- Отдохните, Михаил Петрович.
      - Благодарю! - отказался Смугляк. - Я пойду в соседний блиндаж. Если что - будите. До рассвета еще три часа.
      - Хорошо. Идите.
      Михаил вышел. Ему не хотелось ни есть, ни курить. "Спать и только спать!" - словно в полусне шептали его обветренные и потрескавшиеся губы. В блиндаже он чиркнул спичкой и посмотрел перед собой слипающимися глазами. На земляных нарах, застланных соломой и брезентом, лежало несколько солдат. Смугляк заметил между ними узкое свободное место, ослабил поясной ремень, не снимая шинели, лег в промежуток и сразу уснул как убитый.
      Утром его разбудил гул самолетов. Раннее солнце заглядывало в подслеповатое окно блиндажа. Смугляк протер глаза и потянулся. Возле него, справа и слева, по-прежнему лежали солдаты. Спрыгнув с нар, он застегнул воротник гимнастерки, подпоясался и снова взглянул на спящих. Глаза его вдруг удивленно расширились: перед ним в разных позах... лежали убитые немцы. Какой ужас! Ночью он принял их за гвардейцев. Брезгливо морщась, Смугляк вышел на воздух.
      - И чего только на войне не бывает! - глубоко вздохнул он, закуривая. - Отдохнул с мертвецами, дурнее не придумаешь!
      Случай этот объяснялся просто. При отступлении немцы, как правило, подбирали убитых, закапывали или сжигали их, чтобы скрыть потери от противника. И теперь, стащив в блиндаж погибших, они рассчитывали при отступлении завалить его, но сделать этого не успели.
      Через несколько дней Смугляку было присвоено новое воинское звание гвардии лейтенанта. На его груди прибавился еще один орден - "Боевого Красного Знамени". Вместе с ним получили награды и повышения в званиях Янка Корень и Николай Громов.
      Глава четвертая
      Дня через два после наступления Смугляк оставил за себя во взводе помощника и направился в соседний тыловой лесок передохнуть часика два-три перед обедом. Он всегда делал так, когда чувствовал сильную физическую усталость. Сегодня ко всему этому ему хотелось еще и побыть одному, наедине с совестью, вспомнить о прошлом и подумать о будущем.
      Облюбовав полянку, он разостлал плащ-палатку под кустом душистой смородины и прилег с теневой стороны, расстегнув ремень и ворот гимнастерки. Это был живописный уголок природы. Полянка напоминала собой большой отрез изумрудного бархата, на котором кто-то небрежно разбросал самых разнообразных форм цветы - белые, желтые, розовые, голубые. Чистый и густой аромат воздуха опьянял и немного кружил голову. Несмотря на близость переднего края, пернатые жители леса не покинули своих заветных мест, бойко резвились и пели, перелетая с куста на куст, с дерева на дерево. И только в моменты, когда где-нибудь неподалеку гулко разрывался орудийный снаряд, птицы замолкали и, свалив головки на бок, тревожно прислушивались к раскатистому эху.
      Смугляк размечтался. Он лежал навзничь и, не моргая, пристально смотрел в безбрежную голубизну далекого неба, откуда на землю пробивались длинные и острые, как мечи, яркие и живительные лучи раскаленного июльского солнца. Гвардии лейтенант лежал и думал. На этот раз он почему-то мысленно сравнивал себя с мастеровым странником, которого видел в далекие детские годы.
      Было это в селе в дни весенней распутицы и половодья. Незнакомый бородатый человек в желтом полушубке переходил по льду с одного берега реки на другой. За его поясом виднелось коричневое топорище, воткнутое наискось, а подмышкой - связка больших и маленьких рубенков. Мост был далеко в стороне, и человек решил сократить путь: шагал по водянистой, черной дорожке, проторенной еще в зимнее время. Вдруг на середине реки в нескольких местах лед треснул и разошелся. Человек остановился и замер. Перед ним, впереди и сзади, быстро расширялись трещины, вскоре их нельзя уже было ни обойти, ни перепрыгнуть. Потом вся масса льда отодвинулась от берегов и начала ломаться на мелкие куски. Льдину, на которой стоял человек, понесло вниз по течению. Лодки на берегу не оказалось. Люди толпились у реки, охали, размахивали руками и наперебой говорили:
      - Пропал человек!..
      - Может, к берегу прибьется...
      - Куда там, сомнет!..
      А льдина плыла и плыла. И чем дальше она уходила, тем человек становился меньше. Вот он превратился уже в черную точку на белом островке льда, которая то скрывалась, то появлялась снова и, наконец, исчезла совсем. Странным и страшным все это показалось тогда Михаилу. Почему все-таки взрослые люди не оказали помощи человеку: боялись или не могли? Так и не узнал он, что с ним случилось. Может, прибился где-нибудь к берегу, а может, льдина в пути раскрошилась и похоронила его под своими холодными обломками.
      "Вот и я плыву на такой льдине, - с грустью подумал Михаил, продолжая смотреть на голубизну неба. - Несет меня по течению жизни к опасности, и никто не может помочь. Может, льдина причалит где-нибудь к берегу, может, раскрошится - кто знает!?"
      В самом деле, Михаил не мог представить себе своего будущего. Каким оно приближается - радостным или печальным? Он всегда чувствовал за собой три вины: во-первых, ввел в заблуждение судебные органы, во-вторых, бежал из лагеря заключения и, в-третьих, оказался под чужой фамилией. Три факта, три вины! Но с корыстной ли целью совершались все эти проступки? Нет! В первом случае он оградил от неприятностей семью хорошего товарища, бежал из лагеря потому, что черствый и бессердечный начальник не хотел признать его доводов, а чужую фамилию ему присвоил старший лейтенант на формировочном пункте.
      Путались и ломались мысли в голове Смугляка. Как не рассуждал он сам с собой, какие доказательства не приводил в оправдание, чувство вины не оставляло его. Скоро уже год, как он на фронте. Никакие опасности не страшили бывшего шахтера, никогда не щадил он крови и жизни в жестоких боях с врагами. Его знали теперь не только в полку, но и в дивизии как инициативного, смелого и находчивого офицера. Ему присвоили новое воинское звание, наградили двумя большими орденами, его совсем недавно приняли в ряды партии Ленина. Но все это - боевые заслуги Михаила Смугляка, а не Михаила Молчкова. Смугляк и мертвый живет, а Молчков живой умер. Как и что нужно сделать, чтобы снять с души и сердца боль вины и обиду? Много раз задавал Михаил этот вопрос своей совести, но не находил прямого ответа. Так что же делать? Что?
      В это время приблизился Янка. Увидев Смугляка, остановился, почесал зашелушившийся, словно у мальчишки, нос, спросил:
      - Что, загораешь, взводный?
      - Пытаюсь, Янка, - без обычной живости, вяло ответил Михаил, поворачиваясь со спины на бок. - Хочу прогреться. Кости что-то побаливают. А ты куда направился?
      - Тебя ищу. Поговорить надо, взводный. Душа у меня тоскует.
      Смугляк сухо улыбнулся, догадываясь, о чем с ним собирается поговорить Янка. И как только он присел рядом, сразу же засыпал его вопросами. Михаилу хотелось знать, как он провел время в доме отдыха, кто еще с ним был, и, наконец, почему тоскует его душа?
      Янка расправил плащ-палатку, по пояс оголился и подробно, как только мог, начал рассказывать о всех двенадцати днях, проведенных в дивизионном доме отдыха. Он называл имена фронтовиков, с которыми познакомился, красочно обрисовал речку, луг и даже рыбную ловлю, потом перешел к тем, кто их обслуживал. Смугляк охотно слушал своего любимца и мысленно воображал, какая там тишь и благодать - белоснежные, мягкие койки, улучшенное питание и отсутствие всяких тревог и выстрелов. А Янка говорил и говорил. И когда он начал излагать причины душевной тоски, рассказывать, как влюбился в медсестру Фаину Михайловну, Смугляк даже приподнялся на локти, заулыбался.
      - Втюрился я, взводный, по самые уши, - продолжал Янка, опустив глаза. - Теперь вот места не нахожу себе. Днем и ночью только о Фаине и думаю. Интересная все-таки эта штука - любовь. Мучаешься, томишься, а из сердца никак не изгонишь.
      - Зачем же изгонять хорошее, Янка?
      - Как зачем? - поднял на него глаза Корень. - Не вовремя все это. Какая может быть любовь на фронте? Сегодня ты жив, а завтра тебя уже нет. Вон Омельченко наш тоже завел переписку с одной москвичкой, фотографиями обменялись, красавцы оба, дорогими да милыми себя называли, а получилось что? Омельченко погиб в наступлении, а любовь его нас теперь письмами забрасывает, тоскует. Зачем связывать себя? А с другой стороны, любовь это хорошее дело. Начинаешь чувствовать себя человеком, а не скотиной. Я по неделе волосы не расчесывал, а теперь то и дело приглаживаюсь, прихорашиваюсь, сапоги надраиваю, подворотнички меняю. А спрашивается, для кого все это? Короче, ты отпусти меня сегодня, взводный, часика на два. Хочу увидеть любушку свою.
      Михаил рассмеялся.
      - Трудно тебя понять, Янка. То ты хотел изгонять ее из сердца, а теперь думаешь о встречи. Как же это получается?
      - Сразу нельзя, взводный, - совершенно серьезно сказал Янка. - Любовь не картошка, за один прием не вырвешь. Постепенно отвыкать надо.
      - Сходи, Янка, я не возражаю, - проговорил Смугляк, закуривая. - На переднем крае спокойно. Немец ведет себя пассивно. Только к вечеру будь на месте. - И, помолчав, спросил: - Это что же, первая любовь у тебя такая?
      - Такая - да, - признался Янка. - А вообще-то была еще одна. Несколько лет тому назад в селе своем влюбился я в дочку соседа. Круглая, чертовка, черноглазая. Сначала дичилась, близко не подпускала, потом обломалась, привыкла ко мне. Сколько вечеров в огороде провел с ней! Крепко подружили. В знак вечной любви тополь посадили. Вскоре меня взяли в армию. Первый год часто переписывались, клялись в чистоте юную любовь хранить. Скучала она обо мне, ждала меня. И вдруг переписка прекратилась. В чем дело, думаю? Написал матери, чтобы узнать. Мать ответила сдержанно, наверно, расстраивать меня не хотела. Оказывается, к ней уже библиотекарь пристроился... Демобилизовался я, приезжаю в село, смотрю: она уже с брюшком ходит. Обидно мне, взводный, было. Со зла взял топор, пошел и срубил тополь. Ребенок у них умер. Они пожили еще немного и разошлись. Тут она и начала ко мне санки подкатывать: прежнюю любовь разбудить хотела. А я ни в какую, отворачивался.
      - Значит, ты не любил ее.
      - Как это не любил? - взглянул на Михаила Янка.
      - Очень просто, - пояснил тот. - Кто сильно любит, тот все прощает.
      - Чепуха! - махнул рукой Янка. - Зачем она мне подержанная-то нужна была? Скажет тоже. Не хотела ждать, ну и не надо!
      Недалеко в стороне по входной траншее прошли два солдата. На спинах они несли термосы с обедом. Смугляк и Корень быстро поднялись и направились в роту, на ходу застегивая воротники гимнастерок. Над ними пролетел снаряд и упал сзади. Раздался взрыв. Гвардейцы оглянулись. Красивый куст смородины, под которым они лежали, валялся в стороне вверх корнями.
      Янка и Смугляк долго смотрели друг другу в глаза.
      *
      Почти три дня подряд на переднем крае шли дожди, с грозами и без гроз. В главной траншее скопилась вода. Гвардейцы закутывались в плащ-палатки, терпеливо дежурили на огневых точках.
      Однажды ночью к переднему краю роты подполз немец. Мокрый с ног До головы, он сверкал в темноте электрическим фонариком и простуженным голосом повторял одни и те же слова:
      - Я плен, я плен!..
      Обезоруженного перебежчика доставили в землянку командира роты. Сдавшийся в плен был унтер-офицер Йохим Бейер, длинный и тощий уроженец чехословацких Карпат. Он совершенно равнодушно относился к победам Гитлера и вообще Германии. Десять дней тому назад Бейер служил в охране армейского фронтового склада под Оршей. Потом его перебросили на передний край. Мягкий по характеру, Йохим Бейер не проявлял горячего усердия в службе и совсем не собирался затыкать собою фронтовые прорехи и дыры бесноватого фюрера. В первую мировую войну, еще молодым и сильным солдатом кайзера, он сразу же по приходе на фронт сдался в плен русским, и это спасло его от смерти. Теперь на новом месте службы Бейер вспомнил прошлое и с нетерпением ожидал удобного случая, чтобы повторить то же самое.
      И желание его сегодня ночью осуществилось.
      - Я не хотчу воеват, - говорил он, глядя на командира роты доверчивыми голубыми глазами. - Я искал плен.
      На рассвете он уже был в штабе дивизии. Командир соединения, высокий, седоватый генерал-майор, подробно опросил перебежчика и потом развернул на столе большую карту. Комдива глубоко заинтересовал склад противника, его местонахождение. Но Бейер плохо знал военные карты и не мог показать, где именно располагается объект, интересующий советского генерала. Он назвал железнодорожную станцию и показал лес, примыкающий к ней. Там в кирпичных зданиях бывшего совхоза находился склад боепитания и продуктов мотострелковой фашистской армии.
      - Болшой склад, болшой! - твердил перебежчик.
      Через час к командиру дивизии были вызваны Янка Корень и Михаил Смугляк, задержавшие немца. Передав им разговор с унтером, комдив повернул лицо к Янке Корню, спросил:
      - Не знакома ли вам эта станция?
      - Знакома, товарищ гвардии генерал-майор! - молодцевато ответил Корень. - Я очень хорошо знаю эти места. Совхозные постройки находятся на самой границе Белоруссии и Смоленщины, в двух километрах от станции, а в пяти километрах - мое село Лужки, где я родился и вырос. Пленный верно говорит.
      - Так, так, - раздумчиво проговорил комдив. - Это очень хорошо. Значит, в проводнике у вас нужды не будет. - Тут он взглянул на Смугляка. - Как вы себя чувствуете, товарищ гвардии лейтенант? Оправились от ушиба?
      - Давно уже! - доложил гвардеец.
      - Прекрасно. Я приготовил для вас серьезное боевое задание. Нелегкое задание, но я твердо уверен, что вы с ним справитесь. Как это сделать поговорим завтра. Потребуется большая осторожность и бдительность, Сейчас возвращайтесь в свое подразделение и начинайте осваивать полевую рацию. Можете идти!
      - Есть идти! - стукнул каблуками Смугляк.
      Через два дня, в темную ночь, гвардейцы на "У-2" перелетели линию фронта и высадились в тылу врага, в тридцати километрах от переднего края и в десяти - от месторасположения склада.
      Теперь они уверенно шли на запад, прижимаясь к лесам, сознательно обходили проселочные дороги и населенные пункты. Смугляк нес маленькую полевую рацию, а Корень - продукты и боеприпасы. В пути они часто менялись ношами, делали короткие передышки и снова шли по лесам, в район фашистского склада.
      Уже начинало светать. Огромная заря окрашивала поляны в багровый цвет. Впереди туман затянул низину, и она походила на большое мутное озеро. Вскоре показался стог свежего сена. Смугляк и Корень подошли к нему, остановились, сняли с плеч ноши.
      - Давай передохнем тут, взводный! - устало проговорил Янка, расстегивая воротник гимнастерки. - Давно я не ходил так: напарился, как в бане. А может, и вздремнем трошки?
      - Нет, оставим такое удовольствие! - строго взглянул на Янку Смугляк. - Пока совсем не рассвело, надо идти.
      - Это верно.
      Они снова зашли в лес и затерялись. Узкая продолговатая поляна разделяла зеленый массив леса на две части. В воздухе висел густой запах мха, смолы и мяты. Янка оживленно посмотрел вокруг, улыбнулся и заговорил как-то тепло, задушевно:
      - Слушай, взводный, я ведь домой иду. Смотрю вот на эту поляну, на этот лес и небо - и мне все родное здесь! Вон за той большой рощей - мое село. Видишь? Верст пять еще, не больше. В другое время в гости зашли бы, кваску холодного попить.
      Восход солнца застал их уже далеко от места высадки. Кругом все цвело, зеленело. Бесконечный лес наполнялся стоголосым гомоном и щебетом птиц. Мир казался необозримо просторным. Только заросшие сорняками пашни напоминали о войне, о запустении. При выходе на опушку леса Янка остановился, подумал.
      - Не пойдем дальше, - неожиданно проговорил он. - Лес теперь начнется редкий. Рисковать не стоит. День проведем здесь.
      Смугляк согласился.
      Они расположились в березняке, возле старой тропинки, поели. Лучшее место для дневки трудно было подыскать. Вблизи ни следов, ни жилья. Глухота! Высокая густая трава стояла нетронутой. Хорошо: значит, в этих местах никто не бывает. Можно спокойно передохнуть, осмотреться и наметить план дальнейших действий.
      Так думал гвардии лейтенант. Но совсем другими мыслями был занят Янка Корень. Буйное цветение природы и тишина летнего солнечного дня увлекли его в размышления. Он глядел на белые дерзкие ромашки и, словно в полусне, видел свою любимую. Сколько раз выходили они в поле собирать белые и голубые подснежники. Хорошо было Янке с Фаиной Михайловной. Две последних встречи, голубые вечера, письма! Разве забудешь это? Повернулся к Смугляку, сказал мягко:
      - Опять душа тоскует! Приварила меня к сердцу своему Фаинушка. На цветы смотрю - ее вижу. Переобуваться начну - гоже она перед моими глазами. Носки она мне связала. А позавчера, перед вылетом сюда, носовой платок подарила. Вот смотри - сама вышивала. Заботливая, на все руки мастерица. Уцелею - непременно женюсь на ней. С такой легко будет шагать по жизни!
      Смугляк, улыбаясь, молча смотрел на друга.
      В полдень из леса на поляну неожиданно выехала повозка. В передке сидел белоголовый подросток в розовой полинялой майке. Остановив лошадь, он не спеша слез с повозки, опустил чересседельник и, взяв косу, отошел в сторону. Выбрав место, подросток поточил литовку и ловко начал косить сочный густой пырей. Знакомый звон косы и приятный хруст скашиваемой травы доносился до слуха гвардейцев. Эта картинка напомнила Михаилу дни сенокоса в подшефном совхозе. Он выезжал туда с бригадой шахтерской молодежи. Вот так же размахивая косой, молодой шахтер шел впереди всех, прокладывая широкий прокос. За ним - Тася Бушко, Степан Ковальчук и Сашка Кубарев. Живая, энергичная Тася, стройная, с алыми щеками, нагоняла Михаила и громко, чтоб слышали все, покрикивала:
      - Спеши, Мишенька, пятки обрежу!
      А вечерами они уходили на околицу, где собиралась совхозная и прибывшая из города молодежь. Двухрядка Сашки Кубарева, грустя и вздыхая, отзывалась в глубине леса удивительно милыми переливами. Звонкоголосая Тася безумолку пела свои любимые частушки. Михаил издали узнавал ее голос, спешил к ней.
      - Опять зовет колокольчик!
      Это была первая, самая чистая и самая горячая любовь Михаила. Светлый образ девушки никогда не стирался в его памяти, не уходил из его сердца. Сотни раз хотелось ему соколом лететь к шахтерскому клубу, где они встречались по вечерам. Но не было у Михаила крыльев сокола. Теперь затерялась любовь его на фронтовых дорогах. Тася, Тасенька, где же ты, милая, русоволосая певунья? Давно уже не звенел колокольчиком твой любимый голос.
      Михаил так глубоко ушел в думы, что на минуту забыл, где он находится. Янка подумал, что взводный засыпает, решил не беспокоить его, продолжал наблюдение за косарем-подростком. А когда он убедился, что гвардии лейтенант не спит, пододвинулся к нему, легко коснулся его руки.
      - Взводный, может, поговорим с этим хлопцем?
      Смугляк словно очнулся, поднял голову.
      - Не возражаю. Давай поговорим.
      Спрятав в кустах рацию, они осмотрелись кругом и направились к повозке. Высокая трава заплеталась за ноги, шелестела и щелкала. Но подросток не слышал приближающихся шагов. Гвардейцы остановились в трех метрах от паренька, и Янка, приложив руку к головному убору, приветливо сказал:
      - День добрый, земляк!
      Косарь быстро повернулся к ним лицом и замер от удивления. Он оробел в первую минуту: черенок косы выпал из его рук, но он быстро оправился и, осмелев, пристально осмотрел подошедших. Кто же они такие? У обоих на пилотках виднелись маленькие зеленые звездочки. Вот в такой же форме был его отец, когда уходил на фронт. А может, эти незнакомые люди переоделись? Поднял глаза, спросил робко:
      - А вы чьи? Наши или нет?
      - Если ты считаешь Красную Армию своей, тогда мы ваши, - улыбнулся Янка. - У меня вот мать тут в Лужках живет. Может, знаешь Корень Татьяну Тимофеевну? Не знаешь? А тебя как зовут? Максимом? О, хорошее имя. Отца моего тоже так звали. Ну, садись, Максим, и расскажи нам, как вы тут поживаете?
      - Плохо, - сразу и как-то по-взрослому ответил мальчик. - Хлеба нет и заработать не у кого. Одной картошкой питаемся.
      - А ты с кем еще живешь?
      - С сестричкой. Родители погибли: отец на фронте, а мать в городе от бомбежки. Весной полицай забрал у нас хлеб и птицу, жить совсем плохо стало. Родни тоже нет.
      - А немцев много в ваших местах?
      - Не очень. Они больше по городам живут. Сюда заглядывают редко: лесов боятся они. И полицаи боятся.
      - Значит, партизаны есть?
      - А где их нет теперь, - опять не по-мальчишески ответил Максим. Сегодня ночью эшелон пустили под откос. Слыхали? Ну вот, техники много пропало и фашистов погибло много.
      - Выходит, партизаны в кукурузе не отсиживаются.
      Максим улыбнулся. Ему понравились слова Корня. "Хорошие дядьки", подумал. И тут же спросил:
      - А вы куда идете?
      - Будем здесь армию ждать, - пояснил Янка, поглаживая круглый подбородок. - Нам бы устроиться где-нибудь, отдохнуть. Двое суток в дороге. А приютиться пока еще негде.
      - А вы к нам на хутор идите. У нас тихо.
      Смугляк, сидевший рядом и внимательно изучавший Максима, покашлял. Янка повернулся к нему и вопросительно посмотрел в глаза.
      - Как ты думаешь, взводный?
      - Пожалуй, можно.
      - Тогда вот что, Максим, - поднялся Янка, - заваливай нас травой и вези на хутор. Да смотри, чтобы ни один посторонний глаз не видел.
      Максим подошел к повозке.
      - Ладно. Телега большая и травы хватит. А людей вам бояться не надо. Ложитесь рядом.
      Минут через десять повозка, доверху нагруженная свежей, пахучей травой, тронулась и вскоре затерялась в березняке.
      *
      Полесский хутор спрятался в глубине леса, видимый только с севера в узкий коридор просеки. С двух сторон к нему полудугой подступало болото, с третьей - сосновый бор и проселочная дорога, когда-то гладкая, разъезженная, а теперь заросшая муравой.
      Палаша сидела на крыльце лесного домика и поджидала Максима. "Может, случилось что?" - думала она. Но, увидев подъезжающую повозку, обрадовалась. Сорвалась с крыльца и побежала навстречу.
      - Что так долго ездил? - спросила она, укоризненно взглянув на Максима. - Не беда ли какая приключилась?
      - Никакой беды. Палаша. Просто далеко уезжал. - И, остановив у крыльца Гнедуху, спросил: - А ты боялась одна? Больше так далеко не поеду. Не сердись.
      - Я не сержусь. Полицай приезжал к нам, Петро Рудь.
      - Приезжал? А зачем, не сказал?
      - Сказал, чтобы к вечеру я в Лужки пришла.
      Поняв, что в хуторе никого нет, Янка сбросил с себя траву и быстро вылез из повозки. За ним последовал и Смугляк. Это было так неожиданно, что Палаша вскрикнула и попятилась назад. Максим бросился к ней, начал успокаивать:
      - Это наши, Палаша. Веди их в хату.
      Максим отпряг Гнедуху и привязал ее к кормушке, затем закрыл в сарай повозку и тоже вошел в домик. Палаша уже познакомилась с военными, сидела у окна, рассказывая им о хуторе. Максим помыл руки и присел к окну, рядом с Палашей.
      - Может, картошки молодой сварить? - спросил он у гостей. - Больше у нас ничего нет.
      - Спасибо, дружище! - поблагодарил его Михаил. - Продукты у нас есть, а когда не будет, у полицая возьмем. - Он вынул из вещевого мешка большой кусок желтоватого сала, отрезал несколько ломтиков и подал Палаше. Поджарить сможешь?
      Палаша смутилась, покраснела.
      - Смогу. Неси щепки, Максим, на растопку.
      После завтрака мужчины вышли во двор, а Палаша стала собираться в Лужки. Янка, взяв автомат, направился провожать ее. Возле низенькой, прокопченой бани он остановился:
      - У меня просьба к тебе, Палаша.
      Она по-своему поняла эти слова, нахмурила брови.
      - Знаю. Пусть железом пытают - не выдам.
      - Это хорошо, Палаша! - похвалил ее Янка. - Но я не об этом. В Лужках у меня мать живет. Сельсовет знаешь где? Так вот рядом, в маленькой хате.
      - Тетя Таня? - оживилась Палаша. - Знаю, знаю. Я с вашей сестрой Машей в школе училась. Недавно я видела тетю Таню. Плохо она живет: глаза слабые, руки болят. А Машу немцы насильно в Германию вывезли. Вот она рада будет вашему приходу!
      Янка опустил голову, вздохнул.
      - Так вот что, Палаша, - попросил Янка, - увидишь мать - обо мне ни слова. Не надо тревожить старушку. Все равно я сейчас ничем помочь ей не могу, а встречаться нам нельзя. Мы по делу тут.
      - Понятно, - кивнула головой Палаша.
      Тем временем Смугляк разговаривал с Максимом. Максим рассказывал, как умерла мать от раны и как им трудно жилось первое время без матери. Ему тогда было одиннадцать с половиной лет, а Палаше пятнадцать.
      - И вы одни жили?
      - Нет, тетя Тася с нами жила. А потом ушла. Она мне интересную книжку подарила: "Тарас Бульба". Я три раза прочитал ее. Понравилась.
      Он принес из домика книгу и раскрыл ее. На первой странице в уголке Смугляк увидел надпись: "Маленькому Максиму от тети Таси Бушко на память". Смугляк не поверил своим глазам. Прочитал еще раз, присмотрелся к почерку. Да, это ее почерк: крупный, простой. Он был поражен и обрадован неожиданностью. Максим заметил это. Побежал в хату, быстро вернулся.
      - А вот ее карточка, - сказал Максим.
      - Смугляк взял из его рук маленькую фронтовую фотокарточку и долго, не отрываясь, смотрел на нее. Военная форма. Из-под пилотки выбились русые кудряшки. Перед его глазами была Тася Бушко.
      - Тасенька! - прошептал Смугляк, не отрывая глаз от фотографии, от милого лица. - Жива ли ты, русоволосая голубка?
      Максиму послышалось, что Смугляк спрашивает его. Он ответил:
      - Жива, жива! Ее привел к нам военный. Это в прошлом году было. Я все помню. Тетя была ранена в ногу и не могла идти. Она не плакала, а только стонала. Потом военный ушел, а тетя Тася осталась. Она жила у нас всю зиму. Форму ее мы спрятали. Полицаи и немцы два раза приходили к нам. Мы сказали им, что это мамина сестра, что ранена она во время работы в поле.
      - И куда же она ушла? - волнуясь, спросил Смугляк.
      - Куда ушла? Не знаю. Я давно уже не видел ее.
      Смугляк понял, что Тася жива, крепко обнял Максима.
      - Обрадовал ты меня, юный друг!
      Подошел Янка. Увидав фотографию в руках Михаила, многозначительно улыбнулся:
      - Хорошая девушка! Тебе бы такую, взводный.
      Смугляк ничего не ответил на шутку товарища. Янка понял, что взводный чем-то озабочен, и не стал ему мешать. Отвел в сторонку Максима, вполголоса спросил его:
      - Ты давно знаешь Петра Рудя?
      - Давно. До войны он в магазине торговал, в Лужках. А теперь ходит во всем немецком и усы отрастил. А морда красная, как свекла. - Максим сжал кулаки и положил их на щеки. - Вот такая. Противный. Он наших выдает фашистам. Его все боятся в Лужках и ненавидят.
      Янка стоял, прислонившись к яблоне, молча слушал. Вспомнились школьные годы. Он сидел рядом с Рудем на одной парте, помогал ему решать задачи. А вечером, после уроков, они катались с ледяной горы на санках. Рудь носил черный полушубок и хорошие валенки, а Корень - старые, материны. Петро, отец которого имел свою мельницу и кузницу, смотрел на Янку свысока и в спорах всегда называл его "оборванцем". Янке было обидно, и все же он помогал Петру решать задачи.
      "Эх, Янка, Янка! - подумал о себе Корень, - каким ты был глупым и слепым. Ты вместе с будущим полицаем сидел на одной парте и помогал ему. А теперь он служит фашистам. Паршивая душонка! Как бы я хотел встретиться с ним! Я бы посмотрел, у кого раньше затрясутся поджилки!"
      Поднял голову, снова спросил Максима:
      - А кроме Рудя, у вас еще кто-нибудь бывает на хуторе?
      - Бывают, только ночью. Приходят и что-то говорят Палаше. Она уходит с ними в лес. Потом Палаша возвращается и наказывает мне, чтобы я никому не говорил об этом. Но я все знаю. Это партизаны.
      - Вот как! А зачем же ты мне сказал?
      - Но вы же наши! - искренне проговорил Максим. - Я знаю...
      Янка повернулся к Смугляку:
      - Ты понимаешь теперь, как мы устроились?
      - Понимаю, Янка, - поднялся Смугляк. - Мне кажется, что немцы и полицаи не подозревают ребят в связях с партизанами. А ты, Максим, никому больше не рассказывай о партизанах. Понимаешь почему? Тайна это. Нельзя раскрывать ее.
      - Знаю. Это я только вам сказал.
      Начинался вечер. Первые голубые сумерки наполнили лес, повисли над болотом. Михаил и Янка вышли на тропинку, постояли, потом направились в сторону Лужков.
      Янка был задумчивый и сумрачный. Совсем недавно он проходил по этой тропинке открыто, как хозяин, а теперь - прячется в кустах. И где? Возле родного дома. Мало того, Рудь может выследить его и в любую минуту вздернуть на виселицу возле той самой школы, где они учились Как меняются времена!
      Янка рассек воздух рукой, зло проговорил:
      - Подлец! Трус! Предатель!
      - Это кого ты так отчитываешь? - остановился Смугляк.
      - Одного полицая. Ты понимаешь, обидно: вместе учились когда-то... Ну, подожди же, предатель!
      На повороте дороги показалась Палаша. Она шла не быстро, помахивая загорелыми руками. Голубая полинявшая косынка сбилась с головы, волосы растрепались. Янка вышел из-за дерева, поманил ее рукой к себе. Палаша подошла. Вид у нее был печальный.
      - Ну, что? Зачем вызывал Рудь? - спросил Янка.
      По щекам Палаши потекли слезы.
      - Заставляет корову отвести на бойню. Я стала упрашивать его. Как же, говорю, мы жить будем, у нас ничего нет, а он толкнул меня в грудь и крикнул: "Не ной, собачонка! Чтоб завтра же корова в Лужках была, на бойне!" И я ушла.
      Янка скрипнул зубами, побагровел:
      - Не плач, Палаша. Он не успеет взять у вас корову. Мы уберем его, сегодня же уберем! Только ты скажи: один он в Лужках или еще полицаи есть? Один? Ну, и не плач.
      Через час они вернулись в хутор.
      *
      Поздно вечером пошел дождь. Розовая угловатая молния рассекала черную тучу, ярко озаряя землю. Гром ударял сразу же после вспышки молнии резко, раскатисто. Крупные капли дождя стучали по крышам амбаров и домиков села, стекали в канавки, пузырились.
      Вымокший до последней нитки, Янка пробрался к своей родной хате и не узнал ее. Крыша сдвинулась на бок, как шапка у деда Михася, левое окно заколочено горбылями. Никто не встретил Янку, даже старый Барбос не залаял, не прозвенел цепью. "Видно, подох", - подумал Янка, подкрадываясь к маленькому окну, в котором мерцал слабый огонек.