Эрнст Теодор Амадей Гофман
      Мастер Мартин-бочар и его подмастерья
      {1} - Так обозначены ссылки на примечания.
      Наверно, любезный читатель, и твое сердце охватывает какая-то таинственная меланхолия, когда ты бродишь по местам, где чудесные памятники старинного немецкого искусства, красноречиво свидетельствуя о благочестивом усердии их творцов, воскрешают перед тобой прекрасное прошлое во всем его блеске и всей его правдивости. Не кажется ли тебе тогда, что ты вошел в покинутый дом? Еще лежит на столе раскрытая священная книга, которую читал отец семейства; еще натянута на стене богатая пестрая ткань, над которой трудилась хозяйка; в красивых шкафах разместились драгоценные подарки, полученные в торжественные дни, создания искусного ремесла. Кажется, вот сейчас войдет кто-нибудь из живущих в доме и окажет тебе радушный прием. Но напрасно ты будешь ждать появления тех, кого умчало вечно движущееся колесо времени, - так отдайся же во власть прекрасной мечты, и перед тобой предстанут старые мастера, чьи речи полны такого благочестия и такой мощи, что ты содрогнешься, услышав их. И только тогда тебе откроется глубокий смысл их творений, ибо ты превратишься в их современника и тебе станет понятно время, создавшее и самого мастера и дело его рук. Но - увы! - бывает ведь и так, что в ту самую минуту, когда ты хочешь заключить в нежные объятия прелестное видение, оно уносится на ярких утренних облаках, вспугнутое шумной дневной суетой, а ты, с глазами, полными жгучих слез, смотришь вслед тускнеющему лучу. Так внезапно пробуждает тебя от прекрасного сна грубое прикосновение бушующей кругом жизни, и тебе ничего не остается, кроме глубокого страстного томления, которое сладостным трепетом наполняет твою грудь.
      Тот, кто пишет для тебя, любезный читатель, эти страницы, испытывал подобные чувства всякий раз, как путь его лежал через славный город Нюрнберг.
      Любуясь то чудесным фонтаном на рыночной площади, то гробницей святого Себальда или дарохранительницей в церкви святого Лаврентия, то созерцая в старом замке и в ратуше исполненные мастерства и глубины произведения Альбрехта Дюрера{1}, он всецело отдавался сладостным мечтам, переносившим его в величавое прошлое старого имперского города. Он вспоминал простодушные стихи патера Розенблюта{2}:
      О Нюрнберг, чести колыбель,
      Твоя стрела угодила в цель,
      Ее сама премудрость послала,
      И истина в тебе воссияла.*
      ______________
      * Все стихи в этом рассказе переведены В.А.Зоргенфреем.
      Перед его внутренним взором вставали яркие картины той трудолюбивой норы, когда в жизни усердных горожан искусство и ремесло шли рука об руку и светлой радостью наполняли его душу. Поэтому позволь, любезный читатель, показать тебе одну из этих картин. Быть может, тебе доставит удовольствие взглянуть на нее, и ты даже весело улыбнешься; быть может, дом мастера Мартина станет для тебя родным и ты рад будешь посидеть среди его чанов и жбанов. Что ж! Ведь это было бы как раз то самое, чего всей душой желал бы пишущий эти строки.
      КАК МАСТЕР МАРТИН
      БЫЛ ВЫБРАН ЦЕХОВЫМ СТАРШИНОЙ
      И КАК БЛАГОДАРИЛ ЗА ЭТО
      Первого мая лета тысяча пятьсот восьмидесятого, согласно давним обычаям и правилам, было созвано торжественное собрание почтенного цеха бочаров, или бондарей, свободного имперского города Нюрнберга{3}. Незадолго до того похоронили одного из цеховых старшин, или так называемых свещеносцев{4}, и надо было выбрать нового. Выбор пал на мастера Мартина. В самом деле, едва ли кто мог сравниться с ним в искусстве делать прочные и красивые бочки, никто лучше не разумел винного дела, благодаря чему он и был поставщиком у самых знатных господ и ни в чем не знал недостатка, даже прямо был богат. Вот почему, когда произошло избрание мастера Мартина, достойный Якобус Паумгартнер, наблюдавший за ремеслами советник магистрата, сказал:
      - Вы весьма хорошо сделали, друзья мои, что избрали вашим старшиной мастера Мартина, ибо дело, доверенное ему, будет в самых надежных руках. Все, кто знает мастера Мартина, высоко чтят его за искусство хранить и холить благородное вино и за его великую опытность в этом деле. Его похвальное усердие, его жизнь, добродетельная, несмотря на все богатство, которое он приобрел, всем вам да послужит примером. Так позвольте же, дорогой мастер Мартин, приветствовать вас как нашего достойного старшину!
      С этими словами Паумгартнер поднялся и сделал несколько шагов, раскрыв объятия и ожидая, что мастер Мартин выступит к нему навстречу. Тот оперся обеими руками на ручки кресла и поднялся так медленно и грузно, как это только и было возможно при его дородстве, и столь же медленно приблизился к Паумгартнеру, которому и позволил себя обнять.
      - Что же, - молвил Паумгартнер, несколько удивленный тем, что мастер Мартин так вяло отзывается на все это, - что же, мастер Мартин, или вам не по сердцу, что мы вас избрали нашим старшиной?..
      Мастер Мартин откинул голову, по своему обыкновению, положил руки на толстый живот, выпятил нижнюю губу, широко раскрытыми глазами оглядел собрание и обратился к Паумгартнеру с такой речью:
      - Полно, достойный господин Паумгартнер, как могло бы мне быть не по сердцу то, что мне и подобает? Кто откажется взять плату за честный труд, кто с порога своего дома прогонит злостного должника, если тот наконец принес деньги, давно уже взятые им взаймы? Наконец-то, милые вы люди (так обратился мастер Мартин к мастерам, сидевшим вокруг него), наконец-то вы дождались, что именно я должен стать старшиной нашего достославного цеха. Ну, а каким, по-вашему, должен быть старшина? Должен ли он быть самым искусным в своем ремесле? Подите и поглядите на мою сорокаведерную бочку, сделанную без помощи огня, - это лучшая моя работа, - и скажите, может ли кто из вас похвалиться работой, которая сравнилась бы с ней прочностью и красотой? Или вы считаете, что у старшины должны быть деньги и всякое добро? Приходите ко мне в дом, я открою лари и сундуки, и вы не нарадуетесь светлому блеску золота и серебра. Или старшине от всех должен быть почет - и от знатных людей и от малых? Спросите-ка почтенных господ, что сидят в нашей ратуше, спросите князей и рыцарей, живущих вокруг нашего славного города Нюрнберга, спросите его преосвященство епископа Бамбергского, спросите, какого они мнения о мастере Мартине? Что ж! Я думаю, вы ничего дурного не услышите! - При этих словах мастер Мартин с довольным видом похлопал себя но толстому животу, полузакрыв глаза, усмехнулся и среди тишины, лишь время от времени нарушавшейся подозрительным покашливанием, продолжал в таких выражениях: - Но я вижу, но я знаю, что я должен еще покорно благодарить вас за то, что наконец-то на этих выборах господь просветил ваши умы. Что ж! Когда я получаю плату за свой труд, когда должник приносит мне деньги, я ведь делаю помету внизу счета или под распиской: "С благодарностью получил, Томас Мартин, мастер бочар". Так и вас всех поблагодарю я от всего сердца за то, что вы избрали меня вашим старшиной и свещеносцем и погасили тем самым свой давний долг. Впрочем, и я вам обещаю, что честно и усердно буду исполнять свой долг. Всему цеху, каждому из вас, если надо будет, я помогу и делом и советом и сил своих не пожалею. Уж я порадею о том, чтобы славное наше ремесло осталось в такой же чести, как и сейчас. Прошу вас, почтенный наш господин советник, и всех вас, дорогие друзья и мастера, пожаловать в будущее воскресенье ко мне на веселый пир. За добрым стаканом гоххеймера, иоганнисбергера или другого благородного вина, какое только найдется в моем богатом погребе и какого вам захочется отведать, мы весело потолкуем о том, что теперь полезнее всего будет сделать для нашего блага! Итак, добро пожаловать!
      Лица почтенных мастеров, заметно нахмурившиеся во время надменной речи мастера Мартина, теперь прояснились, и глухое молчание сменилось оживленной болтовней, причем немало слов было сказано о высоких заслугах господина Мартина и его превосходном погребе.
      Все обещали прийти в воскресенье и протягивали руки новоизбранному свещеносцу, который с чувством пожимал их, а некоторых мастеров слегка еще и прижимал к своему животу, как если бы собирался их обнять. Расстались веселые и довольные.
      О ТОМ,
      ЧТО ДАЛЕЕ ПРОИСХОДИЛО
      В ДОМЕ МАСТЕРА МАРТИНА
      Чтобы попасть к своему жилищу, советник магистрата Якобус Паумгартнер должен был пройти мимо дома мастера Мартина. Когда оба они, Паумгартнер и Мартин, поравнялись с дверью этого дома и Паумгартнер собрался уж было дальше, мастер Мартин снял свою шапочку и, почтительно отвесив поклон, такой низкий, какой только мог отвесить, молвил советнику:
      - Ах, только бы вы не погнушались зайти на часок в мой жалкий домишко, дорогой и достойный господин мой! Уж не откажите, порадуйте и утешьте меня вашими мудрыми речами.
      - Что же, любезный мастер Мартин, - улыбаясь, ответил Паумгартнер, посидеть у вас я рад, только почему это ваш дом вы называете жалким домишкой? Я же знаю, что по убранству и драгоценной утвари с ним не сравнятся дома наших самых богатых горожан! Ведь вы совсем недавно отстроили его, и он стал украшением нашего славного имперского города, а о внутренней отделке я и не говорю - ею мог бы гордиться и дворянин!
      Старый Паумгартнер был прав, ибо, как только отворялась дверь, до блеска начищенная воском, с пышными медными украшениями, вы оказывались в просторных сенях, где пол был выложен плитками, где на стенах висели картины, где стояли искусно сделанные шкафы и стулья и все напоминало убранный по-праздничному зал. И каждый охотно подчинялся приказанию в стихах, которые были начертаны на дощечке, висевшей возле самой двери:
      Кому нужда на порог ступить,
      Тот должен в чистой обуви быть,
      Но то пусть пыль с башмаков стряхнет,
      Чтоб не вышло потом хлопот.
      А толковых учить ни к чему,
      Знают сами порядок в дому.
      День был жаркий, с наступлением сумерек и в комнате стало душно, поэтому своего благородного гостя мастер Мартин повел в просторную и прохладную "чистую поварню". Так называлась тогда в домах богатых горожан комната, которую только для виду отделывали наподобие кухни и украшали всякого рода дорогой хозяйственной утварью, не служившей для приготовления пищи. Мастер Мартин, как только вошел сюда, громко крикнул:
      - Роза! Роза!
      Тотчас же отворилась дверь, и в комнату вошла Роза, единственная дочь мастера Мартина.
      Постарайся, дражайший читатель, как можно отчетливее вообразить себе в эту минуту непревзойденные творения нашего великого Альбрехта Дюрера. Пусть словно живые встанут перед тобой чудесные образы чудесных девушек, исполненные великой прелести, сладостной кротости и благочестия, такие, какими их можно увидеть на его картинах. Представь себе гибкий благородный стан, прекрасный лилейно-белый лоб, румянец на щеках, нежный, как аромат роз, тонкие вишнево-алые жгучие губы, мечтательно-кроткие глаза, скрывающиеся за темными ресницами, как лунный луч скрывается за сетью листвы, представь себе шелковистые волосы, искусно заплетенные в красивые косы, представь себе всю небесную красоту этих девушек, и ты увидишь прелестную Розу. Да и как бы иначе мог рассказчик описать тебе это небесное дитя? Но да будет здесь позволено вспомнить еще об одном одаренном талантами молодом художнике, в чье сердце проник яркий свет того доброго старого времени. Мы говорим о немецком живописце Корнелиусе{5}, живущем в Риме. "Я не знатна и не прекрасна". Такою, какой на рисунках Корнелиуса к Гетеву "Фаусту" изображена Маргарита{6}, произносящая эти слова, следует представить себе и Розу в те минуты, когда, полная набожной, целомудренной робости, она отвечала отказом на сватовство спесивых женихов.
      Роза по-детски смиренно поклонилась Паумгартнеру, взяла его руку и поцеловала ее. Бледные щеки старика окрасились ярким румянцем, и, подобно тому как вечерний луч, вспыхивая в последний раз, золотит темную листву, в глазах его засверкал огонь давно минувшей молодости.
      - Ну, - звонко воскликнул он, - ну, любезный мой мастер Мартин, вы зажиточный, вы богатый человек, но прекраснейший дар, которым наградил вас господь, - это ваша милая дочка Роза! Если уж у нас, стариков советников, радуется сердце и мы не можем отвести наших близоруких глаз, когда глядим на милое дитя, то как же осуждать молодых людей за то, что они, встретив вашу дочку на улице, останавливаются будто вкопанные и уподобляются каменным изваяниям? В церкви они только и знают, что глазеть на нее, а не на святого отца; когда у нас гулянье на Аллервизе* или где еще, они, к досаде всех остальных девушек, преследуют вздохами, влюбленными взглядами и сладкими, как мед, речами только вашу дочь. Что ж, мастер Мартин! Зятя вы можете себе выбрать между нашими молодыми дворянами или где вам будет угодно.
      ______________
      * Аллервизе - место загородных прогулок и отдыха жителей Нюрнберга.
      Лицо мастера Мартина нахмурилось, покрылось морщинами; он велел дочери принести благородного старого вина и, когда она вышла, вся зардевшись и потупив глаза, молвил Паумгартнеру:
      - Полно, сударь мой, это правда, что дочери моей дана необычайная красота и что и меня тем самым щедро одарило небо, но как же вы-то можете говорить об этом в присутствии девушки? А что до зятя дворянина, то все это пустяки.
      - Молчите, - со смехом ответил Паумгартнер, - молчите, мастер Мартин! От избытка сердца глаголют уста! Поверьте, и моя ленивая старческая кровь разыгрывается, когда я вижу Розу. А если я прямо говорю о том, что и сама она прекрасно знает, беды от этого никакой не будет.
      Роза принесла вино и два высоких стакана. Мартин выдвинул на середину комнаты тяжелый, украшенный причудливой резьбою стол. Едва только старики успели усесться, едва только мастер Мартин наполнил стаканы вином, перед домом раздался конский топот. Всадник, видимо, остановился, а затем в сенях раздался его голос. Роза поспешила туда и возвратилась с известием, что это старый рыцарь Генрих фон Шпангенберг и что он желает зайти к мастеру Мартину.
      - Ну, - воскликнул мастер Мартин, - стало быть, нынче для меня счастливый и радостный вечер, раз ко мне заехал мой добрый старый заказчик! Наверно, новые заказы, наверно, придется мне приняться за новую работу! Тут он со всей поспешностью, насколько это было в его силах, бросился навстречу желанному гостю.
      ПРО ТО,
      КАК МАСТЕР МАРТИН
      ВЫШЕ ВСЕХ ДРУГИХ РЕМЕСЕЛ
      СТАВИЛ СВОЕ РЕМЕСЛО
      Гоххеймер пенился в красивых граненых стаканах и развязал трем старикам язык. Старый Шпангенберг, еще бодрый и веселый, несмотря на свои преклонные годы, особенно хорошо умел рассказывать всякие забавные истории о беспечных днях своей молодости, так что у мастера Мартина порядком тряслось брюхо, и от чрезмерного смеха ему то и дело приходилось отирать слезы. Да и господин Паумгартнер вовсе забыл о той важности, какая приличествует советнику магистрата, и наслаждался благородным напитком и веселой беседой. Когда же Роза снова вошла в комнату с опрятной корзинкой на руке, вынула из нее столовое белье, ослепительно чистое, словно только что выпавший снег, когда она, деловито, как и подобает хозяйке, расхаживая взад и вперед, накрыла стол и уставила его всякими яствами, которые приправлены были пряностями, когда она с милой улыбкой попросила гостей не побрезговать тем, что было приготовлено в такой спешке, смех и разговоры замолкли. Оба, и Паумгартнер и Шпангенберг, не сводили горящих глаз с очаровательной девушки, и сам мастер Мартин, откинувшись в кресле и сложив руки, с довольной улыбкой смотрел на ее хозяйственные хлопоты. Роза собиралась уйти, но вдруг старый Шпангенберг по-юношески стремительно вскочил с места, схватил девушку за плечи и воскликнул, меж тем как светлые слезы струились из его глаз: "О милый, кроткий ангел, добрая, чудная девушка!" - потом два-три раза поцеловал ее в лоб и, как будто погрузившись в глубокую задумчивость, вернулся на свое место. Паумгартнер поднял стакан за здоровье Розы.
      - Да, - заговорил Шпангенберг, когда Роза ушла, - да, мастер Мартин, небо, послав вам дочь, наградило вас сокровищем, которому вы и цены не знаете. Она откроет вам путь к великим почестям: разве всякий, кто бы он ни был, к какому бы сословию ни принадлежал, не захотел бы стать вашим зятем?
      - Вот видите, - перебил его Паумгартнер, - видите, мастер Мартин, вот и благородный господин фон Шпангенберг думает так же, как и я! Я уже представляю себе мою милую Розу невестой дворянина, в богатом жемчужном уборе на чудесных белокурых волосах.
      - Любезные господа, - начал мастер Мартин, совсем уж раздосадованный, любезные господа, что это вы говорите все об одном, а сам-то я по-настоящему еще и не думаю об этом деле? Моей Розе сейчас исполнилось восемнадцать лет, а такому юному созданию еще нечего высматривать себе жениха. Во всем, что будет впредь, полагаюсь я всецело на волю божью. Одно лишь знаю наверное, что ни дворянин, ни кто другой не добьется руки моей дочери, а только бочар, и притом самый сведущий, самый искусный в моем ремесле. Разумеется, если он только будет люб моей дочери, ибо ни за что на свете я не стану принуждать мое милое дитя, а уж менее всего - принуждать к замужеству, которое ей было бы не но сердцу.
      Шпангенберг и Паумгартнер, весьма удивленные странными словами мастера Мартина, взглянули друг на друга. Наконец Шпангенберг, чуть покашляв, снова начал:
      - Так ваша дочь не может выбрать жениха в другом сословии?
      - Да сохранит ее от этого господь! - ответил Мартин.
      - Но, - продолжал Шпангенберг, - если бы искусный мастер другого благородного ремесла, может быть, золотых дел мастер или даже иной даровитый художник-живописец, посватался к вашей Розе и понравился ей несравненно больше, чем все другие молодые люди, что тогда?
      - "Покажи мне, - ответил Мартин, откинув голову, - покажи мне, милый мой юноша, молвил бы я ему, ту сорокаведерную бочку, над которой ты потрудился, - твою работу на звание мастера". А если он не смог бы это сделать, то я бы приветливо отворил дверь и учтиво попросил бы его попытать удачи где-нибудь в другом ремесле.
      - А если бы, - снова молвил Шпангенберг, - а если бы этот юноша сказал: "Такой маленькой вещицы у меня не найдется, но пойдемте на рынок, поглядите на тот большой дом, что смело возносит ввысь свою стройную кровлю, - это моя работа на звание мастера!"
      - Ах, сударь, - нетерпеливо перебил мастер Мартин речь Шпангенберга, зачем это вы стараетесь переубедить меня? Ремесло моего зятя должно быть то же, что и мое, ибо - так я считаю - мое ремесло есть самое прекрасное на свете. Неужто вы думаете, будто достаточно уметь стягивать доски обручами, чтобы получилась крепкая бочка? Ну разве не прекрасно, разве не чудесно уже одно то, что для нашего ремесла требуется умение хранить и холить чудный дар небес - благородное вино, чтобы оно становилось все лучше и со всей силой и сладостью пронизывало нас, как истинный пламенный дух жизни? А как делается сама бочка? Разве мы не должны, если только хотим, чтоб работа удалась, сперва все точно вычертить и вычислить? Мы должны уметь считать и мерить, ибо как иначе могли бы мы определять пропорции бочки и сколько в ней умещается? Эх, милостивый господин, сердце веселится в груди, когда я начинаю собирать какую-нибудь хорошую бочку, когда уже все части хорошо выструганы и пригнаны и подмастерья, взмахнув колотушками, ударяют по клиньям: тук-тук, тук-тук! Веселая музыка! И вот стоит бочка, построена на славу, а я приосаниваюсь, беру в руки резец и на дне ее ставлю знак моего ремесла, известный всем добрым погребщикам и чтимый ими. Вы заговорили о зодчих, милостивый господин. Ну что ж, такой вот красивый дом - отличное дело, но если б я был зодчий и мне случилось идти мимо моего собственного произведения, а сверху бы на меня глядела какая-нибудь грязная душонка, какой-нибудь негодник, жалкий плут, купивший этот дом, мне до глубины души было бы стыдно; с досады и с тоски мне пришла бы охота разрушить мое собственное произведение. Но с моими постройками ничего такого не может случиться. В них навсегда поселяется дух самый чистый на земле - благородное вино. Благословенье божье на ремесло мое!
      - Ваше похвальное слово, - молвил Шпангенберг, - выражает хорошую и достойную мысль. Вам делает честь, что вы так высоко цените ваше ремесло, но не сердитесь, если я все еще не могу оставить вас в покое. Что, если бы и вправду к вам явился дворянин и посватался к вашей дочери? Ведь когда по-настоящему дойдет до дела, многое может устроиться и совсем иначе, чем думали раньше.
      - Ах, - не без раздражения воскликнул мастер Мартин, - что бы мне оставалось еще сделать, как не поклониться поучтивее и не сказать: "Милостивый господин, если б вы были исправный бочар, но ведь..."
      - Послушайте еще, - перебил его Шпангенберг, - а если бы в один прекрасный день перед вашим домом остановился красавец дворянин, верхом на гордом коне, пышно одетый, с блестящей свитой, и стал бы просить в жены вашу дочь?
      - Ну что ж! Ну что ж! - с еще большим раздражением воскликнул мастер Мартин. - Я бы тут со всех ног бросился к дверям, закрыл бы их на все замки, крикнул бы ему, гаркнул бы на него: "Поезжайте дальше! Поезжайте дальше, мой благородный рыцарь, такие розы, как моя, цветут не для вас, мой погреб, мои червонцы вам по вкусу, так вы и девочку хотите взять в придачу... Ну вот, поезжайте дальше! Поезжайте дальше!"
      Старик Шпангенберг с налившимся кровью лицом встал, оперся обеими руками о стол и опустил глаза.
      - А теперь, - молвил он, помолчав немного, - последний вопрос, мастер Мартин. Если бы этот рыцарь, остановившийся перед вашим домом, был мой собственный сын, если бы я сам вместе с ним остановился перед вашим домом, вы бы тоже заперли дверь, вы бы тоже решили, что мы явились ради вашего погреба, ради ваших золотых?
      - Отнюдь нет, - ответил мастер Мартин, - отнюдь нет, дорогой и милостивый мой господин, я бы учтиво отворил вам дверь, все в моем доме было бы к вашим и вашего сына услугам, но что до моей Розы, я бы сказал: "Если бы только небу угодно было, чтобы ваш смелый рыцарь стал хорошим бочаром, не было бы для меня на всей земле зятя более желанного, чем он, а теперь..." Но все же скажите, дорогой и достойный господин мой, зачем это вы дразните и мучите меня такими странными вопросами? Посмотрите, совсем расстроился наш веселый разговор, стаканы стоят нетронутые! Оставим-ка в покое и зятя и свадьбу Розы, пью за здоровье вашего сына, о котором я слышал, что он красавец! - Мастер Мартин взял в руки свой стакан.
      Паумгартнер последовал его примеру и воскликнул:
      - А теперь покончим с неприятными разговорами, и да здравствует ваш храбрый рыцарь!
      Шпангенберг чокнулся и сказал с принужденной улыбкой:
      - Вам нетрудно догадаться, что я все это говорил в шутку, ведь сыну моему надлежит искать себе невесту среди знатнейших девиц, и только дикое любовное безумие могло бы его заставить, забыв о своем сане и рождении, посвататься к вашей дочери. Но все же вы могли бы чуть полюбезнее ответить на мой вопрос.
      - Ах, дорогой господин, - отвечал мастер Мартин, - даже и в шутку я не мог бы ответить иначе, чем я ответил бы, если б на самом деле случилось такое дивное дело, какое вы тут выдумали. Впрочем, не обижайте меня; ведь и сами вы должны признать, что я лучший бочар в этих краях, что в вине я понимаю толк, что я крепко и верно соблюдаю мудрый винный устав в бозе почившего императора нашего Максимилиана, что я человек благочестивый и ненавижу всякое беззаконие, что на мою сорокаведерную бочку выпариваю всегда лишь самую малость чистой серы, которая дает нужную крепость. И во всем этом, мои дорогие, достойные гости, вы можете убедиться по вкусу моего вина.
      Шпангенберг, заняв прежнее место, старался придать своему лицу выражение более веселое, а Паумгартнер изменил предмет разговора. Но подобно тому, как расстроенные струны музыкального инструмента все время ослабевают и музыкант тщетно силится вызвать вновь те благозвучные аккорды, что слышались раньше, так и между стариками уже не ладился разговор. Шпангенберг кликнул своих слуг и, чрезвычайно недовольный, покинул дом мастера Мартина, в который он входил такой веселый и благодушный.
      ПРЕДСКАЗАНИЕ
      СТАРОЙ БАБУШКИ
      Мастер Мартин был несколько смущен тем, что его добрый старый заказчик так угрюмо расстался с ним, и, обращаясь к Паумгартнеру, который только что допил последний стакан и собирался уходить, промолвил:
      - Право же, я совсем не понимаю, что старик хотел сказать своими речами и отчего это он напоследок рассердился.
      - Дорогой мастер Мартин, - начал Паумгартнер, - вы достойный и благочестивый человек и, разумеется, вправе придавать цену тому, что с божьей помощью идет добрым порядком и что доставило вам богатство и почет. Но только надо остерегаться хвастливой гордости: она противна христианскому духу. С вашей стороны нехорошо уже было то, что в сегодняшнем собрании вы поставили себя выше всех прочих мастеров цеха; пусть вы больше, чем другие, понимаете в вашем ремесле, но когда вы прямо в лицо говорите такие вещи, это может вызвать только гнев и досаду. А потом - здесь, вечером! Ведь нельзя же быть в таком ослеплении, чтобы в словах Шпангенберга не видеть шутливого желания испытать, как далеко может зайти ваша упрямая гордость. Достойного старика больно должны были задеть ваши слова о том, что в каждом дворянине, который сватается к вашей дочери, вы предполагаете низкие, корыстные цели. И все еще было бы хорошо, если бы вы удержались, когда Шпангенберг заговорил о своем собственном сыне. Что, если б вы сказали ему: "Да, дорогой, достойный господин мой, достаточно того, что сами вы, как сват, приедете с вашим сыном - такой чести я уж никак не ожидал, тут я поколебался бы и в самом твердом решении". Да, если б вы молвили такие слова, старик Шпангенберг, вовсе забыв о своем крайнем неудовольствии, весело улыбнулся бы, и к нему вернулось бы прежнее благодушие, и ничего худого тут бы не было.
      - Браните меня, - сказал мастер Мартин, - браните меня на чем свет стоит, я точно заслужил это, но когда старик начал молоть весь этот вздор, у меня дыханье сперлось, я не мог иначе ответить ему.
      - И потом, - продолжал Паумгартнер, - что за дикое намерение выдать вашу дочь именно за бочара! Вы говорите, что судьбу вашей дочери поручили небу, а сами с земным нелепым упрямством стараетесь предвосхитить решение вечного владыки, определяете тот малый круг, из которого хотите выбрать себе зятя. Это может погубить и вас и вашу Розу. Бросьте, мастер Мартин, бросьте эту нехристианскую, ребяческую, глупую затею, пусть вечный владыка творит свою волю и доброму сердцу вашей дочери внушит правильное решение!
      - Ах, достойный господин мой, - молвил в совершенном унынии мастер Мартин, - только теперь я вижу, как я дурно поступил, что не рассказал всего сразу. Вы думаете, только благоговение перед моим ремеслом привело меня к бесповоротному решению выдать Розу за бочара? Нет, это не так, есть тому и другая, дивная и таинственная причина. Не могу отпустить вас, пока вы не узнаете всего: вы не должны на ночь глядя сердиться на меня. Сядьте же, прошу вас от всего сердца, повремените немного. Видите, вот еще стоит бутылка отличного старого вина, которым пренебрег рассерженный рыцарь, останьтесь же, побудьте еще моим гостем!
      Паумгартнера удивили настойчивость мастера Мартина и та задушевность, которая была совсем ему не свойственна; казалось, на сердце у него лежит тяжелое бремя, которое ему хочется сбросить. Когда Паумгартнер уселся и выпил стакан вина, мастер Мартин начал так:
      - Вы знаете, дорогой, достойный господин мой, что вскоре после рождения Розы моя добрая жена скончалась от последствий тяжелых родов. В то время моя бабушка, древняя старуха, была еще жива, если можно назвать живым человеком существо совершенно глухое, слепое, почти неспособное говорить, двигаться и прикованное день и ночь к постели. Розу мою окрестили: кормилица сидела с ребенком в комнате бабушки. На душе у меня было так грустно, а когда я глядел на прекрасного младенца, я чувствовал такую дивную радость, смешанную в то же время и с тоской, такое глубокое волнение, что был негоден ни для какой работы; молча, погруженный в самого себя, стоял я возле постели старой бабушки, которую почитал счастливой, ибо она уже была свободна от всякой земной скорби. И вот смотрю я на ее бескровное лицо, а она вдруг начинает как-то странно улыбаться; морщины словно разгладились, бледные щеки даже порозовели. Она приподнимается, как будто внезапно почувствовала прилив некой чудесной силы, простирает безжизненные руки, которыми уже не в силах была двигать, и восклицает тихим, нежным голосом: "Роза... милая моя Роза!" Кормилица встает и подносит ей ребенка, а она берет девочку на руки и начинает укачивать. Но вот, достойный господин мой, но вот - представьте себе мое изумление, даже испуг - старуха ясным, твердым голосом запевает на высокий радостный лад песню господина Ганса Берхлера{7}, хозяина гостиницы Духа в Страсбурге; а вот и ее слова:
      Дева - алые ланиты
      Роза, будь тверда:
      Бога помни всегда,
      Проси у него защиты,
      Бойся стыда
      И ложных благ не ищи ты.
      Домик блестящий - это подношенье,
      Пряной искрится он струей,
      В нем ангелов светлых пенье;
      С чистой душой
      Внемли, друг мой,
      Звукам любовного томленья.
      Кто домик тот драгоценный
      В твой дом принесет, того
      Ты можешь обнять блаженно,
      Отца не спросясь своего,
      Тот будет суженый твой.
      Этот домик счастье, и радость,
      И богатство в дом принесет.
      Смело гляди вперед,
      Светлому слову верь,
      Пусть твоя младость
      Волей господней цветет.
      А допев эту песню, тихо и бережно опустила она ребенка на одеяло и, положив ему на лоб свою иссохшую, дрожащую руку, стала шептать невнятные слова, но по ее просветленному лицу ясно было видно, что она читает молитвы. Потом она уронила голову на подушку и в ту минуту, когда кормилица уносила дитя, испустила глубокий вздох. Она скончалась...
      - Это, - сказал Паумгартнер, когда мастер Мартин умолк, - это удивительный случай, но все-таки я совсем не понимаю, что есть общего между вещей песней старой бабушки и вашим упрямым желанием выдать Розу именно за бочара.