Весь мир лежит в руинах. Человечество уничтожено практически полностью. Из-за высокого уровня радиации полуразрушенные города стали непригодны для жизни. За их пределами, по слухам, начинаются бесконечные выжженные пустыни и дебри мутировавших лесов.
      Но остатки цивилизации постепенно становятся лишь воспоминаниями, обрастают небылицами и превращаются в легенды.
      Со дня, когда последний самолёт оторвался от земли, минуло больше двадцати лет. Изъеденные ржавчиной железные дороги ведут в никуда. Радиоэфир пуст, и радисты слышат только унылое завывание, в миллионный раз настраиваясь на частоты, на которых раньше вещали Нью-Йорк, Париж, Токио и Буэнос-Айрес.
      Минуло всего двадцать лет с того, как этопроизошло. Но человек уже уступил господство над Землёй новым видам. Искорёженные радиацией и другими последствиями произошедшего создания лучше людей приспособлены к изменившемуся миру.
      Эпоха человека закончилась.
      Но они не хотят в это верить. Их всего несколько десятков тысяч, и они не знают, выжил ли кто-то ещё, или они – последние люди в этом мире.
      Они живут в Московском метро – самом большом противоатомном бомбоубежище, когда-либо построенном человеком. В последнем убежище человечества.
      Почти все они оказались в метро в Тот день, и это спасло им жизнь. Гермозатворы защищают их от радиации и чудовищных созданий с поверхности, изношенные фильтры очищают воду и воздух. Собранные умельцами динамо-машины вырабатывают электричество, на подземных фермах выращивают шампиньоны и свиней, но те, кто победнее, не брезгуют и крысятиной.
      Центральная система управления распалась уже давно, и станции превратились в карликовые государства, люди на которых сплочены вокруг идей, религий, фильтров для воды или просто из-за необходимости отражать нападения противника.
      Это мир без завтрашнего дня. В нём нет места мечтам, планам, надеждам. Чувства уступают место инстинктам, главный из которых – выжить. Выжить любой ценой.
 

      Они не вернулись ни во вторник, ни в среду, ни в четверг, оговоренный как крайний срок. Первый блокпост нёс дежурство круглосуточно, и если бы дозорные услышали хотя бы отдалённые призывы о помощи, заметили хотя бы слабый отблеск луча на влажных тёмных стенах туннеля, вперёд, к Нахимовскому проспекту был бы немедленно выслан ударный отряд.
      Напряжение нарастало с каждым часом. Лучшие бойцы, превосходно экипированные и специально подготовленные именно для таких заданий, не смыкали глаз ни на секунду. Колода карт, за которой всегда короталось время от тревоги до тревоги, уже вторые сутки пылилась в ящике стола в караулке. Обычная болтовня сменилась короткими встревоженными разговорами, те – тяжёлым молчанием: каждый надеялся первым услышать эхо шагов возвращающегося каравана. Слишком уж многое от него зависело.
      Севастопольская была превращена её жителями, любой из которых – от пятилетнего мальчишки до древнего старика – умел обращаться с оружием, в неприступный бастион. Ощетинившаяся пулемётными гнёздами, шипами колючей проволоки, даже сваренными из рельсов противотанковыми ежами, эта станция-крепость – казалось бы, совершенно неуязвимая, – могла пасть в любую минуту.
      Её ахиллесовой пятой была постоянная нехватка боеприпасов.
      Столкнувшись с тем, что приходилось ежедневно выдерживать обитателям Севастопольской, жители любой другой станции наверняка и не подумали бы её оборонять, бежав оттуда, как крысы из затапливаемого туннеля. Даже могущественная Ганза, подсчитав все расходы, вряд ли решилась бы бросить необходимые силы на защиту Севастопольской. Да, её стратегическое значение было ясно, и всё же игра не стоила свеч.
      Электроэнергия действительно была очень дорога. Достаточно дорога, чтобы севастопольцы, построившие одну из самых крупных гидроэлектростанций в метро, на доходы от её поставок Ганзе ящиками заказывали амуницию, и всё-таки оставались в прибыли. Однако многим из них приходилось расплачиваться не только патронами, но и своими искалеченными, оборванными жизнями.
      Грунтовые воды, благословение и проклятие Севастопольской, обтекали её со всех сторон, словно воды Леты – утлую барку Харона. Они вращали лопасти десятков водяных мельниц, сооружённых местными самоучками в туннелях, гротах, подземных руслах – всюду, куда могли добраться инженерно-разведывательные группы, давая свет и тепло самой станции и ещё доброй трети Кольца.
      Они же неустанно подтачивали опоры, разъедали цемент спаек, убаюкивающе журчали совсем близко за стенами главного зала, пытаясь усыпить бдительность обитателей, наконец, не позволяли взорвать лишние, неиспользуемые перегоны, откуда на Севастопольскую непрестанно, словно бесконечная ядовитая многоножка, заползающая в мясорубку, двигались орды кошмарных созданий.
      Жители станции, команда этого несущегося по Преисподней призрачного фрегата, были навечно обречены искать и заделывать всё новые пробоины, потому что их корабль давно дал течь, но пристани, где он мог бы найти покой, просто не существовало.
      И одновременно они должны были отражать атаку за атакой шедших на абордаж чудовищ с Чертановской и Нахимовского проспекта – ползущих из вентиляционных шахт, просачивающихся вместе с мутными стремительными ручьями сквозь канализационные стоки, рвущихся из южных туннелей.
      Казалось, весь мир ополчился против севастопольцев, не жалея никаких усилий для того, чтобы стереть их пристанище с карты метро. А они до последнего цеплялись за свою станцию, будто кроме неё у них ничего во Вселенной не оставалось, – да так оно, в общем, и было.
      Но какими бы искусными ни были местные инженеры, каких опытных и безжалостных бойцов ни воспитывала бы Севастопольская, они не могли уберечь своё жилище без патронов, без ламп для прожекторов, без антибиотиков и бинтов. Да, станция вырабатывала электричество, и Ганза была готова платить за него хорошую цену, но у Кольца были и другие поставщики, и собственные источники, а севастопольцы без подпитки извне вряд ли продержались бы и месяц. И страшнее всего было остаться без боеприпасов.
      Хорошо охраняемые караваны уходили к Серпуховской каждую неделю, чтобы на открытый у ганзейских купцов кредит закупить всё необходимое и, не задерживаясь ни на час, отправиться домой. И пока вращалась Земля, пока текли подземные реки и держались возведённые метростроевцами своды, порядок не должен был меняться.
      Но на этот раз караван задерживался. Задерживался непозволительно долго, так что уже становилось ясно: произошло нечто ужасное, непредвиденное, от чего не сумели защитить ни закалённые в боях тяжеловооружённые конвоиры, ни годами налаживавшиеся отношения с руководством Ганзы.
      И всё бы ничего, если бы действовала связь. Однако с проведённым к Кольцу телефонным проводом что-то случилось, сообщение прервалось ещё в понедельник, а отправленная на поиски поломки бригада вернулась ни с чем.
 

* * *

 
      Лампа под широким жёлтым абажуром свисала совсем низко над круглым столом, освещая пожелтевшие листы бумаги с нарисованными карандашом графиками и диаграммами. Лампочка была слабая, ватт сорок, не больше – но не потому что приходилось экономить электричество – как раз с этим на Севастопольской проблем давно уже не было, а оттого что хозяин кабинета не любил яркий свет. Пепельница, переполненная окурками дрянных местных самокруток, сочилась едким сизым дымом, собиравшимся под низким потолком комнаты в ленивые вязкие клубы.
      Начальник станции потёр лоб и, вскинув руку, посмотрел единственным глазом на часы – в пятый раз за последние полчаса. Потом хрустнул пальцами и грузно поднялся.
      – Надо принимать решение. Оттягивать дальше нет смысла.
      Крепкий старик в пятнистом бушлате и истёртом голубом берете, сидевший за столом напротив, открыл было рот, но закашлялся, и замахал рукой, разгоняя дым. Потом, недовольно морщась, отозвался:
      – Ну, давай я тебе ещё раз повторю, Владимир Иванович: с южного направления мы никого снять не можем. Блокпосты под таким натиском, что еле держатся. За последнюю неделю там трое раненых, один тяжёлый – и это несмотря на укрепления. Ослабить юг я тебе не дам. Туда же ещё постоянно нужны и две тройки разведчиков – патрулировать шахты и межлинейники. Ну, а север – кроме тех бойцов из встречающей бригады свободных нет, извиняйте, ищи, где хочешь.
      – Ты командир периметра, ты и ищи, – огрызнулся начальник. – А я своими делами заниматься буду. Но через час группа уже должна выйти. Ты пойми, мы с тобой разными категориями мыслим. Нельзя же решать только сиюминутные задачи! А если там что-то серьёзное?
      – А я думаю, Владимир Иванович, ты порешь горячку. Калибра 5.45 в арсенале два полных ящика, на полторы недели точно хватит. И у меня дома под подушкой завалялось ещё, – старик усмехнулся, обнажая крупные жёлтые зубы, – ящик точно наскребу. Беда не в патронах, а в людях.
      – Давай-ка лучше я тебе скажу, в чём беда. Через две недели, если не наладить поставки, придётся опускать гермозатворы в южных туннелях, потому что без боеприпасов мы их не удержим. Значит, не сможем осматривать и ремонтировать две трети наших мельниц. Ещё через неделю они начнут выходить из строя. Перебои с электричеством в Ганзе никого не обрадуют. В лучшем случае они начнут искать других поставщиков. В худшем… Да что там электричество?! Туннели пустые уже пять дней почти, ни человека! А если там обрушение? А если прорыв? Если мы отрезаны теперь?
      – Брось! Силовые кабели в норме. Циферки на счётчиках бегут, ток идёт, Ганза потребляет. Было бы обрушение, ты бы сразу узнал. Даже если, положим, диверсия – нам бы не телефон обрезали, а провода наши. А насчёт туннелей – кто сюда пойдёт? К нам и в лучшие времена никто не захаживал. Чего один Нахимовский проспект стоит… Одиночке там не прорваться, а чужие торговцы к нам уже не суются. Ну и бандиты, ясное дело, наслышаны, недаром же мы каждый раз одного живым отпускали. Я говорю, не паникуй.
      – Хорошо тебе рассуждать, – проворчал Владимир Иванович, поднимая повязку над пустой глазницей и вытирая со лба выступивший пот.
      – Тройку дам. Пока больше нельзя, правда, – уже мягче сказал старик. – И хватит курить, знаешь же, что и мне этим дышать нельзя, и сам травишься! Давай лучше чаю, что ли…
      – Это всегда пожалуйста, – начальник потёр руки. – Истомин у аппарата, – буркнул он в телефонную трубку, – чая мне и полковнику.
      – И дежурного офицера вызови, – попросил командир периметра, снимая с головы берет. – Я распоряжусь по поводу тройки.
      Чай у Истомина был всегда свой, с ВДНХ – и особого, отборного сорта. Мало кто мог себе такое позволить – доставленный с другого края метро, трижды обложенный ганзейскими пошлинами, любимый чай начальника станции становился таким дорогим, что он и сам бы не стал потакать своим слабостям, если бы не старые связи на Добрынинской. С кем-то он там когда-то вместе воевал, и с тех пор раз в месяц глава возвращающегося с Ганзы каравана непременно привозил с собой нарядный свёрток, за которым Истомин всегда приходил сам.
      Год назад с чаем этим начались перебои, до Севастопольской долетели тревожные слухи о новой, страшной угрозе, которая нависла над ВДНХ, а может, и надо всей оранжевой веткой: с поверхности на неё спускались неизвестные и невиданные раньше мутанты, по слухам, умевшие читать мысли, почти невидимые, и к тому же практически неистребимые. Поговаривали, что станция пала, и что Ганза, опасаясь вторжения, подорвала туннели за Проспектом Мира. Цены на чай взлетели, потом он совсем было пропал, и Истомин был не на шутку встревожен. Однако через несколько недель страсти сами собой улеглись, и караваны, возвращавшиеся на Севастопольскую с патронами и лампами, снова повезли и знаменитый душистый чай. А что могло быть важнее?
      Наливая командиру отвар в фарфоровую чашечку со сколотой местами золотой каймой и вдыхая ароматный пар, Истомин от удовольствия даже зажмурил на миг свой глаз. После нацедил и себе, тяжело уселся на стул и зазвенел серебряной ложечкой, размешивая таблетку сахарина.
      Оба молчали, и с полминуты это меланхоличное позвякивание было единственным звуком, раздававшимся в затянутом табачным дымом полутёмном кабинете. А потом его перекрыл, почти попадая в такт, летящий из туннелей надрывный колокольный набат.
      – Тревога!
      Командир периметра с невероятной для своих лет стремительностью сорвался с места и выскочил из комнаты. Где-то вдалеке хлопнул одинокий ружейный выстрел, потом его подхватили автоматы, – один, другой, третий, по платформе загрохотали подкованные солдатские сапоги, и уже откуда-то издалека донёсся зычный полковничий бас, раскидывающий приказы.
      Истомин тоже было потянулся к висящему у шкафа лоснящемуся складному милицейскому автомату, но потом схватился за поясницу, охнул, махнул рукой, вернулся за стол и прихлебнул чая. Напротив него дымилась, остывая, брошенная полковником чашка, и валялся забытый впопыхах голубой берет. Начальник станции скорчил ему гримасу и в полголоса заспорил с бежавшим командиром, возвращаясь к прежним темам с новыми аргументами, о которых не догадался вспомнить во время перебранки.
 

* * *

 
      На Севастопольской ходило немало мрачных шуток о том, почему соседняя Чертановская так называлась. Хотя мельницы электростанций были разбросаны далеко в туннелях между двумя станциями, никто и не помышлял о том, чтобы для удобства занять и освоить пустующую Чертановскую. Инженерные группы, под прикрытием подбиравшиеся к ней для установки и осмотра дальних генераторов, не решались приближаться к платформе ближе, чем на сто метров. Выходя в такой поход, почти все, кроме самых отъявленных безбожников, украдкой крестились, а некоторые на всякий случай даже прощались с семьями.
      Станция была нехорошая, и это чувствовал каждый, кто подходил к ней хотя бы на полкилометра. Тяжёлые ударные отряды, которые севастопольцы по незнанию направляли раньше на Чертановскую, надеясь ещё расширить свою территорию, возвращались потрёпанными, ополовиненными, но чаще не возвращались вовсе. Бывалые бойцы, перепуганные до икоты, до стекающих по подбородку слюней, не в силах справиться с ознобом, даже сидя так близко к костру, что начинала тлеть одежда, с трудом вспоминали то, что им пришлось пережить – и никогда их воспоминания не были похожи одно на другое.
      Считалось, что где-то за Чертановской боковые ответвления от основных туннелей ныряли вниз, вплетаясь в грандиозный лабиринт природных пещер, по слухам, кишевших всяческой нечистью. Это место на станции условно называли «Вратами» – условно, потому что никто из живых обитателей станции его никогда не видел. Правда, известен был случай, когда ещё на заре освоения линии его вроде бы обнаружила большая разведгруппа, преодолевшая Чертановскую. Группа несла с собой передатчик – что-то наподобие проводного телефона: радио в здешних туннелях никогда не работало из-за необъяснимых и неустранимых помех. По этому телефону связист и передал на Севастопольскую, что разведчики стоят на входе в уходящий почти вертикально вниз неширокий коридор. Больше он ничего сообщить не успел, но ещё несколько минут, пока не порвался кабель, сгрудившееся вокруг переговорного устройства командование Севастопольской слушало, как один за другим обрываются истошные, полные ужаса и нечеловеческой боли вопли бойцов разведгруппы. Стрелять никто из них даже не пытался, словно каждому из погибающих было ясно, что обычное оружие не в состоянии защитить их. Последним замолк командир группы, наёмник-головорез с Китай-города, собиравший коллекцию мизинцев своих врагов. Он, видимо, находился на некотором расстоянии от уроненной радистом трубки, поэтому разобрать, что он говорил, было непросто; но, вслушавшись в его предсмертные всхлипывания, начальник станции узнал молитву – из простых, наивных, которым верующие родители учат маленьких детей.
      После этого случая все попытки пробиться за Чертановскую были оставлены; собирались даже покинуть Севастопольскую и отходить к Ганзе. Однако проклятая станция, похоже, была тем самым пограничным столбом, который отмерял в метро пределы человеческих владений. Проникавшие за него создания порядком досаждали обитателям Севастопольской, но их хотя бы было можно убить, и при грамотно организованной обороне отражать эти нападения можно было относительно легко и почти бескровно, – покуда хватало боеприпасов.
      Изредка к блокпостам подползали такие чудища, остановить которых удавалось только при помощи разрывных пуль и ловушек с высоковольтными разрядами – изобретением местных кулибиных. Но чаще дозорным всё же приходилось иметь дело с тварями не столь пугающими, хотя и крайне опасными. Звали их здесь как-то по-гоголевски домашне: упырями.
 
      – Вон ещё один! Сверху, в третьей трубе!
      Верхний прожектор, сорвавшийся с крепления, дёрганно, как висельник, болтался на одном проводе, поливая жёстким белым светом пространство перед блокпостом, – то выхватывал притаившиеся в тенях скрюченные фигуры крадущихся мутантов, то снова прятал их во мраке, то заглядывал, слепя, в глаза дозорным. Вокруг гуляли, сжимаясь и тут же пружиня, перекашиваясь, кривляясь, неверные тени: люди отбрасывали звериные, чудовища – человеческие.
      Блокпост был очень удобно расположен: туннели в этом месте сходились – незадолго до Апокалипсиса метрострой затеял реконструкцию, которая так и не была доведена до конца. На этом узле севастопольцы соорудили настоящую маленькую крепость: две пулемётные точки, полутораметровой толщины укрытия из мешков с песком, ежи и шлагбаумы на рельсах, высоковольтные ловушки на ближних подходах и тщательно продуманная система сигнализации. Но когда мутанты шли такой волной, как в тот день, казалось – ещё немного, и оборона рухнет.
      …Пулемётчик что-то нудно бубнил, пуская носом кровавые пузыри и удивлённо разглядывая свои мокрые багровые ладони. Воздух вокруг его заклинившего «Печенега» подрагивал от жара. Потом, коротко всхрапнув, он доверчиво уткнулся лицом в плечо своего соседа, могучего бойца в закрытом титановом шлеме, и притих. Через секунду впереди раздался душераздирающий визг: упырь атаковал.
      Боец в шлеме приподнялся над бруствером, отодвинув навалившегося на него окровавленного пулемётчика, вскинул автомат дал короткую очередь. Мерзкая жилистая бестия, обтянутая матово-серой кожей, уже метнулась вперёд, расправив узловатые передние лапы и планируя сверху вниз на кожных складках. Двигались упыри с совершенно невообразимой скоростью, не оставляя замешкавшимся ни малейших шансов, поэтому дежурство в этом дозоре несли только самые ловкие и умелые.
      Свинцовый хлыст перебил визг, но по инерции мёртвый уже упырь
      инерции продолжил падение: стопятидесятикилограммовая туша глухо ударила в бруствер, выбив из мешков с песком облачко пыли.
      – Вроде, всё…
      Казавшийся бесконечным поток тварей, всего пару минут назад хлеставший из подвешенных под потолком огромных спиленных труб, и в самом деле, иссяк. Дозорные стали осторожно выбираться из-за укреплений.
      – Носилки сюда! Доктора! На станцию его срочно!
      Убивший последнего упыря здоровяк прикрепил к стволу автомата штык-нож и неторопливо пустился в обход раскиданных по зоне огня убитых и раненых созданий, придавливая зубастую пасть каждой из них сапогом и нанося короткий, выверенный удар штыком в глаз. Потом устало прислонился спиной к мешкам, отвернулся лицом к туннелям, поднял, наконец, забрало шлема и закурил.
      Подкрепление со стороны станции подоспело, когда всё уже было решено. Добрался, трудно дыша и проклиная свои болячки, и командир периметра в расстёгнутом солдатском бушлате.
      – Ну, вот где я ему тройку достану? От сердца оторву?
      – О чём вы, Денис Михайлович? – чуть не заглядывая командиру в рот, спросил один из дозорных.
      – Истомин требует срочно отправить тройку разведчиков к Серпуховской. Беспокоится за караван. А откуда я ему ещё тройку возьму? И вот ведь именно сейчас…
      – О караване так ничего и не слышно? – не оборачиваясь, поинтересовался курящий.
      – Ничего, – подтвердил старик. – Но ведь и времени ещё не так много прошло. Что опаснее, в конце-то концов? Если мы юг сегодня оголим, через неделю этот караван будет некому встречать!
      Боец качнул головой и замолчал. Не отозвался он и когда командир, поворчав ещё несколько минут, спросил у оставшихся на посту дозорных, не хочет ли кто добровольцем войти в ту самую тройку, которую всё же придётся отрядить к Серпуховской, – иначе начальник станции, чтоб ему было неладно, проест старику всю плешь.
      Но и без него трудностей с набором желающих не возникло – многие дозорные засиделись на станции, а представить себе что-либо ещё более опасное, чем оборона южных туннелей, им было нелегко.
      Из шестерых вызвавшихся в этот поход полковник отобрал тех, в ком, по его мнению, Севастопольская на тот час нуждалась меньше всего. Мысль оказалась довольно удачной, потому что из отправленной на Серпуховскую тройки на станцию больше никто никогда не вернулся.
 

* * *

 
      Вот уже три дня, с тех самых пор, как вышла на поиски каравана тройка разведчиков, командиру казалось, что за спиной у него шепчутся, и повсюду виделись косые взгляды. Даже самые оживлённые беседы стихали, когда он проходил мимо разговаривавших, и в напряжённом молчании, воцарявшемся везде, куда бы он ни пришёл, ему чудилось невысказанное требование: объяснить и оправдаться.
      Он просто делал свою работу: обеспечивал безопасность периметра защиты Севастопольской. Он был тактиком, а не стратегом. Когда каждый солдат был на счету, полковник просто не имел права разбрасываться ими, рассылая на всяческие сомнительные, если не бессмысленные задания.
      Три дня назад полковник был в этом искренне убеждён. Но теперь, когда всякий испуганный, неодобрительный, сомневающийся взгляд хлестал по его уверенности в своей правоте, он заколебался. Идущей налегке разведгруппе не потребовалось бы и суток, чтобы проделать весь путь к Ганзе и обратно – и это с учётом возможных боёв и ожидания на границах независимых полустанков. Значит…
      Приказав никого к себе не пускать, командир заперся в своей комнатушке, упёрся разгорячённым лбом в стену и забормотал себе под нос, в сотый раз перебирая варианты того, что могло случиться с торговцами и разведкой.
      Людей на Севастопольской не страшились, – разумеется, за исключением армии Ганзы. Дурная слава о станции, многократно перевранные истории нескольких очевидцев о том, какой ценой её обитателям даётся выживание, подхваченные челноками и любителями послушать их байки, распространялись по метро, делая своё дело. Быстро сообразив, какая от этой репутации польза, начальство станции приложило к её укреплению свою руку. Информаторы и караванщики, путешественники и дипломаты были официально благословлены врать, да пострашнее, про Севастопольскую, и вообще весь начинавшийся за Серпуховской отрезок линии.
      Разглядеть за этой дымовой завесой привлекательность и истинную значимость станции могли лишь единицы. Всего пару раз за последние годы несведущие бандиты пробовали силой прорваться через блокпосты, но севастопольская военная машина, превосходно отлаженная бывшими военными, без малейших сложностей перемалывала разрозненные отряды.
      В любом случае, ушедшая тройка была чётко проинструктирована в случае выявления угрозы ни в коем случае не вступать с противником в столкновение, а как можно скорее возвращаться назад.
      Был, конечно, и Нахимовский проспект – место не такое скверное, как Чертановская, но всё же довольно опасное. Заклинившие верхние гермозатворы не позволяли полностью оградить её от проникновений с поверхности. Подрывать выходы севастопольцы не хотели: нахимовским «подъёмом» пользовались местные сталкеры. В одиночку через Проспект, как его звали на станции, никто ходить не отваживался, но не бывало ещё случая, чтобы тройка не могла дать отпор водившимся там тварям.
      Обрушение? Прорыв грунтовых вод? Диверсия? Необъявленная война с Ганзой? Теперь он, а не Истомин, обязан был дать ответ жёнам пропавших разведчиков, приходящих к полковнику, чтобы тоскливо и ищуще, словно брошенные собаки, заглянуть ему в глаза в надежде увидеть найти в них обещание, утешение. Он должен был всё объяснить не задающим лишних вопросов, пока ещё верящим в него солдат гарнизона. Успокоить всех встревоженных, собирающихся вечерами, после работы, у станционных часов, засёкших время выхода каравана, чтобы помолчать или негромко обсудить, как теперь быть.
      Истомин говорил, что в последние дни у него всё чаще спрашивали, отчего на станции приглушили освещение, и требовали включить лампы на прежнюю мощность. При этом ослаблять напряжение никто и не думал, светильники и так горели в полную силу. Тьма сгущалась не на станции, а человеческих душах, и даже самые яркие ртутные лампы не могли её разогнать.
      Восстановить телефонное сообщение с Серпуховской так и не удалось, и за ту неделю, которая прошла со дня выхода каравана, полковник, как и многие другие севастопольцы, потеряли очень важное, редкое для обитателей метро чувство близости к людям.
      Пока работала связь, пока караваны ходили регулярно и до Ганзы было меньше дня пути, каждый из живущих на Севастопольской был волен уйти или остаться, каждый знал, что всего в пяти перегонах от их станции начиналось настоящее метро, цивилизация, человечество, частичкой которого он себя ощущал.
      Так, наверное, раньше чувствовали себя заброшенные в Антарктику полярники, ради научных изысканий или высоких заработков добровольно обрёкшие себя на долгие месяцы борьбы с холодом и одиночеством. До большой земли – тысячи километров, и всё же она где-то рядом, покуда действует радио, а раз в месяц над головами слышится гул моторов самолёта, сбрасывающего на парашютах ящики с тушёнкой.
      Но теперь льдина, на которой стояла их станция, откололась, и её с каждым часом уносило всё дальше – в ледяную пургу, в чёрный океан, в пустоту и неизвестность.
      Ожидание затягивалось, и смутное беспокойство полковника за судьбу посланных к Серпуховской разведчиков постепенно превращалось в мрачную уверенность: этих людей он больше никогда не увидит. Снимать с оборонного периметра трёх новых бойцов, чтобы точно так же швырнуть их навстречу неведомой опасности, вполне возможно – верной гибели, так и не найдя при этом выхода из положения, он просто не мог себе позволить. Опускать гермоворота, перекрывать южные туннели и собирать большую ударную группу ему всё же казалось преждевременным. Если бы только кто-нибудь принял сейчас решение за него… Решение, которое обречено оказаться неверным.
      Командир периметра вздохнул, приоткрыл дверь, и, воровато оглянувшись, подозвал часового.
      – Папироской не угостишь? Но это крайняя, больше мне не давай, как бы ни просил! И не говори никому, ладно?
 

* * *

 
      Когда Надя, кряжистая говорливая тётка в дырявом пуховом платке и измазанном переднике, принесла горячую кастрюлю с мясом и овощами, дозорные оживились. Картошка и огурцы с помидорами считались здесь самым изысканным деликатесом: кроме Севастопольской, овощами могли попотчевать разве что в паре лучших ресторанов Кольца или Полиса. Дело было не только в сложных гидропонических установках, необходимых для выращивания сбережённых ботаниками семян, но и в том, что мало кто в метро мог позволить себе жечь киловатты электричества, чтобы разнообразить солдатское меню.
      Даже на стол к начальству овощи попадали лишь по праздникам, обычно же ими баловали только детей. Истомину пришлось изрядно поспорить с поварами, чтобы убедить их добавить по сто грамм варёной картошки и помидору к полагающейся по нечётным числам свинине – для поддержания боевого духа.
      Затея сработала: стоило Наде, по-бабски неловко скинув с плеча автомат, приоткрыть крышку кастрюли, как морщины на лицах дозорных стали разглаживаться. Под такой ужин продолжать набившие оскомину разговоры о сгинувшем караване и задерживающейся разведгруппе не хотелось.
      – Сегодня вот целый день почему-то о Комсомольской вспоминаю, – сказал, разминая в своей алюминиевой миске картофелины ложкой, улыбчивый старичок в ватнике с метрополитеновскими лычками. – Вот бы попасть, посмотреть… Какая там мозаика! На мой вкус, самая красивая станция в вашей Москве.
      – Да брось, Гомер, ты просто жил там, вот и любишь её до сих пор, – немедленно отозвался небритый толстяк в ушанке. – А на Новослободской витражи? А на Маяковской – колонны эти воздушные и фрески под потолком?
      – Мне Площадь Революции всегда нравилась, – стеснительно признался снайпер, тихий серьёзный мужчина в годах. – Сам знаю, что глупости, но вот все эти суровые матросы и лётчики, пограничники с собаками… С детства обожал эту станцию!
      – А чего это глупости? Там очень даже симпатичные мужички в бронзе изображены, – поддержала его Надя, соскребая остатки со дна кастрюли. – Эй, бригадир, смотри, без ужина останешься!
      Сидевший особняком высокий плечистый боец неторопливо приблизился к костру, забрал свою порцию и вернулся на прежнее место – поближе к туннелю, подальше от людей.
      – Он вообще на станции появляется? – шёпотом спросил толстяк, кивая на его тонущую в полумраке широченную спину.
      – Больше недели безвылазно здесь сидит, – так же тихо ответил снайпер. – Ночует в спальнике. Как у него только нервы выдерживают… Хотя, может, ему просто нравится это дело. Три дня назад, когда упыри чуть Рината не загрызли, он потом ходил и добивал их, вручную, минут пятнадцать. Возвращается – сапоги все в кровище, автомат тоже… Довольный.
      – Не человек, а машина… – вставил долговязый пулемётчик.
      – Я с ним даже спать рядом побаиваюсь. Видел, что у него с лицом?
      – А я, наоборот, только с ним себя спокойно и чувствую, – пожал плечами старичок, которого называли Гомером. – Да что вы к нему привязались? Это в станциях красота важна. А Новослободская твоя, кстати, полная безвкусица! Такие витражи на трезвую голову смотреть невозможно… Тоже мне, витражи!
      – А мозаика на колхозную тему в полпотолка – не безвкусица?!
      – И где ты нашёл на Комсомольской такие панно?
      – Да всё это чёртово советское искусство либо про колхозную жизнь, либо про лётчиков-героев! – разошёлся толстяк.