В полдень, так и не доехав до города, мы опять прокололи камеру. Пришлось вылезать и осматривать колесо. Вокруг не было ни души, а запаску мы уже поставили час назад. Мертвая дорога пересекала безмолвную пустыню, извиваясь среди холмов, и исчезала где-то у горизонта, за синими горами.

– Ну как? – спросил сын.

– Вот так, – отозвался я и отошел к обочине помочиться. Сын протянул было укоризненно: «Папа!», но тут же последовал моему примеру.

– А на что наехали? – спросил он, возвращаясь к машине.

– На ослиную подкову! Знать бы…

– Откуда это осел в пустыне!

– Забрел, значит, раз из нашего колеса его подкова торчит.

Я снова склонился над колесом. Резина совсем осела и распласталась на земле. Сын подошел и легонько пнул шину ногой.

– Спустило.

– Соображаешь.

– Вот зараза, ведь час назад колесо сменили.

– Тащи-ка камни.

Укрепив колеса, мы заперли машину и двинулись вверх по склону.

– Не лучшее место для стоянки, – заметил я.

– Потому что на подъеме, да, пап? Но мы ведь камни подложили.

– Не в том дело. Через холмы перевалим – машины не видно будет.

– А чего на нее смотреть?

– Если кто подойдет, не увидим.

– А увидели бы, так что? Пока обратно доберемся, он нас заметит, влезет в машину и укатит.

– Вот бы хорошо, – буркнул я.

– Почему это хорошо?

– Да надоела она мне.

– А куда мы идем? – спросил он.

– Шагай давай.

– А почему камера спустила?

Это я уже объяснял. Он продолжал болтать сам с собой:

– А если шины не надувать, они бы и не спускали. Или сделали бы такую резину, что гвоздем не проколешь.

– А может, лучше, если бы машины были вовсе без колес, а прямо по воздуху летали, а? – отозвался я.

– Ну тогда же самолет получится.

– В некотором роде.

– Или пусть вообще запретят ослам по шоссе разгуливать, а то у них подковы отваливаются и гвоздями шины пропарывают.

– Чего-чего, а уж этого не дождешься.

– Почему?

– Статистика, дружок, статистика.

– А что такое статистика?

– Подрастешь – узнаешь.

– А я сейчас хочу.

– А сейчас прекрати чепуху молоть. Мы поднялись на вершину холма.

Вдали, посреди равнины, виднелась деревушка – засеянные поля, деревья, дома, амбары под глинобитными куполами. За ней начинались предместья города, над которыми нависла пелена дыма, копоти и зловонной пыли. А еще дальше высились горы. Крутая, неприступная стена синих гор.

– А за сколько километров видно Демавенд1? – спросил сын.

– За много, если погода ясная. А подойдешь ближе – не видно.

– А почему близко не видно?

– Потому что он очень большой.

– У нас один парень рассказывал, что его отец туда забирался, на самую верхушку. Оттуда море видно.

– Мы тоже, когда на побережье ездили, видели с моря Демавенд [1].

– Вот бы мне туда забраться.

– Подрастешь – и лазай, пока не надоест.

– Всегда так, только чего захочешь – жди, пока вырастешь. А если я сейчас хочу?

– Сейчас идти надо. Придется топать до какого-нибудь жилья.

Дорога вела мимо невысокого холма, казавшегося на солнце сухим и мертвым. От вершины и до подножия его избороздили глубокие пересохшие промоины, прорытые весенними ливнями. Весь холм зарос колючками.

– Видишь? – Я показал на холм.

– Что?

– Вон тот холм.

– Ну?

– На ровном месте.

– Ну?

– Откуда взяться в степи холму?

– А правда, откуда?

– Когда-то дома строили из глины. Потом, если за ними никто не следил – то хозяев на войне убьют, или в ссоре, или еще как, то уйдут они и сгинут неведомо где, – дома разваливались.

– И что дальше?

– Ничего. Дальше за брошенный дом принимались дождь, ветер, солнце, мороз и жара. Стены рушились, и дом превращался в кучу глины. Видишь, просто глиняный бугор. Так вот и бывает – от прежнего ни следа.

– Подумаешь, захотят, снова построят, – заявил сын.

– Кто?

– Ну, эти люди.

– Нету людей. Оттого беда и нагрянула, что людей не стало.

– Они, что ли, раньше ушли?

– Люди всегда уходят раньше.

– А куда?

– Куда-куда – в землю.

Он с недоумением взглянул на меня. Потом спросил:

– Значит, дома на них обвалились?

– Вот именно.

– А когда дом падает человеку на голову, тот умирает?

– Иногда умирает.

– А иногда?

– Подыхает.

– Но это ведь одно и то же, папа!

– Да нет, дружок, не одно и то же.

Сын подозрительно посмотрел на меня. Как будто хотел понять, шучу я или впрямь считаю, что умереть и подохнуть – разные вещи. Потом робко спросил:

– А когда человек умирает? – и коварно добавил: – Или подыхает?

– Когда забывает, что надо дышать.

– Ты это все нарочно, пап, чтоб меня поддразнить, – недовольно протянул он.

А я, клянусь, говорил абсолютно серьезно.

Мы шли молча. Я думал, не дай Бог он продолжит этот разговор, однако сын молчал, боясь, как бы я опять не начал его дразнить.

– Лучше бы мы прокололись поближе к чайхане, правда? – спросил я.

– Что, уже устал?

Он явно жаждал реванша.

– Да катись ты, мелочь пузатая.

– Вот всегда ты так: «мелочь, мелочь».

– Конечно, мелочь, мелюзга.

– Давай наперегонки.

– Чего?

– Наперегонки, говорю, побежишь?

– Заки! Ты же прекрасно знаешь, что я тебя в два счета…

– Нет, отвечай!

– Ну ты наглец!

– Так да или нет?

– Да.

– Я считаю.

Мы приготовились, и сын начал считать:

– Раз… Впереди показался грузовик.

– Погоди, пусть грузовик проедет.

– Он же по другой стороне шоссе… два…

– Я сказал, пусть проедет.

Он замолчал. Грузовик, набитый соломой, проехал мимо.

– Жульничаешь! – возмутился сын. – Теперь готов?

– Готов, – ответил я и, согнувшись, упер руки в колени.

Он сосчитал: «Раз…два…» – и уже на бегу выкрикнул: «Три!» Я побежал. Ведь отлично знал, что обгоню, старый дурак. Но мне вдруг приспичило выиграть. И вообще, не следует скрывать от ребенка, что на соревнованиях может победить кто-то другой: сам же меня на смех поднимет да еще будет думать, что и впрямь победил, совсем заважничает. Шагов через семь я вырвался вперед и, пробежав еще несколько метров, остановился. Он поравнялся со мной, обогнал и, задыхаясь, проговорил:

– Ты чего стоишь?

– А что?

– Еще неизвестно, кто бы победил. Надо до конца бежать.

– До какого конца?

– Ну, до конца. Если бы мы сразу побежали, я бы тебя обогнал.

– Когда это – сразу?

– С самого начала, а ты сжулил – сказал, пусть грузовик проедет.

– А что бы подумал шофер, если бы увидел, как какой-то старый болван гоняет по шоссе наперегонки с хилым мальчишкой?

– А нам какое дело! Ну подумал бы, что старый болван носится наперегонки с хилым мальчишкой, соревнуется, ну и что?

– Грубиян!

– Кто, шофер?

– И нахал к тому же.

– Я же мамочку обгоняю.

– Подумаешь, чемпион! Я твою мамочку тоже обгоняю. Я даже свою мамочку обгоняю. А тебя и подавно.

– А кто чемпион на двести метров?

– Я.

– Ну ты даешь, пап!

– Говорю тебе, я.

– Трепло!

– Это еще что такое?

– Ну правда, кто?

– Сказал же – я.

– Не заливай! Слыхал: врун и в аду наплел, что дрова сырые.

– Это ты про того трепача, который рядом со мной идет?

Он поднял с обочины камешек и швырнул его в пустыню. Потом еще один. И сказал:

– Я хочу стать чемпионом, папа. Ты-то не чемпион, а я хочу быть чемпионом.

И бросил еще один камешек.

Вдоль шоссе до самой чайханы, стоявшей на краю деревни, тянулась вереница деревьев. У входа по обеим сторонам дороги выстроились грузовики. Я стал спрашивать насчет ремонтной мастерской, оказалось, что здесь такой вовсе нет. Мне посоветовали обратиться к водителям грузовиков, что сидели в чайхане. Пока мы шли к двери, к нам то и дело приставали нищие. В комнате какой-то шофер ел яичницу, запивая ее кислым молоком. Выяснилось, что ему по пути и он может нам помочь. Он только попросил подождать, пока соберется, а потом уж подбросит до машины и все сделает. Он спросил, есть ли у нас какие-нибудь инструменты. У меня был только домкрат.

– Да нет, чтобы камеру заклеить.

– Ничего нет.

– Ладно, у меня свои.

Сев за столик, мы спросили хозяина, что у него есть. Была курица, мясо с рисом, яйца и кислое молоко. Я повернулся к сыну:

– Курицу?

– И еще пепси.

– Две порции курицы и пепси-колу. И не забудь лук принести, – заказал я и снова взглянул на сына. – В дороге лук – самая полезная штука. Я в твои годы, когда ехал куда-нибудь, обязательно ел в дороге лук.

Внезапно послышался грохот барабана. Монотонные частые и резкие звуки столь же неожиданно оборвались на самой высокой ноте, сменившись всхлипываниями карная [2], а потом раздались вновь. Сын соскочил со стула, бросился к дверям и выглянул на улицу. Обернувшись, он возбужденно замахал рукой, показывая, чтобы я тоже вышел. Я посмотрел на него – он подпрыгивал от нетерпения. Потом кинулся назад к столу и, остановившись на полпути, крикнул:

– Скорей, пап! Там какой-то дядька щеки раздувает, вот так. И в дудку, ну в трубу такую, дует, слышишь, пап? Дудит и дудит.

Рассказывая, он вовсю размахивал руками и надувал щеки. Не договорив, рванулся обратно к двери, крикнул оттуда: «Папа!», жестом позвал: «Скорей!» – и уставился во двор. Потом снова пробежал несколько шагов в мою сторону.

– Пап, ну пойдем! Там один сидит на земле и бьет в барабан. А барабан у него под мышкой. Прямо рукой колотит.

Оборвав себя на полуслове, он снова занял наблюдательный пост у двери и оттуда позвал меня:

– Скорее, пап, ну давай же!

Я наблюдал, как мальчуган подпрыгивает и переминается с ноги на ногу от нетерпения. Подошел хозяин чайханы, протер клеенку, переставил с соседнего стола солонку с красной пластмассовой крышкой и ушел. Бил барабан, ему вторил карнай.

Сын опять подбежал ко мне и потянул за руку, приговаривая:

– Вставай, идем!

– Я лучше посижу.

Он, оглядываясь на дверь, повторял:

– Вставай, вставай, этот дядька там уже раздевается.

Потом снова помчался к двери, выглянул наружу и опять – ко мне.

– Зачем он?

– А обезьянка у них есть? – спросил я.

– Обезьянка? Какая еще обезьянка? Я же говорю: там дядька раздевается.

– Да он только по пояс будет голый.

– Вставай, пошли, ну!

– Знаешь, старина, я столько раз это видел. Насмотрелся.

Его уже и след простыл. Хозяин принес тарелку с луком и зеленью и другую – с хлебом, стакан воды, в котором звякали ложки и вилки, и расставил все это на столе.

Вернулся сын и спросил:

– А что они будут делать?

– Что-что. Представление показывать, – нехотя буркнул я. – Садись-ка за стол.

– Пусть здесь показывают, – умоляюще прошептал он.

– С какой стати?

– Давай скажем, чтоб сюда пришли.

– Они к нам не нанимались. И потом, разве хозяин разрешит?

– Как так не разрешит? – растерянно спросил мальчик. – Я хочу посмотреть. А обедать не хочу. Пойдем.

Он взял меня за руку и потянул за собой. Я вышел на улицу.

Барабанщик сидел на складном стульчике, трубач стоял неподалеку, а обнаженный по пояс мужчина расстилал на земле между ними ковер. Свой скарб они оставили в тени у пересохшего ручья на той стороне шоссе. Расстелив ковер, мужчина вприпрыжку подбежал к ящику, около которого сидел барабанщик, достал несколько железных дисков и металлический стержень и разложил на ковре. Железные диски он клал по два, один на другой.

– Это что они делают? – спросил сын.

– Ты же сам видишь.

– А потом что будет?

– Представление.

– Какое представление?

– Ну, обыкновенное представление. Будут разные номера показывать.

Из дисков и стержня мужчина соорудил штангу. Потом он вернулся к ящику, вынул из него шесты и пружину и отнес все это к краю ковра. Он на цыпочках бегал за каждым предметом, высоко поднимая колени и поигрывая обнаженными мускулами.

– Хочешь, попросим хозяина принести обед сюда? – повернулся я к сыну.

– А это можно? Конечно! – обрадовался он. – Обязательно попросим.

Я подошел к хозяину и попросил накрыть нам во дворе. Мы уселись за старый, позеленевший металлический стол. Рядом на деревянном табурете стоял кувшин с водой. Подбежали нищие ребятишки. Я дал им несколько монеток, и они ушли. Трубач, надувая щеки, выводил бесконечную мелодию. Барабанщик сидел неподвижно, будто врос в землю. У силача были пышные усы и крепкий затылок. Коротко остриженные волосы торчали, как гвозди, на бицепсах можно было смутно различить татуировку. У него были мощные руки и выпуклая грудь, втянутый живот и узкая талия – или только так казалась, до того широки были плечи и могуч торс. И ростом он не вышел.

Сынишка вскочил, пересел на другой стул, словно оттуда лучше было видно. Чайханщик вынес тарелки с хлебом и зеленью, ложки и вилки в стакане и поставил на стол.

– А где пепси?

– Сию минуту.

Силач все бегал вокруг ковра, высоко вскидывая колени и едва касаясь земли. Сжатые кулаки» он держал на уровне плеч и иногда на бегу делал сальто. Барабанщик, покрикивая «ай-ай», отбивал ритм. Вдруг он возопил: «Храбрец…» – и смолк, резко ударив в барабан, затем протянул: «…имя которому было…» – и раскатисто закончил: «…Эшкбус!» Трубач подхватил: «Хей-хей!» «Пок!» – откликнулась открываемая бутылка пепси-колы.

– А что дальше? – спросил сын. Чайханщик поставил на стол бутылку.

– Пепси, – сказал я и протянул ее сыну. Потом взял немного луку и завернул в лепешку.

– Ты говорил про обезьянку. Где же она?

– Обезьянка?

Но он уже не слышал меня, весь отдавшись происходящему. Мужчина продолжал кружить по ковру. Лук был злой. Барабанщик пел: «…прижал к земле… голову… соперника». Трубач зевнул. Слуга принес обед. Подъехал грузовик, затормозил около нас, не заглушив мотора, и голос барабанщика потонул в шуме. Сильно запахло гарью. Мы смотрели по сторонам. И ели. Курицу явно долго варили перед тем, как зажарить. Но лук был злой. Барабанщик все пел, иногда даже с руладами. Силач бегал вокруг ковра, напружинив спину и сжав кулаки. Водитель грузовика дал газ, и из выхлопной трубы повалил черный дым.

– Поднимайся, дружок, пойдем внутрь, – сказал я.

– Но мы же только вышли.

– Сам видишь, интересного мало – вонючий дым да грузовик ревет.

– Я хочу досмотреть.

– Черт бы побрал этот прокол.

Я откусил ломоть хлеба, поднялся и пошел внутрь посмотреть, как там наш шофер. Он спал, уронив голову на руки и навалившись грудью на стол. Я пошел обратно. Подбежал его напарник, запомнивший меня.

– Сейчас, сейчас. Чуток вздремнет после обеда – и сразу поедем.

– Здесь дыму много, – влез сынишка, – давай подойдем поближе.

– Ладно, пойдем.

Мы перешли дорогу. Про Эшкбуса больше не пели. То ли по сценарию ему полагалось появиться позже, то ли стрела, которую он целовал, уже торчала из позвоночника его врага. Продолжение рассказа о храбрости сына Заля утонуло в дыме и реве грузовика. Барабанщик все бил в барабан, трубач трубил, а силач бегал вокруг рваного ковра, сжав кулаки. Подле них толпились нищие ребятишки. Заметив нас, барабанщик принялся бить еще сильнее, призывая правоверных раскошеливаться. У лавок под деревьями несколько мужчин глазели на представление, прислонившись к стене или присев на корточки.

– Зачем он бегает? – спросил сын.

– Разминается.

– Как это?

– Перед представлением.

– Как это?

– Он разминается перед тем, как начать представление.

– Как это?

– Знаешь, хватит.

– Перед каким представлением?

– Отстань.

– Уважаемый, выезжаем, – крикнул напарник шофера.

Сын погрустнел.

– Я хочу досмотреть.

– Ничего, в другой раз досмотришь.

– Когда в другой раз?

– Пора ехать, – сказал я и собрался было идти.

– Да-да, пожалуйста, поторопитесь, – поддержал напарник шофера.

Сын схватил меня за руку, пытаясь задержать.

– Ну, поехали, малыш. Вон дядя нас ждет.

– Давай на другом грузовике поедем.

– На каком?

– Ну, на следующем. Давай останемся досмотрим, а?

– Какой еще следующий грузовик? Откуда мы его возьмем?

– А зачем говоришь, что в другой раз досмотрим? Я потянул его за руку. Он упирался, пытаясь заставить

меня подойти поближе. Водитель грузовика подошел к машине, сел за руль и включил зажигание.

– Пошли, не заставляй людей ждать. Со слезами в голосе сын тянул:

– Не пойду. Иди сам. Водитель посигналил.

– Одну минутку. Сейчас идем, – крикнул я и повернулся к сыну. – Покривлялся – и достаточно. Шевелись.

– А я хочу досмотреть.

– Не капризничай.

– Мне какое дело, что тебе надо колесо заклеивать.

– Заки! Разве мы не вместе приехали, не в одной машине? Разве нам с тобой не надо в город, домой?

– А почему мне нельзя досмотреть?

Шофер опять посигналил. Я показал, что, мол, уже идем.

Балаганный силач все носился по кругу как угорелый. Барабанщик без устали бил и бил в свой барабан, а красноглазый трубач изо всех сил раздувал щеки. Я понимал: мальчик не виноват, ему и впрямь нельзя не досмотреть. И сказал:

– Так уж и быть, оставайся!

Что я делаю! Как же его оставить?

– Ты умный мальчик. Никуда не уходи. Будь поосторожнее…

Это было ни на что не похоже, ерунда какая-то. Но я продолжал:

– …Да, поосторожнее. Или лучше сядь за тот стол.

И показал на стол, за которым мы обедали. Потом передумал:

– Нет, там же гарь. В общем, будь повнимательней, никуда не уходи.

Я достал монету в десять риалов и какую-то мелочь и высыпал ему в руку.

– Когда увидишь, что люди бросают им деньги, можешь тоже кинуть, если захочешь. Только не все сразу. Не за один раз. И пожалуйста, будь поосторожней.

Я погладил его по голове, подошел к грузовику и сел рядом с водителем. Тот спросил:

– А сынок ваш что же?

– А-а, – отмахнулся я, но, увидев, что этого недостаточно, объяснил: – Устал он. Я и сказал, оставайся, посмотри на актеров, пока я съезжу. Мал еще.

Шофер сонно улыбнулся. Я высунулся из окна и посмотрел на сына. Он одиноко стоял около ковра.

Когда грузовик тронулся, я помахал ему рукой, но он, по-моему, не заметил этого. Мы уехали.

По дороге шофер поинтересовался:

– Сколько вашему лет?

– Девять.

– Дай ему Бог здоровья.

Я смотрел вперед, на дорогу, бежавшую по равнине, словно ручеек. Никогда прежде мне не доводилось ехать так высоко в кабине.

– Хороший какой мальчуган, – продолжал шофер.

– Болтает много.

– Пока маленький, пусть себе говорит, что вздумается.

– Верно, говорить можно, что хочешь. Не люблю только, когда попусту болтают.

– Да, ездить с таким малышом – не подарок. Я слегка улыбнулся.

– Вертится, трещит без умолку, – продолжал шофер.

– Бывает, и спит. Шофер словно не слышал.

– Балуется, шумит. Развлекается, в общем.

– Иногда.

– Я мальчишкой… отец-то мой шофером был, так мне хотелось, чтобы он меня в поездку взял. И ни разу.

Дорога искрилась на солнце.

– Пока не помер, не разрешал даже, чтоб я шоферил.

– Надо же!

– Как бы там ни было, а ребенок – отрада в жизни.

– Ну, это зависит…

– Точно я говорю. Большая разница, когда у тебя дети есть.

– Разница только в том, что они есть, – усмехнулся я.

– И как это у вас духу хватило своего одного оставить. Я понимал, что поступил по-идиотски.

– Вы уж извините, но, если б это мой был, я бы одного его там не оставил.

Теперь уже было поздно, но все-таки не должен был я давать волю своему раздражению.

– Он просто никогда не видел бродячего цирка, вот и прилип – не оттащить.

Водитель замолчал. Проехали вершину холма. На обочине торчала моя накренившаяся набок машина.

– Спасибо большое. Вон она.

– Вы уж не обижайтесь. Я ничего такого не хотел…

Мы взялись за дело. Я помогал. Молча приладили домкрат и сняли колесо. Заклеили. Напарник водителя накачал камеру. Потом привели в порядок другое колесо. Я хотел заплатить шоферу, но он наотрез отказался. Марку держал. Даже для напарника ничего не взял. Собираясь уезжать, повторил:

– Не хотел обидеть, правда. Вы уж простите.

– Это я вам кругом обязан. Столько хлопот – мне даже неловко.

– Ну что вы. Извините, если что… И включил зажигание.

Я тоже сел за руль и поехал. Подъезжая к деревне, я увидел, как мой сынишка вскочил и опрометью бросился от ручья к дороге, размахивая руками, чтобы я его заметил. У меня отлегло от сердца: «Ну вот, все обошлось». Представление явно кончилось, колонна грузовиков бесследно исчезла. Кругом было пусто. Я затормозил у чайханы и открыл дверцу. Сын, забравшись внутрь, спросил:

– Что, поехали?

– Весело было? – поинтересовался я.

Мы медленно тронулись. Ковер уже свернули. Силач сидел, набросив куртку на голые плечи, наливал в блюдце чай, обжигался и дул на него. За деревней потянулась голая равнина, и я прибавил скорость.

– Ну вот, – сказал я, – зря ты с нами не поехал.

Сын молчал.

– Не прокатился на грузовике. У него кабина очень высоко. Кажется, что на самолете над шоссе летишь.

– Надо было жевательную резинку купить.

– Между прочим, стыдно друга на полпути бросать.

– Ты о чем?

– Как о чем? Ты ведь со мной не поехал?

– Мне не хотелось уезжать.

– Не хотелось. А колесо чинить?

– Хоть бы жвачки купили.

– Эх ты, жвачка! – Я включил транзистор.

Передавали новости из Тегерана.

– Видишь, сколько мы с тобой времени впустую потратили? Каждый прокол – минимум два часа.

Потом я спросил:

– Ну и какие номера этот парень показывал?

– Какой?

– Да этот, силач.

– Бегал.

– Бегал?

– Очень долго бегал.

– Ну и?

– А потом он устал и сел.

– Сел?

– Ты же видел, он сидел.

– А номера-то он какие показывал?

По радио передавали последние известия.

– Ну?

– Какие еще номера. Я же сказал, бегал он.

– Я тебе объяснил, бегают только для того, чтобы разогреться. Еще что было? Кроме бега и барабанного боя?

– Еще этот дядька с трубой.

– Ну?

– Ну и все. А что еще?

– А габоргах?

– Какой габоргах?

– Тот железный прут, выгнутый, как лук.

– Да, и что?

– Взял он его?

– У кого?

– Тебе что, ответить трудно?

– Опять ругаешься!

По радио продолжались последние известия.

– Ладно, не буду. Рассказывай.

– Так я рассказал уже. Все, что было, рассказал.

– Значит, он не крутил сальто, не бросал шесты, не поднимал гири, не упражнялся со штангой, не сгибал железный прут, не катался голышом по битому стеклу, не разрывал цепи на груди, не рвал на куски листовое железо?

Уголком глаза я видел, что сын повернул голову и, не отрываясь, смотрит на меня с растущим удивлением. Я замолчал. Последние известия еще не кончились.

– Ну?

– Нет, ничего такого не было.

– Так что же он делал?

– Я же сказал – бегал. Когда набегался, сел.

– А люди ничего не сказали?

– Какие люди?

– Зрители. Те, что вокруг стояли.

– А никого не было.

Новости все продолжались.

– Я пить хочу, – сказал сын, – и жвачку.

– Так чего не купил?

– Денег не было.

– Я же тебе дал.

– Я все на ковер бросил.

– Говорил ведь тебе. Раз они ничего не делали, не за что было и платить.

– Так он все время бегал, а те двое все дудели и в барабан били. Я думал, это оно и есть.

– Почему же народ не собрался?

– А откуда ему взяться?

– Из деревни, из чайханы – мало ли откуда!

– Сначала те, кто был на улице, собрались. А когда трубач сказал: «Давайте деньги», все отошли. Я сперва большую монету бросил, в самую середину. Никто словно и не заметил. Тогда я всю мелочь высыпал, которая была. Монетки так и покатились. А эти, которые отошли, издали глазели. Потом главный их сел. И трубач тоже устал. «Ох, умаялся, – говорит, – хватит». И выругался. Только барабанщик все барабанил. Потом грузовики уехали. Тогда трубач встал и подобрал деньги. Сходил в чайхану, принес чай для силача и барабанщика и сам сел есть. А я все стоял, смотрел. Тогда трубач на меня посмотрел вредно так и как заорет: «Чего надо, малый? Проходи!» Видно, разозлился. Я и отошел к обочине, сидел там и ждал тебя.

Из приемника донеслось: «Мы передавали сводку новостей. А теперь…»

В голове у меня вертелось – не дай Бог, опять прокол. Я затормозил и выключил мотор, вылез из машины, обошел вокруг нее, ткнул в каждое колесо ногой, прислушался. Все вроде было в порядке. Впереди лежала бескрайняя пустая равнина, залитая солнцем. Посвистывал запутавшийся в колючках ветер.

Я сел в машину, включил зажигание. Передавали продолжение новостей. Ничего важного. Война во Вьетнаме, война в Йемене, война на севере Ирака, вероятность нападения Израиля или на Израиль, будет ли война между Индией и Пакистаном – все как обычно.

– Очень пить хочу, – сказал сын.

– Мы уже подъезжаем.

1

Демавенд – самая высокая горная вершина в Иране.

2

Карнай – духовой музыкальный инструмент в виде длинной трубы.