Борис Голлер
      Возвращение в Михайловское
      Роман
      Коварность
      I
      Мне, вот уж сколько лет, мнится одна сцена. Возвращение блудного сына в имение родителей - девятнадцатый век, первая четверть... Он что-то натворил там - этот сын, на юге, где он был, и умудрился не потрафить властям. И теперь возвращается под родительский кров.
      Сына ждут - и, как положено родителям, ведут счет его грехам, и винят друг друга в том, что случилось. Сцена слишком обыденная, чтоб казаться значительной. Как всегда, когда баре ссорятся, нечесаные дворовые разбрелись кто куда. И только одна старуха нянька бродит по дому в оцепенении и пытается понять - о чем говорят. Не разбирая слов, конечно больше французские... Но все это почему-то словно касается ее... Двое других детей - дочь, старшая, барышня на выданье, и сын, неполных двадцати - затворились в своих комнатах, чтоб не слышать. Дочь раздумывает - не навестить ли ей приятельниц в соседнем имении. А младший сын нарочно остался дома - поглядеть, чем все кончится, и сардонически усмехается...
      Барский дом запущённый, не слишком богатый. Может, будь он богаче люди не так бы ссорились. Не с таким запалом. К дому ведет дорога, обсаженная елями... По ней и должен прибыть сын. Виновник... Русский северо-запад, южная оконечность неброского и бесконечно красивого края.
      Огромный запущенный сад - ставший почти лесом. И только неметеные аллеи напоминают о том, каким был парк. Но парком будет еще время заняться!
      А задним крыльцом дом выходит к реке. Холм обрывается за домом. Вниз ведут хилые деревянные ступеньки... Под ногами шуршание легкой желтой осыпи. Август, первая десятидневка. На гряде - Яблочный Спас. В садах налились яблоки... Не антоновка, конечно, - летние сорта. Антоновка созреет поздней.... По утрам водянистый туман над травами стоит дольше обычного и заметно дышит осенней сыростью - впрочем, только по утрам.
      Но прислушаемся к разговору в доме...
      - Это все - плоды вашего воспитания! - возвышенно начинает отец...
      - Не говорите глупостей! - ответствует мать. - Он и дома-то почти не воспитывался. Все в заведении... Кто знает, что ему там внушали? Кстати... Это дело отца - воспитывать сыновей!
      - Мы еще не знаем, что он такого натворил!
      - Вот именно! Вот именно! Может, есть смысл, хотя бы для начала, расспросить его? Боюсь, вся эта история больше по женской части!..
      Мать - в светлом чепце с кремовыми оборками и в летнем шлафоре с глубоким вырезом, вдоль которого скользят такие же оборки. Отчего из-под шеи, густо перетянутой уже поперечными стяжками, открывается треугольник темно-розовое, почти молодое... Она в прошлом, несомненно, была красива (или недавно еще?).
      - Он дурно воспитан, - настаивает отец. - Просто дурно воспитан!
      - Ах, оставьте! - и впервые, кажется, подняла на него глаза.
      Глаза у нее странные. С раскосинкой, отчего всегда кажется, что глядит она на вас и еще куда-то помимо...
      - Вам всюду видится политика!
      - Я вам сказал! У меня был продолжительный разговор с Алексеем Никитичем! На полной откровенности!..
      Поняв, что разговор затягивается, она взяла вязанье и склонилась над ним. Теперь можно слушать в одно ухо и делать вид, что считаешь ряды.
      - Вы много занимались светом, но мало - домом и детьми!.. - Отец - в халате, который постоянно распахивается. И тогда обнаруживаются почтенный животик и толстые ляжки в фиолетовых жилках. Она подняла глаза и взглянула на него почти мечтательно. Пытаясь вспомнить - когда разлюбила его. Давно!..
      - Побойтесь Бога! Я родила вам шестерых!
      - Да, но троих не сберегли!
      - Попрекать мать смертью ее детей...
      - Я только хотел сказать, что в доме никогда не было дома!..
      - Попрекать мать смертью детей - это не просто безнравственно. Это дурной тон! Если кто уж невоспитан...
      - Хочу вам напомнить, я - шестьсотлетний дворянин!
      - Да, как я позабыла? В самом деле. Шестьсот лет. Это, увы, не прибавило вам воспитанности!
      Кто сказал, что каждая несчастная семья несчастлива по-своему?.. На самом деле несчастье поразительно однообразно! И даже говорятся одни и те же слова. Ну, разве только различаясь - по месту и времени...
      - Вы струсили, признайтесь! Просто струсили!..
      - Я ответствен не только за себя одного! - сказал отец и от важности чуть раздул щеки.
      - Вас как напугали при покойном императоре Павле - царствие ему Небесное, - так вы и по сей день - не отмякли!..
      - Я ж вам сказал, что Алексей Никитич...
      - Кто такой - Алексей Никитич?.. Что за манера - щеголять именами, известными только вам?.. Понятия не имею - кто такой Алексей Никитич!
      - Как? Предводитель дворянства. Пещуров. Уездный предводитель, я вас знакомил...
      - Ах, уездный предводитель! Я запамятовала. В этих ваших представлениях, простите, всегда есть что-то лакейское!..
      Он схватил ее за руку и сильно тряхнул.
      - Что вы сказали?..
      - Отпустите! Вы же видите - у меня вязанье!..
      - Повторите, что вы сказали?..
      - Что я вяжу! Еще повторить?..
      - Вы забылись, сударыня! Я - статский советник!..
      - Отпустите, господин статский советник! Не то я кликну людей!..
      - Бедный мальчик! - сказал отец несчастным голосом. - Все вышло потому, что он никогда не имел настоящего дома!..
      - Вы о ком, собственно, из сыновей?..
      - О старшем, естественно! Который попал теперь в пренеприятную ситуацию!..
      - Ах, это он уже - бедный мальчик?..
      - Да-с, сударыня! Да-с!.. Когда он воротился домой из учения - он бежал своего дома! Он вечно торчал где-то... Не мог даже привести домой гостей! В доме был всегда такой беспорядок! Вы - мать! Когда у Ольги начались месяца - тряпки валялись по всему дому!..
      - Вы - не мужчина! Разве мужчине пристало замечать такое?.. Кто виной, что вы никогда не умели спрашивать со слуг!..
      - Это я должен был спрашивать?..
      - Кстати, вы, по-моему, забыли нынче сказать, чтоб вынесли ваш горшок. Запах!..
      Она повела ноздрями - презрительно и властно. У нее всегда были такие ноздри. Тонкие, нездешние... Тонкий нос с горбинкой... Греция, Рим?.. И очи, запеленутые каким-то туманом, в коем мужчины, все без исключения, готовы видеть неудачу женской судьбы: так и тянет прийти на помощь!
      - Между прочим, младший, ваш любимец, пойдет тем же путем! Вы не замечаете? Он уже, по-моему, навострил лыжи!..
      - Оставьте в покое младшего хотя бы!..
      - Но я не могу позволить, чтоб мой старший сын...
      - Успокойтесь! Он - не ваш сын!
      - Как так не мой?! Что вы говорите?..
      - Успокойтесь! Этот грех я уже отмолила в церкви!..
      ... лжет, конечно. И сын... так похож на него... никогда никто не сомневался! А впрочем... Разве не бывает? Дед повесил француза учителя на воротах имения. Из ревности. Все бывает. Чужая душа - потемки! Нерусская, лживая... С этим туманом на очах... Чужое небо. Чужая женщина. Врет! А может? Все может быть! Бежать! В леса. Удалиться. И плакать, плакать. Одиночество! Пойти в баню. И там... дворовую девку. Сперва все... А потом плакать. Рыдать у нее в коленях. И чтоб эта девка плакала с тобой. Горшок! Нашла чем попрекнуть! Он думал о сыне. Опять ввязался в какие-то... не приведи Бог! Девку! В бане! на полке! И вышел с гордостью...
      К вечеру приехал, наконец, сын, из-за которого весь сыр-бор. Дорожная коляска, промчавшись по еловой аллее, лихо развернулась вкруг клумбы к дому... Встречать высыпали все. Дворовые дружно выносили вещи. Их было немного. Сын в дорожном сером сюртуке и сам чуть посеревший с дороги. Мать отметила про себя круги под глазами и несвежую у ворота верхнюю сорочку. Сын поцеловал ей руку, она мелко перекрестила его - раз-другой, поцеловала в лоб и заплакала. Он вновь поцеловал ей руку и стоял растерянный. Боялся с детства - когда она плакала. Хотя смутно подозревал всегда, что плачет она не о ком-нибудь - о себе самой. Почему?.. С отцом они трижды расцеловались по-русски - но сухо. Отец сперва важно протянул руку - сразу возникла сухость. Сестра Ольга повисла на брате, поджав коленки и махая в воздухе маленькими узкими ступнями. Шепча в ухо, что ужасно-ужасно рада. Она в самом деле любила его. И так продолжала висеть на нем - пока papa не встрял, как всегда, мол, барышне сие - не комильфо... Младший брат был доволен и всем видом изображал таинственность. Как все девятнадцатилетние, которые уверены, что им внятно то, что невнятно другим. Они обнялись - и младший успел буркнуть загадочное: "Готовься!.." То есть думал, что загадочное. Старший улыбнулся. Он отдавал себе отчет, когда ехал сюда -знал свой дом. Нянька поцеловала в плечо - два или три раза и плакала не переставая. Про нее он точно знал, что плачет об нем. Поцеловал ее в лоб, а потом в соленую щеку - пахнуло сивухой, - наверное, приняла перед встречей, за ней водилось. Дворовые наблюдали всю сцену откровенно, с удовольствием. Можно понять. Какое-то развлечение в их жизни. Дворовые девки бесстыже разглядывали молодого барина, лузгая семечки. Те, что были девчонками, когда он приезжал в последний раз - а теперь вот вымахали во взрослых девах...
      Все заговорили - "Ужин, ужин!" - но он отнекивался: сказал, что устал, что завтра, все завтра - а пока неплохо бы в баню. Мать подумала и поддержала его. Он, видно по всему, в самом деле устал - а тут пойдут разговоры... Памятовала свою беседу с мужем, от которой еще могут быть последствия - взглянула на мужа невинными глазами и тоже твердо сказала: "Завтра!.." А няня подтвердила, что баня уже истоплена - и в самый раз. Она там, при бане жила... Не всегда, конечно, иногда в доме. Вообще она была здесь хозяйкой. Ее слушались - и даже старший барин, а он был ндравный!
      Это "завтра" словно разогнало встречавших - ну, устал человек, хочет привести себя в порядок. К слову "баня" на Руси принято относиться с уважением.
      Приезжий прошел к себе - бросил беглый взгляд на отведенную ему комнату: кровать, узкий стол - колченогий, впритирку к окну, узкое окошко. И даже не взглянул в окно. Теперь это надолго! Завтра, послезавтра... Обидно! Он поморщился, перерядился в домашний халат, и в таком виде отправился в "байну" - как говорила няня. Она была здесь же - а где ей быть, и, когда плеснула первый ковш на камни - и они зашипели, и отрыгнули парком, море сразу стало уходить куда-то... Я помню море пред грозою... И море отошло, больше не было моря. Море было далеко. Он вернулся домой.
      Мылся, а няня поливала его водой. Сперва из ковша, потом из круглой большой шайки. И он подставлялся весь этой воде - один бок, другой... Няни он не стеснялся - она его вырастила. Да и вообще... не принято было. Вот мать - другое дело, с матерью он бы так не мог! Няня тоже, обливая разглядывала его - без стеснения, да и не без удовольствия. Фигура, несмотря на малый рост - была крепкой, скроенной, что надо. Няне нравилось, что бедра у него узкие, как у хорошего коня - не то, что у отца. У того, прости мя Господи, бабьи ляжки! (Отца она тоже мыла в бане обычно.)
      Потом, когда он сидел уже в простыне, нежился, растертый, отходил от пара и пил чай, который она же и принесла - спросила обыденно:
      - Хочешь девку нынече какую-нибудь?.. Я ее намою тебе - как вылижу!.. Видел, как они на тебя глазели? Точно диво дивное!..
      - Нет, - сказал он, - не сегодня... Я и вправду устал!..
      - Ну, как хочешь, как хочешь! А то - кликни только!..
      Час спустя он лежал на кровати, в чем мать родила - брюхом кверху - и думал... Все разбрелись, кто куда - дом словно вымер. Заглянул брат - но он приподнялся лениво и сказал:
      - Завтра! Все завтра!..
      - Понял!.. - бросил тот и прикрыл дверь. Он полежал еще... потом достал из дорожного баула трубку - и попытался раскурить. Не вышло. Море было далеко, и трубка не раскуривалась. Он еще полежал, попытался взять какую-то книжку - не лезло в голову. Все не лезло в голову.
      Незаметно стемнело. Он пошарил, взял свечку, зажег... Сунул в темный канделябр. Взглянул на свою руку - вся в пыли от прикосновения. "Как всегда, - подумал брезгливо, - как всегда!.." Присел на корточки и стал доставать из-под кровати урыльник. Вытащил до середины - да так и оставил. Успеется! И снова лег. Еще чуть погодя слез опять, накинул халат и немного поблуждал по пустым комнатам. Из спальни родителей доносились голоса - он не стал прислушиваться. Ничего хорошего не ждал услышать... Завтра, все завтра!.. Вышел в темную прихожую - у другого крыльца, того, что выходило к реке - и отворил окно. Реки не видно. Моря тоже не было... Клочок луны гляделся в открытое окно. Он взобрался на подоконник и помочился, задирая струю все выше. Только б сестра не видела! Нет, спит, наверное!.. В траве шуршали птицы и все еще стрекотали кузнечики. Но было уже сыро... Что будет здесь осенью?.. Сестра его не спала и думала о нем. Ну, не только о нем, конечно... Радовалась, что он приехал. И потому, что любила, но и... что греха таить? Дом опять начнет полниться молодыми людьми!.. Брат всегда притягивает их к себе... А в двадцать семь - и не замужем - это уже серьезно!
      Она выпростала из-под пикейного одеяльца босые ноги - потом на одной ноге высоко задрала рубашку, отороченную снизу кружевом. Подняла рубашку выше. Нет, ничего!.. И ступня узкая, и нога длинная, и икра круглая... Почему, почему?.. Ответа не было на этот - как и на другие вопросы. Она повернулась на бок, пытаясь задремать...
      Брат, меж тем, вернувшись к себе, присел к столу, зажег свечку... Взял карандаш и принялся что-то чиркать на клочке бумаги. Сперва попробовал нарисовать себя в окне. Струя на рисунке изогнулась дугой. Парабола, гипербола?.. Он улыбнулся. (Математика не его конек.) Гибербол - это имя... древний грек. Ламповщик - был подвергнут остракизму. Во времена... В Греции это называлось черепкованием. Все решали черепки. Против, за... Я - тоже ламповщик и подвергнут остракизму. (Кто-то бросил черепки.) Меня отрешили от моря... Вновь взглянул на рисунок. Не получилось. Он начал зачеркивать свою неудачу - аккуратными такими, почти параллельными штришками, и под ними рисовать свой портрет в профиль. Научился на юге - сам не знал, как научился. Но иногда выходило бойко - в одну линию. Сносно... На этот раз лучше - он откинулся и взглянул еще.
      И расписался под портретом: А. Пушкин.
      II
      Наутро, за завтраком ели скучно и вяло. Окна были настежь - там накрапывал дождь. Сплошь угольный карандаш, никаких красок!.. Александр по неловкости разбил яйцо всмятку, поданное в старинной рюмке-подставочке (остатки сервиза старого арапа) - оно вылилось на тарелку. Или скорлупа была тонкой?.. И теперь тщательно вымакивал ржаным хлебом на вилке ярко-желтую жижу. Картинка в окне сулила тоску и отъединение. Неужто - так теперь навсегда? Или надолго?.. Он ждал удара, ждал - что на него нападут (первый, конечно - отец) и хотел, чтоб скорей. Хотелось выйти из себя выкричаться, выплеснуться. Когда не можешь ничего объяснить, даже себе...
      Но никто не нападал. Мать была в мигрени - с широкой повязкой на лбу, схваченной сзади узлом - по-пиратски, с хвостиками, сверху капор, разумеется. Из-под сего двуслойного строения глядели на мир черные, близорукие, близко посаженные глаза - чуть с косинкой; и, верно, от близорукости подернутые каким-то туманом. За этот странный взгляд - и на вас и куда-то помимо, - возможно, и прозвали ее "прекрасной креолкой"... Она не зря считала, что беды ее детей исключительно от амурных дел и неудач, и уверенно подозревала в том старшего сына. Она одна за столом знала, что муж сегодня не пойдет на скандал - ему хватило вчерашнего... Берег в Люстдорфе странный. Сухой песок подходит почти к самой кромке будто волны совсем не омывают его... Нагая степь. И он, Александр, идет по песку. Что вы делаете здесь? - Я жду экипажа из Одессы!.. Отец все еще был в бешенстве от того, что старший сын, подававший такие надежды, ввязался во второй раз - в какую-то распрю с властями. Но пребывал в рассуждении, что вчера в сцене с женой хватил через край - и теперь надо бы продемонстрировать смиренность. Жену он любил. Никогда не забывал, что она слыла в свое время одной из прекраснейших женщин Москвы. Может, и Петербурга?.. Он был тщеславен в этом смысле - впрочем, как во всех остальных. Уныло ковырял вилкой явно не свежезажаренного для него (как полагалось бы по чину - хозяину дома) - но лишь подогретого цыпленка и время от времени энергически хватал зубочистку. Цыпленок был стар, и сам он нынче чувствовал себя старым. Дочка Оленька сидела, чуть сжавшись - она боялась скандалов, и ей казалось, ссора вот-вот вспыхнет. Сын Лев тоже ждал и предвкушал... Счастливый возраст, когда всякая новая страница завлекательна.
      - А почему мы молчим? - спросила Оленька как бы наивно. Ее деланая наивность иногда спасала вечно разбредавшуюся, разбегавшуюся семью...
      - Молчится, - сказала мать, прячась в свою мигрень. Отец помрачнел.
      - А правда, там, в Одессе - кругом сады? - не унималась Оленька.
      - Начиталась Туманского? - улыбнулся старший брат.
      Моя жизнь порой смахивала на эпиграмму... на самом деле, она была, скорей, элегией...
      - Почему - Туманского? Не помню... Читали что-то с барышнями в Тригорском.
      - Туманский! - подтвердил брат. - Есть люди, которые способны видеть жизнь лишь сквозь собственные миражи! Туманности там кругом - нагая степь!
      Вот, как ему легко даются эти "мо"... Туманский, туманности... Отец расстроился. Опытный светский лев, он знал цену словам, понимал, что тоже должен бросить что-нибудь - как бы вскользь... какой-то каламбур, мо... но ничего не приходило в голову.
      Почему она в те минуты звала его только по имени? Александр?.. А раньше всегда - только Пушкин?.. Но что особенного? Мое имя - Александр! Сейчас он шел по песку, спускаясь к воде. И песок похрустывал под его башмаками... Шуршали и чирикали воробьи под крышей. - У них там явно было гнездо - и явно более дружное, чем здесь. Неужто нынче так и не распогодится?
      ... сказать какой-нибудь каламбур, мо... и тем совлечь внимание с приезжего сына, который, похоже, пытается обойтись без всяких угрызений совести, - перенесть это внимание на отца, показав его роль и значение в этом доме и в мире... Да, если по-честному, у него своих каламбуров никогда и не было. Он всегда их подбирал. Где-нибудь - переносил или разносил... тем и славился: умел вставить к месту - иногда со ссылкой на источник, иногда без... беда только - где их эти "мо" тут в деревенской глуши возьмешь?.. И, как всегда, когда не находил, что сказать (а надо бы) сидел, как в воду опущенный.
      - Это свойство пиитическое! - сказал он, робея. И подумал про себя: не то, не то!..
      - Наверно... - согласился Александр. Уж если спорить - то не по поводу Туманского! - Но не удержался: - Я спрашиваю его - где ты видел сады?.. А он лишь улыбается с загадкой!
      - Это ваша арзамасская манера - осмеивать всех и вся!..
      Александр отвел разговор:
      - Но там красиво, все равно! Море, солнце... - Все-таки возразил: - Вы ж когда-то, papa, дружили с арзамасцами?..
      Все было. В самом деле. Когда-то и стихи писал. Французские. Легко и быстро... В обществе они пользовались успехом. Он когда-то добился и благосклонности Надин - своими французскими стихами. И это старший сын взял от него. Несомненно. Это быстрое перо. Легкость, легкость!.. Неблагодарный!..
      Отец попытался вспомнить хоть строчку из своих стихов, но не смог - и схватился за зубочистку. Цыпленок стар. Все старело. И Надин с этой повязкой на лбу вовсе не выглядит прежней Надин...
      - Я боюсь, ты скоро соскучишься здесь! Без общества, без итальянской оперы!.. - сказал он уныло.
      - Зато не будет - ни саранчи, ни милордов Уоронцовых!
      Лев прыснул первый. Ему все смешно. Естественно! Этот всегда так и не сводит глаз со старшего.
      - Побойся Бога, Александр! Он - славен как военачальник и как преобразователь нашего южного края!..
      - Но это не мешает ему быть отпетым мерзавцем!.. (Дело ж не в том, что было в случайной строчке случайного письма! А в том, почему вообще - стали распечатывать мои письма!)
      - Я сказал - побойся Бога! Я б не хотел слышать это в своем доме!..
      - Бога я боюсь!.. Но, Бог не подслушивает! Он - не наша свинская почта! (И не корчит из себя милорда и приверженца английских свобод!).
      - Ты должен был подумать о нас! Что я? Я - человек старый. Но имя семьи, но Лев, но Ольга... Лев только вступает на поприще. А Ольге м-м... еще предстоит выйти замуж!.. (- Да-с! И кто захочет жениться на сестре санкюлота? - это было под спудом.)
      - Я выйду замуж, papa! можете быть спокойны!
      - Почему ты так уверена? - спросил отец почти не слышно.
      - А у меня красивые ноги!
      Мир рушился, впрочем, он уже рухнул. Лев так и зашелся смехом.
      - Что ты, Ольга? Сошла с ума! Кто так говорит? В присутствии молодых людей?!..
      - Но они же - мои братья! - сказала Ольга.
      - Papa! вы не должны так волноваться! Мы - другое поколение!.. - это, разумеется, Лев, насмешливо. Они - другое поколение, вы слышали?..
      - У нее действительно - красивые ноги, и что особенного? А ежли вы желаете продолжать спорить - то у меня мигрень! - матушка поднялась и величественно вышла из комнаты. Сергей Львович проиграл. Он всегда проигрывал. Мигрень - главный козырь - какой он не мог победить всю свою жизнь. Жизнь кончалась. Этот цыпленок так и родился старым. Зубочистка?.. А все - Александр! Он там что-то натворил, что-то ужасное... Иначе б его не выслали сюда, под надзор. Могут выслать и далее. Если правда то, что рассказывал Пещуров... В прошедшие царствования высылали целыми семьями. Меншиков в Березове... Это наш государь - либерал! Впрочем, Катенина выслали в костромское имение, и не так давно. Что мы всем семейством будем делать в Березове?.. Или в Болдине? (Где ты, кстати сказать, никогда не был! Говорят, там - нищета, голодные крестьяне. Управитель, которого послали туда - сбежал, на это глядючи... Ты - светский человек. Что такое общество? Это общение с себе подобными. И как бы перехождение - от одного собеседника к другому... В этом перехождении и вся жизнь. Не так?)
      ...А Александр шел по песку - в Люстдорфе, под Одессой. Неподалеку от тех мест, где скучал Овидий. "Tristia", "Любовные элегии"... "За что страдальцем кончил он / Свой век блестящий и мятежный / В Молдавии, в глуши степей..." Теперь и ему предстояло кончить век в глуши. Только в глуши лесов... За ту самую - "науку страсти нежной". Которую преподал он или преподали ему? Он не мог сказать с точностью. Она все время звала его по имени, хотя раньше... И ничего такого - мое имя Александр. Моя жизнь смахивала порой на эпиграмму, но потом стала элегией... элегией в духе Коншина... Он станет писать элегии. В элегиях он будет жаловаться... Как Овидий. "Tristia". "Жалобы"... Ему скажут, возможно: "Никто не жалуется, только вы и Овидий!" Неужто нынче так и не распогодится?
      Он был неправ. Он не заметил, как на небе постепенно развидняется. И скучная графика в окне обретает живописность. Малые голландцы, как в Эрмитаже...
      - А тебе, Лев, я бы советовал все же - не следовать дурным примерам старших!.. - сказал отец и поднялся. Так завершилась первая семейная трапеза блудного сына по возвращении...
      - Ну, сударь, ждите! Все будет не так просто! - промолвил Лев и подмигнул брату: невыносимые младшие, которые делают вид, что знают жизнь! И тотчас, без перехода: - Стихи новые привез?..
      (Друзья писали Александру, еще в Кишинев, что этот недоросль шпарит наизусть чуть не все братнины стихи - даже те, коих никто не знает - а может, и сам брат позабыл - и тем славен в обществе.)
      После завтрака Лев быстро куда-то исчез - возможно, отправился на сеновал к девкам. Впрочем... в его возрасте...
      А Ольга предложила:
      - Пойдем со мной в Тригорское?.. Там все будут рады тебя видеть!
      Александр был не против. Выглянуло солнце... Потом еще - он быстро сообразил, что барышни, которых знал некогда девчонками - с тех пор выросли... и небезынтересно взглянуть - какими они стали. Женщины продолжали занимать его - и даже, несмотря на то, что открылось ему там, как он считал... и что было рождением нового его - какого он еще толком не знал, и к которому не без опаски приглядывался. Все равно. Существовал мир женщин - они были цветением этого мира, его садами и виноградниками. Его морем и берегом - волнами нежности, которые накатывали вдруг - неведомо откуда - и бесполезно вопрошать, зачем?.. Чего вы хотите от меня? вы - оборотни, солнца, луны?.. Что ставите мне - все новые загадки - ... беспрестанно открывая - то небо, то землю, то землю, то небо?.. То вознося на вершины - недосягаемые, то бросая навзничь, как жалкий прах?..
      Он сперва оделся в дорожное, потом перерядился во фрак - и отобрал палку по руке - из тех, что привез с юга, потяжеле... Он любил тяжелые палки. Ему доставляли удовольствие именно тяжелые - вращать их на ходу идучи, беззаботно, переворачивать - то набалдашником книзу, то концом, как положено - и ощущать, что жизнь легка, легче легкого - и остается лишь прожить ее... не растеряв, не растратив чего-то по дороге.
      Ольга уже вышла во двор и бродила вокруг клумбы перед крыльцом в ожидании брата. Она была очень мила - под красноватым зонтиком от солнца. Картинка с выставки. Изящная фигурка пред клумбой, полной цветов, солнце и цветной зонт. Александр покуда отспаривал полотенце у Арины, которой, как всегда, ничего не хотелось выпускать из дому. Она была скуповата. Да и то сказать - жила в доме, где всегда и во всем были нехватки.
      - Мало полотенцев! - говорила она сурово.
      - Но я хочу искупаться! - объяснял ей Александр.
      - С чего это вдруг? Дождь с утречка. Едва перестал!
      - И все равно. Вода уже теплая!
      - И вовсе нет, - не сдавалась Арина. - Вы давненько здесь не были!.. Вас Ольга ждет!.. - поторопила она.
      - Так полотенце...
      - А-а... Сказывали, в запрошлом годе вы опять в лихорадке лежали!
      Но в конце концов, принесла "полотенец", как она называла. И не какой-нибудь, чуть не из новых. (И где только взяла?) Голубое, длинное, в пухлой ворсе... Александр чмокнул ее в щеку и побежал.
      - Не бросьте где-нибудь! - крикнула вслед. Но он уже бежал, с палкой в руке, перекинув полотенце за спину. Легкий, подвижный, чем-то взволнованный.
      Чем, чем?.. Только взявши полотенце, чтоб искупаться в Сороти - он и понял, что вопреки всему (вот тебе, Воронцов! вот! - смачная дуля!) все-таки, воротился домой!..
      Покуда его не было, Ольга раздумывала по-сестрински. Она решила, что лучший выход, если они с Львом - тут на союзничество она рассчитывала само собой - будут чаще уводить Александра из дому. Под любым предлогом... Пока пена сойдет, и все ко всему привыкнут. - Она опасалась отца...
      Брат вышел, перекинул палку в левую руку - полотенце свисало на левом плече, - предложил правую ей - и повел церемонно - мимо трех старых сосен, сторожки, небольшой осиновой рощицы - и дале, чуть вверх, к Вороничу. Потом вдруг бросил ее руку и побежал - веселый, шальной, безумный, отбежал сажень на пять - и обратился к ней лицом. А потом она побежала сама, и тоже остановилась в нескольких саженях, раскрасневшаяся, в легкой одышке - и, дразня его, закрылась зонтиком. Потом он снова отбегал, потом она. Еще и еще... Брат и сестра, мальчик и девочка. Хоть ему уже под двадцать пять (в то время - немало), ну а ей - и совсем много, барышня, незамужняя - в двадцать семь?.. (Почему ей не везет в жизни? Чего ей не хватает?.. - он оглядел ее издали, по-мужски, не смог ответить себе - и душа на секунду сжалась за нее. Она несомненно втайне страдает... Если б он не был ее братом - она бы, наверно, нравилась ему!)
      Дорога вилась в траве - иногда превращаясь почти в тропу - иногда расширяясь до большой проселочной; река все оставалась справа, порой вдруг открывалась нежданно и вилась прихотливая меж луговых трав, отблескивая черным деревом, как крышка рояля в гостиной в Одессе (опять Одесса!) иногда вдруг исчезала в траве, как смутная тоска... Солнце к этому времени совсем уж растопило лучами льдинки даже самых пустяшных - перистых облачков... и залило собою свод небес - божий мир... с такой полнотой, с такой необоримой естественностью, будто в жизни не бывало - ни дождей, ни снегов, ни осеней, ни зим: одна весна-лето - бездонная глубина, вечность... Храм - и в этой храмине он был свой, деревья узнавали его, любовь упадала к нему с небес и музыка лилась издали, посылаемая ему из-под самого купола. Мир велик, жизнь прекрасна, смерть невероятна...
      Незаметно они спустились к озеру. Александр постоял немного, подумал но купаться не стал. Вода почудилась ему застоявшейся - тина у кромки; темные водоросли тянулись из-под воды у самого берега, напоминая леших: он был брезглив. Вспомнил сухой, словно просеянный - песок на том дальнем пляже - и загрустил.
      Ну и нравы у нашей почты! Что сказали бы в любимой его - Воронцова Англии?.. Читать чужие письма? Рыбу - ножом?! "Беру уроки чистого афеизма..."- (из зло-счастного письма). То ли мы писали! Ну и вправду брал уроки! И кто виноват, что наш государь нынче стал таким набожным?.. (От нечистой совести, скорей! От нечистой совести!). "Беру уроки афеизма"... Подумаешь! А главный урок был в том...
      - Здесь живет наш батюшка михайловский! - трещала Ольга на ходу... Отец Ларивон. Но все зовут - Шкода!.. Отец Шкода. Он не обижается. - Они опять поднялись в гору вдоль опушки - и подошли к Вороничу.
      - А почему - Шкода? - Избушка попа была бедна и казалась брошенной. Никто не входил, не выходил...
      - За приверженность к Бахусу! Один батюшка во всей округе - да и тот вечно пьян! - рассмеялась. - Я не буду здесь венчаться! Потом еще скажут: пьяный поп венчал!
      Она явно страдает - что не замужем! И впрямь - двадцать семь!..
      - А я так хочу беспременно - пьяного попа! И потом скажу - что все было неправда! "Но Ленский, не имев, конечно / Охоты узы брака несть..."Он хотел отвести ее от грустных дум...
      - А что это? - спросила она.
      - Да так... одна штука!
      "Онегина" он берег про себя - и не торопился распространяться о нем. Все равно - что разболтать о своей любви!
      - Потом как-нибудь!.. - сказал он сестре.
      Незаметно они вышли на луг перед самым холмом.