Новый взрыв смеха потряс землянку. Клюге без перевода понял, о чем говорил красный разведчик, бросал на него враждебные взгляды и, коверкая русский язык, сказал сердито:
      - Мы вас наутчим воеват.
      - А мы вас отучим! - спокойно, но твердо отпарировал Смугляк, поднимаясь. - Не мы к вам вломились, а вы к нам Вам ли говорить о гуманности, когда ваши руки по самые локти обагрены людской кровью? Кто вас просил сюда? Вы хотели взять Москву, не вышло! Теперь посмотрите на нее глазами пленных.
      Немцев отправили в штаб дивизии.
      *
      В начале декабря в действующие части шло все новое пополнение. В ночное время к переднему краю выдвигалась тяжелая артиллерия, в лесах и в низинах скапливались самоходные орудия и танки. Фронтовики повеселели. Они понимали, что готовится разгром врага, но помалкивали, ожидая приказа о наступлении.
      И приказ был отдан.
      На всю жизнь запомнил Михаил Смугляк метельную ночь. Весть о начале наступления в какие-то считанные минуты облетела передний край. Землянки и блиндажи сразу опустели. Артиллерийские и минометные расчеты приготовились к открытию огня. Траншеи до отказа заполнились пехотинцами. Настроение у всех было приподнятым. Наконец-то наступила пора нанести фашистам чувствительный удар.
      Точно в назначенное время на широком фронте одновременно загремели сотни орудий. Глухое эхо заметалось по взбудораженному лесу Подмосковья. С приподнятых коротких рельс катюш срывались багровые куски стали, сверкая, пролетали над пехотой и быстро гасли в синеве раннего зимнего утра. После мощной и длительной артиллерийской подготовки заревели моторы танков и самоходок. В небо взвились алые ракеты - и сразу же все двинулись вперед, на запад.
      Огневым валом и стремительной атакой войск оборона противника была сломана, передовые подразделения разбиты. Танки и самоходные орудия, расширяя прорыв в полосе вражеской обороны, увлекали за собой пехоту все дальше и дальше на запад. На пути зияли черные и желтые воронки, виднелись обваленные блиндажи и землянки, по сторонам шоссейных дорог и большаков валялись брошенные фашистами автомашины и орудия, санные и колесные повозки.
      Разведчики роты гвардии старшего лейтенанта Никитина наступали в составе первого полка мотострелковой дивизии. Все они были на лыжах, в дубленных полушубках и в серых валенках. Смугляк шел впереди роты, расторопный и взволнованный, словно его подменили. В полях белым дымком курилась метель. Янка Корень, тоже довольный, с раскрасневшимся лицом, спешил за Смугляком, ровно поскрипывая лыжами. Он внимательно оглядывал поле битвы, и, догоняя гвардии старшину, говорил ему одобрительно:
      - Вот наломали!..
      - Они заслужили, - отвечал Смугляк.
      Мелкие подразделения противника, не принимая боя, стремились оторваться от наступающих войск. Пришлось преследовать врага без отдыха и привалов. В полях ни одной тропинки! Седая снежная целина да поземка встречала советских воинов. Отходя "на заранее подготовленные позиции", фашисты мстили мирным жителям: отбирали у них продукты питания и одежду, выгоняли стариков и женщин на расчистку проселочных дорог и в завершение всего выжигали села. Позади гитлеровцы оставляли сплошные пепелища, взорванные мосты, минированные шоссейки, сорванные и погнутые рельсы железной дороги. Это не устрашало, а еще больше разжигало ненависть воинов к поработителям.
      Второй день наступления подходил к концу. Надвигалась ночь, морозная, неспокойная. Лица разведчиков обветрились, зачерствели. Шли все время без тепла и горячей пищи. Одно было утешение у солдат - лес. Там они разводили костры, отогревались и продолжали идти дальше. За наступающими подразделениями тянулись полковые обозы, а за ними уже пробивались автомашины.
      В четыре часа ночи объявили привал. Сразу же были выставлены посты и выдвинуто боевое охранение. Разведчики без команды взялись за саперные лопаты. Через несколько минут расчистили снег и разложили костры. Высушив портянки и рукавицы, фронтовики разгребали пепел и на согретой земле вплотную ложились спать. Командир роты Никитин поднял воротник полушубка, прислонился к толстому стволу сосны и стоя задремал. Смугляка тоже одолевали усталость и сон, но он старался все время быть в движении. Не снимая с плеча автомат, гвардии старшина проходил между лежащими разведчиками, поглядывая, чтобы никто из них не обжегся и не обморозился. Вскоре позади, на темном фоне ночи, показались черные точки упряжек. Это подходил обоз полка, а вместе с ним полевая кухня разведчиков. Смугляк разбудил Никитина и доложил ему о подходе обоза. Командир протер глаза заскорузлой рукой, отошел от сосны и, умываясь снегом, проговорил простуженным голосом:
      - Поднимайте роту! Нужно как можно быстрее накормить разведчиков. В десять минут шестого - выступаем.
      К Никитину подошел офицер связи командира дивизии и сообщил: в пяти километрах от привала полка, в селе Н. находится на постое батальон фашистов и большой обоз. Генерал беспокоится. На рассвете противник, оставляя село, может поджечь его. Нужно принять все меры, чтобы предупредить новое преступление врага. Приказ прост и ясен, но как выполнить его? Разведчики утомлены до крайности. В полном составе рота не успеет подойти к селу и завязать бой с фашистами.
      Никитин задумался. На помощь ему пришел Смугляк. Он предложил немедленно выслать к селу хорошо вооруженную группу лыжников во главе с ним. В данной обстановке другого решения не придумаешь. Гвардии старший лейтенант согласился.
      - А вы отдохнули? - спросил он Смугляка.
      - Да, часа два вздремнул, - впервые обманул командира Смугляк, умышленно напуская на себя бодрость. - Самочувствие отличное. Разрешите действовать?
      - Действуйте!
      Перед рассветом, когда остатки разведроты и стрелки первого батальона вышли из леса на дорогу, лыжный отряд Смугляка был уже далеко впереди. В отряде насчитывалось двадцать четыре человека, пять ручных пулеметов, шестнадцать автоматов и около пятидесяти гранат. Обогнув село, отряд смельчаков вышел на западную окраину и расположился у самого большака, по которому должны были отходить фашисты. Место оказалось на редкость удобным и безопасным для проведения внезапного боя. Большак разделял на две половины березовую рощу и тянулся от села на возвышенность. Старшина разбил отряд на две группы, одну во главе с Янкой Корнем послал на левую сторону большака, с другой остался сам. Бой должен был начаться по его условленому сигналу.
      Как и предполагалось, ровно в шесть часов утра фашисты выступили, оставив в селе поджигателей. Сначала на большак вышли пехотинцы, человек пятьдесят. За ними потянулся обоз. На каждой повозке сидело по два немца. Смугляк прикинул, что фашистов было по меньшей мере человек восемьдесят. "Ничего, повоюем!" - подумал он и передал приказ по цепочке лыжников: "Приготовиться!"
      Первая колонна уже перешла мостик и начала подъем. До нее было метров сто. Когда она приблизилась, Смугляк прицелился и дал очередь из ручного пулемета по передней повозке. Кони вздыбились. Фашисты опешили. Это был сигнал. Сразу же с двух сторон застрочили автоматы и пулеметы. Несколько гитлеровцев ткнулись в снег, остальные бросились в березняк, началась паника. Лыжники Смугляка косили врага меткими очередями. Ездовые и сидевшие с ними солдаты подняли вверх руки. Но в хвосте повозок была еще одна группа немецких пехотинцев. Заметив малочисленность советских воинов, окружавших обоз, они развернулись и начали отстреливаться. Смугляк немедленно выдвинул вперед свою группу и приказал открыть огонь из всех видов оружия. В то время, когда он, пригибаясь, перебегал от одной подводы к другой, рядом, из-за повозки, послышался выстрел. Смугляк бросил туда гранату, но тут же почувствовал сильную боль в паху. Пробежав еще несколько метров, он упал, затем быстро поднялся, сделал шаг вперед и снова упал.
      Янка Корень поспешил к нему.
      - Что случилось? - тревожно спросил он.
      - Ничего, Янка, - стараясь быть спокойным, ответил гвардии старшина. - Не задерживайся, веди бойцов, доколачивайте фашистов. Я полежу... В ногу что-то попало... Беги, Янка, беги! Я скоро догоню вас.
      Короткий, но ожесточенный бой решил участь фашистского батальона и обоза. Лыжники обезоружили уцелевших немцев. В плен было захвачено пятьдесят стрелков и сорок подвод, нагруженных боеприпасами и продовольствием. Разведчики перенесли Смугляка на повозку с сеном. Он был ранен в пах и в ногу. В валенок натекла кровь, нога горела. Смугляк напрягал последние силы, чтобы не застонать от боли. Приподнимаясь, он приказал собрать трофейное оружие и не спускать глаз с пленных.
      - Скоро подойдут наши, - сказал он.
      На восходе солнца к окруженной лыжниками повозке, на которой лежал гвардии старшина, подошли три старика из деревни. Они привели двух немцев со связанными руками. Рыжебородый высокий старик окинул взглядом собравшихся и басовито спросил:
      - Кто тут командир?
      - Я командир, - ответил Смугляк. - Чем могу служить?
      - Хрицев привели вот, - продолжал рыжебородый, указывая глазами на связанных фашистов. - Село спалить пытались. А потом услышали ваши выстрелы и решили спрятаться. Мы и захватил их. Хотели в овражке стукнуть, да раздумали.
      Смугляк пожевал посиневшие губы.
      - За поджег села стоило бы стукнуть их, но мы с пленными не воюем, папаша. Развяжите им руки, теперь они не опасны.
      - Зверь и в клетке остается зверем, - нахмурил брови рыжебородый, переминаясь с ноги на ногу. - Вчера они забрали у нас последнюю пару коней и четырех коров забили. Млеко им дай, яйки. Все никак не нажрутся, проклятые!
      Смугляк посмотрел вдоль дороги.
      - Ничего, отец, это дело поправимое, - проговорил он. - Двух лошадей фашисты взяли, а сорок с лишним оставили. Возьмите-ка по одной повозке в дар от воинов.
      Старики переглянулись.
      - Это как же так? - опять заговорил рыжебородый. - Выходит, мы этих чертей за плату схватили? Хорошо ли будет, если мы возьмем у вас повозки? Что в селе подумают о нас?
      - Не волнуйтесь, папаша, - вмешался в разговор Янка. - Вы оказали нам достойную помощь, а за это всегда благодарят. Да и колхозу кони нужны. Оставьте боеприпасы и гоните три повозки домой.
      Когда старики скрылись с повозками, в село с восточной стороны вошел первый батальон гвардейского полка. Вслед за ним прибыл и командир разведроты Никитин. Быстрым взглядом окинул он обоз, пленных, и на лице его промелькнула довольная улыбка. Смугляк, не поднимаясь, слабым голосом доложил:
      - Боевая задача выполнена, товарищ гвардии старший лейтенант. Потерь нет. А я... я ранен.
      Никитин присел к нему на повозку.
      - Сегодня же доложу о вас командиру дивизии, - проговорил он тепло и твердо. - Вы сделали больше, чем я ожидал. Благодарю! А теперь мы устроим вас в селе и оставим с вами солдата. Скоро сюда прибудет медсанбат. Видимо, вас эвакуируют во фронтовой госпиталь. Придется полежать. Но не сокрушайтесь. Адрес подразделения вы хорошо знаете, пишите нам. После выздоровления возвращайтесь в роту. Где мы остановимся - пока не известно. Не падайте только духом, товарищ гвардии младший лейтенант!
      Смугляк удивленно открыл большие, уставшие глаза.
      - Что смотрите? Я не ошибся, называя вас гвардии младшим лейтенантом, - продолжал Никитин. - Это воинское звание вам присвоено приказом командования. Генерал поздравляет вас.
      И он крепко обнял Смугляка. Было уже светло. По крышам села катилось большое и багровое зимнее солнце.
      *
      В тыловом госпитале, который находился под Москвой в бывшем доме отдыха, Смугляка поместили в маленькую палату, где лежало еще двое: летчик и командир танковой роты. У них тоже были тяжелые ранения, а у танкиста еще и сильные ожоги лица. С ног до самого затылка он был обмотан бинтами и походил на склеенную скульптуру. Танкист сильно страдал, но старался держаться бодро и весело. Прикованный к постели, он вдруг вполголоса начинал петь "Ревела буря" или очень подробно рассказывать забавные случаи из жизни знакомых фронтовиков.
      Нигде так быстро не сближаются люди, как в госпитале. К вечеру Михаил все знал о летчике и танкисте. Когда на ногу гвардейцу наложили гипсовую повязку и стало ясно, что лежать придется долго и без малейших движений, он загрустил. Танкист словно подслушал мысли товарища. Приподнял на губах бинт, чтобы удобнее было говорить, повернул голову в его сторону, сказал озабоченно:
      - Терпи, разведчик. У медицины свои законы. Нарушишь режим - без ноги останешься. Это не интересно. Я уже второй раз с госпитальной койкой встречаюсь. Терплю.
      Смугляк с благодарностью посмотрел на танкиста, подумал: "Железный человек! А почему бы и мне не быть таким?" Но как он ни крепился, бездеятельность все-таки угнетала его. Если первое время он мог думать о своем прошлом, часто вспоминать Тасю и Степана, то теперь не было и этого. Целыми днями гвардии младший лейтенант лежал на больничной койке и смотрел в потолок. В голове ни одной мысли. Это было страшно. Нужно чем-то заняться? И Смугляк предложил организовать коллективную читку исторических романов. Летчик и танкист согласились. После этого старшая медсестра охотно принесла им "Спартака" из госпитальной библиотеки. За читку принялся летчик Федя Грачев, моложавый и задушевный человек, ни при каких случаях не впадавший в уныние. Голос у него был мягкий, приятный, читал он быстро, без запинок, с правильным произношением. Слушать его не надоедало. Читали запоем, забывая "мертвый час". За короткое время были прочитаны "Чингиз-хан" и "Батый", романы "Степан Разин" и "Петр Первый". На очереди в намеченном списке значились: "Суворов" и "Емельян Пугачев", "Тихий Дон" и "Хождение по мукам". Старшая медсестра озабоченно кивала головой: "Не много ли они читают? Не утомляет ли их чтение?" Ежедневно после обеда она заходила в палату, отбирала у летчика книгу и, улыбаясь, говорила беспрекословно, строго:
      - Мертвый час, мальчики!
      Самым впечатлительным и восприимчивым к прочитанному оказался Смугляк. Сначала ночами он спал спокойно, но потом начал бредить. Танкист и летчик просыпались и молча вслушивались в бессознательный разговор товарища по палате. Смугляк на минуту затихал, затем снова возобновлял разговор, восхваляя Спартака и ругая Бату-хана.
      На крик появлялась дежурная медсестра, осторожно будила больного, поправляла под ним подушку и укоризненно говорила:
      - Опять начитались. Сегодня уже второй раз воюете. Имейте в виду, товарищ Смугляк, больше вы читать ничего не будете.
      - Не сердитесь, сестра, - виновато моргал глазами Михаил. - Завтра дочитаем "Тараса Бульбу" и... все. Передышку сделаем.
      - Хорошо, я проверю.
      - А вы не опасайтесь, сестрица, - смеялся Федя Грачев, сверкая белыми, ровными зубами. - Он не сорвется с койки: мы его привязываем. Ремни у нас крепкие, поглядите-ка.
      Танкист тоже улыбался:
      - Ничего, привыкнет. Прочитаем еще романов десять, и он перестанет "воевать" ночами. Со мной тоже бывало такое...
      После Московского наступления и первого крупного разгрома гитлеровских войск в "Известиях" были опубликованы имена награжденных за боевые подвиги фронтовиков. Списки печатались с продолжением в нескольких номерах. Как-то просматривая подшивку "Известий", Федя Грачев вдруг просиял, заулыбался.
      - Тебя как по отчеству, Миша?
      Смугляк сказал.
      - Значит, это ты, - продолжал Грачев. - Наградили тебя, товарищ фронтовик! Орденом Красного Знамени, чуешь? Так вот и написано: "Смугляка Михаила Петровича гвардии младшего лейтенанта". Танцуй, браток! Награда большая.
      Танкист нащупал руку Смугляка, крепко пожал:
      - Поздравляю, разведчик!
      Приятно было Смугляку в этот день, но недолго согревала его радостная весть. К вечеру из подразделения пришло письмо. Ратный товарищ Михаила Янка Корень сообщал ему о жизни и боевых делах воинов разведроты. Он подробно описывал подвиги товарищей: кто погиб в дни наступления, кто выбыл из строя по ранению. Особенно тепло и содержательно писал он о гвардии старшем лейтенанте Никитине. Письмо заканчивалось сообщением о смерти командира: когда и где он был ранен, как умер и где похоронен.
      Письмо выпало из рук Смугляка, спазмы перехватили горло. "Никитин, Никитин! - печально шептал Смугляк. - Дорогой человек, значит, тебя уже нет. Не пришлось нам встретиться снова. А ты хотел. После войны ты собирался учиться. Неумолимая смерть оборвала твои светлые мечты и желания".
      Смугляк отвернулся к окну и глубоко задумался. В эту минуту в палату вошел врач. Он быстро и ловко снял повязку с лица командира танковой роты, смазал кожу, улыбнулся:
      - На поправку идем, товарищ Фролов. Через неделю вы себя совсем не узнаете. Поздравляю!
      - Спасибо, доктор!
      Лицо Андрея Ивановича Фролова было смуглое, в ожогах. На щеках и на подбородке старая кожа сморщилась, зашелушилась, а под ней образовывалась новая, нежная, иссиня-розовая. Когда-то красивое и гладкое лицо танкиста стало пестрым и шероховатым.
      Врач вышел. Фролов достал из тумбочки письмо, перечитал его, взял зеркало, внимательно посмотрел на себя.
      - Дочь просит фотографию, - проговорил он, не отрываясь от зеркала, а разве я могу сейчас фотографироваться? Не узнает она своего батю. Придется подождать. Напишу, что нет под рукой хорошего фотографа. - И, помолчав, добавил: - Обгорел я, как обрубок. Добро, что глаза уцелели. Погляди-ка, разведчик, как у меня вывеска: терпима? Ну, говори правду?!
      Смугляк поднял голову и скорбными глазами пристально присмотрелся к изуродованному лицу командира танковой роты.
      - Сильный вы, Андрей Иванович.
      - Даже так! - воскликнул Фролов. - А ты, как я вижу, слишком переживаешь удары... Крепись, друг, - война.
      - О гибели командира сообщают вот, - сказал Смугляк, показывая письмо танкисту. - Разве спрячешь горе?..
      - Это тяжело, конечно, - вздохнул Фролов.
      Прошло еще несколько дней, и сестры совсем прекратили дежурства в палате. Врачи заглядывали теперь только во время медосмотра. В последних числах марта была снята гипсовая повязка с ноги Феди Грачева, а еще через неделю поднялся и Михаил Смугляк. Он уже свободно, без помощи сестер разгуливал по коридору, опираясь на костыли. К этому готовился и командир танковой роты. Настроение у всех переменилось. Каждый думал о скором возвращении в свою часть.
      В выходной день Смугляк сидел уже на лавочке в госпитальном саду. Погода была солнечная, теплая. Снег таял. Кое-где на прогалинах показывалась нежная молодая травка. Почки на деревьях набухли. Еще неделя - и из них вывернутся маленькие, клейкие листочки. Михаил закурил и размечтался. К нему, опираясь на костыль, приблизился раненый и присел рядом. Смугляк не обратил на него внимания. А раненый подтянул пояс короткого синего халата и пристально посмотрел на Смугляка.
      - Ворон! Это ты? - воскликнул он.
      Смугляк повернулся на голос.
      - Сашка Гвоздь! Откуда?
      - Оттуда, откуда и ты, - ответил тот, широко улыбаясь. - Ну, встреча! Не думал и не гадал. Молодец, Ворон!
      Михаил не мог сразу понять, какое чувство - радостное или печальное наполнило ему грудь. Он не ожидал да и не хотел встречи с Гвоздем. Но получилось как-то совсем иначе. Прошлая неприязнь к Гвоздю заменилась восхищением - он смотрел на него теперь как на фронтовика.
      - Стало быть, и ты ремонтируешься? - спросил он Гвоздя.
      - И не первый раз, - с гордостью ответил Сашка. - Не успел заштопать одну рану, появилась другая. На этот раз фрицы здорово меня покалечили. Думал, без ног останусь - пронесло! Такой человек, как я, не может жить обрубком. Три дня тому назад начал делать первые шаги. - Гвоздь помолчал, затем склонил голову в сторону Смугляка, спросил тихо: - А ты, значит, по-моему сделал?
      - Выходит так, - грустно ответил Михаил, вспоминая побег из лагеря заключения. - Тогда сделал по-твоему, а теперь вот решил сделать по-своему. Не могу дальше скрывать вину.
      - Это как понять? - уставился на него Сашка.
      Смугляк глубоко вздохнул.
      - Тяжело мне, Сашка! И чем дальше, тем тяжелее. Я уже стал командиром, награжден большим орденом. Товарищи относятся ко мне доверчиво, сердечно, но ведь они не знают, кто я такой. И это меня мучает.
      - Ерунда! - отозвался Сашка, выпуская дым из ноздрей и рта густым облачком. - Подумаешь, ангел какой! Ну, и дальше что?
      - Вот и решил сам распутывать свой клубок. Вернусь из госпиталя сразу же пойду в политотдел дивизии и все расскажу.
      - Глупое решение, - не выдержал Гвоздь. - Кому нужны твои покаяния? Да ты знаешь, что из этого получится? Те, кто тебя уважает, останутся в неловком положении, охладеют к тебе, а те, кто завидовал твоим подвигам, обрадуются, злорадствовать будут.
      - Таких нет на фронте!
      - Ерунда! - грубо повторил Сашка. - Когда это перевелись такие люди? Нет, не подходящее время выбрал ты для покаяния. Понимаешь - не подходящее! Сейчас воевать нужно, а не слюнтяйничать. Сегодня самые большие преступники - это фашисты.
      Смугляк задумался. В словах Сашки много было здравого смысла. На минуту он представил себе беседу с начальником политотдела дивизии. Полковник - справедливый, человечный, никогда не спешит с выводами. И вдруг он узнает, что Смугляк - это не смелый, живущий делами разведчиков командир, а преступник. Ему нельзя доверять жизнь тридцати воинов, его нужно немедленно изолировать. И начальник был бы прав.
      - Поколебал ты меня, Саша! - сказал Михаил после долгого и тягостного раздумья. - Видимо, придется подождать. Уцелею - после войны покаюсь, не уцелею - пусть простят меня люди. Не шкуру свою спасать, а воевать бежал я из лагеря.
      - Вот это другое дело! - почти выкрикнул Сашка. - В своем доме мы и после сумеем навести порядок. А сегодня нужно бить фашистов. Душа болит, когда видишь, как они топчут нашу землю.
      Послышался звонок. Начиналось время обеда.
      *
      Днем и ночью госпиталь жил большой неспокойной жизнью. С переднего края продолжали поступать тяжело раненые. Одним нужно было срочно обрабатывать раны, другим делать серьезные операции. Врачи и медсестры не снимали халатов. Даже "безнадежных" они вырывали из рук смерти. И все же на опушке стройного и густого сосняка ежедневно появлялся свежий холмик.
      Михаил часто приходил на это новое кладбище и подолгу простаивал у какой-нибудь могилы, низко опустив голову. Тяжелые чувства надрывали его сердце, бесконечные думы теснили мозг. Сколько жертв принесено уже во имя чести и независимости Родины! В годы гражданской войны гибли воины Октября, тогда смертью храбрых пал и его отец - пулеметчик щорсовской дивизии. Теперь гибнут ровесники Михаила. Дорогой ценой оплатили они сыновнию любовь к родной земле. Да и он, человек горняцкой породы, не дрогнет, взглянув смерти в глаза.
      - Не грусти, Ворон! - услышал он как-то позади себя. - Эти парни хорошо умерли. Я завидую им. Они не ползали, а летали!
      Смугляк узнал Сашку, повернулся.
      - Откуда ты знаешь? - спросил он.
      - Командир их орудия рассказывал, - пояснил Шматко, читая надпись на братской могиле. - Моим соседом был по госпитальной лёжке. Боевой и смышленный хлопец. Под Ельней, говорит, восемь немецких танков пытались прорваться в тыл нашего полка. Эти артиллеристы и встретили их. Семь машин подбили, а восьмая наскочила на пушку, раздавила ее и прислугу помяла. Пока везли хлопцев в госпиталь, двое скончались, а командир орудия отдышался. Теперь он снова воюет, а я вот продолжаю ползать здесь, хлеб на дерьмо переводить. Тоска меня съедает, Ворон, места себе не нахожу. Пойдем-ка до обеда сыграем еще партию в шахматы.
      - Это можно.
      Последние дни перед выпиской из госпиталя Смугляк почти не разлучался с Сашкой. В откровенных беседах бывший "король воров" поражал его рассудительностью и глубоким знанием жизни. Казалось бы, война должна была еще больше исковеркать душу Сашки, а получилось наоборот. В черством сердце Гвоздя чувствовалась искренняя теплота и нежность. Он сильно подобрел. О многом переговорили они за эти дни, сидя на лавочке или прогуливаясь по лесу. Как-то под вечер Михаил завел разговор об образе положительного человека в обществе. Он рассказал несколько интересных случаев из жизни, одновременно высказывая свое презрение к хулиганам, ворам и к тунеядцам. Сашка внимательно выслушал его, приподнял голову и, не спеша, словно взвешивая каждое слово, сказал:
      - Не во всем ты прав, Ворон! Человек не родится преступником. Условия жизни уродуют его. Ты думал об этом?
      - Думал. Но что ты можешь сказать в оправдание людей-трутней, людей-паразитов, изменников?
      - Я буду говорить не о них, а о себе. Вот послушай. Ты хотя и немного, но помнишь своих родителей, а я своих совсем не помню. До десяти лет жил у сельского кузнеца вроде приемного сына. В те годы я узнал, что какая-то женщина родила меня и подкинула на крыльцо одного богатея. В селе сразу пронюхали об этом. Мать не нашли, а меня отдали бездетному кузнецу. Он был хорошим человеком. Присвоил мне свою фамилию, дал имя, которые я ношу до сих пор. Все было сделано по-человечески. Спасибо ему! А что потом? Потом на каждом перекрестке меня называли "подкидышем". Пока я был мал - терпел, а подрос - страдал и плакал. В моих ушах все время звучало это оскорбительное: "Подкидыш, подкидыш, подкидыш!" Многие смотрели на меня с презрением, соседи запрещали своим детям играть со мной. Ты слушаешь меня?
      - Слушаю, говори! - вздохнул Михаил.
      - Ну вот, отравили мне в селе душу, я и сбежал в ближайший городок. Первое время околачивался на станции то подметалой, то подносчиком. Квартировал на вокзале под лавкой. Оборвался, завшивел. А тут кто-то разнес слух, что в Бухаре люди живут очень сытно и свободно. Не раздумывая, я и подался в этот далекий край. Ехал, конечно, "зайцем". Ночь простоял в тамбуре. Утром сильно захотел жрать, волка бы съел. Зашел в вагон. В первом купе сидел какой-то дяденька, гладкий, розовый, с брюшком на выкате. Перед ним на столике лежали белые булочки и колбаса. У меня потекли слюньки. Протянул я к нему руку, несмело пропищал: "Дяденька, дай кусочек!" Он округлил глаза, схватил меня за шиворот и крикнул: "Вор! Вор!" Прибежал проводник. Вдвоем они вытащили меня из вагона и прямо на ходу сбросили с поезда, как мешок с опилками.
      - Вот сволочи! - возмутился Михаил.
      - Не знаю, сколько я лежал, разбитый, окровавленный, - вспоминал Сашка, - но все-таки поднялся, осмотрелся по сторонам. Недалеко протекала речка, виднелись какие-то строения. Зашагал туда, к зеленой рощице. На берегу реки я увидел огромную трубу... Из нее вылез такой же оборванец, как и я, года на два старше. Хмуря брови, он расспросил меня, кто я такой и откуда. Потом снова залез в трубу, вытащил кусок хлеба и зеленый лук, подавая мне, сказал коротко и твердо: "Отныне ты будешь не просто Сашка, а Сашка Гвоздь. Меня называй Васькой Ухом. Понятно? Ну вот! А теперь идем в город. Есть работа". С этого все и началось!..
      - А почему ты не пошел в детскую колонию? - спросил Смугляк, не спеша прикуривая от папиросы Сашки. - Не знал?
      - Тогда не знал, - ответил Шматко, опираясь на костыль. - А после дважды побывал в такой колонии и дважды бежал. Теперь жалею. В колонии нашего брата кормили, обували, одевали и учили. Но не по мне была строгая дисциплина. Душно показалось там. В то время я считал, что имею деловую специальность - очищать чужие карманы, и меня тянуло обратно к Ваське Ухо. Я разыскал его, теперь уже на Украине. Он вырос, связался с какой-то шлюхой, запьянствовал и вскоре отравился. Я пристал к другой шайке, стал ее вожаком. За воровство меня три раза судили, я отбывал срок и опять брался за старое ремесло. Вот такая у меня была жизнь. Теперь скажи: только ли я виноват в своем уродстве?
      - Да!.. - раздумчиво произнес Смугляк. - Я ведь тоже не в неге рос, но воровать не пошел. Может быть, это потому, что на моем пути больше встречалось хороших людей. Тебе же не повезло. Тебе, кроме кузнеца, попадались только злые и дурные люди, отравляли и коверкали твою юную душу. В этом виноваты они, а не ты. Но ты виноват в другом, Александр!
      - В чем именно?
      - Во-первых, в том, что уже взрослый продолжал заниматься кражами, во-вторых, незаслуженно возненавидел людей. Это и неправильно, и нечестно. Ты свалил в одну кучу дурных и добрых и сказал: все люди - сволочи, только я один - хорош! Так ведь получается? А разве тот добрый сельский кузнец плохой, если он усыновил, растил и учил тебя? Хороший, говоришь! Ты его любил и помнишь даже сейчас. Это благородно! Поэтому не суди о людях по своим неизвестным и подлым родителям. Они тебя сотворили и бросили. Но не все такие. Запомни, Саша, порядочных людей на земле гораздо больше, чем дерьма, как ты выражаешься. Иначе мы шли бы не вперед, а к первобытной дикости. Подумай-ка!
      - Что ж тут думать, - почесал затылок Сашка. - На фронте и на самом деле хороших людей больше. Я убедился в этом. Иной раз воин сам гибнет, а товарища спасает. Понимаешь? Своей жизни не пожалеет, а друга в беде не оставит. Мне нравятся такие!
      - Вот видишь! - горячо проговорил Смугляк. - А ведь сегодняшние фронтовики - это вчерашние мирные люди. Тем-то они и замечательны, что в минуты самых тяжелых испытаний в их душах раскрываются такие качества, как человечность и мужество. На фронте они совершают героические подвиги, в тылу - трудовые. Мне рассказывали, что почти на полуголодном пайке рабочие сутками простаивают у станков, делая все для фронта. Это богатыри!
      - Да, богатыри! - тихо промолвил Сашка.
      - Теперь учти еще одно, - продолжал Смугляк спокойно и убедительно, фашисты тоже считают себя людьми и фронтовиками. А на самом деле разве это люди?! Подумай только, кто подверг огню и разрушениям наши города и села? Фашисты! Кто заставил беззащитных и добрых людей проливать потоки слез? Фашисты! Кто устроил чудовищные лагеря смерти, сжигая в печах не только взрослых, но и детей? Фашисты! Они, как бешеные звери, увидев кровь, хотят еще больше человеческой крови. Могут ли эти палачи рассчитывать на милость? Нет! Уничтожать их нужно. В этом наш долг перед народом.
      - Правильно говоришь, Ворон! - покашлял Сашка. - Мне вспоминается один случай. Хочешь послушать?
      - Рассказывай.
      - Под Ельней несколько дней подряд шел жестокий бой.