то возглас остановил ее. Огромного роста индеец по имени Мопунтук, вождь племени, которое шло вместе с их отрядом, объяснял ей знаками, что пить эту воду не следует, что выше есть источник, в котором вода вкуснее; его воины остановились там освежиться. Он советовал отправиться туда и ей. Анжелика показала ему на свою лошадь и тоже знаками объяснила, что никак не может от нее отойти. Индеец понял и жестом велел подождать его. Он вскоре вернулся в сопровождении индианки, которая несла в деревянной посудине воду из чудесного источника. К сожалению, до этого в посудине, видимо, была маисовая каша или еще какая-то другая бурда, и вымыли ее не слишком старательно, а потому вода была мутная и не вызывала никакого желания попробовать ее.

Анжелика, однако, заставила себя пригубить чашку и даже сделать несколько глотков. Она уже знала, что индейцы очень обидчивы.

Вождь стоял рядом с Анжеликой и смотрел, как она пьет; он, конечно, ждал от нее восторженных восклицаний. От него исходил крепкий мужской запах. Тело его было с головы до пят обмазано медвежьим салом. Мускулистую, лишенную всякой растительности грудь украшала белая и синяя татуировка. Две змеи были изображены там, и на них падала тень от ожерелья из медвежьих зубов. Это был вождь, сагамор. О его доблестях говорили орлиные перья, веером стоявшие надо лбом, и прикрепленный к ним пушистый хвост скунса.

Анжелика слышала шумные всплески и веселые голоса людей, наслаждавшихся купанием.

К счастью, появился Флоримон: как и на всех стоянках, он пришел повидаться с матерью. Он едва сдержался, чтобы не расхохотаться, видя, в какое затруднительное положение она попала, и тут же бросился на выручку.

— Матушка, я умираю от жажды. Оставьте мне хоть капельку этой замечательной воды!

Ах, этот Флоримон! Ну что за чудесный мальчик!.. Анжелика с облегчением протянула ему чашку, но Мопунтук остановил ее полным возмущения возгласом. Чтобы выяснить, в чем дело, пришлось обратиться к помощи Никола Перро, их постоянного переводчика.

— Если я правильно понял, — сказал Флоримон, — Белый Клюв не достоин напиться из того же сосуда, что и его уважаемая мать…

— Да… это так…

— Странно, а у меня создалось впечатление, что великий вождь в душе с презрением относится к женщинам, — сказала Анжелика.

— Напротив! Предложив вам воды, самой лучшей, какую он мог здесь найти, сагамор хотел оказать вам уважение как женщине и матери. У индейцев женщина в большом почете.

— Неужели? — удавилась Анжелика, взглянув на индианку, которая, смиренно опустив глаза, стояла позади вождя.

— Да, сударыня, все это действительно довольно сложно. Надо побывать в Священной долине ирокезов, чтобы понять все до конца… — сказал траппер.

Он вернул чашку индейцу с таким славословием, что, кажется, тот наконец был удовлетворен.

— А теперь, друг мой, почему бы нам не искупаться?

— Ура! — радостно закричал Флоримон.

И они исчезли в зарослях ивняка, плакучие ветви которого спускались до самой воды. Уже через минуту Анжелика увидела, как их темные головы и сильные руки мелькают над сверкающей поверхностью озера.

Анжелике казалось, что она отдала бы сейчас все на свете, если б могла последовать их примеру.

— Я тоже буду плавать, — решила Онорина и начала сбрасывать свои нехитрые одежды.

К озеру подошли и друзья Анжелики. Детям, к их великой радости, разрешили искупаться.

Раздевшись, ребятишки с визгом прыгали около воды.

Огромные голенастые птицы, оскорбленные этим шумом, хлопая тяжелыми крыльями, вылетели из кустов. Утки с оранжевыми и лиловыми хохолками на голове недовольно закрякали и удалились, оставляя за собой след на воде. Анжелика вздохнула от зависти, глядя на прохладную воду. Жертва долга, она не могла оставить свою лошадь.

В это время на узкой полоске песчаного берега появился граф Жоффрей де Пейрак.

Глава 2

Граф де Пейрак передал секстант, которым он только что определял местность. Октаву Малапраду, следовавшему за ним с кожаной чернильницей и свитком пергамента в руках. Малапрад остановился у скалы и стал убирать приборы и карты в небольшой дорожный секретер.

Анжелика смотрела на приближающегося к ней мужа. В ярком солнечном свете его высокая худощавая фигура выглядела более плотной. Видимо, бесстрастность чужой величественной природы, которая так подавляла Анжелику, его совершенно не трогала. В лучшем случае, он воспринимал ее как пышные театральные декорации.

Он шел, тяжело ступая, и песок скрипел под его высокими сапогами. «А ведь он все-таки слегка прихрамывает, — подумала Анжелика. — На „Голдсборо“ из-за качки это совсем не было заметно».

— Отчего вдруг вспыхнули ваши глаза? — спросил, подходя, де Пейрак.

— Я заметила, что вы еще немного хромаете.

— И вам это доставило удовольствие?

— Да!

— Поистине женщины существа непостижимые! Невозможно предугадать, что им понравится… Выходит, все мои старания усовершенствоваться были напрасны. Они вызывают у вас лишь сожаления. Вы даже готовы заподозрить что-то неладное… подумать, что, возможно, произошла какая-то подмена… Ведь у нас на родине рассказывают столько занятных историй подобного рода… Да! Нелегко играть роль воскресшего из мертвых. Кончится тем, что я начну сожалеть о своей хромой ноге!

— Я так вас любила в ту пору!

— И вы не уверены, что будете любить меня сейчас, когда я перестал хромать?

Он хитро улыбнулся. Затем отошел к Мопунтуку. Граф де Пейрак, как обычно, с подчеркнутой церемонностью приветствовал индейского вождя. Он снял свою мягкую шляпу с пером, и под лучами солнца его густые иссиня-черные кудри сверкнули, как будто по ним пробежали отблески металла. В ослепительном свете дня его лицо уроженца Юга, в чьих жилах, должно быть, текла мавританская и испанская кровь, казалось таким же темным, как и у его собеседника. На скулах кожа была светлее, оттого что он иногда еще носил маску. Густые брови резко оттеняли его горящие глаза. С той стороны, где лицо де Пейрака было изуродовано страшными шрамами, в гибкой линии его чувственного и властного рта было что-то вызывающее.

Таким ртом наделяли античные скульпторы лица богов, даже не подозревая, что под их резцом оживают черты, воплощающие всю жажду жизни и наслаждений, свойственную средиземноморским цивилизациям. Когда Анжелика, глядя на суровое, обезображенное шрамами лицо мужа, видела его рот, у нее всегда возникало желание прильнуть к нему губами.

Так было и сейчас, когда он стоял совсем рядом и на языке пантомимы объяснялся с вождем металлаков. Вдруг, отвернувшись от него, он стал пристально всматриваться вдаль, как будто пытался взором проникнуть в то, что ожидало их на противоположном берегу.

Он словно застыл, углубившись в свои мысли, возможно, его встревожил разговор с индейцем. Он что-то обдумывал, и губы его слегка вздрагивали. Анжелика смотрела на него и не могла удержать расходившегося в груди сердца. Она пожирала его глазами. Его лоб был в испарине, и капельки пота, блестевшие на висках, струйкой скатывались по шраму. Анжелике хотелось нежно отереть это изувеченное лицо, но она не осмеливалась. Она не решалась еще на такое. Ей казалось, что Жоффрей слишком долго жил без жены, слишком долго ничем не был связан. Он привык к полнейшей свободе во всем. И она боялась докучать ему своими заботами.

Сейчас, когда они продвигались вперед среди безлюдных просторов, она еще сильнее, чем на корабле, ощущала независимость этого человека, окружавшую его, как световое кольцо окружает солнце. На его долю выпало прожить несколько жизней. Под внешней простотой таилась сложная и глубокая натура. Отныне ей предстояло найти свое место рядом с ним, с этим человеком, достигшим полного расцвета сил, умудренным огромным жизненным опытом, человеком, гармонически развитым, единственным, неповторимым, не ведающим ни страха, ни сомнений, закаленным судьбой, пережившим на своем веку смерть, пытки, кровавые битвы и всепоглощающую страсть. Когда он замирал вот так, даже невозможно было уловить его дыхание. Анжелика ни разу не видела, чтобы дрогнула эта грудь, ни в те времена, когда ее облегал черный бархат, ни теперь , когда ее перетягивал широкий кожаный ремень. И это казалось ей непостижимым. Она не могла вспомнить, была ли у него раньше эта манера, свойственная крупным хищникам, — застывать, готовясь к прыжку. Но в те времена из-за шрама, внушающего ей такой ужас, она не разглядывала его лицо, не присматривалась к нему. Поэтому, когда Жоффрей исчез, она так быстро забыла его черты. О, как она была тогда легкомысленна! Позднее жизнь научила ее читать по лицам, она постигла тайны физиогномики, научилась по чуть заметному движению лица улавливать мелькнувшую мысль. Когда знаешь, что твоя жизнь зависит от воли другого человека, быстро начинаешь разбираться в подобных вещах…

В те годы, что она жила рядом с ним, ей и в голову не приходило рассматривать его, как сейчас. Сейчас она это делала с непонятной жадностью. Это было сильнее ее. Движения, улыбка, звук его голоса — все вызывало в ней интерес и волновало ее. Она не могла побороть себя, ни даже понять, отчего это с ней происходит. А может быть, и нечего было понимать? Все скрывалось в самой природе того неодолимого и естественного влечения, какое она испытывала к этому человеку, предназначенному ей самой судьбой.

Сердце Анжелики начинало колотиться, когда он подходил к ней, малейшее его внимание наполняло ее радостью, когда его не было рядом, ее охватывал страх. Она еще не привыкла к тому, что его уже не надо больше терять, не надо больше ждать, что теперь он всегда будет с ней.

«Как я люблю тебя. И как мне страшно…» Она не сводила с него глаз. Де Пейрак разглядывал в подзорную трубу противоположный берег озера, потом сложил ее и, отдав Малапраду, снова подошел к Анжелике. С галантностью, которая теперь так не вязалась с его суровой ролью кондотьера, он взял ее руки в свои и, повернув ладонями вверх, легко коснулся их поцелуем, и глаза его, обращенные к ней, наполнились нежностью.

— Мне кажется, что сегодня ваши руки, — ласково проговорил он, — измучены меньше, чем обычно. Неужели ваша упрямая лошадь начинает смиряться?

— Представьте, да! — ответила Анжелика. — Понемногу она привыкает. Теперь по вечерам у меня уже не отнимаются от усталости руки.

— Я знал, какие они у вас сильные. Поэтому и доверил эту лошадь вам. Мне тоже, — продолжал он, — как будто удалось смирить своего жеребца. Он одной породы с Волли. У нас еще две английских кровей. Остальные из Мексики.

— Вы считаете, что лошади могут жить в этих краях? — спросила она, и в голосе ее прозвучало сомнение.

— Они будут жить здесь, — с уверенностью ответил граф. — Там, где живет человек, будет жить и лошадь. Вспомните, гунны вели с собой лошадей. И разве не на лошадях Александр Македонский завоевывал Индию? А арабы — Африку?

Мопунтук тем временем степенно удалился. Потом вернулся, неся все в той же весьма сомнительной чистоты посудине воду для Онорины. Девочка, впрочем, отнеслась к этому с большей простотой. Она смеялась и болтала с индейцем, они прекрасно понимали друг друга. Прыгая, она забрызгала его, но и это не рассердило надменного вождя металлаков. Де Пейрак зарядил пистолет. Его руки действовали быстро и уверенно, в каждом движении чувствовался большой навык.

— Надеюсь, ваши пистолеты тоже заряжены? — спросил он.

— Да, как раз сегодня я проверила их, пришлось переменить один запал, старый отсырел.

— Хорошо. В этих краях надо держать оружие наготове.

— Однако в этих краях мы пока не встретили ни души, и даже дикие звери, вместо того чтобы напасть на нас, бегут прочь.

— На свете существуют, к сожалению, не только дикие звери… А безлюдье порой оказывается весьма обманчивым… И он тут же заговорил о другом.

— За время нашего путешествия мы не потеряли ни одной лошади. Это большая победа, мы можем считать, что нам очень повезло. Это было чрезвычайно рискованное предприятие, на которое никто до нас не отваживался. Прежде в эти края добирались только по рекам.

— Я знаю. Никола Перро рассказывал мне. И я уже поняла, — с улыбкой заметила она, — что не лошади везут нас, а мы ведем их через эти леса. И не индейцы сопровождают нас эскортом, а мы их.

— Вы правы… Металлаки слишком боятся встречи с ирокезами, которые летом бродят в этих местах, и они попросили взять их под защиту наших мушкетов, за что, правда, без большого рвения согласились нести некоторую часть нашего багажа. Впрочем, несут его, как видите, женщины. Америка — не Африка, где вам пришлось побывать, душа моя, и которая наводнена рабами. Здесь, в Америке, белый человек в особом положении — он и хозяин, он и единственный слуга.

— Однако на Юге в английских колониях существует рабство.

— На Юге, но не на Севере. Потому я и выбрал Север… К тому же здесь богатые месторождения серебра и золота, — добавил он, словно вдруг вспомнив об истинных причинах своего выбора. — Рабство удобно… для хозяев, конечно. Нам здесь придется обходиться без слуг и рабов, потому что индеец — все, что угодно, только не раб. Если его принудить работать, он умрет.

Анжелика все же решилась: она погладила рукав мужа и на мгновение прижалась щекой к его плечу. Она стеснялась перед его людьми быть нежной с ним.

— Как мне хочется, чтобы хоть ненадолго вы принадлежали только мне. Когда я ночью остаюсь одна, мне кажется, что я вас снова теряю. Когда же мы, наконец, доберемся до Катарунка?

— Возможно, скоро… а может быть, никогда! Она живо спросила:

— Вас что-то настораживает?

— Нет, дорогая! Обычная моя недоверчивость! Я поверю в то, что мы в Катарунке, лишь когда ворота палисада закроются за нами и на мачте взовьется мой флаг, оповещая каждого, что хозяин дома — в своих владениях. Чем больше я на вас смотрю, любовь моя, тем очаровательнее нахожу вас. Вы даже не представляете, как меня влечет к вам. И даже сейчас, когда у вас такие утомленные глаза, вы изнываете от жары и стараетесь скрыть свою усталость… я так люблю вас…

— О, я не скрываю, что я устала, и я действительно изнываю от жары! — воскликнула, смеясь, Анжелика. — И я бы отдала сейчас все на свете, лишь бы искупаться в этой прозрачной воде.

— За чем же дело стало?

Он жестом подозвал Никола Перро, который только что вышел из воды и едва успел одеться.

— Друг мой, могу я вам доверить целомудрие наших дам? Недалеко отсюда, за ивами, я заметил тихую заводь. Там они смогут искупаться. Поставьте одного человека у тропинки, пусть он заворачивает всех любопытных и нескромных, а другого на самом краю мыса, чтобы купальщики не заплывали туда. Стоянка продлится еще час.

Глава 3

Анжелика чувствовала себя на седьмом небе от счастья, подходя к маленькой заводи; она и в самом деле оказалась тихой и надежно защищенной деревьями. Но обе спутницы Анжелики были в полном смятении. Как? Купаться голыми под открытым небом? Нет, они никогда на это не отважатся. Напрасно Анжелика убеждала их, что здесь никто их не увидит, что их охраняют, — уговорить женщин было невозможно. Единственное, на что они решились, — это, разувшись и сняв чепчики, освежиться холодной водой и немного побродить у самого берега. Оставив их, Анжелика отошла в сторону. За деревьями она быстро разделась, с нетерпением поглядывая на зеркальную гладь озера. Затем осторожно спустилась по отлогому берегу. Вода была такая ледяная, что у Анжелики даже перехватило дыхание. Но уже через миг она почувствовала, как блаженная прохлада разливается по ее пылающему телу. Она вошла в воду по самое горло и, застонав от наслаждения, откинулась на спину. Вода подхватила ее горящий, словно свинцом налитый затылок. Она закрыла глаза. Холод проник до самых корней волос. Она почувствовала, как в ней возрождаются силы.

Чуть заметно двигая руками, она лежала на воде. Анжелика умела плавать. Когда-то в Париже и позднее, когда она с королевским двором проводила лето в Марли, она любила купаться в Сене.

Но Сена была далеко.

Анжелика открыла глаза. Целый мир свежести, ярчайших красок и света был перед нею. И этот мир принадлежал ей. Она мягко оттолкнулась в воде и поплыла. За ней золотыми водорослями плыли ее волосы.

Отплыв довольно далеко от берега, Анжелика обогнула мыс и с другой его стороны обнаружила еще одну заводь, более широкую. Над ней возвышался гигантский багряный клен, протянувший по песку свои могучие корни к самому озеру.

У берега из воды, переливающейся на солнце всеми оттенками синей гаммы, выступали огромные серые валуны.

Анжелика подплыла к одному из них и взобралась на него, вода струйками стекала с ее тела. Она огляделась вокруг, потом медленно, словно вся еще была во власти чудесного сна, поднялась на камне, подставив свое белое, отливающее золотом тело лучам солнца.

Обеими руками она отжала волосы и вскинула их над собой, будто приносила этим жестом клятву в верности или заклинала кого-то; закинув голову, она смотрела в лазурное небо и вдруг, охваченная восторженным порывом, неожиданно для себя страстно произнесла:

— Благодарю тебя, о Создатель, за это мгновение… Благодарю за багрянец кленов и золото тополей! И за след оленя в подлеске, и за запах лесных ягод. Благодарю за эту тишь, и за покой, и за эту прохладную воду. Благодарю за то, что я осталась жива. Благодарю, благодарю тебя, Господи, за то, что я люблю. Благодарю за мое тело, за то, что ты сохранил его мне молодым и прекрасным.

Она уронила руки, широко открытые глаза ее восторженно сияли.

— Слава тебе. Новый Свет!.. Слава!

И вдруг гибким движением русалки бросилась в воду. Что-то неведомое мгновенно вырвало ее из экстаза. Сердце бешено колотилось в груди. Подняв лицо к зарослям, подступавшим к самому берегу, она пыталась понять, что же произошло.

«Что это могло быть? Я будто слышала, как треснули ветки и что-то черное мелькнуло в кустах… Кто там был? Кто видел меня?»

Она напряженно вглядывалась в золотое кружево листвы на фоне темно-голубого неба. Стояла такая тишина, что было слышно, как под слабыми порывами ветра чуть шелестит листва. Но теперь этот покой казался Анжелике обманчивым, она не могла отделаться от охватившей ее тревоги.

«Там только что мелькнул чей-то взгляд! И он перевернул мне всю душу!»

Она вздрогнула. Тяжкое оцепенение сковало тело, и она почувствовала, что ее начинает медленно затягивать в прозрачную глубину. С трудом она достигла берега. Держась за ветки, она добралась туда, где оставила свою одежду. Там, бросившись на песок, она долго лежала, переводя дыхание. Она не совсем понимала, что случилось. Но ее била дрожь.

Почудилось ей только или она в самом деле услышала какой-то неясный звук и видела, как что-то шевельнулось в листве, когда, обнаженная, она во весь рост поднялась на камне и ясная гладь озера отразила ее опрокинутое изображение?

Во всяком случае, взгляд, который она на себе ощутила, вряд ли принадлежал человеку. В этом было что-то таинственное.

Отряд уже начал собираться на другом берегу озера. Она слышала, как там кричат и смеются люди. Но вокруг нее раскинулось спящее царство.

И тут на память ей пришли истории, что по вечерам у костров рассказывали Перро и Мопертюи, жуткие истории, которые случаются в дебрях Нового Света, населенных еще и поныне нечистой силой; сколько раз миссионеры, путешественники и торговцы, попавшие в эти места, испытывали на себе ее злобные колдовские чары.

Здесь кругом затаились дикие чудища, здесь блуждали неприкаянные души язычников, принимающие самые неожиданные обличья, чтобы легче заманивать путников в свои сети… Анжелика пыталась убедить себя, что просто ей стало нехорошо, потому что, разгоряченная, она бросилась в ледяную воду. Но в душе она знала, что с ней произошло нечто таинственное, поразившее ее в самое сердце.

В тот самый миг, когда любовь к этому дарованному ей краю с такой силой охватила все ее существо, вмешалась другая, враждебная сила и отвергла ее.

«Уйди! — кричала она. — Ты не имеешь права жить здесь. Никакого права!» Эта таинственная сила налетела внезапно, как ураган, и так же быстро исчезла.

Анжелика неподвижно лежала, вытянувшись на песке. Потом, привстав, снова стала вглядываться в лес. Там все было невозмутимо.

Она поднялась и быстро оделась. Теперь она чувствовала себя лучше, но страх и тревога по-прежнему не отпускали ее. Эта земля отвергала ее, эта земля была ей враждебна. Она понимала, что у нее не хватает сил, чтобы бороться, чтобы без страха встретить ту жизнь, что ожидала ее здесь вместе с мужем, которого она так плохо знает!

Глава 4

Анжелика добралась до места, где Жан Ле Куеннек сторожил ее лошадь. Всадники уже были в седлах, но полураздетая Онорина все еще плескалась в воде. В руках она держала что-то белое, что, видимо, очень забавляло ее.

— Мне его дал Мопунтук, — сияя, сказала матери Онорина, выходя из воды.

Анжелика увидела пушистую шкурку горностая, причем так умело выделанную, что зверек выглядел живым.

— Мы с ним поменялись. Он мне — зверька, а я ему бриллиант… — добавила девочка.

— Тот самый, что отец подарил тебе в Голдсборо?

— Да, Мопунтуку он очень понравился. Он его приделает к волосам, когда будет танцевать. Вот увидишь, как будет красиво!

В том состоянии, в котором была сейчас Анжелика, от слов дочери у нее чуть не начался нервный припадок.

«Ну что мне с ней делать… — едва сдерживаясь, подумала она. — Жоффрей, правда, говорил, что камень стоит не дороже початка кукурузы, и все-таки… Ведь он дал его Онорине в тот самый вечер, когда сказал ей: „Я твой отец“. Иногда она приводит меня в отчаяние!»

Без лишних слов она подхватила девочку на лошадь, натянула поводья и выбралась на тропинку.

Довольно долго она ехала, как в тумане, не отдавая отчета, куда идет лошадь. Потом заметила, что глинистая тропинка, которую ступенями перерезали огромные корни, поднимается в гору. Возможно, мул нашел бы такую дорогу вполне сносной, но аристократку Волли она явно не устраивала.

Тропинка резко свернула в сторону, и Анжелику тут же оглушил грохот падающей воды. Срываясь с крутых скал тремя бурными потоками, вода с ревом низвергалась в кипящую белой пеной реку, несущуюся в глубине ущелья. Деревья, сплетаясь кронами, почти скрывали его.

Из-за густой листвы не видно было неба, но солнечные лучи пробивались сквозь медную стену леса и, пронизывая пещерный мрак, слепили глаза. Анжелика уже давно потеряла из виду индейцев, которые шли впереди. Шум водопада заглушал теперь те звуки, по которым, даже не видя никого из своих спутников, Анжелика угадывала, что караван где-то близко. Словно всадница из страшной сказки, она очутилась у пределов опасных земель, где не слышно было даже шагов ее лошади.

Грохот становился чудовищным.

Вдруг со склона, вдоль которого тянулась тропинка, скатился огромный плоский камень и, тяжело рухнув под самые копыта лошади, преградил ей дорогу. Затем, будто под колдовским действием сине-зеленого цвета, эта овальная глыба вдруг задвигалась, приподнимаясь, начала раздуваться, превратившись в какой-то морщинистый серый пузырь, и, наконец лопнув по швам, выбросила наружу маленькую головку, отвратительно раскачивающуюся на вытянутой тонкой шее.

Волли в ужасе взвилась на дыбы. Анжелика закричала, но сама не услышала звука своего голоса. Должно быть, кричала и Онорина… Вздыбившаяся лошадь била копытами в воздухе и пятилась к пропасти. Еще минута, и, запутавшись в поводьях, она скатится вниз, увлекая за собой Анжелику с ребенком. Сделав над собой нечеловеческое усилие, Анжелика бросилась на шею лошади и, навалившись всей тяжестью своего тела, заставила ее опуститься на передние ноги. Но это не спасло положения. Волли продолжала отступать к роковому обрыву.

А между тем на тропинке была всего-навсего безобидная, правда, гигантских размеров, черепаха. Но как это объяснить обезумевшему животному? Ужасный грохот вокруг заглушал все звуки. Анжелика не слышала, как трещат ветки, хотя на ее глазах они ломались, разлетаясь в разные стороны. Все ближе бесновалась вода в потоке, все ближе видела Анжелика бешеный танец бурлящей пены, которую, казалось, изрыгает таинственное чудовище, но она не осознавала сейчас, что оглушающий ее грохот исходит именно оттуда.

Вдруг перед глазами Анжелики мелькнуло что-то красное. «Кровь», — пронеслось у нее в голове. Это длилось долю секунды. Потом ей почудился глухой шум падения — это катились на дно пропасти их тела, и она даже ощутила, как подхватил ее с ревом несущийся поток.

В этот момент ветка, больно хлестнув по лицу, привела ее в чувство. Каменистая почва уже осыпалась под копытами Волли, топтавшейся в нескольких дюймах от края пропасти. Но со смертью еще можно было бороться. Мысль об Онорине, маленькие ручонки которой вцепились в нее, побудила Анжелику к действию. Ей казалось, что вся ее воля и до предела обострившаяся мысль сосредоточились сейчас на этих ручонках. Теперь она знала, что надо делать. Она совсем бросила поводья и дала лошади полную свободу. Волли, не ждавшая этого освобождения, только успела мотнуть головой, как Анжелика до крови пришпорила ее. Лошадь скакнула вперед, спасительное пространство было отвоевано. У Анжелики хватило сил вывести лошадь на тропинку, но она снова остановилась там с дрожащими коленями — гигантская черепаха, попрежнему, преграждала путь.

— Черепаха! Это же черепаха! — прокричала Анжелика, словно лошадь могла ее понять.

Она не слышала звука собственного голоса. Но теперь она чувствовала, как мучительно ноют у нее руки и ноги. Она знала, что никто не придет к ней на помощь, никто не поможет справиться с лошадью, никто не отгонит с тропинки это чудовище.

И вдруг она заметила, что совсем рядом безмолвно стоят индейцы. Должно быть, они видели, как она укрощала лошадь, как отчаянно боролась со смертью, с каким бесстрашием, удивительным даже для существа необычного, смотрела она в глаза смерти. Анжелике показалось, что лица индейцев искажены ужасом и они пребывают в каком-то странном оцепенении…

Онорина все еще была за ее спиной. Анжелике удалось повернуться к ней и прокричать, чтобы та прыгала на землю. Девочка, видимо, поняла… Анжелика с облегчением увидела, как она скатилась на сухие листья и подбежала к индейцу, который стоял ближе всех.

Тогда и она сама спрыгнула с лошади. Сделать это было нелегко. Волли вся напряглась, пытаясь вырваться и ускакать в чащу. Она снова вздыбилась, и Анжелика чудом избежала удара копытом. Ей удалось удержать повод, и, сильно стегая лошадь, она заставила ее сойти с тропинки — необходимо было увести Волли от черепахи, которая наводила на нее такой страх.

Наконец лошадь начала понемногу успокаиваться. Вся еще дрожащая и взмыленная, она дала привязать себя к дереву; она больше не вырывалась и, вдруг смирившись, беспомощно опустила к самой земле свою узкую, породистую голову.

Тогда Анжелика вернулась на тропинку и медленно направилась к черепахе. Индейцы замерли. Затаив дыхание, они ждали, что же сейчас произойдет. Панцирь черепахи был похож на овальный гостиный столик, а покрытые чешуей лапы были толщиной с руку подростка.

Гнев Анжелики был сильнее того омерзения, какое вызывало у нее это допотопное чудовище, которое, видя, что она приближается к нему, начало медленно втягивать голову. Упершись ногой в черепаху, Анжелика столкнула ее с тропинки. Не удержавшись на обрыве, огромная колода перевернулась, подскочила и покатилась вниз. Все кончилось тем, что в воду, подняв столб брызг, рухнула черепаха.

Анжелика была как в тумане. Она вытерла руки о сухие листья и на минуту опустилась на землю, потом медленно встала и пошла к лошади. Она довела ее до вершины, крепко держа за повод. Вскоре они спустились к поляне, поросшей спелой черникой и маленькими голубыми елочками. Как по волшебству, рев водопада стих, его словно поглотила бездна. И сразу стало слышно, как поют птицы, звенят кузнечики, гудит ветер. У подножия гор, насколько хватало глаз, простиралась долина, по которой продолжал свой путь караван. Вслед за Анжеликой на поляне появились и индейцы. Они снова обрели дар речи и что-то живо обсуждали на своем гортанном языке. Анжелика слышала, как позади, едва поспевая за ней, тихонько всхлипывает Онорина. Но вот девочка заплакала навзрыд. Пришлось снова садиться на лошадь. А она многое бы сейчас отдала, чтобы упасть в траву и хоть ненадолго забыться сном.

— Иди ко мне, — сказала она Онорине. Анжелика посадила ее перед собой, вытерла нос и распухшие от слез глаза, поцеловала девочку и прижала к себе.

Вдруг в нескольких шагах она увидела де Пейрака, который вместе с сыновьями и большей частью отряда, вернувшись назад, ехал к ней навстречу.

— Что у вас случилось?

— Ничего особенного, — ответила бледная как смерть Анжелика.

Она понимала, что в эту минуту, в разорванном платье, с плачущей девочкой на руках, на окровавленной лошади, она являет собой зрелище довольно жалкое в глазах мужа, не привыкшего обременять себя семьей во время своих экспедиций.

— Мне сказали, что вы встретили ирокезов? — допытывался де Пейрак.

Анжелика отрицательно покачала головой. Подоспевшие индейцы, перебивая друг друга, начали что-то пространно объяснять де Пейраку. В разговор, собрав все свои познания в языке индейцев, вступили Флоримон и Кантор.

— Мопунтук продолжает настаивать, что там были ирокезы.

При одном упоминании об этом племени со всех сторон послышалось щелканье взводимых курков. Испанские солдаты подошли ближе.

Анжелика не могла произнести ни слова. Наконец она пробормотала:

— Там была черепаха… Черепаха на… тропинке.

И в нескольких словах она рассказала обо всем, что произошло. Граф де Пейрак нахмурил брови и так взглянул на лошадь, что Анжелика ощутила себя перед ней виноватой. Онорина снова зарыдала.

— Бедная черепаха, — приговаривала девочка. — Она была такая глупая, такая неловкая… А ты… ты ее столкнула в пропасть… Какая ты злая!

Анжелика почувствовала, что она тоже сейчас разрыдается. Тем более в эту минуту она заметила, что Онорина босиком. Должно быть, она оставила свои башмаки у озера. Это была настоящая катастрофа. Как раздобыть детские башмаки в этих диких лесах? Капля переполнила чашу. Если бы ее руки не были заняты — приходилось держать и лошадь, и Онорину, — она бы достала носовой платок и спрятала в нем свое горе. А так она просто отвернулась, чтобы скрыть брызнувшие из глаз слезы.

Индейцы были в страшном возбуждении, при помощи мимики и жестов они пытались объяснить белым, которые их засыпали вопросами на всех языках, что же все-таки произошло. Испанцы требовали, чтобы им показали, где враг. Граф, приподнявшись в седле, негромко сказал:

— Тихо!

Но тон, которым это было сказано, возымел немедленное действие. Индейцы затихли. Когда на лице де Пейрака появлялось такое выражение, всем становилось ясно, что следует тут же повиноваться. «Он мог бы сейчас убить человека», — содрогнувшись, подумала Анжелика. Граф де Пейрак мягко опустил руку на голову Онорины.

— Черепахи прекрасно плавают, — сказал он. — Черепаха, которая вас так испугала, уже выбралась из воды и сейчас гуляет по берегу и ловит мух.

Девочка доверчиво взглянула на него и тут же успокоилась. Затем, спешившись, граф подошел к Мопунтуку. Они стояли рядом, оба одного роста, и граф де Пейрак внимательно слушал слова сагамора. Подоспевший Никола Перро помог окончательно разобраться в недоразумении. Жоффрей де Пейрак улыбнулся, сел на коня и подъехал к Анжелике.

— Оказывается, это одно из их суеверных толкований… Для них черепаха — символ ирокезов. Встреча с ней — плохое предзнаменование, почти точное подтверждение того, что их самый грозный враг где-то рядом. Потому они и застыли на месте от ужаса при виде этого безобидного животного, довольно распространенного в этих краях.

Никола Перро добавил:

— Они говорят, что тотем ирокезов появился на пути белой женщины, чтобы погубить ее, но белая женщина не испугалась, не отступила, а взяла над ним верх. Отныне, сударыня, как утверждают металлаки, ни одно из племен, входящих в ирокезский союз, вам не страшно.

— Вашими бы устами да мед пить… — ответила Анжелика, с трудом выдавив из себя улыбку.

— Вы поедете рядом со мной, дорога здесь это позволяет. Мы сейчас выезжаем на тропу, на длинную trail, как ее называют англичане, она тянется на сотни лье вдоль хребта Аппалачей. Держитесь подле меня, дорогая!

Оттого что голос де Пейрака звучал спокойно и уверенно, у Анжелики сразу стало легче на душе. И то, что теперь она поедет рядом с мужем, очень ее обрадовало. Но вид у него был довольно мрачный, и Анжелике подумалось, что случай с черепахой все-таки расстроил его, но, прекрасно умея владеть своими чувствами, он этого не показывает.

Наконец они добрались до большого озера со светло-зеленой водой. Сильно изрезанная линия берега кое-где глубоко вдавалась в него длинными языками, поросшими чахлыми соснами. Перед путниками раскинулась лощина, узкая и довольно глубокая. Как раз напротив них над лощиной возвышался холм, похожий на огромную клумбу, усеянную розовыми, красными, оранжевыми и лиловыми цветами, среди которых мелькали пятна зелени изумительных оттенков. Что-то в этой цветущей горе показалось Пейраку подозрительным.

Он приказал подать ему подзорную трубу. Погода уже давно начала портиться, и сейчас тучи спускались все ниже, навстречу туману, постепенно заволакивающему землю.

— Скоро будет совсем темно, — сказал граф. Он быстро протянул подзорную трубу Анжелике. — Взгляните-ка, вы ничего там не видите?

Перед глазами Анжелики прежде всего встали белые и черные стволы, поддерживающие пылающую массу листьев. И вдруг в стеклянном кружочке она с удивлением заметила мелькающие среди деревьев фигуры людей. Над их головами она ясно различила уборы из перьев.

— Что вы видите?

— Я вижу индейцев… двух или трех, нет, нет, погодите… больше.

— Вы не видите, какие у них прически?

— У них бритые головы и на самой макушке торчат волосы, украшенные перьями. — Она опустила подзорную трубу. — Жоффрей, такие прически были у кайюгов…

— Да!

Он медленно сложил трубу.

— Неужели ваша встреча с черепахой действительно явилась предзнаменованием? Я не хотел бы прослыть за человека суеверного… и тем не менее готов биться об заклад, что перед нами ирокезы…

Один за другим люди стягивались к опушке леса. Индейцы, смешавшись с белыми, со злобой, уже порядком всех раздражавшей, смотрели на пестрый пригорок, где скрывался невидимый враг.

— Вот не повезло! — воскликнул повар Малапрад. — До Катарунка-то рукой подать. Еще немного, и мы бы увидели нашего славного О'Коннела и могли бы насладиться благами цивилизации. Мессир де Пейрак, по приезде я собирался приготовить вам фрикадельки из дичи с капустным соусом… Только как бы из нас самих сейчас не сделали фрикадельки…

Одно из пяти племен, входивших в ирокезский племенной союз.

— Что это вы вдруг приуныли, люди добрые! — воскликнул Флоримон. — Мы с удовольствием отведаем ваше блюдо, Малапрад. Здесь, на Севере, ирокезы нагнали на всех такой страх, что все разбегаются при одном упоминании о них. Я встречал ирокезов в Новой Англии, их там называют могавками. Они ничуть не страшнее могикан. Они даже помогали англичанам защищать Нью-Йорк от недругов, которые время от времени вырезают белых, живущих вдоль границ.

— Хорошо бы узнать, за кого они нас принимают, за французов или за англичан? Во всяком случае, металлаков, которые нас сопровождают, они, мягко выражаясь, недолюбливают. Вообще они считают, что те, кто не принадлежит к их расе, годятся только на жаркое. И металлаки это прекрасно знают. Взгляните-ка на них!

Действительно, индейцы под предводительством своего сагамора готовились к битве. Они быстро сбросили ношу на землю. Женщины и дети мгновенно исчезли, их словно втянула в себя чаща багряного леса. Воины разрисовывали себя красной, черной и белой краской; лучники проверяли тетиву и стрелы, снабженные на концах перьями для более точного полета.

У каждого к левой руке был прикреплен тяжелый кастет, а в правой зажат нож — индейцы приготовилсь снимать в бою скальпы. Взяв его в зубы, чтобы освободить руки, они натягивали тетиву луков.

Несколько разведчиков, как змеи, проскользнули в пунцово-желтые заросли. Индейцы во главе с Мопунтуком подтянулись ближе к белым. Жестокая радость озаряла их татуированные физиономии.

Европейцы, за исключением, может быть, таких юнцов, как Флоримон, не разделяли энтузиазма краснокожих. Их лица, почерневшие за долгие дни пути, выражали усталость и досаду. Если правда, что всего несколько часов отделяли их от Катарунка, где они смогли бы укрыться за палисадом и где их ждали, пусть даже самые примитивные, удобства человеческого жилья, было действительно очень обидно, натолкнувшись на засаду, рисковать своей жизнью.

Анжелика взглядом спросила у мужа, что он собирается делать.

— Подождем, — ответил он. — Решим, когда вернутся разведчики. Если ирокезы нападут на нас, будем защищаться, если они нас не тронут, мы тем более не тронем их. Я предупредил Мопунтука: если он развяжет бой без враждебных выпадов с той стороны, я его поддерживать не стану.

С оружием в руках они ждали.

Ирокезы не только не проявляли намерения атаковать белых, но, возможно, они просто их не заметили; на холме уже никого не было. Они как сквозь землю провалились. Металлаки повернули к Анжелике свои размалеванные лица. Они покачивали головами. Белая женщина обратила в бегство страшных ирокезов.

Глава 5

— У каждого племени есть свой тотем. Но черепаха — это общий тотем всех ирокезов, — объяснял Никола Перро в этот вечер на привале.

Холод выползал из ущелий, люди жались ближе к кострам. Жоффрей де Пейрак показал рукой на блестящую ленту реки, плавно извивающуюся в долине.

— Это Кеннебек…

И люди де Пейрака возликовали, словно древние евреи, завидевшие Землю Обетованную. Сейчас они особенно радовались, что скоро окажутся под надежной защитой палисада, потому что, после того как в зарослях были замечены индейцы, а особенно после происшествия с черепахой, в сердца их закралось чувство смутного страха.

Нудно звенели комары. Анжелика, завернув Онорину в свою накидку из толстой шерсти, сидела, укачивая девочку. Время от времени глаза обращались к блестящей полоске реки, петляющей по долине. Там был Катарунк, их пристань.

— Волк — тотем могавков, — продолжал Никола Перро, — косуля — онондагов, лисица — онеидов, медведь — кайюгов, паук — сенеков. Но черепаха — это тотем всех ирокезов, входящих в Союз пяти племен.

Никола Перро задумался, и кожа на его обветренном лбу собралась в глубокие складки.

— Здешние племена индейцев ведут кочевой образ жизни, они питаются из одного котла и не знают, что такое хлеб и соль… Ирокезы — совсем другое дело. Это великий народ земледельцев…

— Оказывается, вы их большой поклонник, — заметила Анжелика.

Канадец подскочил:

— Сохрани боже! Это сущие дьяволы! У нас, канадцев, нет более заклятых врагов. Я жил у них, — помолчав, продолжал он. — Забыть об этом времени невозможно. Тот, кто делил с ними кров и хлеб, поймет меня. Я хорошо знаю Священную долину… там царят три божества, чтимые у ирокезов…

— Три божества?

— Да! Маис, тыква и фасоль, — ответил Перро без тени улыбки.

Онорина уснула. Осторожно, чтобы не разбудить девочку, Анжелика встала и отнесла ее в палатку, которую на ночь разбивали для детей и женщин. Она заботливо укутала ее в медвежью шкуру и снова вернулась к костру, чтобы помочь госпоже Жонас, вместе с Малапрадом готовившей ужин.

Аппалачи, залитые лучами заходящего солнца, казались багровыми. Лагерь расположился на высоком, выступающем вперед горном отроге, его хорошо со всех сторон обдувал ветер, и потому тут было меньше комаров и мошкары, да с него и удобнее было обозревать окрестности.

Флоримон с Кантором запекали в золе завернутую в листья рыбу, которую они руками поймали в реке. На вертеле жарились огромные куски лося, а в котелке варилось изысканное блюдо — язык лося, приправленный душистыми травами.

Котел с маисовой кашей уже сняли с огня, и госпожа Жонас принялась раскладывать ее в миски. Ее постоянно раздражала бесцеремонность индейцев, которые первыми тянули свои немытые посудины. Они всюду совали свой нос, хватали все, что попадется под руку, с невозмутимой дерзостью мешали всем, но ведь они были здесь у себя дома и, в сущности, белые пользовались их гостеприимством и покровительством.

Госпожа Жонас поджимала губы и, как ей казалось, бросала весьма красноречивые взгляды на графа де Пейрака. Она никак не могла взять в толк, как такой благородный, такой воспитанный человек может терпеть их присутствие. Анжелика тоже иногда думала об этом.

Холодный голубоватый свет залил долину. Вдоль опушки леса ходили часовые.

День был богат волнениями, закончился еще один этап пути. Что-то принесет им следующий?

Анжелика глазами поискала мужа, он стоял чуть в стороне ото всех и смотрел куда-то вдаль. Он был один. Вся его фигура выражала глубокую сосредоточенность.

Анжелика заметила, что, когда он таким образом замыкался в себе, никто не смел его потревожить. Особое уважение окружало графа де Пейрака. Все эти люди, столь различные и в большинстве своем живущие постоянно настороже, вручили ему свои судьбы. И они с недоверием и ревностью приняли Анжелику, неожиданно появившуюся в жизни их господина.

— Кто не знает, что даже самого сильного человека баба может превратить в тряпку, — пробурчал овернец Кловис, щуря раскосые глаза.

— Ну нет, такой не размякнет, — возразил ему бретонец Жан Ле Куеннек. И, бросив восхищенный взгляд в сторону Анжелики, добавил:

— Да и женщина не из таких…

— Много ты в этом смыслишь! — пожал плечами Кловис. Черные вислые усы придавали его лицу выражение горечи.

Анжелика без труда угадывала подобные разговоры. Она сама когда-то командовала такими же людьми. Но это были не ее люди.

Их сплотили вокруг графа де Пейрака пережитые вместе опасности и общие победы. Всех их связывали узы неподкупной, нерушимой, скупой на проявления мужской дружбы с тем, чья воля и опыт заставили их видеть в нем своего единственного господина и единственную свою надежду. Вместе с ним они сражались с маврами и христианами, бороздили воды Карибского моря, грудью встречали штормы. Вместе с ним они делили добычу. С его милостивого разрешения устраивали кутежи и вели разгульную жизнь в портах. И щедрый хозяин раздавал золото полными пригоршнями.

Анжелика иногда пыталась вообразить, как жил Жоффрей, когда ее не было рядом с ним. Чаще всего он почему-то представлялся ей окруженным своими приборами. Она видела его склоненным над картой или глобусом в каюте покачивающегося на волнах корабля или на какой-нибудь башне в Канди наблюдающим далекие звезды в астрономическую трубу, стоящую огромных денег. Но ведь в этом прошлом были вечера, когда слуга пропускал к нему в комнату женскую фигуру, закутанную в покрывало, где-нибудь на островах Карибского моря. Это могла быть прекрасная испанка, пылкая мавританка или тоненькая, гибкая индианка.

И всякий раз ради этих женщин он прерывал свои труды и принимал их с такой изысканной галантностью, был так остроумен, так предупредителен, так умел пленять их, что они сторицей воздавали ему за все его старания.

Все-таки у нее был необыкновенный муж!

Анжелика встретилась с ним вновь в пору расцвета его сил и способностей; сейчас это был зрелый человек, привыкший рассчитывать только на самого себя. И Анжелике по праву принадлежало место рядом с ним. Но когда она видела его таким далеким, поглощенным своими мыслями, она не осмеливалась подойти к нему.

Стало совсем темно. У костра Кантор пел мелодичную тосканскую песенку, подыгрывая себе на гитаре. Его бархатистый и очень верный голос, в котором иногда прорывались еще высокие детские ноты, звучал пленительно. Когда он пел, казалось, нет счастливее человека на свете.

Ей до сих пор так и не удалось поближе познакомиться со своими сыновьями, узнать, что такое они, ее дети, и подружиться с ними.

Когда же наконец они доберутся до Катарунка?

Прежде чем вернуться к костру, Анжелика решила пойти взглянуть на свою лошадь, ей почему-то стало неспокойно за нее. Она спустилась на берег реки, где оставила пастись Волли.

Предчувствие не обмануло ее. Лошади на месте действительно не было. И только на дереве, за которое она была привязана, болталась длинная веревка. Анжелика знала, что далеко Волли уйти не могла. Приподнявшись на носки, она отвязала веревку и, намотав ее на руку, пошла вдоль реки и стала тихонько звать лошадь.

В небе поднялась бледная луна. У ног Анжелики журчала меж камней сильно обмелевшая за лето река. Где-то поблизости потрескивали ветви. Анжелика пошла в том направлении. И вскоре в неверном свете луны она увидела свою беглянку, которая спокойно щипала траву на маленькой поляне. Но стоило только Анжелике приблизиться к ней, как норовистая лошадь бросилась куда-то в сторону. Лишь на вершине скалы Анжелике удалось наконец заарканить ее, и тогда она поняла, что потеряла из виду огни лагеря. Впрочем, в этом не было ничего страшного: ей нужно было снова спуститься к реке и пойти вниз по течению. Потуже подтянув подпругу, она крепко держала лошадь и изо всех сил напрягала слух, чтобы уловить журчание реки.

Ей вдруг показалось, что, сливаясь с далеким зовом оленя, с шумом листвы и глухим рычанием водопадов, из глубины леса до нее донеслись звуки церковного песнопения.

Глава 6

— Ave Maria…

Звуки духовного гимна раздавались в ночной мгле. Анжелика подняла голову, словно пытаясь сквозь ветви деревьев разглядеть поющих в небе ангелов. Вздрогнув, она со страхом огляделась.

По краю скалы поднимался колеблющийся розоватый свет, и на его фоне мелькали причудливые танцующие тени.

Крепко держа лошадь, Анжелика подкралась к самому краю. Поющие голоса неслись откуда-то снизу.

Она готова была поверить, что снова попала в Ньельский лес, где, скрываясь от преследований, гугеноты пели свои псалмы. Осторожно она продвинулась еще ближе и, заглянув в ущелье, оцепенела… Ее взору открылась невероятная, почти нереальная картина…

У реки, текущей по самому дну, ярко горели два больших костра, и их алые отсветы полыхали на соседних скалах. Священник в черной сутане, подняв руки, благословлял стоящих перед ним на коленях людей.

Священник стоял к Анжелике спиной, и она не видела его лица. Среди молящихся были люди в коротких плащах из лосиной кожи и меховых шапках, другие — в военных мундирах, расшитых золотым позументом. Анжелика даже заметила среди них мужчин благородной осанки, в кружевных воротниках и манжетах.

Неожиданно пение оборвалось. Теперь звучал только голос священника, громкий и страстный:

— Владычица небесная…

— Молись за нас! — хором подхватила толпа.

Анжелика попятилась.

Французы!..

— Заступница грешных! Утешительница скорбящих…

— Молись за нас, молись за нас…

Трапперы, солдаты и сеньоры, стоя на коленях, благоговейно склонив головы, перебирали четки.

Французы!..

Сердце Анжелики бешено колотилось. Могло бы показаться, что все это происходит в каком-то кошмарном сне, в котором она заново переживает все старые муки, если бы позади французов она не различала бронзовые фигуры полуголых индейцев. Одни из них тоже молились и пели. Другие, сидя вокруг костра, вытаскивали руками какие-то объедки из деревянной миски. В воздухе еще пахло супом, и пустой котел валялся чуть поодаль.

Огромный лохматый индеец медленно поднялся с земли, наклонился к костру и вытащил из него раскаленный докрасна топор. Осторожно держа его в руках, он отошел в сторону, и только тут Анжелика заметила привязанного к дереву голого индейца.

Не спеша, словно проделывая самую обычную работу, гигант подошел к нему и приложил к его бедру раскаленный топор. Тот даже не вскрикнул. Но через мгновение Анжелика почувствовала невыносимый запах горелого мяса. В ужасе, едва сдержав крик, она сделала резкое движение, лошадь метнулась, под ее копытами затрещали ветки. Поняв, что ее сейчас заметят, Анжелика быстро вскочила на лошадь.

Индеец, который уже снова сунул топор в пылающие угли, насторожился, поднял голову и вскинул к вершине скалы мускулистые, украшенные браслетами из перьев руки.

Все тотчас же вскочили на ноги, и перед их изумленными взорами на фоне неба, залитого луной, пронесся силуэт всадницы, женщины с длинными развевающимися волосами.

Крик ужаса потряс воздух:

— Демон! Демон Акадии!

Глава 7

— Вы говорите, они закричали «Демон Акадии!»?

— Во всяком случае, мне показалось.

— Не дай бог, чтобы они вас приняли за этого демона! — воскликнул Никола Перро и перекрестился. За ним перекрестился и Мопертюи.

— Не знаю, за кого они меня приняли… но бросились за мной они как сумасшедшие. Один из них чуть не догнал меня у самой реки… Мне пришлось отстреливаться.

— Вы не убили его? — озабоченно спросил Пейрак.

— Нет, я попала ему в шляпу, и он свалился в воду. Я же вам говорю, это французы, они расположились на стоянку по другую сторону этой самой горы.

— Если вы не возражаете, мессир де Пейрак, мы, канадцы, сходим туда. Черт нас подери, если мы не встретим среди них кого-нибудь из добрых старых знакомых, с которыми нам найдется о чем потолковать.

— Не забывай, Перро, что власти Квебека приговорили нас к смерти, — напомнил Мопертюи, — а монсеньор епископ отлучил от церкви.

— А! Все это ерунда! Разве можно устоять перед встречей с земляками…

Никола Перро, Мопертюи и его сын Пьер-Жозеф, двадцатилетний юноша, прижитый им от индианки, скрылись в лесной чаще.

С той самой минуты, когда, вернувшись, Анжелика подняла тревогу, весь лагерь был на ногах. Подождав, пока канадцы исчезнут в лесу, Анжелика обернулась к де Пейраку. Она с трудом сдерживала нервную дрожь, и в голосе ее звучало раздражение.

— Почему вы не предупредили меня, что в этих краях мы можем встретить французов?

— Вас меньше всего должна удивлять встреча с французами на земле Северной Америки. Они здесь немногочисленны, я вам об этом говорил, но полны боевого духа и такие же скитальцы и бродяги, как индейцы. Мы неизбежно должны были привлечь их любопытство… Садитесь сюда, поближе к огню, дорогая. Вы же совсем застыли. Эта неприятная встреча так встревожила вас. И опять виною ваша несносная лошадь…

Анжелика поднесла руки к самому пламени. Она действительно застыла, заледенела до самого сердца. Вопросы были готовы сорваться с ее языка. Ей так хотелось, чтобы муж успокоил ее, и в то же время она должна была знать истинные размеры угрожавшей им опасности.

— Вы боялись именно этой встречи, Жоффрей? Поэтому вы так торопили нас? Вы опасались, что канадские французы захватят земли, которые вы считаете своими?

— Да! В Голдсборо мой ближайший сосед, барон де Сен-Гастин, комендант французского форта Пентагоет, с которым я поддерживаю самые добрососедские отношения, предупреждал меня, что миссионеры-католики, наставляющие в вере индейцев, очень обеспокоены моим приездом в верховья Кеннебека и что они обратились к губернатору Квебека с просьбой послать против меня вооруженных солдат.

— Какое право имеют французы препятствовать вашему прибытию в эти места?

— Они считают, что эти земли принадлежат им.

— А кому они принадлежат на самом деле?

— Тому, кто смелее. Договор, подписанный Францией, признает их за англичанами. Но англичане не осваивают эти земли, они боятся леса и предпочитают не отрываться от побережья.

— А если канадские французы узнают, кто вы такой и кто я?

— Это случится не завтра… А тогда я буду сильнее всей этой жалкой французской колонии. Так что не бойтесь ничего. Людовик XIV не доберется до нас. А если даже он и попытается это сделать, здесь мы сможем бороться с ним. Америка велика, а мы свободны… Успокойтесь же!

— А что значит крик, раздавшийся мне вдогонку, — «Демон Акадии!»?

— Они, должно быть, приняли вас за призрак. Перро рассказывал мне, что недавно Новую Францию потрясли откровения некой монахини из Квебека, во сне ей якобы явился дьявол в образе женщины, который должен отвратить от церкви души индейцев, крещеных и некрещеных. Они ждут и боятся его появления. Предсказано, что дьявол явится верхом на мифическом животном…

— Теперь мне все понятно! — воскликнула Анжелика с нервным смехом. — Когда они увидели женщину на лошади… а такое здесь невозможно даже и представить… Да, все соответствует этим небылицам…

Пейрак казался озабоченным.

— Все это нелепо… и тем не менее довольно серьезно. Путаница, которая произошла в их головах, может нам дорого обойтись. Ведь эти люди — фанатики.

— Но не могут же они напасть на нас, если мы не дадим для этого никакого повода.

— Посмотрим! Будущее покажет их намерения. Сегодня утром Перро послал индейца в разведку. Он должен разузнать, где сейчас ирокезы, куда направляются французы и их союзники алгонкины, абенаки, гуроны, которых они берут с собой в военные походы. Между прочим, мне кажется, что индейцы, замеченные сегодня нами, всего-навсего гуроны, сопровождающие французов. Хотя они и заклятые враги ирокезов, но у них много общих с ними обычаев, например, они одинаково завязывают волосы на макушке… Нам известно, что сейчас ирокезы вышли на военную тропу и, возможно, французы охотятся за ними, и мы могли бы… Такова Америка! Необитаемые пространства вдруг оживают, оказывается, что вокруг тебя люди, самые разные, но всегда враги…

В подлеске замелькали огни факелов, они приближались к лагерю. Это возвращались недовольные канадцы. Спустившись вниз по течению реки, они без труда нашли место стоянки, но, кроме пленного ирокеза, привязанного к дереву, там никого не оказалось.

Напрасно они кричали во весь голос: «Эге-ге! Где вы, люди со Святого Лаврентия? Где вы, братцы?»

Никто им не ответил.

А пленный ирокез, замученный до полусмерти, которого они отвязали, улучив мгновение, изловчился, прыгнул в сторону и исчез в лесной чаще.

Теперь путников окружал безмолвный, таинственный лес, населенный призраками невидимых врагов, вокруг чуть слышно шелестела листва, и где-то вдали раздавался трубный зов оленя.

Жоффрей де Пейрак усилил дозор, часовые всю ночь будут охранять лагерь: они не должны быть застигнуты врасплох. Он предложил Анжелике пойти отдохнуть. Проводив ее до палатки и пользуясь полной темнотой, Жоффрей притянул ее к себе и хотел поцеловать в губы. Но она слишком много пережила сегодня, была слишком взволнована и не ответила на его ласку. В такие минуты она вопреки своей воле сердилась на него за то, что на время пути он отдалил ее от себя и что они не вместе проводят ночи. Однако она мирилась с этим, понимая, что этого требует дисциплина в отряде, где появление нескольких женщин явилось целым событием.

Когда они, пленники-христиане, бежавшие от султана Марокко, шли через пустыню. Колен Патюрель придерживался тех же принципов. «Запомните, — говорил он, — эта женщина ничья. Никаких любовных историй до тех пор, пока мы целыми и невредимыми не доберемся до христианских земель».

Этим же правилом руководствовался и де Пейрак, решительно собрав всех женщин с детьми под один кров; мужчины спали по трое в шалашах.

И сам он, их единственный господин, полновластный хозяин, строго следовал общим правилам, не допуская для себя каких-либо привилегий. Он принял закон древних воинственных племен: ночь перед битвой или каким-нибудь важным событием воин проводит без женщины, чтобы сохранить ясность мысли и силы.

У Анжелики же не было сил. Порой она чувствовала себя такой слабой, и ей ужасно не хватало Жоффрея. Вдали от него она никогда не была спокойна. Она боялась снова потерять его, не успев до конца поверить в чудо их встречи.

Она знала, что сдержанность де Пейрака и его внешняя холодность скрывают пылкую чувственность и она, Анжелика, попрежнему вызывает в нем страстные желания. Но порой ей начинало казаться, что она для него лишь источник наслаждений, что для нее нет места в его духовной жизни, он не доверяет ей своих тайн, радостей и забот. Анжелика успела понять, что судьба вновь связала ее с человеком, которого она теперь почти не знает, но которому должна повиноваться во всем. Она уже не раз наталкивалась на его железную волю. У него были свои незыблемые принципы, свои тайны, и он стал гораздо осторожнее, чем прежде. Невозможно было заранее предугадать его замыслы.

Анжелика плохо спала. Она все время прислушивалась, ожидая, что вот-вот раздадутся выстрелы и канадцы ворвутся в их лагерь. На рассвете, услышав голоса, она выскользнула из палатки.

Индеец-разведчик появился из тумана. Он почтительно приветствовал своего хозяина Никола Перро и графа де Пейрака, которые устремились к нему навстречу.

К ним подошла и Анжелика, и они сообщили ей новость, только что принесенную индейцем. Два дня назад небольшой отряд канадских французов, сопровождаемый их краснокожими союзниками, захватил форт Катарунк.

Еще не совсем рассвело, когда караван снялся с места. Было очень холодно. Чуть розовеющий туман окутывал землю и в двух шагах ничего не было видно. Двигаясь друг за другом, ведя под уздцы лошадей, путешественники пересекли поляну и погрузились в мокрый кустарник. Приказы отдавались шепотом, и закоченевших детей заставляли сдерживать кашель. Роса дождем обрушилась на них. Старались двигаться бесшумно, и со стороны шествие их выглядело очень таинственным. Понемногу туман начал рассеиваться, и, когда светло-желтый диск солнца всплыл над землею, туман сразу исчез, и обновленная сверкающая природа вновь вспыхнула всеми ослепительно яркими красками.

Отряд как раз переходил открытое место, и из уст в уста передали приказ быстрее добраться до опушки дубового леса, который тянулся чуть правее. Здесь было разрешено сбросить на землю поклажу и расположиться на отдых.

Постепенно зной начал забираться и сюда, под лиловую листву огромных кряжистых дубов. Люди все еще разговаривали шепотом.

Четверо солдат-испанцев начали медленно спускаться по склону ущелья. Пока они, грузно ступая и ломая ветки, пробирались вниз, индейцы Мопунтука, словно призраки, бесшумно растаяли в зарослях и первыми оказались у реки, текущей по дну ущелья. Укрывшись за сухостойным кустарником, испанцы укрепили в речной гальке треноги и на них — фитильные аркебузы, орудия типа маленьких кулеврин, только гораздо более мощные, и стреляли они раза в три дальше мушкетов, но зато и менее точно.

Анжелика, видя, что готовятся к бою, не слишком ясно представляла, что же она должна будет делать. Но в этот момент к ней подошел де Пейрак.

— Сударыня, я обращаюсь к вам как к самому меткому стрелку в моем отряде. Ваше искусство нам сейчас очень пригодится…

Он велел Онорине быть умницей и не отходить от Жонасов и тут же приказал двум своим людям охранять детей и присматривать за лошадьми. Затем подвел Анжелику к самому краю утеса, над которым нависли тяжелые, мрачные скалы. Это был прекрасный наблюдательный пункт, откуда на большом расстоянии вниз и вверх по течению просматривалась река. Она была довольно широкая и даже в это время года полноводная и бурная. Реку пересекал каменистый перешеек, по которому без труда можно было перебраться на тот берег. В остальных местах река была глубокая и изобиловала быстринами. С этого перешейка-порога вода постепенно начинала скатываться к озеру, поблескивающему вдали сквозь пурпурную листву.

— Переправа Саку, — задумчиво произнес Никола Перро. На самой середине перешейка возвышался маленький островок, поросший кустарником. Граф показал на него Анжелике, а также обратил ее внимание на темную глубокую щель, зияющую в зарослях, через которую идущие по лесной тропе путники выходят на берег.

— Очень скоро там должны появиться люди, которые начнут переходить реку. Вероятнее всего, это будут ваши вчерашние знакомцы — французы, сопровождаемые индейцами. Вы, конечно, сразу их узнаете. Когда они доберутся до островка — но именно только тогда, не раньше, — вы откроете по ним огонь: нельзя разрешить им пройти вторую половину переправы и выбраться на тот берег.

— Остров слишком далеко, стрелять по нему отсюда почти невозможно, — сказала Анжелика, нахмурив брови.

— Это и заставило меня остановить свой выбор на таком искусном стрелке, как вы. Мы, к сожалению, не имеем возможности расположиться в другом месте. Крутой выступ отделяет нас от позиции гораздо более удобной, лежащей как раз напротив острова, но у нас нет времени, чтобы добраться туда. Нам потребовалось бы на это несколько часов. Придется стрелять отсюда… Надо остановить головную часть отряда, чтобы никто не перешел на тот берег, иначе они поднимут тревогу в Катарунке. Их необходимо остановить. Но при этом жертв быть не должно. Я хочу избежать малейшего кровопролития.

— Вы требуете от меня циркового трюка!

— Возможно, дорогая. От этой задачи отказался даже Флоримон, а ведь он прекрасный стрелок.

Юноша стоял рядом. Он недоверчиво поглядывал на родителей. Ему бы очень хотелось показать свои таланты, но он был достаточно честен, чтобы взяться за дело, которое он вряд ли мог бы выполнить.

— Стрелять по острову, отец, невозможно! — воскликнул он. — В момент, когда они только начнут переходить реку, — другое дело.

— В это время часть отряда будет еще в лесу. А я не хочу, чтобы кто-нибудь из них улизнул. Чуть выше по течению реки укрылось несколько наших стрелков. Они задержат каждого, кто попытается бежать, но, если этих беглецов окажется слишком много, разгорится настоящий бой, из которого всегда кто-нибудь да выберется. Нет, первый выстрел должен раздаться, когда все они выйдут из лесу, начнут переправу и первые доберутся до острова. Наши испанцы, засевшие в засаде на берегу, отрежут им путь к отступлению. Таким образом, они будут окружены со всех сторон.

— Но островок лежит прямо перед нами. Остановить головную часть отряда, когда тот начнет переходить вторую половину перешейка, на таком расстоянии и никого даже не ранить кажется мне задачей невыполнимой…

— И тем не менее вы беретесь выполнить эту невыполнимую задачу, сударыня?

Анжелика внимательно оглядела местность, а затем повернулась к мужу.

— Но почему бы вам не взяться за это самому, Жоффрей? Ведь вы же прекрасный стрелок.

— Думаю, что у вас глаза зорче и на этом расстоянии вы справитесь с задачей лучше, чем я…

Она колебалась. Выполнить то, о чем просил ее Жоффрей, было невероятно трудно. Помимо всего яркое солнце слепило глаза. Но она была так счастлива оттого, что Жоффрей оказывает ей доверие, и оттого, что, видимо, наконец кончается ее бездействие! Сыновья и все мужчины, стоявшие рядом, растерянно смотрели на нее. Они были явно озадачены действиями графа. И она была рада доказать, что война и запах пороха знакомы ей не меньше, чем им, бывшим пиратам. И так как де Пейрак снова повторил:

— Вы беретесь, сударыня, выполнить эту невыполнимую задачу?

Она ответила:

— Попытаюсь… Из какого ружья мне придется стрелять?

Кто-то протянул ей только что заряженный мушкет. Она отказалась от него.

— Нет, я сама должна его зарядить.

Тогда ей предложили личное оружие графа, которое носил и за которым следил Жан Ле Куеннек. Это был кремневый двухзарядный мушкет с крепким и в то же время легким прикладом из орехового дерева, украшенным перламутровой инкрустацией. Анжелика с удовольствием прижала его к плечу. Она проверила порох, пули, запалы, курок. Окружающие с любопытством следили за каждым ее движением.

Взведя курок, она оперлась на выступ утеса. Легкое возбуждение, которое ей было так хорошо знакомо, начало овладевать ею. Запахло боем! Внизу она видела залитый солнцем островок — блестящий каменистый гребень, который делил брод на две части.

Сердце отчаянно колотилось. Так всегда бывало у нее перед боем. Когда же наступал момент действовать, она становилась невозмутимо спокойной.

Анжелика выпрямилась.

— Надо зарядить еще два мушкета и держать их наготове, вы передадите их мне, если французов не удастся остановить двумя первыми выстрелами.

Потом она стала ждать.

Минут через двадцать в лесу раздался крик козодоя, такой привычный звук, который тут же подхватили горлицы. Но Никола Перро весь напрягся и, наклонившись к Анжелике, прошептал:

— Это условный знак.

Первым на берег выбежал индеец, за ним белый — траппер, которого Анжелика видела накануне, — его Анжелика сразу же узнала; затем появился офицер с группой индейцев и совсем молоденький француз, почти мальчик, со светлой кудрявой головой, одетый в голубой камзол офицеров Его Величества, он был с ног до головы увешан холодным и огнестрельным оружием. Его кружевной галстук был завязан кое-как и имел довольно жалкий вид, а измятую шляпу украшали пучки черных и белых орлиных перьев, ничего общего не имеющие с плюмажем, но вышивка на отворотах рукавов и петлиц все же напоминала ту, что украшает форму французских офицеров. Обут он был в гетры и мокасины.

Сверху было видно, как радостно подбежал он к воде и стал умываться, шумно плескаясь, фыркая и брызгаясь. Офицер, тот самый гигант, которому вчера Анжелика прострелила шляпу, прикрикнул на него:

— Тише, Модрей! Можно подумать, что в воду зашел олень.

— Эгей! — весело воскликнул юноша. — Катарунк всего в полумиле отсюда. Вы все еще боитесь, что нам снова явится нечистая сила, как вчера вечером?

Их голоса эхом отдавались в ущелье.

— Не знаю, чего я боюсь, — отвечал лейтенант, — но это место никогда не внушало мне доверия. Для разбойничьего гнезда лучшего не найдешь…

Он поднял голову к скалам, казалось, стараясь проникнуть в тайну, которую скрывала шелестящая от ветра листва.

— Вы чуете ирокезов? — спросил со смехом молодой Модрей. — У вас на них и впрямь необыкновенное чутье.

— Нет, не ирокезов… Но я действительно чувствую что-то недоброе, хотя сам не могу объяснить, что именно. Надо спешить. Чем скорее мы будем на том берегу, тем лучше. Пошли. Я пойду первым, а вы, Л'Обиньер, — обратился он к трапперу, — оставайтесь в арьергарде.

Широко и ловко прыгая с камня на камень, офицер начал перебираться на тот берег. Наверху под сводом густой листвы, которая делала их невидимыми, Никола Перро чуть дотронулся до плеча Анжелики.

— Ради бога, не пристрелите их, — прошептал он. — Этот огромный лейтенант

— Пон-Бриан, мой лучший друг. Тот, кто пойдет последним, — Л'Обиньер, по прозвищу Трехпалый-с-Трехречья, а вот тот молоденький — барон де Модрей, самый красивый юноша Канады.

Тем временем великан, которого Никола назвал Пон-Брианом, уже добрался до островка. Там он остановился и, уперев кулаки в бедра, снова поднял голову и огляделся кругом, словно осторожная собака. Казалось, он и впрямь принюхивается. Он был без шляпы. Его темно-каштановые волосы, растрепавшись, лежали на плечах.

Не обнаружив ничего подозрительного, он пожал плечами и стал переходить островок. За ним по пятам шли гуроны. Анжелика вся напряглась. Крепко прижав мушкет к плечу, она взяла на прицел Пон-Бриана.

Траппер Л'Обиньер, прозванный Трехпалым, все еще стоял на берегу и подгонял индейцев, которые один за другим продолжали выходить из леса. Пон-Бриан уже добрался до края островка. Тут он остановился и, обернувшись, стал смотреть, как переправляется остальной отряд. Сам того не подозревая, он действовал на руку тем, кто следил за ним сверху. Теперь, когда все его люди вышли из леса — чего и хотел де Пейрак, — лейтенант мог переходить реку дальше.

Все внимание Анжелики было приковано к одной-единственной точке — к плоскому камню, на который сейчас должна была ступить нога лейтенанта.

Выстрел. Камень разлетелся вдребезги, и гулкий неожиданный звук прокатился по ущелью.

Французский офицер отскочил.

— Ложись! — крикнул он, и все, кто был на островке, попадали на камни и поползли к чахлому кустарнику. Но вместо того, чтобы поступить так же, лейтенант вдруг стремительно бросился вперед. Он сумел преодолеть уже половину пути. Но тут снова раздался выстрел, и у самых его ног раскололся камень. Пон-Бриан, потеряв равновесие, грохнулся в воду. Анжелика подумала, что по ее милости он за два дня уже второй раз принимает холодную ванну. Она была уверена, что пуля не задела его.

— Еще оружие! — коротко скомандовала она. Голова лейтенанта появилась над водой. Выбравшись из водоворота, он плыл к тому берегу.

Анжелика снова прижала мушкет к плечу, прицелилась, выстрелила. Пуля, рикошетом отскочив от поверхности воды, пролетела у самой головы лейтенанта.

— Не убивайте его, — шепотом взмолился Никола Перро.

«К черту! — с раздражением подумала Анжелика. — Разве он не видит, что его приятель не собирается возвращаться назад? А как можно задержать этого идиота, не убив его?»

Она снова выстрелила. На этот раз француз, видимо, понял. Выбор у него был небогатый: свистящие над самой головой пули, водовороты реки или…

Раздумывать было нечего. Он повернул к островку, выбрался на него и тоже поплелся под укрытие ивняка. Теперь Анжелика могла немного передохнуть, хотя она по-прежнему не сводила глаз с островка. Но желающих последовать примеру отчаянного лейтенанта, кажется, не было. И вряд ли кто-нибудь рискнет приблизиться к этому месту, столь зорко охраняемому.

Она расслабилась, привстала и даже выпрямила спину. Пот градом катился по ее лицу. Она машинально вытерла лоб черной от пороха рукой и взяла вновь заряженный мушкет, который протянул ей Флоримон, смотревший на нее широко раскрытыми от изумления глазами, и снова заняла прежнюю позицию.

И вовремя, так как неукротимый лейтенант снова решил испытать судьбу и нечеловеческим прыжком рванулся вперед…

Пуля, отскочив из-под его ног, зарылась в песке. Ему снова пришлось вернуться в убежище. Теперь стреляли повсюду. Когда первый выстрел Анжелики остановил продвижение отряда, гуроны, шедшие последними, бросились было обратно в лес, но с берега, который они только что покинули, их встретили выстрелами. Л'Обиньер укрылся за деревом и начал стрелять оттуда в сторону утеса.

Гуроны, попавшие под перекрестный огонь, еще не достигнув острова, так и застыли на месте, не смея двинуться ни назад, ни вперед. Правда, одному из них с ловкостью, свойственной этой расе, удалось броситься в бурлящий поток и вынырнуть ниже водоворота, но, когда он стал выбираться на берег, его настигла пуля испанца и ранила в ногу.

Другой проскользнул в лес, но, видимо, тут же попал в руки противника, потому что слышно стало, как затрещали ветки и раздался яростный крик.

Потом все смолкло, и в наступившей тишине сразу же застрекотали кузнечики, заглушая своими пронзительными голосами все звуки, даже рокот бурной реки. Ущелье наполнилось запахом пороха.

Анжелика стиснула зубы, забыв, где она. Ей казалось, что она снова в засаде в лесах Пуату, окруженная солдатами короля. И сквозь стиснутые зубы у нее вырвались слова ненависти, переполнявшей ее сердце, слова, которые она, как заклятье, твердила в ту пору: «Убей! Убей!»

Ее била дрожь. Чья-то рука опустилась на ее плечо.

— Ну вот и все… — сказал спокойным голосом граф де Пейрак.

Анжелика обернулась, сурово сверкая глазами, с дымящимся мушкетом в руке. Она смотрела на мужа, словно не узнавая его. Он помог ей подняться и нежно вытер платком испачканный сажей лоб.

Его глаза улыбались, с жалостью и восхищением смотрел он на это прекрасное тонкое лицо, по которому сейчас струился пот битвы.

— Браво, любовь моя! — сказал он тихо.

Почему он говорит «браво»? И чем восхищается он? Ее меткой стрельбой, ее сегодняшней удачей? Или всей ее прежней борьбой? Ее безумной, отчаянной борьбой с могущественным королем Франции? Всем тем, что научило ее руки с такимсовершенством обращатьсясосмертоносным оружием?..

Он почтительно поцеловал ее изящную нежную руку, почерневшую от порохового дыма. Ее сыновья и люди де Пейрака смотрели на нее, застыв от изумления.

А в это время канадцы снизу открыли огонь. Пон-Бриан по движению листвы определил, где укрылся противник. Совсем рядом пуля ударила в скалу.

— Ну, это уж слишком! Хватит! — во весь голос крикнул Никола Перро. — Люди добрые, не стреляйте! Давайте кончать эту веселенькую игру. Пон-Бриан, друг мой милый, успокойся, не то я вызову тебя на бой и намну тебе бока посильнее, чем в тот памятный день Святого Медара, который ты, наверно, и сейчас еще не забыл!

Громовые раскаты его голоса еще долго звучали в ущелье, наполнившемся едким пороховым дымом.

Когда эхо смолкло, с острова ответил голос:

— Кто говорит с нами?

— Никола Перро из Виль-Мари, что на острове Монреаль.

— Кто с тобой?

— Друзья французы!

— Поточней!

Перро обернулся к графу и вопросительно взглянул на него. Тот утвердительно кивнул. Тогда, приставив к губам ладони, Никола Перро, как в рупор, прокричал:

— Слушайте, люди добрые! Здесь со своим отрядом мессир граф де Пейрак де Моран д'Ирристрю, владелец Голдсборо, Катарунка и других земель.

Анжелика вздрогнула, услыхав, как в индейском лесу зазвучало это поруганное, преданное забвению имя. Жоффрей де Пейрак де Моран д'Ирристрю!.. Видимо, провидению было угодно, чтобы имя наследника знаменитого древнего гасконского рода возродилось так далеко от Франции. Но не грозит ли ему снова опасность? Она обернулась к мужу, его лицо было непроницаемо. Он стоял над самым ущельем, прислонившись к сосне, под прикрытием ее ветвей, и сосредоточенно смотрел куда-то вдаль, словно его не касались все эти крики.

В ущелье светлело очень медленно. Звуки, казалось, тонули в завесе порохового дыма. Почти ничего не было видно, и обе стороны держались настороже. Жоффрей де Пейрак не выпускал из рук заряженный пистолет.

Наконец на острове кто-то вышел из-за кустов. Это был лейтенант Пон-Бриан.

— Никола Перро, если это действительно ты, а не твой призрак, спускайся сюда, только без оружия.

— Иду!

Перро отдал свое ружье слуге и буквально скатился по склону на каменистый берег реки.

Когда он появился там в своем одеянии из лосиной кожи и в меховой шапке, его встретили восторженные крики. Французы и гуроны бурно приветствовали его и уже готовы были броситься к нему навстречу, но он прокричал им, чтобы они прошли чуть правее, до излучины реки, и перебрались по мосту, который наспех соорудили испанцы, перекинув огромное дерево в самом узком месте реки.

Когда наконец они встретились, бурным излияниям чувств, казалось, не будет конца. Они обнимались, колотили друг друга по плечам, обменивались мощными тумаками.

— Брат! Неужели это ты? А ведь мы считали, что тебя нет в живых!

— Думали, что ты навсегда ушел от нас…

— Говорили, что ты вернулся к ирокезам!

— Что ты решил навсегда остаться у дикарей!

— Так бы оно и случилось… — отвечал Никола Перро. — Когда три года назад я покинул Квебек, я собирался вернуться к ирокезам. Но тут мне довелось встретиться с графом де Пейраком, и я изменил свои планы.

Гуроны тоже радовались встрече с Перро. Правда, у некоторых был недовольный вид, ведь один из них был ранен и они жаждали отомстить за его кровь.

Перро обратился к ним на их языке:

— Мой брат Аначайаха хотел выскользнуть, словно уж, из моих пальцев, тогда как мушкеты приказывали ему не двигаться. Пусть тот, кто не понимает языка оружия, не берется за воинское дело… Идемте же, мессиры, прошу вас, — обратился он к французским офицерам.

Тем временем гуроны, которых успокоил уверенный, так хорошо знакомый им голос траппера, уселись потолковать, предоставив белым самим улаживать свои дела.

Глава 8

Трое французов, которых вел за собой Никола Перро, несмотря на только что происшедшее с ними злоключение, были полны любопытства. Имя графа де Пейрака уже снискало определенную известность в Северной Америке. Его мало кто видел, но чего только ни рассказывали об этом загадочном человеке от берегов Массачусетса до самой Канады.

Захватив форт, принадлежащий графу де Пейраку, французы явно нервничали, и, ни окажись сейчас рядом с ними их старого друга Никола Перро, они бы совсем пали духом. Поднимаясь по склону, они видели, что всюду за кустами расставлены вооруженные люди с угрюмыми лицами флибустьеров, которые исподлобья смотрели им вслед.

Добравшись до вершины, они остановились как вкопанные, охваченные страхом и изумлением. Прямо перед ними в полумраке, пронизанном солнечными бликами, возвышалась неподвижная, как изваяние, фигура всадника в черной маске на вороном коне.

Позади него вырисовывались силуэты других всадников — мужчин и женщин.

— Я вас приветствую, мессиры, — голос человека в маске звучал глухо. — Подойдите ближе, прошу вас.

Мужество этих людей не раз подвергалось испытаниям, и все-таки сейчас они едва овладели собой и с грехом пополам ответили на приветствие графа де Пейрака. И так как огромный лейтенант словно вовсе лишился дара речи, первым заговорил траппер — Ромен де Л'Обиньер, по прозвищу Трехпалый. Он представился де Пейраку и добавил:

— Мы к вашим услугам, мессир… Мы готовы выслушать вас, хотя, говоря откровенно, ваша манера приступать к переговорам нам кажется несколько… своеобразной.

— Вероятно, вы считаете, что сами действуете менее своеобразно? Как мне стало известно, вы сочли себя вправе занять принадлежащий мне форт на берегу Кеннебека.

Л'Обиньер и Модрей повернулись к лейтенанту. Тот решительно провел рукой по лбу, он, видимо, наконец пришел в себя.

— Монсеньор, — обратился он к де Пейраку (не задумываясь, он возвел его в этот высокий сан, чему после сам удивлялся), — монсеньор, по приказу правительства Новой Франции мы действительно спустились к истокам Кеннебека, чтобы собрать сведения о ваших действиях и намерениях. Мы ждали, что вы прибудете в Катарунк по реке, и мы надеялись сразу же начать дружественные переговоры с вами.

Де Пейрак усмехнулся; лейтенант сказал: «Мы ждали вас по реке», значит, их прибытие на лошадях застало канадцев врасплох.

— Что с моим ирландцем?

— Вы имеете в виду этого потешного толстого англичанина с красным лицом?

— спросил юный барон де Модрей. — Ну и наделал нам хлопот этот пройдоха. Он один закрылся в форте и заставил нас поверить, что внутри целый гарнизон. Рассвирепевшие гуроны хотели снять с него скальп, но наш полковник заступился за него, и кончилось тем, что толстяка заперли в погреб, обвязав веревками, как колбасу.

— Благодарите Бога! Я не простил бы убийства никого из своих людей, и этот инцидент пришлось бы решать при помощи оружия. Как имя вашего полковника?

— Граф де Ломени-Шамбор.

— Я слышал о нем. Это храбрый воин и благородный человек.

— Нам, видимо, следует считать себя вашими пленниками, мессир?

— Если вы сможете поручиться, что в Катарунке нас не ждет предательство и что единственной целью вашей экспедиции действительно служит установление дружеских контактов со мной, мне гораздо приятнее было бы считать вас своими друзьями, нежели заложниками, тем более что за вас ходатайствует мой советник и ваш земляк мессир Перро.

Склонив голову, лейтенант что-то долго обдумывал.

— Да, мне кажется, я могу поручиться за это, мессир граф, — ответил наконец он. — Если ваши действия внушают подозрения тем, кто старается усмотреть в них косвенное посягательство англичан на ваши земли, то другие, и особенно ваш губернатор, господин Фонтенак, очень заинтересованы в союзе с вами, с нашим соотечественником, который в душе, конечно, не желает вреда Новой Франции.

— Если так, я готов приступить к переговорам с графом де Ломени. Мессир де Л'Обиньер, вы можете взять на себя труд отправиться в Катарунк и известить вашего полковника о моем прибытии, а также о прибытии моей супруги графини де Пейрак?

Движением руки он попросил графиню выехать вперед. Анжелика вывела свою лошадь из полумрака и встала рядом с мужем. Она не испытывала ни малейшего желания расточать французам любезности, еще не забыв того страха, который они нашали на нее вчера, но ужас, отразившейся на лицах офицеров и Л'Обиньера при ее появлении, развеселил Анжелику. Все трое попятились, и каждый сдержал готовые сорваться с языка странные слова, которые сразу же угадала Анжелика: «Демон! Демон Акадии!»

— Сударыня, разрешите представить вам господ из Канады. Мессиры, графиня де Пейрак, моя супруга…

С иронической улыбкой он наблюдал, как самые противоречивые чувства мелькали на их побледневших лицах.

— Я знаю от графини о вашей вчерашней встрече. Думаю, вы одинаково испугали друг друга… Вас я вполне понимаю… Встретить в этих лесах белую женщину на лошади… Но как видите, это не призрак…

— О нет, я в этом не уверен! — с чисто французской галантностью воскликнул Пон-Бриан. — Красота и изящество госпожи де Пейрак заставляют усомниться, что перед нами живая женщина, а не чудесное видение.

Анжелика не могла сдержать улыбки.

— Благодарю вас, лейтенант, вы очень любезны… Я сожалею, что наша первая встреча с вами не была столь корректна. Из-за меня вы потеряли свою шляпу.

— Еще немного, и я потерял бы голову, сударыня. Но что за беда! Я был бы счастлив умереть от вашей прекрасной руки. — И Пон-Бриан, отставив ногу, склонился в глубоком поклоне с изысканной учтивостью придворного. Он был явно очарован Анжеликой.

Вскоре караван тронулся в путь.

С индейцами удалось договориться — разыскали раненого гурона и хотели подвезти его на лошади, но он даже не отважился приблизиться к этому диковинному животному…

Барон де Модрей представил белым вождя гуронов, звали его Одессоник, и он был просто великолепен в своих украшениях из медвежьих зубов и перьев, торчащих у него на макушке. Не привыкнув к индейцам, их довольно трудно отличать друг от друга, но Анжелика была уверена, что это тот самый великан; который так невозмутимо истязал вчера пленного ирокеза. Гуроны окружили всадников, теперь они были полны самых дружеских чувств к ним. Им не терпелось рассмотреть поближе белых незнакомцев. С высоты, сидя на лошади, казалось, что их разноцветные перья и завязанные на макушках пряди волос лихо отплясывают сарабанду.

— Я их ужасно боюсь, — прошептала госпожа Жонас. — Они очень похожи на ирокезов. А в общем, все они одного поля ягода.

Семейство Жонас было в отчаянии. Они, вероятно, еще более трагично, чем Анжелика, воспринимали эту встречу с французами-католиками, с этими извергами вояками, от которых им удалось бежать из Ла-Рошели ценою тысячи опасностей. Они молчали, стараясь не привлекать к себе внимания офицеров.

Впрочем, тех интересовали только двое: де Пейрак, чье лицо, скрытое маской, безумно их интриговало, и Анжелика. Хотя Анжелика очень устала и ее запыленное лицо затеняла широкополая шляпа, Пон-Бриан, глядя на нее, думал, что это самая прелестная женщина, которую он когда-либо встречал. Может, она и впрямь дьявол, но ее глаза сияли так ярко, что лейтенант не в силах был оторвать от нее взгляда.

Он испытал такое мощное потрясение чувств, увидев ее на лошади, — живую женщину, а не бесплотный призрак, что у него все еще стоял комок в горле и он никак не мог сосредоточить свои мысли на том положении — положении, между тем, достаточно затруднительном, — в которое он попал. Чем больше он смотрел на Анжелику, тем сильнее убеждался, что эта неожиданно вышедшая из лесов женщина прекрасна.

Лейтенант де Пон-Бриан был мужчина огромного роста, с ярким румянцем во всю щеку; видимо, принадлежность к древнему аристократическому роду придавала некоторое благородство его могучей фигуре, словно слепленной из одних мускулов. Он, несомненно, был рожден воином, а положение младшего сына в семье окончательно определило его судьбу. Пон-Бриан говорил низким сочным голосом и раскатисто смеялся. Это был не знающий усталости, храбрый, готовый ко всем испытаниям солдат, который, не задумываясь, бросался в самый опасный бой, но, хотя это был человек в расцвете сил, уже перешагнувший за тридцать, его ум сохранил юношескую незрелость… Тем не менее он командовал одним из наиболее важных французских сторожевых постов на реке Сен-Франсуа и пользовался огромным уважением у индейцев, населявших те места. Несмотря на гигантский рост и грузную фигуру, он обладал способностью двигаться так же бесшумно, как индейцы.

Анжелику начало раздражать его излишнее внимание. Было в этом здоровяке со странной кошачьей походкой что-то такое, что сразу насторожило ее. Минутами она жалела, что сегодня утром не разгорелся честный, открытый бой. Де Пейрак хотел вести мирные переговоры с французами, но она, Анжелика, всем своим существом, всем инстинктом, всей памятью восставала против любого соглашения с ними.

Неожиданно цепь гор, залитых ярким пламенем осени, оборвалась и в открывшемся просвете блеснула голубая поверхность воды. Не прошло и часа, как они выехали к реке…

Вблизи Кеннебек казался таким синим, что невольно возникало желание поднять глаза к бледному небу, словно сверху чтото могло отражаться в его водах. С радостью Анжелика почувствовала запах близкого человеческого жилья. И вдруг увидела форт. Вся просияв, она даже приподнялась в седле.

Форт был построен на холме, немного в стороне от реки, на площадке с вырубленным лесом, из которого, видимо, были напилены мощные столбы палисада. Ограда имела форму прямоугольника, и ее высота не превышала высоты крыш двух строений, над которыми лениво поднимался дымок. Участок, окружающий палисад, был весь перерыт и выглядел неряшливо, хотя его и покрывала зелень. Приглядевшись, Анжелика увидела, что пни от вырубленных деревьев не выкорчеваны и между их узловатыми корнями разбит огород. Это был первый клочок земли, возделанный руками человека, встретившийся им за несколько недель пути. Пересохшие губы Анжелики дрогнули в улыбке. Место ей нравилось. Она была счастлива, что после всех скитаний добралась наконец до своего дома.

Пон-Бриан смотрел на нее. Но сейчас Анжелика не замечала его пристального взгляда. Она с жадным любопытством разглядывала открывшийся ее взору Катарунк, над которым поднималось легкое облако дыма и пыли. Это было скромное обиталище, небольшой кусок земли, наивно огороженный среди бескрайнего леса, но они шли к нему столько долгих дней, не встретив на пути никаких следов рук человека, не считая жалких пустых вигвамов или берестяных лодок, брошенных гденибудь у реки; здесь они надеялись найти пусть самые примитивные, но такие желанные удобства человеческого жилья. Река около форта была очень широкая — настоящее озеро, блестящее и спокойное, по которому с легкостью стрекоз носились каноэ; одни летели к маленькому островку, другие скользили вдоль крутого берега, третьи возвращались к причалу у пляжа, полумесяцем выступающего вперед, где стояла целая флотилия прижавшихся друг к другу легких челнов.

Людей, управлявших этими лодками, а также и тех, кто суетился на берегу, было видно еще плохо, но с первого же взгляда становилось понятно, что жизнь в этом диком уголке бьет ключом, точно так, подходя к муравейнику, уже на расстоянии знаешь, обитаем он или нет.

Ниже по реке, на каменистом берегу, Анжелика заметила множество типи, над которыми белыми струйками медленно поднимался дымок, — место, вероятно, было защищено от капризных горных ветров.

О прибытии каравана возвестил протяжный крик; сразу же поднялся невообразимый шум и со всех сторон начали сбегаться индейцы. Видимо, Л'Обиньер предупредил их, что на лошадях должен появиться отряд белых.

Жоффрей де Пейрак, остановившись, тоже разглядывал форт и берег реки.

— Мессир де Модрей!

— К вашим услугам…

— Если глаза меня не обманывают, я вижу над фортом белый флаг.

— Да, мессир граф, белый флаг короля Франции.

Граф де Пейрак снял шляпу и, откинув ее на вытянутой руке, застыл в почтительном поклоне, который показался нарочитым всем, кто хорошо знал его.

— Склоняюсь перед величием того, кому вы служите, барон, и счастлив, что в вашем лице он удостоил своим посещением мое скромное жилище.

— Так же как и в лице моих командиров, — поспешил вставить оробевший Модрей.

— Я в восторге, оттого что меня ждет встреча с ними…

Пейрак держался так высокомерно, что сама его любезность казалась опасной.

— Однако феодальный обычай требует, чтобы сеньора, возвращающегося в свои владения, встречал на мачте его собственный флаг. Вы не могли бы отправиться в форт и дать соответствующие распоряжения, ибо, полагаю, об этом никто не позаботился? О'Коннел знает, где взять мой флаг.

— С большим удовольствием, монсеньор, — ответил канадец и бегом бросился по каменистой дорожке.

Он вприпрыжку пробежал мимо индейцев, поднимавшихся ему навстречу, потом исчез в зарослях и вскоре появился у ворот форта. Несколько минут спустя вверх по мачте пополз голубой корабельный флаг с серебряным гербовым щитом.

— Герб Рескатора, — вполголоса произнес де Пейрак. — Может быть, слава у него мрачная и даже сомнительная, но еще не пришло время уступить его без боя, не так ли, сударыня?

Анжелика не нашлась, что ответить.

Поведение мужа снова привело ее в замешательство. Она тоже не верила канадцам, утверждавшим, что они прибыли в Катарунк, не имея злых намерений. Вряд ли можно было считать проявлением дружеских чувств занятие форта при помощи военной силы. Но события развивались для них неожиданно. Появление де Пейрака застало их врасплох. А с ним еще были его друзья Перро и Мопертюи, одни из самых известных старожилов Канады.

Не без страха смотрела Анжелика, как навстречу им с ужасным ревом, выражающим сердечные приветствия, поднималась туча диких воинов — союзников французов.

В подзорную трубу Жоффрей де Пейрак продолжал рассматривать форт и площадку перед ним. Ворота палисада были широко открыты. По обе стороны от них выстроились солдаты, впереди стоял офицер в полной парадной форме, это, конечно, был сам полковник де Ломени-Шамбор.

Сложив подзорную трубу, де Пейрак задумался. Наступил последний момент — и он хорошо это знал, — когда еще можно было принять бой. Затем он попадал в зубы к волку.

Их окружала сейчас ненадежная толпа краснокожих, которая в любую минуту могла превратиться в жесточайших врагов. Все зависело от лояльности, от влияния на своих подчиненных, от благоразумия того, с кем де Пейраку предстояло сейчас встретиться.

Он еще раз взглянул в подзорную трубу. В ее кружочке вырисовывалась стройная фигура человека, который стоял, заложив руки за спину, и, казалось, спокойно ждал прибытия владельца Катарунка, о чем ему только что сообщил Модрей.

— Пора, — проговорил Пейрак.

Он приказал сгруппироваться за ним всем, кто был на лошадях, следом встали вооруженные испанцы в кирасах и Флоримон с Кантором, они несли стяги с гербами графа де Пейрака. Шествие должны были замыкать воины его отряда, каждый с мушкетом и с зажженным фитилем в руках.

Индейцы окружали их со всех сторон, проявляя самое непосредственное любопытство. Никола Перро выбивался из сил, он на всех известных ему диалектах обращался к индейцам, уговаривая их вести себя спокойно, так как от непривычного шума, суматохи, мелькания ярких перьев, размалеванных лиц, томагавков, луков лошади начали нервничать, они ржали и становились на дыбы… Наконец кортеж был сформирован, и уже через несколько минут легконогая Волли бежала по песчаному берегу реки мимо столпившихся туземцев. Де Пейрак попросил Анжелику ехать рядом с ним. Ее очень смущали босые ножки Онорины. Да и самой ей хотелось хоть немного поправить прическу. Но снова все внимание пришлось сосредоточить на том, чтобы заставить свою норовистую лошадь выдерживать парадный шаг.

Никола Перро и сагаморы — вожди собравшихся здесь племен — напрасно надрывались, стараясь удержать самых неистовых. Кончилось тем, что Волли взвилась на дыбы в отнюдь без всякой нежности коснулась своими копытами нескольких намазанных медвежьим жиром голов. Затем она галопом бросилась к реке. Невероятными усилиями Анжелике удалось остановить лошадь и на глазах ревущих от восторга зрителей вернуть ее на место, еще дрожащую, но усмиренную и великолепную. Не считая этого инцидента, который, впрочем, явился блестящей интермедией, прибытие графа де Пейрака со своими людьми в Катарунк произошло согласно намеченному протоколу.

Еще минута, и вот уже всадники подъехали к палисаду. Граф де Пейрак величественно застыл на коне напротив открытых ворот, рядом с ним была его жена, за ними — весь остальной отряд; навстречу прибывшим, отбивая барабанную дробь, двигались два молодых барабанщика в голубых военных мундирах. Позади них в почетном карауле замерли, стоя друг против друга, шесть солдат и сержантов; несмотря на поспешность построения, они являли собой образец безупречной военной выправки.

Полковник вышел вперед, затянутый в голубой камзол, обшитый золотым позументом — форма офицеров полка КариньянаСальера, — с замшевым воротником и обшлагами, которые украшали тяжелые пуговицы с вычурным рисунком. Это был человек лет сорока, с прекрасной выправкой, в высоких сапогах, со шпагой на белой перевязи — изысканность, с какой он был одет, говорила о том, что даже в условиях походной жизни он сохраняет собранность и дисциплину. Короткая остроконечная, несколько старомодная бородка удивительно шла к тонким чертам его лица. Темный загар, от которого еще ярче казались его синие проницательные глаза, придавал его лицу особое очарование.

Анжелику сразу же поразило выражение доброты, которая, словно мягкий свет, исходила от него. Он не носил парика, но волосы его были хорошо причесаны. Он приветствовал их, положив руку на эфес шпаги, и затем представился:

— Граф де Ломени-Шамбор, начальник экспедиции на озеро Мегантик.

— Славное имя! — поклонившись, сказал граф де Пейрак, — Мессир де Ломени, как следует понимать ваше присутствие в Катарунке? Явилась ли моя скромная фактория пристанищем, давшим возможность вашему отряду удобно и спокойно расположиться на отдых? Или же я должен расценивать ваше присутствие здесь, в сопровождении ваших союзников, как захват владений на принадлежащей мне территории?

— О Боже! О каком захвате владений вы говорите! — воскликнул полковник. — Мессир де Пейрак, мы знаем, что вы француз, и, хотя ваш приезд сюда не санкционирован королем, нашим повелителем, мы в Квебеке далеки от мысли, что ваши действия каким-либо образом могут нанести ущерб интересам Новой Франции, напротив! Если только вы сами не заставите нас изменить это мнение…

— Надеюсь, что нет… Я счастлив, что нам с самого начала удалось избежать всякой недоговоренности. Я никогда не нанесу ни малейшего ущерба интересам Новой Франции ни своими делами, ни своим присутствием на берегах Кеннебека, если Новая Франция не будет препятствовать осуществлению моих замыслов… Таковы мои условия… Вы можете их передать от моего имени господину губернатору.

Де Ломени молча поклонился. Чего только не довелось испытать полковнику за его долгую и трудную службу, но история, свидетелем которой он стал сегодня, казалась ему самой удивительной. Конечно, он тоже слышал много всякой всячины о французе-авантюристе, человеке с темным прошлым, искателе благородных металлов, который сам изготовлял порох, дружил к тому же с англичанами и год назад, появившись во французской Акадии, застолбил на ее огромных неосвоенных землях несколько участков. Но встреча с ним по своей остроте превосходила все, на что могла рассчитывать самая живая фантазия.

Следует скорее сообщить в Квебек о невероятном факте, заслуживающем особого внимания: европейцы добрались с юга не водным путем, а прибыли на лошадях сюда, в края, где никогда не видели этих животных. Среди них есть женщины и маленькие дети. Их привел сюда человек в маске, с хриплым спокойным голосом, который с первой же минуты решительно дал понять, что считает себя хозяином положения. Словно здесь не было двухсот вооруженных индейцев — союзников французов, готовых по первому знаку раздавить весь его маленький отряд.

Де Ломени умел ценить храбрость и благородство…

Когда он поднял голову, в его глазах можно было прочесть не только уважение, но и внезапно вспыхнувшую симпатию.

Вот слова, которые он написал несколько лет спустя Даниэлю Мобежу в письме, датированном сентябрем 1682 года. Он воскрешает на его страницах свою первую встречу с графом де Пейраком, и хотя с тех пор утекло немало воды, он с грустью и восхищением вспоминает каждую мелочь.

«В тот вечер, — пишет он, — на берегу реки, в этих диких безлюдных краях, которые мы тщетно пытались охватить цивилизацией и христианской мыслью, я встретил одного из самых необыкновенных людей нашего времени. Он прибыл туда со своим отрядом на лошадях. Не знаю, отец мой, сможете ли вы оценить, что значит это на лошадях, если вам не довелось побывать в суровых и величественных местах верхнего Кеннебека. С ним были женщины, маленькие дети, юноши, безропотно выносящие все лишения; женщины не догадывались о своем героизме, дети были необыкновенно послушны, юноши — отважны и горячи. Казалось, самому де Пейраку даже и в голову не приходит, что он только что совершил подвиг, но, если бы он это и сознавал, он не придал бы этому никакого значения. Я понял тогда, что этот человек свершает самые высокие подвиги в жизни с той же простотой и естественностью, что и обыденные дела. И в сердце мое закралась зависть. Все это пронеслось в моей голове, пока я пытался проникнуть в тайну его черной маски».

Де Ломени подошел ближе и, запрокинув голову, посмотрел в лицо всаднику. Редкая простота и непосредственность отличали этого человека, и за это его любили все окружающие. Его открытый и спокойный взгляд говорил о том, что хитрость и страх — незнакомые ему чувства.

— Мессир, — сказал он прямо, — я думаю, мы сможем понять друг друга без лишних слов. Мне кажется, мы уже подружились… Не согласитесь ли вы представить небольшой залог этой дружбы?

Пейрак внимательно взглянул на него.

— Вероятно… О чем идет речь?

— Человек не должен прятать лицо от своих друзей. Вы не могли бы снять маску?

Де Пейрак на минуту задумался, потом, улыбнувшись, поднял руки к затылку, развязал маску, сдернул ее и положил в карман камзола. Французы даже подались вперед. Они молча разглядывали это лицо кондотьера, отмеченное знаками битв. Теперь они были уверены, что перед ними достойный противник.

— Благодарю вас, — торжественно произнес де Ломени. И потом с улыбкой добавил:

— Теперь, когда я вас увидел, я убежден, что мы выбрали правильный путь…

Они переглянулись и громко расхохотались.

— Мессир де Ломени, вы произвели на меня самое приятное впечатление, — сказал граф; спрыгнув на землю, он снял перчатки, и двое французов обменялись крепким рукопожатием.

— Я уверен, что в дальнейшем мы сможем оказаться полезными друг другу. Надеюсь, вы нашли здесь все необходимое, чтобы подкрепиться после долгого пути?

— О да! Вполне… Ваш форт — один из самых богатых в этих краях. Должен вам признаться, что моим офицерам, да и мне самому, очень по вкусу пришлись ваши выдержанные вина… Конечно, мы постараемся не остаться перед вами в долгу… Хотя вряд ли нам удастся доставить сюда столь тонкие вина. Зато мы сможем оказать вам помощь в случае нападения ирокезов. Говорят, они появились в этих краях.

— Вчера мы взяли в плен одного могавка, но ему удалось бежать, — вставил Пон-Бриан.

— Мы тоже столкнулись, еще в начале пути, с отрядом кайюгов, — заметил де Пейрак.

— Что поделаешь, — вздохнул полковник, — это злое племя проникает повсюду.

В эту минуту он вдруг заметил Никола Перро, и Анжелика поняла, что взгляд, который показался ей таким мягким, может мгновенно стать холодным и суровым. Взгляд, брошенный на канадца, мог загнать под землю любого смертного.

— Если глаза не обманывают меня, это вы, Никола? — спросил он ледяным тоном.

— Я самый, господин полковник, — воскликнул Перро, и лицо его просияло. — Счастлив видеть вас. — Он живо опустился на колено и, взяв руку полковника, которую тот ему не протянул, поцеловал ее. — Никогда не забуду тех славных битв, в которых мне посчастливилось участвовать под вашим командованием. Я так часто вспоминал вас во время своих скитаний.

— Лучше бы вы почаще вспоминали о вашей жене и ребенке, которых вы бросили на произвол судьбы в Канаде, не давая ничего о себе знать более трех лет.

При этих словах бедняга Перро смущенно опустил голову, сейчас он был похож напровинившегося мальчишку,получившегохороший нагоняй.

Французские солдаты тем временем вышли из строя и усердствовали около дам, поддерживая их лошадей. С их помощью женщины спустились на землю и, отвечая на поклоны, направились вместе со своими спутниками к воротам форта.

Катарунк и впрямь оказался самой обычной факторией, предназначенной для торговых сделок, а не укрепленным сторожевым пунктом. Палисад был немного выше человеческого роста, и четыре маленькие кулеврины, установленные по углам, составляли всю его артиллерию. Двор форта чем-то напоминал загон для скота — столько в нем копошилось людей и было собрано столько всякой всячины. Пройти через него оказалось делом нелегким. Первое, что бросилось Анжелике в глаза, были две огромные медвежьи туши, подвешенные, словно ярко-красные чудовищных размеров арбузы, которые индейцы только что начали проворно разделывать.

— Как видите, ваших запасов мяса мы не трогаем, — сказал де Ломени. — Охота сегодня удалась на славу, и индейцы решили закатить пир. Мясо двух медведей уже варится вон в тех котлах. Для букета к медвежатине добавили индеек и дроф, в общем, еды хватит на всю компанию на сегодня и завтра.

— Скажите, флигель свободен? — спросил де Пейрак. — Я хотел бы поместить в нем свою жену и дочь, а также других женщин с детьми.

— Эти дни я располагался в нем со своими офицерами. Но помещение будет сейчас же освобождено. Простите, это займет немного времени. Модрей, быстро наведите порядок в маленьком домике!

Молодой барон бегом бросился выполнять его приказ.

Тем временем де Пейрак рассказал полковнику, что вместе с ним сюда пришел вождь металлаков Мопунтук. Де Ломени знал, что это один из самых уважаемых людей среди индейцев, но никогда не видел его. Он обратился к нему с пышными приветствиями на языке индейцев.

В воздух, который и без того был пропитан дымом костров, от бесконечного шарканья ног поднялась густая пыль. Двор был защищен от ветра, и душное облако стояло на месте. У Анжелики было только одно желание: скорее где-нибудь укрыться от этого безумного гвалта.

С грехом пополам они миновали двор, обходя самые разнообразные преграды на своем пути: котлы всех размеров, целые горы кровавых потрохов, догорающие костры, ободранные шкуры, вороха перьев, бочки, колчаны со стрелами. Недоглядев, Анжелика наступила ногой на что-то жирное и голубое, кажется, это была краска, которой индейцы размалевывали свои лица. Онорина чуть не свалилась в пустой котел. Эльвира поскользнулась на липких медвежьих кишках, а двух ее сыновей индейцы радушно пригласили полакомиться сырыми мозгами — блюдом, отведать которое считали себя достойными только мужчины.

Наконец они добрались до порога предназначенного им домика. Навстречу им выбежал барон Модрей. За его спиной индеец дометал березовой метлой пол. Барон постарался. Комната, куда они вошли, была маленькая, но чисто прибранная, правда, в ней еще держался крепкий запах кожи и табака. В камине лежала большая связка сухого можжевельника, под которую была подсунута кора, оставалось только, когда наступит вечерняя прохлада, поджечь ее.

Глава 9

Анжелика облегченно вздохнула, когда дверь за Модреем наконец закрылась. Она без сил опустилась на табуретку. Мадам Жонас как подкошенная упала на другую.

— Как же вы устали, моя бедная, — сказала Анжелика, с сочувствием думая, что этой отважной женщине уже исполнилось пятьдесят.

— Сказать по правде, усталость от дороги уже прошла, но от непривычного шума и всей этой суматохи голова у меня прямо раскалывается. В этой стране или нет ни души, или уж слишком много народу…

— А как ты себя чувствуешь, Эльвира?

— О, я так боюсь, так боюсь… — ответила молодая женщина. — Эти люди убьют нас.

Мэтр Жонас, отогнув уголок пергамента, которым было затянуто окно, разглядывал двор. Его обычно такое добродушное лицо сейчас казалось настороженным и испуганным.

Анжелика заставила замолчать собственный страх и начала успокаивать друзей.

— Не волнуйтесь, вы под защитой моего мужа. Французские солдаты не имеют здесь такой власти, как в самом королевстве.

— И все-таки они поглядывают на нас подозрительно. Им, конечно, известно, что мы гугеноты.

— Но они знают, что среди нас есть испанцы и даже англичане — их злейшие враги… Я же говорю вам: Франция далеко.

— Это, конечно, так, — согласился часовщик, продолжая разглядывать индейцев. — Ну ни дать ни взять ряженые, какие разгуливают у нас по деревням накануне Великого Поста! Господи, чего тут только ни насмотришься! Вон поглядите-ка: у того нос синий, круги у глаз и щеки намазаны черной краской, а лоб и уши размалеваны красным. Ну и маскарад!

Мальчики тоже подошли к окну. Анжелика стянула сапог с ноги и перочинным ножом осторожно счистила с подошвы остатки голубой краски.

— Не могу понять, из чего они ее делают. Цвет удивительный, и она почти не смывается. Вот бы такой подвести глаза, когда идешь на бал.

Потом она сияла чулок и стала разглядывать ушиб на ноге, он беспокоил ее уже несколько дней.

Дверь с шумом отворилась, на пороге появился Пон-Бриан и тут же застыл на месте, сообразив, что забыл постучать.

— Извините меня, — пробормотал он, — я принес вам свечи.

Вопреки своей воле он не мог оторвать глаз от голой ноги Анжелики, которую она поставила на камень перед очагом. Она одернула юбку и высокомерно взглянула на него.

— Заходите, лейтенант, спасибо… вы так любезны…

Двое солдат, сопровождавших Пон-Бриана, внесли багаж. Пока они расставляли по углам дорожные мешки, кожаные кофры, сундуки, лейтенант собственноручно вставил свечи в оловянные подсвечники и поставил на стол кувшин с пивом и стеклянные кубки. Он был очень многословен, видимо желая загладить свою оплошность.

— Вот холодное пиво, пейте, сударыни! Представляю себе, как вы утомились за время вашего долгого и трудного путешествия. Я и мои товарищи преклоняемся перед вашим мужеством. Ради бога, без всякого стеснения скажите, чем я могу еще быть полезен вам. Полковник просил передать, что мы с Модреем в вашем полном распоряжении, а сам он взял на себя заботу о графе де Пейраке. Главное, что я должен вам посоветовать, — это не выходить сегодня вечером из дому. Дикарей здесь собралась тьма-тьмущая, и они решили устроить пир. Иногда они становятся опасно навязчивыми. Завтра большая часть их уйдет отсюда, тогда вы и сможете осмотреть Катарунк. И ни в коем случае никого не впускайте в дом! Я не стал бы об этом говорить, если бы здесь были только абенаки и алгонкины, но здесь собралось и много гуронов, а у нас, в Квебеке, про этих жуликов говорят: «Где гурон — там урон».

Разглагольствуя, Пон-Бриан бросал смелые взгляды на Анжелику. Она почти не слушала его и с нетерпением ждала, когда же ой наконец удалится. Она безумно устала. Все тело у нее ныло. Несмотря на свою простоту, Катарунк ей нравился. И она была бы вполне счастлива, не будь здесь этих непрошеных гостей. Положение было не из приятных. Анжелика пока не чувствовала себя дома и уже представляла, как будут развиваться события в ближайшие дни. Де Пейрак будет вынужден проводить все время в обществе французов — он не должен спускать с них глаз. Для начала она не увидит его сегодня вечером. И еще будет счастьем, если завтра он не предпримет с ними какую-нибудь вылазку, оставив ее среди этих бесцеремонных туземцев, языка которых она не понимает. Задумавшись, Анжелика сняла шляпу — она надавила ей лоб, откинула назад голову и, закрыв глаза, потерла рукой висок, словно желая отогнать начинавшуюся мигрень.

Пон-Бриан умолк. У него перехватило горло. Да, она была действительно прекрасна! Прекрасна так, что дух захватывало от ее красоты.

Анжелика, взглянув на лейтенанта, подумала, что у него глупый вид, и едва заметно пожала плечами.

— Спасибо, лейтенант, за оказанные нам услуги, — сказала она довольно холодно. — И поверьте, что ни у меня, ни у моих друзей нет ни малейшего желания общаться с дикарями и терять по их милости то последнее, что у нас есть. Моя дочь и так уже осталась без башмаков. Она забыла их на берегу озера, и я просто ума не приложу, где достать пару обуви ее размера…

Пон-Бриан пробормотал, что он возьмет это на себя. Он попросит одну знакомую индианку скроить мокасины для девочки. Завтра же она будет обута. Затем он, пятясь, добрался до двери, прихватив по пути какие-то ремни, еще являвшиеся на скамьях. Выйдя за порог, он почувствовал себя опьяневшим, словно только что залпом выпил несколько чарок канадской водки.

— Черт возьми, — пробормотал он сквозь зубы, — что же это такое? Неужели и в этой проклятой стране может произойти чтото необычное?

Любовь вползала в его сердце. Он ощущал ее приближение и внутренне содрогался. Его охватывало возбуждение, подобно тому, какое испытываешь на охоте или перед боем. В жизни сразу что-то изменилось. Проходя через двор, он поднял лицо к небу и глухо закричал, в крике его звучала безумная и дикая радость.

— Почему ты издаешь боевой клич? — спросили его индейцы.

Он растолкал их и, подражая их движениям, начал танцевать индейский танец, исполняемый вокруг костра, воинственный танец томагавков и свистящих стрел. Индейцы засмеялись и вслед за ним повторили отдельные движения этого танца, испуская при этом пронзительные, казалось, вонзающиеся в самое небо крики.

— Господи, какой рев! — прошептала Анжелика. Она чувствовала, как неприятная дрожь снова пробежала у нее по спине. Схватив Онорину, она исступленно прижала девочку к себе. Их каждую минуту могли убить. Опасность висела в воздухе. От нее оставался привкус на языке. Это была Америка. Опасность умереть насильственной смертью была здесь повсюду, но зато у человека в Новом Свете было и право жить и защищаться.

— Сударыня, — позвала ее Эльвира, — взгляните-ка! Здесь, оказывается, еще две комнаты с кроватями, даже три, и в каждой очаг. Мы прекрасно устроимся.

Комнаты, совсем маленькие, были расположены вокруг большого камина с отдельной топкой г каждой комнате. Камин был грубо сложен, по-видимому, из речных камней на растворе из песка, извести и гравия. На деревенских кроватях — у некоторых из них спинки были даже не отесаны — лежали тюфяки, набитые мхом, и все они были застланы шерстяными одеялами или медвежьими шкурами. В комнате, куда вела дверь справа, кровать была более чистой работы и из хорошего дерева; при всей своей добротности она выглядела изящной, и ее украшал полог из брокатели, отделанный витым шнуром. В левой комнате кровать была попроще, но тоже с пологом. В дальней комнатке стояло несколько кушеток с деревянными кругляками в изголовьях, но и на них лежали тюфяки, покрытые теплыми одеялами. Эльвира сразу решила, что здесь она будет спать с тремя детьми.

Семейство Жонас выбрало себе левую комнату, а Анжелика устроилась в правой. Впрочем, она и предназначалась госпоже де Пейрак, там уже стоял ее багаж. По некоторым едва уловимым приметам этой комнаты с грубыми бревенчатыми стенами, скорее похожей на хижину лесоруба, чем на жилище крестьян, Анжелика поняла, что здесь жил де Пейрак, когда в прошлом году он приезжал в Катарунк. Отодвинув занавеску, она обнаружила на полочках этажерки книги в кожаных переплетах с латинскими, греческими и арабскими названиями. В других комнатах он, видимо, предполагал разместить сыновей и своего помощника, которого он привез с собой. По мелочам она узнавала руку мужа, его любовь к комфорту и тот безупречный вкус, с каким он умел выбирать вещи.

Бронзовый подсвечник, стоящий на столике в углу комнаты, был тонкой работы. Он радовал глаз пластичностью своих арабесок, но видеть здесь эту изысканную безделушку было довольно странно, и, в общем, она казалась ненужной в убогом домишке, затерянном в глубине бескрайнего леса. Жаль, что никому не пришло в голову очистить подсвечник от наплывов застывшего сала. Камень перед очагом закрывала хорошо выкованная подставка для дров, но зола и погасшие головешки были рассыпаны прямо на полу. В доме сильно отдавало казармой.

Анжелика поняла, что для начала она должна взять в руки метлу. Благо в углу их было несколько. Женщины с рвением взялись за дело, чтобы скорее очистить свое жилье от следов солдатского постоя. Этот маленький теплый домик с добротным камином, в котором скоро весело запылает хворост, им нравился. Хотелось как можно скорее придать ему жилой вид, создать уют, навести чистоту и устроить все по своему вкусу, чтобы чувствовать наконец себя дома, а не скитальцами и бродягами, как в течение этих последних трех недель.

Дверь закрыта, щеколда задвинута. Им и впрямь было хорошо тут. Мэтр Жонас перед очагом в своей комнате развесил чулки и туфли, которые он промочил в болоте, где-то недалеко от Катарунка. Эльвира раздела ребятишек и посадила их в ушат с водой.

Анжелика, окончив убирать свою комнату, решила порыться в сундуках, посмотреть, не найдется ли там свежих простынь. Открыв один из них и откинув его крышку, она обнаружила вделанное в нее зеркало. В этом был весь Жоффрей де Пейрак! Сколько предупредительности в этой неожиданной находке!

«До чего же я люблю его!»

Стоя перед зеркалом на коленях, она рассматривала свое лицо. Она отдыхала. Простынь в сундуке не оказалось, там была только мужская одежда. Анжелика встала и осторожно закрыла крышку Минуты, что она провела у зеркала, наполнили ее желанием надеть нарядное платье. Она открыла свой багаж и прежде всего достала чистую сорочку Онорине. Дети хотели спать, и, к счастью, их можно было уложить в самой дальней комнате, куда едва долетал шум со двора.

В чуланчике госпожа Жонас обнаружила большой котел, который подвешивают над очагом. Оставалось только сходить за водой. Но ни одна из женщин не могла отважиться пройти к колодцу через охваченный безумием двор.

Мэтр Жонас решил принести себя в жертву. Он вернулся, окруженный толпой индейцев; они задавали ему тысячи вопросов и, сталкивая друг друга с крыльца, пытались пробраться ближе к двери, чтобы только взглянуть на белых женщин.

Никто из них не помог ему донести воду, так как они считали позорным, что «чено» — пожилой мужчина — выполняет тяжелую работу, а женщины тем временем сидят дома. Еще немного и эти настырные индейцы ворвались бы в их флигель.

— Никогда в жизни не видел более наглого народа, — проговорил часовщик, стряхивая с себя пыль и вытирая пот, когда наконец удалось закрыть дверь и задвинуть засов. — Если уж они привяжутся к вам, отделаться от них невозможно…

Чтобы не заставлять его еще раз повторить эту опасную вылазку, женщины решили разделить поровну драгоценную влагу и умыться. Над огнем, весело потрескивающим в камине, они подвесили котел. В ожидании пока вода согреется, сели поближе к теплу и разлили по кубкам пиво.

Кто-то несколько раз легко постучал в дверь. Это был Никола Перро. Он вручил им плетеную корзину, в которой была большая пшеничная булка, колбаса, малина и черника. Сопровождавший его индеец принес дрова. При виде этих яств у всех сразу повеселело на сердце. Лакомства тут же понесли малышам, и они, засыпая, все еще продолжали жевать.

— Никола, что это за история с вашей женой? — спросила Анжелика. — Вы никогда мне о ней ничего не рассказывали.

— А я ничего и не знал, — быстро ответил канадец и страшно покраснел.

— Как, вы не знали, что у вас есть жена?

— Нет, я хотел сказать, что не знал, что у мена есть ребенок. Я уехал сразу же после…

— После чего?

— После женитьбы, черт возьми! Вы поймите, я должен был жениться. Если б я не женился, мне бы пришлось платить огромный штраф, а я в ту пору был беден как церковная крыса. К тому же меня собирались судить: я проделал длинное путешествие без разрешения губернатора. И грозились отлучить от церкви за то, что я возил водку дикарям. Тогда я решил жениться… Так было проще…

— Представляю, как вы поступили с этой бедной девушкой, если вас принудили жениться на ней, — заметила госпожа Жонас.

— Да я до женитьбы и в глаза ее не видел…

— То есть как не видели?

— Она была одной из «дочерей короля» и только что прибыла с последним кораблем… Я ничего не хочу сказать, может быть, девушка была милая и честная…

— Вы в этом не уверены?

— У меня не было времени присмотреться к ней.

— Объясните-ка все как следует, Никола, — попросила Анжелика. — А то ведь мы ничего не поняли…

— Все очень просто. Король Франции заботится о росте населения в своих колониях. И время от времени он присылает сюда корабль, полный барышень, и местные холостяки в течение двух недель обязаны разобрать их себе в жены. Тот, кто отказывается это сделать, должен платить штраф или даже может угодить в тюрьму. Ну так вот, через это нужно было пройти и мне… И я прошел… А затем — прощай, я ухожу в леса, к индейцам…

— Вам не понравилась ваша супруга? — спросила Эльвира.

— Я просто не успел разобраться, нравится она мне или нет. Я же вам говорю…

— Во всяком случае, у вас хватило времени, — заметила Анжелика, — чтобы стать отцом.

— А как же, черт побери! Это было необходимо. А то она стала бы жаловаться, что супружество не свершилось, и в таком случае с меня опять бы взяли штраф.

— Значит, на следующий же день после брачной ночи вы без оглядки сбежали от своей молодой жены? И неужели вы не испытывали угрызений совести за эти три года? — наигранно сурово спросила Анжелика.

— Честное слово, нет! — усмехнувшись, признался канадец. — Но скажу откровенно, когда мессир де Ломени бросил на меня свирепый взгляд, мне стало очень не по себе. Я не знаю более святого человека. К сожалению, мы с ним сделаны из разного теста…

Несмотря на то что воды было маловато, Анжелика с наслаждением вымылась перед очагом в своей комнате. Она привезла с собой в Катарунк два очень элегантных туалета, которые могли бы показаться совершенно ненужными в этих диких местах. Но Анжелика рассудила, что если здесь не будет никакого общества, которое она могла бы пленять в этих нарядах, то они просто доставят удовольствие ей самой. А кроме того, ведь теперь у нее есть муж и сыновья. Одним словом, да здравствует женское обаяние и красота!

Почему бы время от времени ей не появляться перед ними нарядной женщиной, как те, что живут в далеких городах, где по улицам ездят кареты, где из каждого окна вас подстерегает чей-то взгляд и чьи-то губы с завистью произносят: «Вы видели новый туалет госпожи X?..».

Она надела жемчужно-серое платье, отделанное серебряным галуном и вышивкой, с воротником и манжетами из тонкого белого батиста, обшитого тонкими серебристыми кружевами. Распустив волосы, Анжелика встряхнула ими и долго расчесывала черепаховым гребнем с золотыми украшениями, который она достала из чудесной дорожной шкатулки, подаренной ей мужем перед самым отъездом из Голдсборо. То, что подобные предметы роскоши были у нее под рукой, придавало ей уверенность. Собираясь в дорогу, Анжелика немного подстригла свои длинные волосы. Теперь, когда она поднимала их на затылке, они ниспадали на плечи, обрамляя лицо сверкающей массой. Волосы были очень густые и шелковистые, они лежали волнами, на концах закручивались в локон. Легкая челка прикрывала ее загорелый лоб.

Анжелика любила красиво причесаться. В этом были кокетство и вызов, так как естественное золото ее волос, хотя ей было тридцать девять лет, уже тронула ранняя седина. Это не огорчало ее. К тому же она знала, что их серебристый отлив только подчеркивает неувядающую молодость ее лица. Теперь оставалось укрепить маленькую диадему, усыпанную жемчугом, и она снова подошла к зеркалу.

В этот момент чья-то тень мелькнула на желтоватом пергаменте, и в окно тихонько постучали.

Глава 10

После некоторых колебаний Анжелика отодвинула деревянную задвижку и открыла створку маленького окошечка. За окном, согнувшись, стоял человек, он оглядывался, словно боялся, что его кто-нибудь заметит. Анжелика узнала в нем бретонца Жана, одного из бывших членов экипажа «Голдсборо», которого де Пейрак ценил как умелого столяра и выносливого, испытанного воина, и, не задумываясь, взял с собой в Новый Свет. Он смущенно улыбался. Можно было подумать, что он замыслил какую-то шутку… Наконец, решившись, он выпалил одним духом:

— Мессир граф собирается пристрелить вашу Волли. Он говорит, что эта лошадь с изъяном и что он еще вчера решил от нее избавиться.

И тут же исчез. До Анжелики не сразу дошел смысл сказанных слов. Она пригнулась и крикнула в окошко:

— Жан!

Но его уже и след простыл. Прислонившись к косяку, Анжелика собиралась с мыслями. Постепенно слова молодого бретонца начали доходить до ее сознания. Еще минута, и в ней словно что-то оборвалось. Глаза вспыхнули. Гнев с такой силой полоснул ее по сердцу, что она едва не задохнулась. Она искала свой плащ, натыкаясь на мебель, так как день уже угасал и в комнате было сумрачно. Пристрелить Волли, ее лошадь, которую она с таким трудом довела до цели!

Вот такими поступками мужчины и дают понять женщинам, что с ними считаться нечего! А разве может вынести такое пренебрежение уважающий себя человек, даже если он принадлежит к слабому полу? Так, значит, Жофрей приказал убить Волли, даже не сказав ей об этом? Убить лошадь, которую она вела, надрывая руки и спину, иногда с опасностью для жизни! На которую положила столько труда, чтобы смирить ее и приучить к чужому дикому краю, где каждая песчинка, казалось, вызывала у этого чрезвычайно чуткого животного непреодолимое отвращение. Волли, например, не выносила резкого запаха, исходившего от индейцев, или запаха прели, стоявшего в подлеске. Она страдала от тысячи вещей, с которыми ее заставили столкнуться люди: от необъятности просторов, от дикости мест, от враждебной ей природы; можно было подумать, что она страдает физически, касаясь своим тонким копытом нехоженых земель. Сколько раз Анжелика просила кузнеца, который был среди людей де Пейрака, проверить копыта лошади. Он ничего не мог обнаружить. Значит, вся драма разыгрывалась в голове Волли. И тем не менее Анжелика довела ее до места…

Она уже готова была вихрем вылететь из комнаты, но взяла себя в руки. Нужно было хоть немного прийти в себя, чтобы не подвести Жана. Он проявил большое мужество, сообщив ей о намерениях графа… Жоффрей де Пейрак был не из тех хозяев, чьи решения подвергаются обсуждению. Непослушание и ошибки дорого обходились тем, кто служил у него. Жан Ле Куеннек, должно быть, не сразу решился на этот шаг. Он был помягче и пообходительнее остальных своих товарищей. Во время путешествия он часто приходил Анжелике на помощь: на косогоре поддерживал повод лошади, на привалах вытирал седло, и они стали добрыми друзьями.

В тот вечер, узнав о замыслах своего господина, он решил предупредить Анжелику. И она дала себе слово, что во время разговора с мужем ничем не выдаст молодого человека.

Не спеша она накинула на себя плащ из малиновой тафты, подбитый волчьим мехом, который до сих пор у нее не было случая обновить.

Госпожа Жонас даже простерла руки к небу, увидев Анжелику.

— Вы как будто собрались на бал?

— Нет, всего лишь в соседний дом. Мне нужно как можно скорее переговорить с мужем.

— Вам никак нельзя выходить, — решительно запротестовал мэтр Жонас. — Ведь там индейцы! Куда вы одна?

— Ничего, как-нибудь перейду двор, — ответила Анжелика, открывая дверь.

В лицо ей ударил оглушительный шум.

Глава 11

Солнце уже клонилось к закату, и его лучи, пробиваясь сквозь плотную пелену пропитанного пылью и дымом тумана, заливали землю розовым светом.

От огромных чугунных котлов, под которыми жарко трещал огонь, тянуло сладковатым запахом маисовой каши. Вооружившись деревянными черпаками, солдаты разливали кипящее варево столпившимся вокруг индейцам, тянувшим к ним со всех сторон выдолбленные из дерева миски, берестяные чашки, а то и просто соединенные вместе ладони.

Анжелика перебежала двор и направилась к дому, где у входа стоял караульный. Забыв о своих обязанностях, он жадно торговался с индейцами, стараясь повыгоднее обменять листья табака на золотистые шкурки выдры.

Анжелика молча прошла мимо него и остановилась на пороге комнаты, где она надеялась найти мужа. Граф де Пейрак действительно сидел за столом в окружении каких-то незнакомых ей людей; приглядевшись, Анжелика узнала среди них графа де Ломени и его лейтенантов. Из-за табачного дыма в комнате царил полумрак, хотя к стенам были прикреплены сальные лампы, горящие желтым мерцающим светом.

Свежий воздух, ворвавшись в дом через открытую дверь, несколько рассеял густой чад. И Анжелика увидела, что от самого порога до пылающего в глубине комнаты очага тянется массивный, крепко сколоченный стол, уставленный дымящимися блюдами, оловянными кубками и графинами из темного стекла. В центре стола возвышался пузатый глиняный кувшин со светлым пивом. Анжелика чуть не задохнулась от ударивших ей в нос крепких запахов.

Сидящие за столом немилосердно дымили трубками. Перед каждым стоял кубок с вином. Мелькали ножи. Энергично работали челюсти. Не отставали от них и языки. Гортанная индейская речь и громкое чавканье сливались в однообразный, монотонный гул, прерываемый время от времени, словно раскатами грома, взрывами оглушительного хохота. Затем все снова принимались за еду, и разговоры возобновлялись.

На почетном месте Анжелика увидела сагамора Мопунтука, вытиравшего руки о свои длинные, заплетенные в косы волосы, а неподалеку от него — в фетровой шляпе с золотым галуном, подаренной ему лейтенантом Фальером, — гурона Одессоника. На минуту Анжелике показалось, что она попала в индейский лагерь. Но нет, индейские вожди, как того требовал обычай, были здесь лишь почетными гостями. Хозяевами же были белые, они пировали этим осенним вечером, отмечая столь неожиданную встречу, которая волею судеб свела в этом нехоженом краю людей, пришедших с разных концов континента и в глубине души сожалевших о том, что пути их не разминулись. Несмотря на кажущуюся сердечность, они неотступно следили друг за другом, хотя внешне ничем не выдавали своей настороженности и владевших ими противоречивых чувств. Возможно, граф де Ломени-Шамбор и был искренен, говоря, что рад дружеской встрече с хозяином Катарунка, но находящегося на службе у графа де Пейрака мрачного и высокомерного испанского капитана дона Хуана Альвареса, сидевшего за столом между индейцем и французом, возмущало присутствие этих захватчиков в местах, навечно закрепленных буллой самого папы за подданными Их католических Величеств короля и королевы Испании.

Ирландца О'Коннела, с лицом, похожим на спелый помидор, тревожила мысль о том, как отнесется к вторжению канадцев его хозяин, граф де Пейрак. Трапперы-французы, пришедшие сюда с юга с караваном де Пейрака, болтая со своими старыми друзьями с берегов Святого Лаврентия, старательно избегали разговоров о том, чем они занимались прошлую зиму.

Старый охотник Элуа Маколле, который, обманув бдительность своей невестки, живущей в деревне Леви, неподалеку от Квебека, уже два месяца провел в лесу вдали от человеческого жилья, был преисполнен решимости иметь отныне дело лишь с медведями, лосями или уж в крайнем случае с бобрами, и сейчас он сетовал на то, что в Америке не осталось уединенных мест. Да, в ее лесах действительно и шагу невозможно было ступить, не встретив человека. Надвинув на лоб вязаный красный колпак, украшенный фазаньими перьями, старик мрачно курил вересковую трубку, но после третьей чарки оживился, его глубоко сидящие глаза радостно заблестели, и он подумал себе в утешение, что уж сюда-то по крайней мере за ним не явится его невестка и что вообще не так уж плохо повидать старых друзей и посидеть с ними на настоящем напеопунано — празднике Медведя, на который испокон веков собираются одни мужчины; по обычаю, медведю, перед тем как его зажарить, засовывают в ноздри щепотку табаку, а в огонь на счастье бросают немного мяса и жира. Медведя убил Пон-Бриан, ему принадлежало право, отрезав себе первый кусок, раздать самые лакомые своим друзьям. Осенью медвежье мясо особенно вкусно.

Вдруг повеселевший старик чуть не подавился костью — сплюнув, он громко выругался. Ему померещилось, что в табачном дыму перед ним выросла фигура его невестки. Нет, к счастью, это была не Сидони, но все-таки, глядя на них, на пороге стояла женщина.

Женщина на напеопунано! Какое кощунство! Откуда появилась она в этом глухом уголке Канады, куда редко спускались жители с берегов реки Святого Лаврентия и уж подавно не заглядывали те, кто обосновался на берегу океана, и, если бы время от времени не приходилось сводить счеты с кем-нибудь из еретиков Новой Англии, сюда бы, верно, так никто никогда и не забрел.

Старик забормотал что-то невнятное и отчаянно замахал руками, словно стараясь разогнать клубы дыма и густые пары маисовой похлебки. Его сосед Мопертюи остановил его: «Успокойся, старик!»

В эту минуту сагамор Мопунтук поднял руку и, указав на женщину, торжественно заговорил. Он рассказал не слишком понятную историю о черепахе и ирокезах и в заключение добавил, что эта женщина победила черепаху и заслужила право сидеть на пиру рядом с отважными воинами.

— Так, значит, теперь это уже не напеопунано — праздник мужчин, а мокушано, — проворчал старый Маколле. — Вот уж стоило, спасаясь от женской юбки, забираться в такую даль. Впрочем, всего можно было ждать от этих металлаков с озера Умбагог, они слыли самыми бестолковыми среди алгонкинов; конечно, спору нет, мало кто мог соперничать с ними в умении выследить зверя, но ведь и места-то здесь — настоящий рай для охотника, а уж бестолковы-то они были до того, что их даже не смогли научить осенять себя крестным знамением.

— Ты замолчишь, старик? — прикрикнул на него Франсуа Мопертюи, надвинув ему колпак на самые глаза. — И как только тебе не совестно оскорблять даму?

От негодования и волнения у Мопертюи даже дрогнул голос. В голубых клубах табачного дыма, чуть подсвеченная лучами солнца, проникавшими через полуоткрытую дверь, Анжелика казалась не правдоподобно прекрасной. В этой хрупкой и нежной женщине трудно было узнать не знавшую усталости всадницу, вместе с которой он проделал весь путь от самого Голдсборо. Она словно сошла с одной из тех картин, что висят во дворце губернатора Квебека, и стояла сейчас перед ними с золотистыми распущенными волосами, в ярко-малиновом плаще, положив тонкую белую руку в кружевном манжете на грубо обструганные перила.

Суровый траппер рванулся ей навстречу, но ноги плохо слушались его, табурет упал, и сам он со всего маху растянулся на полу. Потирая ушибленный нос, он на чем свет ругал предательскую водку О'Коннела. Проклятый ирландец, конечно, добавлял в нее какие-то травы, чтобы сделать ее покрепче.

Несмотря на испуг, Анжелика едва сдержала смех и, оглядевшись вокруг, подумала, что никогда еще за годы ее бурной жизни не приходилось ей видеть подобного сборища.

Де Пейрак еще не заметил ее появления. Он сидел на дальнем конце стола, у самого очага, и курил длинную голландскую трубку, беседуя с полковником де Ломени. Когда он смеялся, она видела, как сверкают его крепкие белые зубы, сжимающие черный мундштук. Его темный четкий профиль резко вырисовывался на фоне танцующих языков пламени.

Что-то в этой картине невольно вызывало в памяти образы далекого прошлого: могущественный граф Тулузский в своем Отеле Веселой Науки принимает гостей, и стол ломится от изысканных яств на золотых блюдах. Он так же сидел во главе стола, а за его спиной в огромном, украшенном фамильным гербом камине ярко пылал огонь, и отблески пламени весело играли на гранях хрустальных кубков и придавали таинственную прелесть бархату, парче, кружевам.

Какая злая пародия на те счастливые времена! Судьба словно хотела дать им понять, в какую пропасть они были низвергнуты. Если тогда их окружал весь цвет Тулузы, благороднейшие сеньоры и прекрасные дамы, то кого только не было теперь за их столом: трапперы, индейцы, солдаты, скромные офицеры, на которых жизнь в этой дикой стране, заполненная охотой и войной, таящая в себе столько опасностей, наложила свой отпечаток.

Даже у графа де Ломени, несмотря на всю его учтивость, было что-то общее с ними. Анжелика вдруг заметила, что у него обветренное лицо, хищные зубы и отрешенный, затуманенный взгляд курильщика табака.

И сам Жоффрей де Пейрак чувствовал себя своим среди этих людей. Морские штормы, погони, бесконечные сражения, схватки не на жизнь, а на смерть, ежедневная, ежечасная борьба с пистолетом или шпагой в руке за осуществление своих честолюбивых планов, за право повелевать людьми, за достижение поставленной цели, борьба с враждебными силами природы, пустыней, океаном, лесами развили в нем те черты, которые прежде лишь проглядывали за изысканностью манер знатного сеньора в скупыми и точными жестами ученого.

Анжелика отступила назад.

Но Пон-Бриан уже бросился к ней. Ему повезло больше, чем Мопертюи, он сумел удержаться на ногах и добраться до нее. Впрочем, он не был пьян. Он выпил совсем немного, только чтобы поднять настроение.

— Сударыня, счастлив видеть вас…

Он протянул ей руку, чтобы помочь спуститься по ступенькам, которые вели от порога, а взглядом уже отыскивал свободное место в центре стола. Анжелика не знала, как ей поступить.

— Боюсь, как бы индейцы не сочли мое появление здесь для себя оскорбительным. Мне говорили, что у них не принято, чтобы женщины присутствовали на праздниках…

Но сидевший неподалеку сагамор Мопунтук вновь поднял руку и произнес несколько слов. Пон-Бриан поспешил перевести их Анжелике:

— Вот видите, сударыня, сагамор повторил, что вы достойны сидеть рядом с воинами, вы победили черепаху, тотем ирокезов. И вы не должны лишать нас радости видеть вас здесь.

Он решительно освободил ей место в центре стола, бесцеремонно оттеснив капрала Дженсона, и, усадив по правую сторону от Анжелики высокого, широкоплечего красавца, сам сел слева от нее.

Действия Пон-Бриана и слова сагамора привлекли всеобщее внимание. Голоса стихли, и все взгляды обратились к Анжелике.

Она бы предпочла сразу очутиться рядом с мужем и объяснить ему причину своего прихода. Но не так-то легко было уклониться от настойчивых ухаживаний лейтенанта и его друзей. Ее сосед справа наклонился к ней, пытаясь поцеловать ей руку, но икота, которую ему с трудом удалось сдержать, помешала ему. Он виновато улыбнулся:

— Разрешите представиться: Ромен де Л'Обиньер! Впрочем, я, кажется, уже был представлен вам. Простите, но у меня путаются мысли… Если бы вы пришли чуть раньше… Но хоть я и изрядно пьян, у меня еще не двоится в глазах, и я не могу допустить столь кощунственную мысль, что на свете есть вторая такая красавица. Я уверен, вы единственная, неповторимая…

Анжелика рассмеялась, но смех ее оборвался, как только она взглянула на руки своего соседа. На левой у него не хватало большого и среднего пальцев, на правой — безымянного. Остальные были изувечены, на некоторых вместо ногтей чернела обуглившаяся кожа. Когда у переправы Саку ей представили его вместе с офицерами, она не заметила этого.

— Не обращайте внимания на мои руки, прекрасная госпожа, — перехватив ее взгляд, весело сказал Л'Обиньер. — Это память о моей дружбе с ирокезами. Я знаю, красивого мало. Но это не мешает мне нажимать на курок ружья.

— Ирокезы пытали вас?

— Мне было шестнадцать лет, когда я попал к ним в руки, отправившись как-то осенью пострелять диких уток на болота Трехречья. Вот почему меня и прозвали Трехпалым-с-Трехречья. И, видя, что она не может отвести полный жалости взгляд от его искалеченных рук, продолжал:

— Сперва они острыми краями раковин отрезали мне три пальца. Большой на левой руке подожгли. На других пальцах зубами повыдирали ногти и тоже стали их поджигать.

— И вы все это выдержали?

Это спросил Флоримон. Он перегнулся через стол. Глаза его под пышной шапкой волос возбужденно блестели.

— Я ни разу не крикнул, молодой человек! Неужели бы я доставил удовольствие этим кровожадным волкам и стал бы стонать и извиваться от боли! К тому же, крикни я хоть раз, меня бы тут же убили! А когда они увидели, что я веду себя, как подобает мужчине, они оставили мне жизнь, и я провел у них больше года.

— Вы говорите на их языке?

— Пожалуй, не хуже самого Сваниссита, великого вождя сенеков.

И он добавил, обведя взглядом всех присутствующих, словно пытаясь отыскать кого-то:

— Из-за него я и пришел в эти края.

Он был смуглолицым и черноглазым. Волнистые каштановые волосы падали на его короткий плащ из лосиной кожи, украшенный, как это было принято у индейцев, полосками цветной кожи. Расшитый мелким жемчугом индейский головной убор был сколот сзади двумя перьями. Вероятно, этот убор и делал его лицо женственным, что так не вязалось с его могучими плечами и высоким ростом.

— Вы говорите, что ищете встречи со Сванисситом, сын мой, — произнес де Ломени, — но со стороны можно подумать, что вы избегаете ее, ведь всего месяц назад он был на Севере со своими воинами. Мы узнали об этом от двух дикарей, им едва удалось спастись, когда ирокезы напали на их деревню.

— А я вам говорю, что он здесь, — возразил Л'Обиньер, стукнув кулаком по столу. — Он должен встретиться здесь с Уттаке, вождем могавков. Мы недавно схватили одного ирокеза. И заставили его заговорить. Если бы нам удалось снять скальпы с этих двух голов, от Союза пяти племен ничего бы не осталось, он бы распался.

— Ты хочешь рассчитаться со Сванисситом за свои пальцы? — усмехнувшись, спросил Мопертюи.

— Я хочу рассчитаться с ним за свою сестру, за зятя и за родных моего друга Модрея, сидящего вместе с нами за этим столом. Вот уже шесть лет, как мы охотимся за этой старой лисицей, но рано или поздно мы выследим ее… Наберись терпения, Элиасен, — обратился он к Модрею. — Они все равно не уйдут от нас.

— Когда я жил у ирокезов, — продолжал он, — Уттаке был мне братом. Не знаю, есть ли на свете человек более красноречивый, более хитрый и более мстительный, чем он. К тому же он кое-что смыслит в колдовстве, он связан с Духом Снов. Я люблю и ненавижу его. Вернее сказать, я уважаю его за ум и храбрость, но своими руками убил бы его, потому что это самое страшное чудовище, с которым может когда-либо повстречаться француз.

— Дадите вы наконец что-нибудь поесть своей соседке? — ворчливо прервал его Маколле.

— Сейчас, сейчас, не сердитесь, отец. Простите меня, сударыня. Пон-Бриан, не могли бы вы мне помочь?

— Я как раз пытаюсь отыскать в этом рагу кусок, который был бы достоин оказаться на тарелке прекрасной дамы, но…

— А, вот возьмите этот! Медвежья лапа! Нет на свете ничего вкусней для того, кто знает в этом толк. Эх, Пон-Бриан, друг мой милый, сразу видно, что ты недавно в этих краях.

— Я? Совсем недавно! Всего пятнадцать лет…

— Дайте же ей в конце концов поесть! — снова недовольно пробурчал старик.

Они придвинули к Анжелике огромное блюдо, где в янтарно-желтом жиру плавали темные студенистые куски мяса. Не боясь обжечься, Л'Обйньер запустил туда свои изувеченные пальцы. Он очень ловко отделил от мяса острые, напоминающие маленькие изогнутые кинжалы когти зверя, которые слегка размякли во время варки, и бросил их на стол.

— Наш друг Мопунтук сделает себе из них неплохое ожерелье или украсит ими набедренную повязку. Вот, сударыня, кусок, который вы сможете по достоинству оценить, не боясь при этом, что когти сеньора медведя поцарапают вам горло.

Анжелика с опаской поглядывала на куски медвежатины, которые ее соседи так услужливо положили ей на тарелку, обильно полив жиром. Она пришла сюда, чтобы поговорить с де Пейраком о своей лошади, и попала, словно в ловушку, на это пиршество. Она то и дело поворачивала голову в сторону мужа, но он сидел довольно далеко от нее, во главе стола, и как она ни старалась, из-за висевшего в воздухе табачного дыма никак не могла перехватить его взгляд или хотя бы рассмотреть выражение лица. Временами она чувствовала, что он как-то странно поглядывает на нее. Она решила быть любезной с французами, которые усадили ее рядом с собой, к тому же все они были навеселе, и она боялась обидеть их. Ей совсем не хотелось есть, но в жизни ей приходилось делать вещи куда более трудные, чем то, что ей предстояло сейчас, — отведать медвежатины, и она поднесла кусок ко рту.

— Запейте тут же вином, — посоветовал Пон-Бриан. — Иначе от жира останется неприятный привкус во рту.

Анжелика сделала глоток, и у нее перехватило дыхание.

Все сидящие за столом с напряженным вниманием следили за каждым ее движением, словно охотники, подстерегающие дичь.

К счастью, Анжелика научилась пить при дворе французского короля, и она достойно выдержала это испытание.

— Теперь я понимаю, почему индейцы называют водку огненной водой, — сказала она, придя в себя.

Раздался взрыв смеха, и в ее адрес посыпались комплименты. Затем все снова принялись за еду.

Анжелика увидела повара Октава Малапрада, он только что внес в комнату огромное блюдо жареной дичи. Вспомнив о своих друзьях Жонас, она привстала, намереваясь попросить его отнести им еды во флигель. Но Пон-Бриан, решив, что она собралась уходить, с такой силой схватил ее за руку, что она чуть не вскрикнула.

— Не покидайте нас, — произнес он умоляюще. — Я этого не вынесу.

Сидевший рядом с де Пейраком граф де Ломени заметил, что тот едва сдерживает гнев, и решил вмешаться.

— С вашего позволения, граф, — произнес он вполголоса, — я отправлюсь на помощь к госпоже де Пейрак, ее следует усадить на почетиое место. Не беспокойтесь. Беру ее под свою защиту. Постараемся избежать инцидентов… Они же все пьяны.

Анжелика вдруг увидела церемонно склонившегося перед ней графа де Ломени.

— Сударыня, позвольте мне провести вас на место, по праву принадлежащее вам как хозяйке этого дома.

При этих словах он бросил быстрый и гневный взгляд на Пон-Бриана, и тот сразу же отпустил ее. Предложив руку Анжелике, полковник весьма галантно провел ее к свободному концу стола и сам сел справа от нее. Таким образом, Анжелика оказалась еще дальше от Жоффрея де Пейрака. Теперь он сидел напротив нее, на противоположном конце стола, совсем как бывало в Тулузе. Полковник тут же распорядился, чтобы ей подали жареную индейку и тушеные овощи.

— Это блюдо должно больше прийтись по вкусу молодой женщине, только что прибывшей из Франции.

Анжелика запротестовала. В общем, мясо бурого медведя показалось ей вполне съедобным. Она была уверена, что без труда привыкнет к нему.

— Не следует без особой на то необходимости насиловать природу, — возразил граф де Ломени. — Осенью, вы в этом убедитесь сами, в этих краях много пернатой дичи, к которой привыкли мы, европейцы. Она сама идет в руки. Сударь, — обратился он к Малапраду, — госпожа де Пейрак хотела бы отправить своим друзьям во флигель ужин. Не будете ли вы так любезны позаботиться об этом?

Он приказал повару отнести им также хорошего вина. Достаточно было вмешательства полковника, чтобы Пон-Бриан сразу же отрезвел.

— Не знаю, что это на меня нашло, — жалобно прошептал он Л'Обиньеру.

— Ты просто лишился рассудка! — ответил тот ему озабоченно. — Лишился рассудка, или тебя околдовали. Будь осторожен! Кто знает, может, разговоры о дьяволе из Акадии не досужие выдумки. Эта женщина и впрямь слишком хороша… Может быть, она и есть этот самый дьявол! Помнишь, что говорил отец д'Оржеваль?..

Теперь, оказавшись рядом с полковником де Ломени, Анжелика почувствовала, что напряжение постепенно исчезает.

Как и в те далекие годы, окутанный табачным дымом, сидел Жоффрей де Пейрак напротив нее, на противоположном конце стола. И как в те счастливые времена, когда только вспыхнула его любовь к ней, она ощущала на себе его внимательный испытующий взгляд. И это наполняло ее радостью, вызывало желание блистать, нравиться, ей хотелось участвовать в разговоре. Анжелика была счастлива. Вино слегка туманило ей голову. Она позабыла о том, что привело ее сюда. Ей были так приятны галантные манеры полковника. К симпатии, которой она прониклась к нему с первой же минуты, теперь примешалось чувство доверия.

Естественность поведения, уверенность и точность жестов сочетались в нем с мягкой обходительностью, как Анжелика сразу же отметила про себя. В нем не было желания пленять женщин, рассыпаться перед ними в любезностях, расточать им изощренные комплименты. Нет, ему были свойственны то искреннее внимание и неподдельная простота в обращении, которые сразу же располагали к нему. Он был не похож на других мужчин, и это возбуждало ее интерес.

Она слушала его рассказы о северных землях, о трех французских городах, выросших на берегу реки Святого Лаврентия, о многочисленных племенах, населяющих эти края. Она спросила его, действительно ли гуроны одно из ирокезских племен, и он ответил, что это действительно так, но с незапамятных времен, после какой-то распри, гуроны покинули Священную долину, где жили их братья, и с тех пор считаются заклятыми их врагами. От алгонкинов первый французский исследователь Америки Жак Картье услышал само слово «ирокезы», что на их языке означает «настоящие гадюки».

О чем бы ни заходила речь, она неминуемо сводилась к ирокезам. Ближайшие соседи Анжелики были рады воспользоваться случаем и вступить в беседу, тема которой была им близка и, казалось, живо интересовала госпожу де Пейрак. Ее светская непринужденность покоряла их. Все сразу же решили, что ей не раз приходилось сидеть за королевским столом. Никто не сомневался в том, что она была одной из первых дам при дворе и что мужчины искали ее благосклонности. А может быть, даже принцы дарили ее своим вниманием…

Они ловили каждое ее движение, наблюдали, как, сцепив свои тонкие пальцы и изящно опершись на них подбородком, она смело и открыто смотрит в лицо своему собеседнику и как, вдруг таинственно опустив длинные ресницы, внимательно сдувает его или как с рассеянным видом берет с тарелки кусок дичи, или вдруг без жеманства, одним глотком опустошив стоящую перед ней чарку, начинает смеяться тем удивительным смехом, от которого у них захватывало дух.

Они испытывали невообразимое блаженство. Словно вместе с этой женщиной, неожиданно оказавшейся за их столом, само небо спустилось на землю, и в самый разгар зимы наступила весна, и сама красота коснулась их, этих не знающих жалости, пропахших потом людей; словно живительный бальзам пролился на их огрубевшие сердца. Они чувствовали себя героями, рыцарями без страха и упрека, людьми умными и находчивыми, и слова сами приходили на ум, когда они описывали эти исхоженные ими вдоль и поперек земли или рассказывали о выпавших на их долю испытаниях.

Л'Обиньер заговорил о Священной долине ирокезов, о залитых солнцем зеленых холмах с берестяными вигвамами, о запахе молодого маиса.

— Редко кому удается вырваться живым из этой долины… Редко кому удается вернуться оттуда, не оставив там своих пальцев…

— А мне вот удалось, — произнес Перро, показывая свои сильные руки.

— Ну, ты не в счет, ты слывешь у них за колдуна. Не иначе, ты продал душу дьяволу, дружище, чтобы выбраться оттуда живым…

— Почему одно упоминание о французах вызывает у ирокезов настоящие приступы бешенства? Может быть, это и доказывает, что они находятся во власти злых духов? — вступил в разговор один из трапперов, по имени Обертен.

— Их пугает истинность нашей веры. Посмотрите, как они изощренно жестоки с нашими миссионерами. В любую минуту, в самые жестокие морозы мы можем ожидать их нападения. Ведь они напали зимой на ваше поместье, — обратился он к Модрею и к Л'Обиньеру. — И какую жестокую резню они там учинили, не пощадив даже слуг.

— Да, все было так, — подтвердил Модрей. Его голубые глаза вспыхнули мрачным огнем, в глубине их расплавленным свинцом застыла давняя боль. — Это дело рук Сваниссита и его воинов, и они по-прежнему продолжают наводить на всех ужас. На этот раз я сниму с него скальп, прежде чем он доберется до своего логова.

— Ну а я заполучу скальп Уттаке, — добавил Ромен де Л'Обиньер.

Мопунтук поднял руку и встал. Все слушали его в почтительном молчании.

Живущие в этих местах белые научились у индейцев не перебивать друг друга и с уважением выслушивать собеседника. Казалось, все понимали речь вождя металлаков. Видя, что Анжелика тоже заинтересовалась, де Ломени склонился к ней и стал переводить слова сагамора.

— Ирокез здесь, совсем рядом. Он бродит, как голодный койот. Он хочет уничтожить Детей Зари. Мы видели его на границах наших земель. Он встал на Тропу Войны. Но белая женщина не испугалась ирокеза и сбросила его в пропасть. И теперь он потерял свою силу. И он это знает. Он запросит мира.

— Да сбудутся твои слова! — ответил Перро.

— Снова эта черепаха! — воскликнула, повернувшись к де Ломени, Анжелика.

— В тот момент я страшно испугалась. Но я никак не предполагала, что этому случаю придадут такое значение. Это и впрямь так важно?

Она отпила немного водки.

Ломени с улыбкой смотрел на нее.

— Мне кажется, вы уже понемногу осваиваетесь. Вы уже достигли того состояния, когда все эти полные ужасов истории производят не больше впечатления, чем пересуды соседей. Вы скоро убедитесь сами, что ко всему этому очень быстро привыкаешь.

— Не знаю, может быть, просто сказывается действие этого напитка, а может быть, и ваша доброта ко мне, проговорила она, бросив на него дружеский взгляд. — Вы удивительно располагаете к себе женщин. О, только не истолкуйте превратно мои слова. Я хочу сказать, что у вас особый дар, столь редкий у воина, внушать женщине доверие, вызывать у нее чувство успокоения, уверенности. Откуда у вас эти таланты, мессир де Ломени?

— Я полагаю, — ответил он без ложной скромности, — что приобрел их за годы своей службы под началом мессира де Мезоннева.

И он начал рассказывать ей о том, как сам он приехал в Канаду в то же самое время, что и мессир де Мезоннев, храбрейший и благороднейший человек, посланец короля, на которого была возложена миссия основать город Виль-Мари на острове Монреаль. Тогда из Франции переселялись сюда целые семьи, а также «дочери короля», присылаемые колонистам в жены. В обязанности де Ломени входило встречать их на берегу реки Святого Лаврентия, помогать им, наставлять их в новой, столь отличной от прежней жизни.

— В те времена ирокезы беспрестанно нападали на белых, и любой из нас, стоило ему переступить порог своего дома, рисковал жизнью. Даже во время сбора урожая колонисты не расставались с ружьями. «Дочери короля» были в большинстве своем милыми, приветливыми, отличались примерными нравами, но совсем не умели вести хозяйство и обрабатывать землю. Мы с мадемуазель Бургуа должны были обучить их этому.

— Кто она, эта мадемуазель Бургуа?..

— Святая женщина, приехавшая из Франции, чтобы обучать грамоте детей колонистов.

— Она прибыла одна?

— Сперва одна, но ей всячески покровительствовал мессир де Мезоннев. Губернатор не мог позволить, чтобы в столь отдаленном форте, как наш, разместилась целая община монахинь. Мадемуазель Бургуа ухаживала за больными, стирала белье, учила женщин вязать и улаживала все ссоры.

— Мне бы так хотелось познакомиться с ней. Она все еще живет в Канаде?

— Конечно. Теперь у нее появились помощницы в ее благородном деле, которые, так же как и она, посвятили себя обучению детей, живущих в Виль-Мари де Монреаль и в отдаленных поселках в окрестностях Квебека и Трехречья. Что же касается меня, то теперь, когда Монреаль не нуждается более в моей помощи, а мессир де Мезоннев отозван во Францию, я служу под началом мессира де Кастель-Морга, военного губернатора Новой Франции. Но, вероятно, я навсегда сохраню память о том времени, когда, повязав передник, я превращался в повара и обучал только что прибывших в эти места француженок кулинарному искусству, которое должно было помочь им удержать своих мужей у семейного очага.

Анжелика весело рассмеялась, живо представив себе статного офицера в синем фартуке, обучавшего азам домоводства деревенских девушек и бывших воспитанниц приютов, от которых их опекуны так ловко отделались, отправив выходить замуж за океан.

— Вероятно, вы были восхитительным наставником, и, право, можно только позавидовать женщинам, попавшим под ваше покровительство. Все они, должно быть, были без ума от вас?..

— Не думаю, — ответил де Ломени.

— Не скромничайте. Вы так милы!..

Де Ломени рассмеялся, поняв, что Анжелика пьяна.

— Представляю, какие тут из-за вас разыгрывались драмы…

— Уверяю вас, вы ошибаетесь. Нас была тут горстка людей, очень набожных, очень строгих правил. Иначе мы не смогли бы сохранить свои позиции здесь, на аванпостах христианского мира. Сам я монах и принадлежу к Мальтийскому ордену.

Анжелика так и застыла от удивления.

— Боже мой! Как я глупа! — И тут же восторженно воскликнула:

— Рыцарь Мальтийского ордена! Я счастлива узнать это! Преклоняюсь перед рыцарями Мальтийского ордена. Они пытались когда-то выкупить меня на невольничьем рынке в Канди. Во всяком случае, они сделали все, что было в их силах… Цена была слишком высока… Но я никогда не забуду, как благородно они вели себя… О, сколько глупостей я вам наговорила… Нет, право, мне нет прощения.

Она откинула назад свою очаровательную головку и звонко рассмеялась.

Все присутствующие, включая и самого де Ломени, смотрели на нее с волнением. Смех Анжелики звучал так женственно, так чарующе.

Де Пейрак стиснул зубы. Весь вечер с любовью и восхищением он наблюдал за ней, он тоже был во власти ее чар, но в эту минуту волна гнева захлестнула его, он сердился на нее за то, что она была так соблазнительна, за те благосклонные взгляды, которыми она дарила окружающих, за этот пленительный смех, за то, что она кокетничала с де Ломсни. Он нравился ей, это не вызывало сомнения! И потом, она слишком много выпила.

Но как она хороша, черт побери! От ее смеха сильнее билось сердце в груди. Нельзя же сердиться на нее за то, что она так волнующе прекрасна! Она создана для того, чтобы поражать своей красотой. Но ночью он напомнит ей, что принадлежит она только ему!..

Вдруг возле себя де Пейрак увидел малорослого овернца Кловиса с мушкетом под мышкой.

— Пойду пристрелю кобылу, мессир граф, — прошептал он. Де Пейрак еще раз взглянул на Анжелику. Даже если она совсем потеряет голову, на полковника можно вполне положиться.

— Подожди, пойдем вместе, — произнес он, поднимаясь из-за стола.

Глава 12

Анжелика резко вздрогнула, и граф де Ломени удивленно протянул руку, словно желая удержать ее.

— Не обращайте внимания, — проговорила она. — Но где Жоффрей? — Заметив, что муж исчез, она порывисто встала. — Простите, мне нужно уйти…

— Уже?! Сударыня, не огорчайте нас, может быть, вы побудете с нами еще немного?

— К сожалению, это невозможно, мне необходимо поговорить с графом де Пейраком, а он, как видите, вышел…

— В таком случае, сударыня, позвольте хотя бы проводить вас.

— Ради бога не беспокойтесь. Я не хочу отнимать вас у ваших друзей… Я вполне могу…

Но де Ломени поступил так, как полагается поступать каждому галантному мужчине по отношению к своей даме, которая выпила немного лишнего. Он не стал ей возражать, но, выйдя из-за стола, проводил Анжелику до дверей, распахнул их перед ней, довел ее до крыльца флигеля и оставил одну, лишь убедившись, что свежий воздух отрезвил ее.

Но стоило ему удалиться, как она тут же бросилась бегом через двор.

Кругом теснился народ.

Бесцеремонно расталкивая тех, кто мешал ей на пути, Анжелика добралась до ворот палисада. И сразу же увидела мужа, спускавшегося вниз, к реке, и рядом с ним коротконогую фигуру Кловиса с мушкетом в руке.

Она кинулась вслед за ними. Не так-то легко было бежать через вырубки, где к тому же разбиты грядки с фасолью, плети которой обвились вокруг не выкорчеванных пней. Анжелика запуталась в них и, упав, больно ушибла колено. Поднявшись, она крепко выругалась. Но хмель прошел. Теперь она уже пробиралась осторожнее. Ее била дрожь. Она боялась опоздать.

Перед ней на фоне феерического заката четко вырисовывались темные контуры лошадей, щипавших траву у реки.

Она уже почти догнала мужа.

— Жоффрей! Жоффрей!

Граф оглянулся.

Тяжело дыша, Анжелика остановилась возле него.

— Вы собираетесь пристрелить Волли?

— Да!.. Но кто мог сказать вам об этом?

Анжелика не сочла даже нужным ответить. Ее душило негодование. Она не видела лица де Пейрака, стоявшего спиной к свету, но в эту минуту ее переполняла ненависть к этому непроницаемому человеку, черной скалой возвышавшемуся над ней.

— Вы не имеете права поступать так, — возмущенно бросила она ему в лицо,

— не имеете права. Не предупредив меня даже… Я довела… Да, довела ее… Скольких усилий мне это стоило, сколько трудностей я преодолела. И теперь одним движением вы хотите перечеркнуть все, что я сделала.

— Меня удивляет, дорогая, что вы так горячо защищаете лошадь. Волли непокорное, я бы даже сказал, порочное животное. Вчерашнее столкновение с черепахой чуть не стоило жизни вам и вашей дочери. А потом, когда она оборвала повод и вам пришлось искать ее… поиски эти тоже могли бы для вас плохо кончиться…

— Ну и что! Это мое дело. Вас это не касается… — Она прерывисто дышала, голос у нее дрожал. — Вы поручили эту лошадь мне, и я сумела подчинить ее себе. Просто вчера из-за шума водопада она не слышала моего голоса. И потом, она не выносит запаха индейцев. Как, впрочем, и я. Я вполне понимаю ее. Она тут ни при чем. Виноват этот дикий край. И вы собирались пристрелить ее, даже не сказав мне ни слова! Нет, видимо, я никогда не смогу понять того человека, каким вы стали… Мне не следовало бы…

Голос ее оборвался. Она испугалась, что не сумеет сдержать подступивших к горлу рыданий. Резко повернувшись, она бросилась бежать сама не зная куда. Она была сильно возбуждена. Ноги сами несли ее вперед. В изнеможении остановилась она у маленького ручья, в котором тонули последние лучи солнца.

Анжелика бессознательно побежала на свет, туда, где земля и склоны горы еще горели в лучах уже скрывшегося за горизонтом солнца. Она спасалась от наступавшей на нее темноты, от шума, царившего в форте, здесь лишь ее собственное не правдоподобно громкое дыхание нарушало тишину. Казалось, величественные, молчаливые горы напряженно следят за этой одинокой женщиной, пытавшейся совладать со своими чувствами.

«Да, я совсем пьяна, — думала она. — Чтобы я еще когда-нибудь в жизни взяла в рот эту чертову канадскую водку!.. Чего я только ни наговорила полковнику де Ломени! Помнится, я даже рассказала ему, что меня продавали в рабыни на невольничьем рынке. Нет, просто уму непостижимо!.. А Жоффрею? Говорить с ним таким тоном!.. Да еще в присутствии одного из его слуг, в присутствии Кловиса, самого неприятного из них!.. Жоффрей никогда не простит мне этого. Но почему все-таки… Почему он так, так…»

Она не могла подобрать нужного слова. Глаза ее все еще застилал туман. Она тяжело дышала, но сердце теперь уже билось ровнее. Резкий порыв ветра чуть не сорвал с нее малиновый плащ.

Вдали, на горизонте, кучились, сливаясь с вершинами гор, небольшие жемчужно-серые облака. На западе горы исчезали в тумане. Но долину, лежавшую у ее ног, окутывала темнота, особая, пронизанная неповторимым серебристым светом, словно в воздухе на многие мили вокруг мерцали и переливались бесчисленные капельки ртути и, отражаясь в золотых озерах, неожиданно вспыхивали фосфорическим светом. И Анжелика почувствовала, что начинает понимать душу этого края, царства вод и лесов, беспрестанно обновляющегося в своей величавой красоте и бесплодного. Могучие цепи гор, тянувшиеся вдоль горизонта, вызывали у нее странное, непреодолимое желание упасть на землю и глухо застонать, словно перед глазами ее разыгрывалась страшная, непоправимая трагедия. Не было видно ни одного дымка, который говорил бы о присутствии здесь человека. Пустынная, мертвая земля!

Без сил она опустилась на колени.

И вдруг от травы, растущей на берегу ручья, до нее донесся такой знакомый пряный запах. Она сорвала несколько листьев, растерла их в ладонях.

Мята! Дикая мята!

Она поднесла ладони к лицу, пьянея от этого родного запаха, так властно напомнившего ей детство. Она упивалась им, с восторгом проводила пахнущими мятой руками по щекам, вискам, лбу. Потом медленно огляделась, чувствуя на губах вкус вольного ветра.

На мгновение ее взгляд остановился на опушке леса, и, вздрогнув, она тут же отвернулась. Нет, ей, должно быть, это просто померещилось… Но все-таки что же блеснуло меж неподвижных деревьев?

Глаза!

Она еще дважды отваживалась взглянуть на опушку леса и тут же снова отводила глаза в сторону долины, где тусклым золотым светом горели озера, на которых то тут, то там виднелись бурые пятна островков.

В третий раз она уже не отвернулась.

Сомнений не было. В нескольких шагах от нее стоял человек. Ожившее дерево. Живой человек, застывший меж стволов деревьев, такой же темный и бесстрастный, как они сами.

Да, там стоял индеец, и он смотрел на нее, неподвижный, растворившийся в темноте, будто сросшийся с окружавшими его деревьями. Он стоял среди них как равный среди равных. Он жил их жизнью, непонятной и таинственной, словно сам вырос из этой земли и был связан с нею своими корнями. Дерево с живыми глазами. Две черные агатовые щели на гладком стволе.

Слабый свет, пробивавшийся сквозь чащу, скользил по его широким плечам, сильным рукам и бедрам. Его длинную мускулистую шею украшало ожерелье из блестящих белых зубов медведя, в ушах у него были пунцовые пузыри — серьги. Лицо было круглое, с крупным носом, выступавшими скулами, с резко очерченными надбровными дугами, большим и жестоким ртом. Большие остроконечные уши выглядели чужими на этом высеченном из камня лице, их словно приклеили вместе с серьгами. На гладко выбритой голове от самого лба тянулась прядь волос, связанная хвостом на макушке и украшенная орлиными перьями, черными и белыми хвостами скунса.

Причесан он был так, как причесываются гуроны. Но нет, то был не гурон!

Эта леденящая сердце уверенность и заставила Анжелику внимательно рассмотреть индейца, стоявшего в нескольких шагах от нее, как рассматривают опасного зверя. И все-таки в глубине души ей как-то не верилось, что перед ней живой человек. Он застыл недвижим, как каменное изваяние. И даже его черные, устремленные в одну точку глаза казались безжизненными.

Едва она внушила себе, что здесь никого нет, что все это ей только привиделось, как ветер донес до нее запах индейца, пропахшего табаком, кровью, прогорклым медвежьим салом и, возможно, прятавшего в своей набедренной повязке только что снятый скальп.

Сомнений быть не могло — этот запах заставил ее в ужасе вскочить на ноги. Индеец по-прежнему не двигался. Не сводя с него обезумевших глаз, Анжелика медленно начала отступать. Вскоре она уже перестала различать его в сгущавшихся сумерках. Тогда, повернувшись к лесу спиной, она помчалась к форту, в ужасе ожидая, что сейчас стрела вонзится ей в спину.

Все еще не веря тому, что она жива, Анжелика благополучно добралась до раскинувшегося у ограды форта шумного индейского лагеря. Она чуть было не крикнула: «К оружию! Ирокезы!..» — но удержалась. Ее снова охватили сомнения, может быть, ей все это только почудилось… Нет, индеец все-таки стоял между деревьями, и это был не гурон… Слишком давно гуроны живут рядом с французами, идут по их следам, участвуют в их войнах, разбивают свои лагеря возле их городов, кормятся их объедками, молятся их богу… Это шакалы, привыкшие жить стаями. Они не бродят так, в одиночку, по лесу, словно кровожадные волки.

Индейцы танцевали, взмахивая бубнами, перья на головах у них колыхались, бляхи позвякивали, несколько грязных рук потянулись к ней, когда она проходила мимо, чтобы коснуться ее плаща. Она вошла в ворота, миновала двор, добралась до флигеля и наконец закрыла за собой дверь.

Этот сумасшедший бег, таинственная встреча в лесу, полная притаившихся теней настороженная тишина, нарушаемая лишь порывами ветра и непонятными шорохами, — все походило на страшный кошмар. Анжелика испытывала мучительное состояние человека, мечущегося в жутком сне. Она помнила, что сперва она куда-то бежала в наступившей ночи, словно ей угрожала смертельная опасность, потом ей показалось, что она наконец обрела покой, сорвав несколько листьев дикой мяты, но тут она взглянула на дерево и поняла, что это не дерево, а индеец, и, глядя на этого индейца, вдруг осознала, что это не просто живой человек, а воплощение ненависти, но теперь она уже не знала, было ли все это на самом деле. Огонь в очаге догорал. Она была одна. Ее не покидало ощущение нереальности происходившего, и на какое-то мгновение она даже позабыла, где она. Непонятный свист, который то становился громче, то затихал, вывел ее из забытья. Она вздрогнула. И не сразу поняла, что это за звук. Наконец догадалась — в соседней комнате храпел мэтр Жонас.

Анжелика глубоко вздохнула и улыбнулась. Ее друзья улеглись пораньше, наслаждаясь немудреным комфортом, который они вполне заслужили после стольких недель пути. Все, в том числе и Онорина, спали крепким сном. Вымытые миски на столе напоминали о том, что в доме поселились протестантки, всегда прибирающие дом, прежде чем лечь спать. Ушат, в котором они мылись, сушился в углу. Пол был подтерт, стол выскоблен добела.

На столе в подсвечнике стояла свеча, и рядом лежали огниво и трут. Анжелика высекла огонь и, взяв в руки подсвечник, направилась к двери в комнату, которую она покинула всего несколько часов назад. Комната была пуста. Кто-то, вероятно Эльвира, убрал ее сапоги и дорожный костюм, отодвинул полог кровати и откинул льняное покрывало, будто желая ей спокойной ночи. Анжелика с благодарностью подумала о молодой женщине и опустилась на колени перед затухавшим очагом.

Ее привыкшие к любой работе ловкие руки машинально ломали ветки и подбрасывали их в очаг. Пламя ожило и весело затрещало.

Анжелика думала о человеке, которого она встретила в лесу, о французах, пришедших с Севера, с берегов Святого Лаврентия, чтобы следить за каждым их шагом, а может быть, и уничтожить их, о своих взрослых сыновьях, которые выросли без нее. Она думала об Онорине… и боялась, что какая-то невидимая, непреодолимая преграда всегда будет отделять ее от дочери. Она думала о муже и то страстно желала его прихода, то хотела, чтобы он не приходил. Тоска продолжала сжимать ее сердце. Ей было непонятно, чем она вызвана. И Анжелика старалась думать о чем-то близком и понятном: об огне в очаге, о дикой мяте.

Дверь с шумом распахнулась, и, увидев на пороге высокую фигуру Жоффрея де Пейрака, Анжелика, охваченная радостью и пьянящим желанием, от которого отчаянно заколотилось сердце, подумала: «Он вернулся… Он не покинет меня… Он знает, что нужен мне. И я нужна ему тоже… Как хорошо, что желания наши так согласны…»

Глава 13

Когда де Пейрак подошел к флигелю, им вдруг овладела страшная тревога: а что если Анжелика не вернулась домой? Она так стремительно убежала от него… Он хотел броситься за ней, но потом решил, что это только подольет масла в огонь.

К тому же было необходимо немедленно расставить часовых на ночь — своих часовых, которые будут следить за часовыми французскими. К каждой группе дозорных французов или индейцев он добавил по одному своему человеку. Кантор будет всю ночь бренчать на гитаре и петь солдатам народные песни.

Ласточка, милая ласточка, Я перья тебе ощиплю…

Знать бы, кто кому ощиплет перья? Флоримон сменит брата на заре и, если солдаты наконец угомонятся и лягут спать, последует их примеру, но будет держаться начеку. Таковы были распоряжения графа де Пейрака.

Октав Малапрад возьмет на себя офицеров. Когда же они отойдут ко сну, на смену ему явится Жан Ле Куеннек и будет зорко следить за ними, даже спящими.

Всю ночь Перро и Мопертюи с сыном будут переходить из вигвама в вигвам, сидеть среди алгонкинов, гуронов и абенаков, вести беседу с их вождями, курить и вспоминать старое доброе время. Ведь это все их верные друзья… Только куда спокойнее ни на минуту не выпускать их из поля зрения.

Наконец граф де Пейрак мог отправиться к Анжелике, и тут-то его и пронзила мысль: а что если он не найдет ее дома!

Столько долгих дней, столько лет прожил он без нее, столько лет, словно ноющая рана, разлука с ней терзала его грудь. Теперь, когда они наконец встретились, ему порой начинало казаться, что все это происходит во сне. На самом деле ее попрежнему нет. Она снова исчезла. Снова превратилась в тень, в воспоминание, горькое, мучительное воспоминание тех дней, когда он представлял ее в объятиях других или считал погибшей.

Он со страхом увидел, что в первой комнате никого нет. Но тут же заметил, что дверь в комнату Анжелики закрыта неплотно, оттуда струится слабый свет и слышно, как потрескивают в очаге дрова. Он рванулся к двери и толкнул ее. Анжелика была там. Она стояла на коленях перед очагом, ее волосы рассыпались по плечам, и она смотрела на него своими удивительными зелеными глазами.

Тогда он тихо прикрыл дверь и повернул в замке большой, грубо выкованный ключ. Потом медленно подошел к очагу и прислонился к нему.

«Ничто не может нас разлучить, — одновременно подумали они, — пока при одном взгляде друг на друга нас охватывает неистовое желание любви».

В голове Анжелики пронеслось, что за одну только радость чувствовать его здесь, рядом, живым, сильным, твердо стоящим на ногах она отдала бы все на свете.

И де Пейрак знал, что за право заключить ее в свои объятия, прижаться губами к ее губам, ласкать ее полное, гибкое тело он простил бы ей все.

Она смотрела на него снизу и видела, что глаза его улыбаются.

— Мне кажется, что от выпитого сегодня вечером вина у меня помутился рассудок, — сказала она тихо, с искренним смущением. — Простите мне все, что я наговорила вам сгоряча. Вы не убили Волли?

— Нет… Поверьте, я не хотел причинить вам столько волнений. Хотя по-прежнему считаю, что это животное очень опасно, и не могу заставить себя забыть, какому риску вы из-за нее подвергались. Но я признаю, что совершил грубейшую оплошность, приняв это решение, не посоветовавшись с вами. Подобная ошибка недостойна человека, который в Отеле Веселой Науки наставлял когда-то в искусстве любви и галантного обхождения с женщиной. Простите и вы меня… За эти годы я отвык относиться к женщине с тем почтением, какое сам я проповедовал во времена Тулузы. Средиземное море — плохая школа в этом смысле. Когда имеешь дело только с покорными и глупыми одалисками, перестаешь видеть в женщине мыслящее существо. Одалиска всего лишь игрушка, предмет удовольствия, и волей-неволей к ней относишься с легким презрением… Скажите, куда вы так стремительно бросились от меня?

— Наверх… На холм… Я нашла там ручей, у которого растет дикая мята.

— Будьте осторожны… Это крайне неосмотрительно — так далеко уходить от форта. Опасность кругом… Я никому не доверяю… Обещайте мне не повторять подобного.

И снова тоска поднялась в груди Анжелики.

— Мне страшно, — прошептала она. И, глядя ему в лицо, собрав все свое мужество, повторила:

— Мне страшно. Я знаю, что разочаровала вас. Я говорила, что никогда не буду бояться, что вы смело можете взять меня с собой, что я буду сильной, что стану вам помогать, а на деле вот что получилось… — Она в отчаянии сжала руки. — Все идет совсем не так, как я предполагала. Возможно, я все вижу в черном свете… но мне кажется, эта страна не принимает меня… Я не понимаю, зачем мы приехали в эти страшные, полные опасности края, где кругом нас подстерегают враги. Меня постоянно мучает мысль, что эти безлюдные просторы снова разлучат нас, что эта жизнь не для нас и что у меня нет, вернее, у меня больше нет сил бороться. — И она повторила:

— Ведь я разочаровала вас?

Она бы предпочла, чтобы он сказал ей об этом сейчас же, чтобы он упрекнул ее, чтобы стал наконец откровенным. Но он молчал, и отблески огня играли на его изувеченном, огрубевшем, непроницаемом лице.

— Нет, вы не разочаровали меня, любовь моя! — наконец произнес он. — Напротив, меня даже радует, что вы не слепо и бездумно следуете за мной… Но все-таки что именно вас пугает?

— Я и сама точно не знаю, — призналась она, беспомощно опустив руки.

Слишком многое ее пугало здесь, и, начав рассказывать о своих страхах, могла ли она умолчать о том, что прежде всего на нее наводят ужас нечто необъяснимое и таинственное… И рассказать ли ему об индейце, которого она заметила сегодня вечером…

Она покачала головой.

— Очень жаль, — сказал он. — Возможно, мне бы удалось успокоить вас, если бы вы могли назвать что-нибудь определенное.

Он вынул из кармана камзола сигару — плотно скрученный табачный лист. Иногда он изменял своей трубке. Анжелика любила смотреть на него, когда он курил, как и во времена Отеля Веселой Науки. Она подожгла в очаге веточку и протянула ему. Он глубоко затянулся и медленно выпустил дым.

— Я боюсь прийти к мысли, — снова заговорила Анжелика, — что совершила не правильный шаг… Я боюсь, что не смогу привыкнуть к этой стране, к людям, которые ее населяют, и даже к вам, — добавила она и улыбнулась, чтобы смягчить свои слова. — Оказывается, не очень-то легко, когда рядом жена… Не так ли, мой дорогой?

И она снова одарила его своей чудесной улыбкой, полной горячей любви к нему.

Он кивнул головой.

— Да, совсем не легко, когда рядом жена, на которую стоит только взглянуть, как тебя охватывает порыв желаний…

— Я не это имела в виду…

— Зато я именно это…

Он прошел по комнате, окутанный голубым табачным дымом.

— Это верно, дорогая, порой вы мне очень осложняете жизнь. Я должен постоянно сохранять хладнокровие, а я теряю его каждый раз при вашем появлении. Меня охватывает страстное желание остаться с вами наедине, сжать вас в своих объятиях, без конца целовать вас, слушать ваши слова, обращенные только ко мне… На моих плечах такая ответственность, у меня столько забот. Но стоит мне увидеть вас, как все они начинают казаться мне несущественными. Меня бросает в дрожь от звука вашего голоса, я слабею, когда слышу ваш смех. Я теряю голову, я забываю, где нахожусь…

Ему все-таки удалось заставить ее улыбнуться. Щеки се слегка порозовели.

— Не верю я вам. Все это глупости…

— Возможно, и глупости, но… они со мной действительно происходят. Хотя я еще владею собой… Конечно, совсем не легко, когда рядом жена, на которую без восхищения не может смотреть ни один мужчина. И из-за которой даже здесь, на краю света, куда я ее увез, я могу нажить самых злейших врагов. В Тулузе я был господином, ко мне относились с почтением, боялись меня. Немногие бы осмелились встать на моем пути. Здесь — совсем другое дело. Единственное, что мне остается, — это заставить понять всех мужчин в Новой Франции, что я не из тех мужей, кто закрывает глаза на неверность жены. Я предвижу дуэли, ловушки, кровавые столкновения. Ничего не поделаешь! Я никогда бы не променял пытки, которые я из-за вас терплю, на спокойствие, иногда столь тягостное, моего былого одиночества.

Он снова прислонился к очагу.

Анжелика сидела, обхватив руками колени, и как зачарованная смотрела в его темные сверкающие глаза.

— Сейчас, достигнув своего расцвета, вы безумно волнуете меня. Вы были маленькой девочкой, новичком в любви, когда я сделал вас своей женой. Ваш ум и ваше тело были одинаково девственны. Но вы не стали творением моей любви, как я мечтал об этом когда-то. Мечта, которой, впрочем, не суждено было бы сбыться, даже если бы мы не расстались. Сейчас вы стали сами собой. Женщиной в полном смысле этого слова. Женщиной со своими тайнами. Женщиной, которой не надо отражаться в другом, чтобы познать самое себя. Самостоятельной женщиной, которая принадлежит только самой себе и которая сама себя создала. И вот это иногда отдаляет меня от вас.

— Но ведь я принадлежу вам, — не очень уверенно прошептала Анжелика.

— Нет… Пока еще не совсем. Но это время придет. Он помог ей встать и, обняв за плечи, подвел к карте, прибитой к бревенчатой стене.

Он пальцем обводил на ней круги.

— Там… на северо-востоке — Новая Франция, на юге — Новая Англия. На западе — ирокезы. А здесь, между ними, — я с горсточкой своих людей. Вы понимаете? Мне остается только одно: союзничать с ними. С Новой Англией союз заключен, встреча с полковником де Ломени, ниспосланная мне провидением, надеюсь, поможет установить дружественные отношения с Новой Францией. Что же касается ирокезов, то год назад, еще до моего отъезда в Европу, я направил к ним посла с подарками. Нападение на нас кайюгов — одного из ирокезских племен — несколько озадачило меня. Но… посмотрим… Любое объявление войны, любая битва явилась бы для меня сейчас катастрофой. Надо ждать и действовать очень тонко. Если мы выйдем живыми из всех ловушек, которыми нас окружают, ручаюсь вам, что в один прекрасный день мы станем сильнее их всех, вместе взятых… А теперь идем, любимая… время подумать о более серьезных делах.

Он повернул ее к себе и, улыбаясь, прижал к своей сильной груди. Он гладил ее плечи, склоненный затылок, ласкал полные формы, слегка стянутые корсажем.

— Ирокезы не придут этой ночью, любовь моя… И французы сейчас уснут. Они выпили все вино, перепели все песни, попировали на славу. До завтра… все кровавые планы! Сейчас ночь! Что значит завтрашний день, если перед нами еще целая ночь… А ночь — это целая жизнь!

Он приподнял ее подбородок и страстным, долгим поцелуем прильнул к приоткрывшимся губам и снова до боли сжал в объятиях.

— Мы новые люди, дорогая! И мир, который нас окружает, тоже новый. Когда-то в наших старых дворцах мы считали себя свободными. Однако за каждым нашим шагом следили тысячи безжалостных глаз мелочного, изживающего себя завистливого общества. В Старом Свете, даже мысля по-новому, нелегко было отличаться от других. Здесь иное дело.

Спрятав лицо в ее волосы, он чуть слышно проговорил:

— И даже если мы должны будем умереть завтра, даже ужасной смертью, по крайней мере, мы умрем не как бессильные рабы и умрем вместе.

Она почувствовала его руки на своих бедрах, потом они скользнули на грудь, и для нее вокруг засверкали звезды… Да, он прав… Сейчас ничто больше не имеет значения. Даже если завтра они умрут ужасной смертью… Сейчас она полностью принадлежала ему, покорная мужской силе. Он расстегнул ей платье и спустил его с плеч.

— Разрешите мне помочь вам, дорогая! Не надо так сдавливать грудь, ее и так сжимает страх перед ирокезами и французами. Ведь сразу стало легче? Позвольте, я ослаблю шнуровку! Я так давно не имел удовольствия распутывать хитрые изобретения европейских женщин. На Востоке женщины отдаются без какой-либо тайны.

— Не смейте мне говорить о ваших одалисках.

— Однако вы только выигрываете в сравнении с ними…

— Возможно. Но я их ненавижу.

— О, как я люблю вас, когда вы ревнуете, — сказал он, увлекая ее на деревенскую кровать.

И как недавно у Анжелики, в голове де Пейрака пронеслось в эту минуту: «Какое счастье, что наши желания так согласны…»

Глава 14

Глубокой ночью, когда отдыхали их насытившиеся тела, Анжелике приснился сон. Ей снилось, что ирокез, которого она заметила вечером, вышел из леса и злобно уставился на нее. Тьма начала рассеиваться, выглянуло солнце, и под его яркими лучами намазанная медвежьим салом грудь индейца вдруг оделась в золотую, блестящую кирасу. Его лицо было залито солнечным светом, а завязанная на макушке прядь волос растрепалась от ветра и, спутавшись с перьями, стала похожа на хохолок какой-то фантастической птицы. Он бросился к Анжелике и замахнулся томагавком. Потом с яростью ударил ее, но она не почувствовала боли. Вдруг она заметила в своей руке кинжал, ей его будто бы дала Поллак, с которой она подружилась во Дворе чудес, где она жила когда-то среди всякого сброда. «Ведь я умею с ним обращаться», — вдруг вспомнила Анжелика. И, замахнувшись, ударила ирокеза. Он тут же исчез, растаял, словно облако.

Анжелика так содрогнулась во сне, что Жоффрей проснулся.

— Что с тобой, любимая?

— Я убила его, — прошептала она и тут же снова погрузилась в сон.

Он высек огонь и зажег свечу, стоящую на полочке над кроватью. Чтобы было теплее, они плотно задвинули полог из брокатели. И сейчас, в ночной мгле, под завесой ледяного тумана, окутавшего маленький затерявшийся форт и предвещавшего близкие холода, они словно были совсем одни, одни на целом свете. Опершись на локоть, Жоффрей де Пейрак осторожно поднес свечу к лицу спящей жены.

Она вся была во власти глубокого, мирного сна. Губы, которые только что шептали: «Я убила его», теперь чуть дрожали от легкого дыхания. Сейчас, когда Анжелика лежала рядом во всем великолепии своей наготы, ее бедра казались пышнее, грудь тяжелее и тело, словно изваянным из бледно-розового мрамора. Днем из-за живости ее движений это ощущение величественной зрелости исчезало. Она спала, прекрасная женщина, достигшая расцвета своей красоты. Ее нежное, без единой морщинки лицо скрывало свои тайны. Ничто не выдавало тех чувств, которые жили в ней и могли бы вырваться наружу, хоть на мгновение приоткрыв ее загадочную душу.

Порой в ней вспыхивали самые неожиданные чувства, ненависть, например, как в тот день, когда он увидел се с дымящимся мушкетом в руках, с перекошенным ртом, твердящей словно заклятие: «Убей! Убей!»

А как обольстительна была она сегодня вечером, окруженная мужчинами, как кокетничала с ними! А он молча сидел в стороне, она, вероятно, забыла о его существовании, и сердце его разрывалось от ревности. Как бы он хотел все звать о ней, ибо всегда предпочитал знать истину. Но не лучше ли, когда любовь, владеющая вами, так требовательна, уметь закрывать глаза на некоторые вещи?

И что, собственно, может он пожелать, кроме того, что уже имеет? Ничего. У него есть все: опасность, борьба, победы и каждую ночь рядом эта женщина, принадлежащая ему одному во всей ее чувственной щедрости.

Чего же еще желать ему? Счастья? Но ведь это и есть счастье. Он все получил на земле. Но она? Кто же она? Что таится под оболочкой ее очаровательной женственности: простодушие или коварство? И какие незаживающие раны скрывает ясность ее лица? Он нежно провел рукой по ее щеке. Если бы только эта ласка могла успокоить ее воспаленный мозг, облегчить боль ее ран.

Он исцелил бы ее. Но она так недоступна, так скупо открывает свою душу. А во сне удаляется еще больше. Она одна. Как будто раздвигается занавес, за которым прошли пятнадцать лет ее жизни, и он видит ее такой, какой она была тогда — хрупкой и страстной, подхваченной вихрем разбитой жизни. Он начинал понимать, что она говорила правду:

«Вдали от вас я не жила, я только выживала…» А все… все эти истории… это только, чтобы обмануть свой голод, чтобы защититься. Несмотря на преследования мужчин и на пылкость ее собственной натуры, долгие годы воздержания, неизбежные для женщины, живущей без мужа, лишили ее тело многих радостей и приучили ее к одиночеству.

Теперь все надо начинать сначала. Но он был возлюбленным, который ей был нужен. И вот она здесь. Рядом с ним. Женщина, искушенная в любви, но в которой сохранилось что-то от девственницы, от амазонки. И это особенно влекло к ней, наполняло сладким желанием победы. С нежностью, почти с благоговением коснулся он губами ее нежного плеча и, так как ока слегка вздрогнула, отстранился и спрятал лицо в волне ее разметавшихся волос, пахнущих ветром и лесом.

Она словно впитала в себя запахи тех стран, куда заносила ее судьба. И вот уже леса Америки обступают ее своими тайнами. Что-то произойдет между нею и этой диком страной? Настоящие женщины не могут жить вне событий, они входят, вживаются в них.

В нем не оставили следов приключения ни в Средиземном, ни в Карибском морях, ни в океане. Сейчас он пройдет по земле Северной Америки и оставит на ней свой след… Но в нем и Америка не оставит следа… А что будет с ней? Что произойдет между ней и Новым Светом?

«Спи, моя загадочная любовь… Спи!.. Я никогда не покину тебя. Я всегда буду рядом, чтобы защитить тебя».

Ночная птица прокричала в лесу и потом на разные лады повторила свой заунывный, протяжный крик. Собака ответили ей, и было слышно, как индейцы заговорили у вигвамов. А затем снова все смолкло.

Жоффрей де Пейрак привстал. Оружие было наготове. Заряженный пистолет на столе и мушкет на полу, у кровати. Затем он снова лег, протянул руки к спящей жене и привлек ее к своему сердцу.

Ночь — это целая жизнь.

В эту холодную ночь с вершины холма, поросшего мрачным лесом, полуголые ирокезы не спускали глаз со спящего форта. Их узкие кошачьи глаза поблескивали меж ветвей.

Глава 15

Наступило утро, и все, что произошло накануне, казалось теперь уже далеким. Далеким казался тот жарких осенний день в верховьях Кеннебека, когда удалось избежать братоубийственной схватки между людьми белой расы, говорящими на одном языке.

В это утро над всеми вигвамами, разбросанными вокруг маленького форта, мирно поднимался дымок, выводя затейливые белоснежные узоры в голубом небе.

Анжелика проснулась счастливая и обновленная, все страхи ее улетели. Постель еще хранила тепло Жоффрея, и в голове у нее мгновенно пронеслось воспоминание о тех минутах сладостного забвения, о том чувственном восторге, который он заставил пережить ее этой ночью. Словно желая убедиться, что все это ей не приснилось, она нежно погладила рукой пустое место рядом с собой, где на тюфяке еще оставалась вмятина от его тела.

Надо было вставать и приниматься за дела; прежде всего ей хотелось приготовить сегодня какой-нибудь необыкновенный обед.

Анжелика была скиталицей. Куда только после Тулузы ни забрасывала ее судьба, и она повсюду научилась чувствовать себя как дома. Ей надо было совсем немного, чтобы окружающая обстановка показалась ей уютной. Сейчас, когда у нее была крыша над головой, жаркий огонь в очаге, все самое необходимое под рукой, удобная одежда, ей нечего было больше желать. Она легко обживала каждый свой новый дом и не привязывалась ни к одному из них. Скромная квартирка на улице ФранБуржуа, где она жила со своими маленькими сыновьями, оставила у нее более светлые воспоминания, чем дворец Ботрейн, где она устраивала блистательные приемы. И она с большей теплотой вспоминала убогую лачугу в Ла-Рошели, где по вечерам они со старой Ревеккой «уплетали» зажаренного на пылающих углях краба, и даже хлев в Ньельском аббатстве, где она засыпала вместе с Онориной под звуки доносившегося туда церковного песнопения, а не роскошные апартаменты Версаля.

Однако, с тех пор как она нашла мужа и сыновей, ею овладела жгучая тоска по собственному дому, где бы она, собрав их всех вместе, могла бы наконец отдаться заботам о них. Естественная потребность каждой женщины вновь и вновь восстанавливать свое разрушенное гнездо была жива в Анжелике. Какие только заманчивые планы ни строила она в это утро, а некоторые из них она решила осуществить, даже не дожидаясь отъезда французов.

В соседней комнате супруги Жонас прильнули к маленькому окошечку: чуть отогнув пергамент, они рассматривали, что происходит во дворе.

— Госпожа Анжелика, тут и часа не проживешь без волнения, — прошептал мэтр Жонас, с опаской оглядываясь вокруг, словно сейчас откуда-то из-под пола должен был выскочить черт. — Видимо, в Катарунк прибыл миссионер отслужить мессу для французских солдат… Иезуит.

При этом слове супруги так вытаращили глаза, что Анжелика едва сдержала улыбку.

В жизни этих гугенотов из Ла-Рошели произошла страшная трагедия. Однажды утром, проводив в коллеж своих маленьких сыновей, мальчиков семи и восьми лет, они так и не дождались их возвращения домой. Позже они узнали, что их дети, завидев процессию католиков, имели неосторожность остановиться, с любопытством разглядывая блестящие, расшитые ризы священников и золотые чаши, которые несли служки. Этого было достаточно, чтобы добрые души усмотрели в этом желание протестантских детей принять католическую веру и тут же отправили их к иезуитам. Как раз в те дни из города увозили целую группу детей протестантов, отнятых у родителей. Видимо, к ним и присоединили двух мальчуганов. Все попытки супругов Жонас отыскать их или хотя бы узнать, что с ними стало, оказались тщетными.