Другие редакции - Повести

 
      Рубах — Рубах 9
 
      Простынь — панталон [3]
 
      юбки по 10 — чулок 10 Ѕ
 
      фуфайки 3
 
      полотенец 10.
 
      “Юбки” в хозяйственном инвентаре одинокого Гоголя появились, конечно, только в тот сравнительно короткий период совместной его жизни с сестрами, когда, по приезде в Петербург (30 октября 1839 г.), взявши их из института, он поместил их сперва у княгини Репниной (18 ноября), а потом, в конце декабря, перевезя в Москву, сам поселился с ними у Погодина в мезонине, дожидаясь приезда матери, явившейся из Васильевки в первой половине апреля (1840 г.). Письма Гоголя за указанный период не раз касаются этой необычной для него темы — белья и платьев, “обмундировки сестер”. В воспоминаниях Аксакова отмечены также “записки нужных покупок”, которые сестры давали Гоголю и которые он “нередко терял”. [См. С. Т. Аксаков, “История моего знакомства с Гоголем”. М, 1890, стр. 20, 27, 30.]
 
      Одна из таких или сходных по назначению записок и попала, очевидно, на тот листок, где записан отрывок “Шинели” (10-ый). Записан он тем же почерком и чернилами, что и перечень, к тому же непосредственно под ним, следовательно, и одновременно с ним, т. е. между 18 ноября (когда Гоголь перевез сестер из института к Репниной) и двадцатыми числами декабря, когда он и сестры, вместе с Аксаковыми, выехали из Петербурга. Около того же времени записывались, значит, и связанные с отрывком 10-м отрывки 2-ой, 3-й, 4-ый и 9-ый. Отметим кстати, что описанная выше общая им всем бумага — выделки, несомненно, русской. Что касается до того, писал ли вообще что-нибудь Гоголь в Петербурге в 1839 году, то как раз к концу ноября в воспоминаниях Аксакова приурочен рассказ о литературных занятиях Гоголя в гостях у Жуковского. Почти наверное можно сказать, что писалась тогда как раз “Шинель”.
 
      В Петербурге возобновилась, значит, прерванная было в Вена работа. И судя по тому, что с отрывками 9-м и 10-м бумагой и вместе почерком сходны только еще отрывки 2-й, 3-й, 4-й и особый отрывок о косноязычии, отрывок же 11-ый, хоть и начат на том же листе, что и 9-ый, но другим уже почерком, да и продолжен на другой уж бумаге, — в петербургский период из отрывков третьей редакции написаны были лишь отрывки 2-ой, 3-й, 4-ый, 9-ый (с отрывком о косноязычии) и 10-ый; 11-ый же и дальнейшие отделены от них, видимо, каким-то новым перерывом в работе.
 
      Что внесли нового в ранее сделанное эти шесть отрывков третьей редакции петербургской записи?
 
      Подобно второй редакции, и третья, продолжив ход рассказа далее от того места, на котором его застала, внесла одновременно ряд дополнений в то, что написано было раньше. Продолжением ранее написанного служат отрывки 9-ый и 10-ый, дополнением же к нему являются отрывки 2-ой, 3-й, 4-ый и отрывок о косноязычии. И наметившаяся еще во второй редакции тенденция к филантропической переоценке комических повестей о чиновниках здесь, в дополнениях третьей редакции, как бы нарастает и углубляется: имеем в виду отрывок 3-й, содержащий, в виде дополнения к ранее наметившемуся комическому рассказу (о службе чиновника), знаменитую патетическую тираду о сострадании к обиженному. [Этим, кстати, опровергается утверждение В. Розанова, будто этот “плач” Гоголя над своим героем — только “какая-то приписка сбоку”, появившаяся в повести “когда собственно рисующая работа была уже окончена”. См. В. Розанова. “Как произошел тип Акакия Акакиевича” в приложении к книге “Легенда о великом инквизиторе Достоевского”, изд. 3, СПб., 1906, стр. 279.] Но вместе с тем каламбурно-юмористический элемент не только не ослаблен, а, напротив, усилен и заострен рядом новых анекдотических и стилистических “издевательств” (в отрывке 4-ом). Окончательно, таким образом, выяснилось теперь контрастное, патетически-юмористическое построение повести. [Впервые отмеченное Б. М. Эйхенбаумом в его статье “Как сделана “Шинель” Гоголя”, см. “Поэтика”, I, Пгр., 1919, или книги назв. автора: “Сквозь литературу”, Лгр., 1924, стр. 171–176, и “Литература”, Лгр., 1927, стр. 149–165.]
 
      Отъезд из Петербурга с Аксаковыми в конце декабря 1839 г. помешал Гоголю продолжить работу дальше: с переездом в Москву он всецело отдается “Мертвым душам” (см. Аксаков, op. cit., стр. 34–37).
 
      Принято думать, что “Шинелью” Гоголь был затем занят в Вене, летом 1840 г. Прямых об этом свидетельств, однако, нет, а косвенное, приводимое Тихонравовым (сходство бумаги в 13-м отрывке с бумагой одного из отрывков “новой редакции” “Тараса Бульбы”, см. Соч., 10 изд., II, стр. 619–620) едва ли надежно; напротив, непрерывность текста и сходство почерка в отрывке 13-м с предшествующими отрывками 12-м и 11-м не позволяют составление его отделять от этих последних.
 
      “Шинель” была закончена, по-видимому, не в Вене, а уже в Риме и должно быть ранее конца апреля 1841 г. (когда прибыл в Рим Анненков и застал Гоголя всецело опять поглощенного “Мертвыми душами”). Последние отрывки третьей редакции — 11-ый, 12-ый и 13-ый, написанные один вслед за другим, — мы и датируем предположительно началом 1841 г. Косвенное этому подтверждение видим в том, что известно из переписки Гоголя о его литературных занятиях указанного периода. Еще в конце декабря предыдущего 1840 г. он извещал Погодина о каких-то побочных, кроме “Мертвых душ”, литературных планах на ближайшее будущее. Денежный долг вынуждал тогда Гоголя всё же считаться с просьбами Погодина о присылке ему чего-нибудь для журнала. И несмотря на нежелание отвлекаться от “Мертвых душ”, Гоголь 13 марта 1841 г. писал московским друзьям (Аксакову), что отыщет “какой-нибудь старый лоскуток” и просидит “над переправкой и окончательной отделкой его, может быть, две-три недели”. Очень вероятно, что, говоря о “старом лоскутке”, Гоголь имел в виду написанные к тому времени отрывки “Шинели”. Да и сам Погодин в это как раз время от Гоголя для своего журнала ожидал, по-видимому, скорей известную ему по началу “Повесть о чиновнике”, чем то, что мог из себя представлять тогда будущий “Рим”. Во 2-ой книге “Москвитянина” (1841 г.), в отделе “Смесь” (стр. 616), в статье “Литературные новости”, анонсированы имевшие появиться в печати новые произведения Гоголя, где, между прочим, читаем: “Есть несколько готовых повестей: О чиновнике укравшем шинель, Мадонна del fiori и пр”. Наконец, самая бумага, употребленная для отрывка 11-го (для второй его половины) — “голубоватая большого формата”, — та самая, по определению Тихонравова, которою Гоголь “пользовался в Риме”. — См. Соч., 10 изд., II, стр. 631.
 
      Доведя повесть до конца в первые месяцы 1841 г., Гоголь тогда же, очевидно, приступил к переписке черновика набело. Свидетельство этому — последний из 15 дошедших до нас отрывков, согласно нумерации Тихонравова — 1-й. Это, несомненно, отрывок беловой рукописи (на двух половинках разрезанного полулиста белой бумаги), содержащий то самое начало (от слов: “В департаменте”, до слов: “дать никак было невозможно”), которое дошло до нас и в первой, и во второй редакции повести. Переписанное теперь в третий раз, оно впервые лишь тут наделено окончательным заглавьем: “Шинель”; но переписано было, несомненно, с известного уже нам вступительного отрывка второй редакции; первая не доведенная до конца фраза выписана оттуда: “В департаменте… не хочу сказать” — ср. начало второй редакции. — Зачеркнув не удовлетворивший его теперь конец фразы, Гоголь не удовлетворился и первой найденной ему заменой; лишь вторая замена удовлетворила его настолько, что почти без изменений перешла затем и в печатный текст, — ср. в отделе “Варианты”. — Такая правка вступительной фразы в этом отрывке беловой рукописи позволяет и его датировать теми же первыми месяцами 1841 года, что и последние три отрывка черновика. Дело в том, что отрывок 13-й, в отличие от печатного текста, содержит следующую, неуместную в конце большой повести ссылку на самое ее начало и свидетельствующую поэтому лишь о том, что начало это возникло одновременно со ссылкой (т. е. с отрывком 13-м): “Чиновник того департамента, которого не смею назвать по имени по сказанным выше причинам” — см. в отделе “Другие редакции”. — Разъяснению этих “причин” и посвящены как раз вступительные фразы отрывка 1-го.
 
      Дальнейшие листы римской беловой копии 1841 г. до нас не дошли — потому, вероятно, что не подвергались уж такой правке, как первый, и, значит, поступили со временем прямо в распоряжение писца.
 
      Писарскую (тоже не дошедшую до нас) копию “Шинели” Гоголь передал Прокоповичу, видимо, сам, при заезде на несколько дней в Петербург летом 1842 г., перед отправлением за границу, когда решен был вопрос о составе третьего тома задуманного тогда издания Сочинений. Рукопись эта, как видно из письма Прокоповича к Шевыреву от 6 августа 1842 г. (см. там же), имела пропуски, которые заполнил “по догадкам” сам Прокопович.
 
      Далее понадобились было и иного сорта “поправки” — цензурные.
 
      21 октября 1842 г. Прокопович писал самому уже Гоголю: “Никитенко… в “Шинели”, хотя не коснулся ничего существенного, но вычеркнул некоторые весьма интересные места. Впрочем Краевский взялся и хлопочет об этом сильно, а Никитенко обнадежил меня, что всё сделает, что будет можно. В эту самую минуту, как пишу к тебе, судьба этих мест решается… Сообщу тебе, что совсем не будет пропущено, и надеюсь, что в этом же письме” (см. В. Шенрок “Материалы”, IV, стр. 56). — Обещанного сообщения Прокоповичу сделать, однако, не удалось, и вопрос о том, было ли в самом деле что-нибудь выпущено цензурой в рукописи “Шинели” или хлопоты Краевского увенчались успехом, остается открытым. Сам Никитенко в своем Дневнике отметил лишь (под 24 декабря 1842 г.): “Я рассматривал новое издание сочинений Гоголя, где между старыми его вещами помещено несколько новых, например “Шинель” повесть… Пьесы эти я представлял комитету и решено было их напечатать”. — См. А. В. Никитенко, “Записки и дневник”, I, СПб., 1905, стр. 332–333. — Прокоповичу, как известно, вторично пришлось иметь дело с цензурой, — когда 3-й том был уже отпечатан, а выпуск его в продажу был задержан. До нас дошло “отношение” попечителя петербургского учебного округа (кн. Г. Волконского) на имя министра народного просвещения, от 4 января 1843 г., по поводу сомнений, возбуждаемых у цензора (Никитенко) сочинениями Гоголя, “нигде еще не напечатанными”, причем приведено несколько мест из “Шинели”, “представленных на особенное внимание цензурного комитета” (см. “Литературный музеум. Цензурные материалы”, I, СПб., стр. 51–52). Только в 20-х числах января 1843 г. 3-й том, содержащий “Шинель”, был, наконец, разрешен и стал достоянием тогдашней читающей России.
 
      Итак, за “Шинель” Гоголь принимался четыре раза и только в последний раз довел ее до конца. В Мариенбаде, в июле—августе 1839 г., он продиктовал Погодину вступительный отрывок первой ее редакции (“Повести о чиновнике крадущем шинели”), отличающейся от дальнейших своим ничем несмягченным комизмом. В августе—сентябре того же 1839 г., в Вене, продолжив и покрыв исправлениями погодинский текст, дополнив его одновременно отрывками 5-м, 8-м и переписав заново, с включением нового эпизода (о рождении чиновника), его начало, Гоголь создал вторую редакцию будущей повести, где имя и фамилия чиновника — Акакий Акакиевич Тишкевич. Третья редакция начала складываться в ноябре—декабре 1839 г. в Петербурге, — опять-таки из дополнительных приписок к ранее сделанному (таковы отрывки 2-ой, 3-й, 4-ый, отрывок о косноязычии и, вероятно, тогда же написанные отрывки 6-ой и 7-ой) и из продолжения (отрывки 9-ый и 10-ый); отличительная черта как второй, так и третьей редакций — в постепенном усилении сентиментально-патетического элемента за счет комического. С отъездом Гоголя из Петербурга (в конце декабря 1839 г.) работа прекращается до его возвращенья в Рим, когда он, под давленьем Погодина, в феврале—апреле 1841 г. дописывает повесть в один присест, начав с того, на чем остановился год тому назад в Петербурге и доведя теперь в первый раз работу до конца (отрывки 11-ый, 12-ый и 13-ый). Фамилия чиновника тут — Башмакевич (или, может быть, Башмаков).
 
      Как сразу видно, при таком ходе работы подразделение рукописей на редакции условно: ни одна из них полностью не заменяла собой более раннюю, так как была собственно ее продолжением с попутными исправлениями. По отношению же к печатному тексту существенные отличия есть только в двух первых редакциях, которые и воспроизводятся поэтому в настоящем издании отдельно — в разделе “Другие редакции”: “I — Повесть о чиновнике крадущем шинели” (с отнесением приписок Гоголя, как сказано, под строку); II — Отрывки второй редакции: 1. — вступительный отрывок тихонравовской “второй редакции”; 2. — тихонравовский отрывок 5-й; 3. — тихонравовский отрывок 8-ой. Что же касается отрывков третьей редакции, то по отношению к печатному тексту их надо признать просто его черновиком; редакционных отличий здесь указать нельзя, за исключением отрывка 13-го, содержащего эпилог; в нем, напротив, мы наталкиваемся на ряд таких отличий от печатного текста, которые свидетельствуют, с одной стороны, о позднейшем внесении в отрывок целого ряда новых подробностей, а с дурной — и о некоторых, тоже позднейших, заменах и сокращениях, проще всего объясняемых требованиями цензуры. Например, предсмертный бред Акакия Акакиевича в рукописном отрывке не только резче охарактеризован (“выражаясь совершенно извозчичьим слогом или тем, которым производят порядки на улицах”), но и сопровожден тут особым монологом протестующего характера: “Я не посмотрю, что ты генерал”. Несомненно, цензурного происхождения и замена в печатном тексте “Семеновских казарм” (к которым в рукописи направилось усатое “привиденье”) не имеющим отношения к военной службе “Обуховым мостом”, — недаром и в таком даже виде, за одни уцелевшие от цензорской правки усы — тогдашний признак военного — место это еще раз вынесено было перепуганным Никитенко на обсуждение цензурного комитета.
 
      Исчезновение этих и других им подобных подробностей из печатного текста может поэтому объясняться или прямым вмешательством цензуры (о котором писал Гоголю Прокопович), или предусмотрительностью самого Гоголя, исключившего их заранее при переписывании рукописи набело, в предвидении цензурных придирок. И в том, и в другом случае рукописные варианты указанного типа должны бы, казалось, в основном тексте “Шинели” занять место первопечатных. Этому, однако, препятствует или отсутствие в них даже чисто внешней законченности (как в первом примере), или слишком заметное расхождение соответствующего варианту контекста с контекстом печатным (как во втором). Словом, по всему судя, рукопись эпилога тем и отличается от остальных отрывков третьей редакции, что при переписываньи набело подверглась еще раз новым, довольно существенным дополнениям и сокращениям, что и мешает, при отсутствии беловика, большинство цензурных замен просто выправить, как это сделано в других повестях, по имеющейся черновой рукописи. Только в двух совершенно бесспорных случаях, при полном почти тожестве контекста в рукописи с контекстом издания 1842 г., цензурная правка заменена в нашем основном тексте рукописным подлинником: это, во-первых, заключительные слова авторского монолога об умершем Акакие Акакиевиче: “как обрушивалось на царей и повелителей мира”, вместо продиктованного, несомненно, цензурой (в издании 1842 г.): “как обрушивается оно на главы сильных мира сего!”; и, во-вторых, там где речь идет о сдергивании мертвецом шинелей: “пусть бы еще титулярных, а то даже самих тайных советников” вместо “но даже и надворных советников” (изд. 1842 г.), — предельного чина, упоминания о котором в шутливом тоне допускались николаевской цензурой. [Ср. в письме Гоголя Прокоповичу от 25 января 1837 г. по поводу присылки Анненковым канцелярского анекдота: “Если действующие лица выше надворных советников, то, пожалуй, он может поставить вымышленные названья, или господин N. N.”]
 
      Самый же отрывок 13-ый, в виду указанных его отличий от остальных отрывков третьей редакции, печатается самостоятельно — в отделе “Другие редакции”. Все остальные (вместе с сохранившимся началом беловика) подводятся к основному тексту в отделе “Вариантов”.
 
      После 1842 г. “Шинель” при жизни Гоголя больше не переиздавалась. Но в корректурных листах подготовлявшегося Гоголем в 1851 г. второго издания Сочинений “Шинель” всё же подверглась, несомненно, авторским поправкам; впрочем, самая из них в этом смысле бесспорная (о выслуге чиновником гемороя) в основной текст введена быть не может, так как, касаясь одного из тех мест повести, которые в 1842 г. отмечены были цензором (см. выше), рассчитана явно на то, чтоб и со вторым изданием не повторилось того же, что было с первым. — Ср. в отделе “Варианты”. Остальные же поправки — или орфографические, — и в этом случае принадлежность их самому Гоголю сомнительна (они большей частью отнесены в “Варианты”), или (в трех случаях) исправляют опечатки издания 1842 г. и поэтому, кому бы ни принадлежали, приняты в наш основной текст, не требуя особых оговорок.
 
      Оговориться надо о нескольких исправлениях по рукописям. В виду засвидетельствованной Прокоповичем неисправности окончательной писарской копии, легшей в основу издания 1842 г., в нескольких случаях его текст пришлось исправить по сохранившимся черновикам; таких случаев, кроме указанных выше и связанных с цензурой, можно указать еще шесть:
 
      1. Там, в этом переписыванъи, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир.
 
      П, Тр: как-то свой разнообразный и приятный мир
 
      2. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его.
 
      П, Тр: и подсмеивал и подмигивал
 
      3. Петрович взял капот, разложил его сначала на стол, рассматривал долго, покачал головою и полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом какого-то генерала, какого именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем, и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки.
 
      П, Тр: наклеено
 
      4. Будочник отвечал, что он не видал ничего, что видел, как остановили его среди площади какие-то два человека, да думал, что то были его приятели; а что пусть он вместо того, чтобы понапрасну браниться, сходит завтра к надзирателю, так надзиратель отыщет, кто взял шинель.
 
      П, Тр: Будочник отвечал, что он не видал никого
 
      5. Со всех сторон поступали беспрестанно жалобы, что спины и плечи, пускай бы еще только титулярных, а то даже самих тайных советников, подвержены совершенной простуде по причине ночного сдергивания шинелей.
 
      П, Тр: по причине частого сдергивания
 
      6. Итак, значительное лицо сошел с лестницы, сел в сани и сказал кучеру: “к Каролине Ивановне”, а сам, закутавшись весьма роскошно в теплую шинель, оставался в том приятном положении, лучше которого и не выдумаешь для русского человека, то есть, когда сам ни о чем не думаешь, а между тем мысли сами лезут в голову, одна другой приятнее, не давая даже труда гоняться за ними и искать их.
 
      П, Тр: сошел с лестницы, стал в сани

II.

      Сюжет “Шинели” возводят обычно к рассказанному в воспоминаньях П. В. Анненкова анекдоту о чиновнике, потерявшем ружье. — См. П. В. Анненков. “Литературные Воспоминанья”, изд. Academia 1928, стр. 61–62. — Впечатление, произведенное, по словам Анненкова, на Гоголя анекдотом, надо отнести к 1833—36 гг., когда Гоголь, действительно, “жил на Малой Морской в доме Лепена”. Но заключать отсюда, что “Шинель” и начата в те же годы, нет оснований: история сохранившихся рукописей “Шинели” не дает ни малейшего на то права (см. выше). Анекдот Анненкова — устный образец популярного в литературе 30-х годов жанра повестей о бедном чиновнике, с их двумя разновидностями: сатирическою (или комически-гротескною) и сентиментальною (или элегическою). Такая дифференциация внутри жанра началась еще до вмешательства Гоголя в его судьбу (у Булгарина и Ушакова). Но как та, так и другая его разновидности сразу же использовали: одна — комически-сказовый стиль “Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”, другая — тематику и стиль личных признаний Поприщина в “Записках сумасшедшего”. Под знаком такого двустороннего воздействия Гоголя и оказывается повесть о бедном чиновнике во второй половине 30-х годов, когда живо начинает ощущаться потребность в демократизации литературных форм, в “очеловечении”, в поднятии на более серьезный и впечатляющий уровень наличных тогда в литературе жанров. По отношению к повестям о чиновнике решающая роль как раз и выпала на долю “Шинели”. Из других повестей того же жанра (комической разновидности) “Шинель” своею тематикой частично совпадает с “Гражданственным грибом” Булгарина (в “Северной Пчеле” 1833, № 213), “Лукою Прохоровичем” Гребенки (1838 г.), “Дочерью чиновного человека” И. Панаева (1839), “Демоном” Павлова (1839) и повестью “За стеной” Ничипора Кулеша (Лит. прибавл. к Русскому Инвалиду 1839, № 21). Сентиментальная разновидность жанра тоже представлена в “Шинели” отдельными чертами, сходными с “Записками гробовщика” В. Ф. Одоевского (в “Альманахе на 1838 г.”), его же “Живым мертвецом” (1838 г.), а также “Перстнем” Гребенки (1841 г.). Приемы комически-гротескного сказа, сложившиеся в законченную стилистическую систему еще в “Повести о том как поссорился”, претерпевают в “Шинели” существенное видоизменение в смысле сочетания с ними совершенно иных приемов повествования, восходящих в прошлом к “Старосветским помещикам”, прочней же всего связанных с “Мертвыми душами”. Для данной повести характерно постепенное высвобождение образа чиновника из-под власти сказового комического стиля, а также последовательно вторгающиеся в нее авторские патетические монологи. Но, по мере такого высвобождения, комизм по контрасту сгущается на окружении героя: на будочнике, кухарке, квартальном, на других департаментских чиновниках и, наконец, на “одном значительном лице”.
 
      Комически изобразив “безчеловечье” среды, Гоголь тем самым “очеловечил” ее жертву (традиционного героя — чиновника), разрешив таким образом ту задачу, которая стояла тогда не перед ним одним, а перед всей русской литературой.
 
      Идея социальной среды приобретала как раз в те годы особое значение в мировоззрении Белинского. Ее же выдвигала одновременно “Шинель” как новый объект художественно-сатирического изображения современного города. Отсюда вся исключительность роли этой повести, наравне с литературными манифестами Белинского, в образовании и развитии “натуральной школы” 40-х годов.
 
      Критические отзывы современников Гоголя о “Шинели” немногочисленны. Белинскому не удалось сколько-нибудь подробно высказаться о “Шинели”. Впрочем, он первый отметил в ней, еще до выхода ее в свет, “одно из глубочайших созданий Гоголя” (в статье 1842 г. “Библиографическое известие”; см. Соч. Белинского, VII, стр. 325, 606). В другой его статье (в рецензии на “Сочинения Николая Гоголя” в “Отечественных Записках” 1843 г.) сказано, что “Шинель” есть новое произведение, отличающееся глубиною идеи и чувства, зрелостью художественного резца” (т. VIII, стр. 90). Говорится о “Сочинениях Николая Гоголя” и в обзоре литературы за 1843 год, но опять лишь вскользь: более подробный разбор их Белинский и здесь откладывает до “особой статьи”, которая не была, однако, написана. И дальнейшие его отзывы о “Шинели” совершенно поэтому случайны. (См. соч. Белинского, т. IX, стр. 238–239 и др.)
 
      Отзыв Шевырева (в рецензии на “Петербургский сборник” Некрасова) любопытен только указанием на возможность зависимости “Шинели” от “Демона” Павлова: “Павлов, в порыве раздраженной сатиры… изобразил в своем “Демоне” всё нравственное униженье, до которого могла дойти эта жертва общественных условий… Может быть “Демон” вызвал Гоголеву “Шинель”. — См. “Москвитянин” 1846, кн. I.
 
      К 1847 г. относится первый из отзывов о “Шинели” Аполлона Григорьева: “В образе Акакия Акакиевича поэт начертал последнюю грань обмеленья божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя…, волос становится дыбом от злобно-холодного юмора, с которым следится это обмеление”. — См. Собрание сочинений Аполлона Григорьева под ред. В. Ф. Саводника, вып. 8-й, М., 1916, стр. 9. — Позже Ап. Григорьев не раз сближал именно с “Шинелью” односторонность “школы сентиментального натурализма”, — так он называл Достоевского и его последователей. — См. указанное изд., стр. 26–27; см. также Полное собрание сочинений Ап. Григорьева, I, Пгр., 1918, стр. 151–152; Ап. Григорьев “Воспоминания”, изд. Academia, 1930, стр. 318; “Н. В. Гоголь. Материалы и исследования”, под ред. В. В. Гиппиуса, 1936, стр. 252–253.
 
      Чернышевский посвятил “Шинели” особый экскурс в статье “Не начало ли перемены?” (1861 г.), посвященной “Рассказам Н. В. Успенского” и трактующей о реалистическом изображении “народа”, “без всяких прикрас”.
 
      “Упоминает ли Гоголь о каких-нибудь недостатках Акакия Акакиевича?” спрашивает Чернышевский: “Нет, Акакий Акакиевич бесусловно прав и хорош; вся беда его приписывается бесчувствию, пошлости, грубости людей, от которых зависит его судьба. Как пошлы, отвратительны сослуживцы Акакия Акакиевича, глумящиеся над его беспомощностью! Как преступно невнимательны его начальники, не вникающие в его бедственное положение, не заботящиеся пособить ему! Акакий Акакиевич страдает и погибает от человеческого жестокосердия. Так подлецом почел бы себя Гоголь, если бы рассказал нам о нем другим тоном”. “Но Акакий Акакиевич имел множество недостатков… Он был круглый невежда и совершенный идиот, ни к чему неспособный. Это видно из рассказа о нем, хотя рассказ написан не с той целью. Зачем же Гоголь прямо не налегает на эту часть правды об Акакие Акакиевиче?.. Мы знаем, отчего. Говорить всю правду об Акакие Акакиевиче бесполезно и бессовестно, если не может эта правда принести пользы ему, заслуживающему сострадания по своей убогости. Можно говорить об нем только то, что нужно для возбуждения симпатии к нему. Будем же молчать о его недостатках… Таково было отношение прежних наших писателей к народу. Он являлся перед нами в виде Акакия Акакиевича, о котором можно только сожалеть, который может получать себе пользу только от нашего сострадания… Читайте повести из народного быта г. Григоровича и г. Тургенева со всеми их подражателями — всё это насквозь пропитано запахом “шинели Акакия Акакиевича”. — См. Соч. Чернышевского, VIII, Пгр., 1918.

КОЛЯСКА

I.

      “Коляска” впервые была напечатана в первой книге пушкинского “Современника”, вышедшей в апреле 1836 г. (цензурное разрешение от 31 марта). Рукопись, с которой печаталась повесть в “Современнике”, до нас не дошла. Сохранилась лишь первоначальная черновая редакция (КPM6). [См. “Сборник общества любителей российской словесности за 1891 г.”, М., 1891, стр. 55; Соч., 10 изд., VI, стр. 367.]
 
      В третьем томе Сочинений Гоголя изд. 1842 г. “Коляска” перепечатана с небольшими стилистическими изменениями; текст “Современника” почти в точности повторен и в издании Сочинений Гоголя 1855 г.
 
      Время написания “Коляски” определяется положением ее первоначальной редакции в КРМ6, куда Гоголь начал вносить свои записи с 1835 г. Непосредственно за “Коляской” следует текст наброска исторической драмы “Альфред”, а несколько дальше (на листе 16) — рецензия на пьесу Загоскина “Недовольные”, вышедшую в начале 1836 г. Поскольку, таким образом, основной материал тетради относится к концу 1835 и началу 1836 гг., следует и первоначальную редакцию “Коляски” отнести не ранее чем к середине 1835 г. В начале октября 1835 г. повесть была Гоголем закончена и передана Пушкину — для проектировавшегося, но не осуществленного альманаха. Так, уже в письме от первой половины октября Пушкин сообщал П. А. Плетневу из Михайловского: “Спасибо, великое спасибо Гоголю за его Коляску, в ней альманах далеко может уехать, но мое мнение: даром Коляски не брать, а установить ей цену: Гоголю нужны деньги”. [Пушкин, “Переписка”, изд. Академии Наук, т. III, с. 238.]
 
      Самое обращение Пушкина по поводу “Коляски” к Плетневу вызывает предположение, что рукопись ее была переслана в Михайловское Плетневым и прочтена Пушкиным непосредственно перед написанием письма. Гоголь 1 сентября 1835 г., т. е. за несколько дней до отъезда Пушкина в Михайловское, вернулся в Петербург из своей поездки на юг. Вероятнее всего, что вписанная раньше, в черновой редакции, в тетрадь КРМ6, повесть была закончена и переписана для печати в течение сентября 1835 г., после возвращения Гоголя в Петербург, и в начале октября передана, для помещения в альманахе, Пушкину. Так как предполагавшийся альманах не состоялся, то “Коляску” Пушкин и напечатал в “Современнике”.
 
      В виду значительного различия между первоначальной редакцией “Коляски” и текстом, напечатанным в “Современнике”, текст КРМ6 помещается в настоящем издании в разделе “Другие редакции”. Ссылки на эту редакцию в Вариантах даются лишь в тех случаях, когда они необходимы для обоснования принятого в основном тексте чтения.
 
      Первоначальная редакция “Коляски” занимает в КРМ6 четыре страницы: листы 7 и 8 и верхнюю половину лицевой страницы 9-го листа. Текст “Коляски” не озаглавлен, написан убористым почерком с рядом помарок и поправок, в несколько приемов (вероятнее всего, в 3–4). После 9-го листа — следы вырезанных страниц; нижняя лицевая сторона 9-го листа и оборот его остались незаполненными. На обороте 6-го листа записаны две строчки, относящиеся к тексту 7-го листа: “да какой-нибудь помещик в нанковом сюртуке тащился вместе <с> своими мешками в какой-<то> полубрычке и полуповозке на гнедой кобыле с бегущим лошаком”. Эта фраза должна, судя по соответствующему месту первопечатного текста, предварять следующее место черновой редакции: “Самая рыночная площадь имеет немного печальный вид”; однако, включение ее в текст не представляется возможным, в виду явной бессвязности, которая получилась бы в этом случае.