- Грудная жаба у меня, братцы, - жаловался он.
      - Все ясно, - загадочно улыбались заключенные.
      В первой половине дня он с большим увлечением читал "Всадника без головы", после обеда выспался, а ночью, когда все уже легли спать, завел бесконечный разговор с соседом по нарам. Никакие просьбы товарищей не доходили до Сашки. Михаил никак не мог заснуть. Несколько раз он пытался закутать голову одеялом, чтобы не слышать раздражающего голоса Гвоздя, но это ему не удавалось. Наконец, доведенный до бешенства, Молчков сорвался с нар и, негодуя, бурей набросился на бодрствующего "короля воров":
      - Замри, бандюга, ребра поломаю!
      - Хо! - издевательски отозвался Сашка. - А ну-ка попробуй! Мало тебе десяти лет, еще прихватить хочешь?
      - Но он же прав, Гвоздь! - возмущаясь, поддержали Михаила другие заключенные. - Эгоист ты: сам выспался, а нам не даешь.
      - Не умрете! - огрызнулся тот.
      Шум разбудил всех спящих, и барак быстро превратился в потревоженный улей Бесцеремонность Сашки вызвала общее возмущение. Через некоторое время, когда в бараке снова воцарилась тишина, неугомонный Сашка повернулся на бок и, глядя в темный угол, где лежал Молчков, шумно посапывая, думал: "Ну, погоди же, слон смуглолицый, я тебе подсуну такую зубастую свинью, что потом пожалеешь".
      Утром Гвоздь снова начал жаловаться на головокружение. Так он делал всегда, когда узнавал, что предстоит тяжелая работа. С постели в это утро не поднялся. Врач, заглянувший днем в барак, увидел лежащего Гвоздя:
      - Ты чего это не на работе?
      - В груди что-то болит, - скривился Сашка.
      Лагерный медик прослушал его, смерил температуру - все оказалось в норме. Затем сердито сложил инструменты в чемоданчик и направился к выходу. Шматко остановил его:
      - Так что же у меня, доктор?
      - Хроническое воспаление хитрости! - нервно повернулся к нему врач, снимая очки с горбатого носа. - Других признаков болезни обнаружить не удалось.
      - Объявляю вам благодарность, доктор! - крикнул Гвоздь, приподнимаясь на нарах. - Вы первый человек, поставивший правильный диагноз моей болезни. Никакие арабские боги не отговорят меня теперь от глубокой веры в медицину. Всей требухой благодарю! Сегодня вы открыли мне глаза на происхождение моих изнурительных страданий. До самого гроба буду вам благодарен.
      Врач, уходя, покачал головой.
      - Не спеши в карцер, пустобрех Шматко! - недовольным тоном произнес он. - Иди-ка на работу. Это лучшее средство, которое исцеляет таких, как ты, от хитрости и хамства. Серьезно говорю. Иначе с тобой поговорят другие и по-другому.
      - Спасибо за агитацию, доктор!
      После ночной стычки Молчков избегал встречи с Гвоздем, а если встречался, то в разговоры не вступал. Работал Михаил много и добросовестно. Скромный и отзывчивый по натуре, он быстро вошел в доверие товарищей. Вокруг бывшего горняка начинали группироваться единомышленники, поддерживающие его на работе и в бараке. Это бесило Гвоздя. Часто в отсутствие Михаила он старался всячески его опорочить, придумывая небылицы, с презрением называя бригадира "хитрым службистом".
      - Кроты вы безглазые! - раздраженно говорил он. - За кем вы идете? Ворон готов зад лизать начальству, а вы ему помогаете. Идиоты!
      - Это ложь! - кипятился белобрысый пилорамщик Мещихин, не любивший Гвоздя за развязность и сплетни. - Ты не сделаешь из Молчкова лизуна. Его все уважают - понял? А по-твоему выходит, что не только он, но и начальник смены идиот и лизун.
      - А разве не так? - кривился Сашка. - Что он понимает? Малограмотный олух - вот и все!
      - А мы, кстати, кроме тебя, не замечаем в бригаде олухов.
      Лютая злоба исказила лицо Сашки. Он осыпал пилорамщика бранными словами, обжег его ненавистным взглядом и, плюнув в сторону, ушел, продолжая кипеть и ругаться.
      Начальник смены Алексей Кузьмич Гусев был тоже из заключенных. Очень спокойный и рассудительный человек лет сорока пяти. Жизненный опыт и наблюдательность помогали ему безошибочно разбираться в людях и руководить ими.
      Гусев был намного старше Молчкова и называл его сынком. По зеленым крапинкам на лице, которые остались от угольных дробинок, Алексей Кузьмич догадывался, что "сынок" его был шахтером, но разговора на эту тему не заводил, откладывая его на другое, более удобное и свободное время. "Будет случай - поговорим", - думал он.
      И такой случай скоро подвернулся. В конце смены Алексей Кузьмич угостил Михаила душистой домашней махоркой и прямо спросил его, надолго ли он прибыл сюда.
      Молчков присел на край пилорамы, вздохнул.
      - На десять лет, Алексей Кузьмич.
      Видимо, такой момент и нужен был, чтобы Михаил излил всю свою душу, которая вобрала в себя много горького и печального. Он как-то бессознательно и доверчиво рассказал начальнику смены свою короткую биографию: где он рос и работал, за что попал в лагерь и как тяжело ему было привыкать к необычному лагерному режиму. Алексей Кузьмич внимательно слушал его, изредка поглаживая рыжеватые усы. А когда Михаил закончил рассказ, Гусев присел с ним рядом на пилораму и проговорил с сожалением:
      - Да! Срок немалый! Но ты уменьшишь его, если и впредь будешь так вести себя и работать. Молодость, говоришь, подвела. Бывает!.. Правда, молодость - самый радостный период в жизни человека. Дорожить ею нужно. А вот меня беспечность завела сюда. Я ведь тоже шахтер, начальником участка работал. Двадцать лет все хорошо шло, а потом промах сделал, недоглядел. Одна ночная смена забойщиков нарушила правила технической безопастности, случился обвал. Двух шахтеров здорово покалечило. Вот мне и сунули три года выседки. Не мила дорожка, как говорится, а ехать пришлось!..
      Затянулся дымком махорки, помолчал.
      - Правду говорят: горе всегда уму учит, - снова внушительно продолжал он. - Человек должен предвидеть каждую мелочь, а когда ее предвидишь, оказывается, мелочей-то в деле и не бывает. Я не умел тогда предвидеть и пострадал. Но что с воза упало, то пропало. Уже полтора года я тут. Первые дни тоже ушел было в себя. Совесть меня за оплошность грызла. А там, на шахте, когда суд шел, кое-кто пытался вредительство приписать мне. Старые горняки защитили. Спасибо им. Какой я вредитель? Родился и вырос на шахте. Отец всю жизнь мозоли на руках носил. И я с малых лет кусок хлеба сам себе начал зарабатывать. "Вредитель!" И придумают же!..
      Гусев снова помолчал.
      - А теперь вот что я хотел посоветовать тебе, сынок, - взглянул Алексей Кузьмич на притихшего Молчкова. - В лагере вечерние курсы работают. На днях начали набирать новую группу. Запишись и ты. Четыре месяца незаметно пройдут, а специальность кузнеца или плотника тебе не помешает. Бревна ворочать и медведь может, а вот домик построить или болт какой сделать - умение нужно. Подумай и запишись. Я ведь тоже курсы проходил.
      - А я уже записался, Алексей Кузьмич.
      - Вот и хорошо. А как ты там со Шматко живешь? Не шумите? Мне редко приходится бывать у вас в бараке.
      - Не нравится он мне, - откровенно признался Михаил. - Это урод какой-то. Сколько раз уже в карцере побывал - не помогло. Со всеми перескандалил. Называет нас олухами, идиотами. И на руку не чист. Недавно стащил у соседа колбасу и съел. Стали его укорять, а он нагло скалит зубы: "Уж больно я запах чеснока обожаю". А у меня в тот же день взял зубную щетку и начал чистить свои желтые клыки. Я не стерпел: вертонул его в умывальной.
      - Слышал, слышал. Ты так легко вертонул его, что он из дверей пробкой вылетел. Не надо бы так, сынок. Хоть на таких внушение и не действует, но силу применять тоже не следует. Ты вгорячах мог его изуродовать. Вот и опять - преступление.
      - Он что, жаловался? - спросил Молчков.
      - Нет, от других узнал. Такие никогда не жалуются. У воров - свои законы. Они умеют молчать. Я понял их души.
      - Он теперь сдержаннее стал. Прежде чем сделать что-нибудь, оглядывается. А до того, как пес с цепи, набрасывался на всех с кулаками. Меня это злило. Не люблю таких.
      - Словом, я заметил, что Гвоздь стал тебя побаиваться. Это - большое достижение, очень большое!
      Гусев отвернулся, плечи его вдруг затряслись. Он долго и от души смеялся, не поднимая морщинистого лица.
      *
      Медленно проходили дни, еще медленнее тянулись недели. Михаил постепенно привык к однообразию лагерной жизни, как привыкают к чему-то постоянному, неизменному, не вызывающему ни чувства радости, ни огорчения. Он уже закончил курсы лесопильщиков и теперь работал накладчиком у пилорамы. Впереди еще было несколько лет заключения, и Молчков твердо решил как можно лучше использовать это время, в совершенстве освоить кузнечное дело, пройти курсы плотников и столяров, научиться катать валенки и шить обувь из шевра и хрома. Возможности для этого были. К тому же он понимал, что постоянная занятость отвлекала от тоски и воспоминаний.
      Частые письма Таси и Степана скрашивали его одиночество. Писали они каждую неделю, подробно рассказывали о жизни шахтерского поселка, о работе знакомых забойщиков, держали его в курсе самых основных и второстепенных рудничных дел. Искренность и бодрый тон этих писем будили фантазию Михаила, и он духовно чувствовал себя рядом с Тасей и Степаном. Это преображало его, на лице все чаще и чаще появлялась жизнерадостная улыбка. Молчкова тянуло к откровенному разговору с товарищами. Даже к Сашке Гвоздю изменил он свое отношение. Нередко теперь их можно было видеть вдвоем, сидящих на бревне во время перекура и весело разговаривающих. Под добрым влиянием Михаила Сашка тоже закончил курсы плотников и регулярно, хотя и без особого огонька, работал на сортировке плах и теса. Алексей Кузьмич радовался неистребимой энергии Михаила.
      Однажды, прочитав письмо Таси, Молчков глубоко задумался. Это было под вечер. Письмо Михаилу принес на работу пилорамщик Мещихин. Молчков сразу же распечатал конверт, и глаза его быстро побежали по строчкам. Вдруг лицо Михаила помрачнело, на высоком лбу показались мелкие складки. Он отошел в сторону, присел на бревно и затих. Это заметил не только внимательный Алексей Кузьмич, но и все товарищи. Помолчав несколько минут, Михаил снова развернул письмо, написанное синими чернилами, и, не спеша, начал перечитывать:
      "М и ш е н ь к а, д о р о г о й м о й!
      Не сердись, но я не могу больше молчать о том, что так сильно волнует меня в последнее время. С каждым днем я все больше и больше думаю, что ты страдаешь не за свою вину. На днях в клубе шахтеров я встретилась с одной официанткой, и она своим рассказом подтвердила мои предположения. Люба, так ее зовут, видела меня, когда тебя судили, теперь узнала и разговорилась. Я отнеслась к ней доверчиво, и она рассказала мне, как вы со Степаном сидели в буфете и как придирался к вам Гришка Федько. Ты уводил Степана от скандала, а получилось, что остался виновным сам. Сердце подсказывает мне, что ты во имя чего-то, может быть, благородного, принял на себя всю тяжесть вины и постарался скрыть от меня причину своего поступка. Я не обвиняю тебя, Мишенька, возможно, ты сделал правильно, но мне порой бывает до боли обидно. Ведь твоя и моя молодость, которая никогда не возвратится, отдана на увядание. А во имя чего?
      Степан с тех пор тоже сильно изменился. Он заметно постарел и стал каким-то молчаливым, осторожным. Недавно он привез мне тонну угля и двадцать килограммов муки, попросил принять все это бесплатно, сказав: "Это на зиму тебе". Я убедилась, что он тоже глубоко страдает и чего-то не договаривает. Не сердись, Мишенька, если я причинила тебе неприятности этим письмом. Пиши подробнее о своей жизни в лагере. Вчера перевела тебе деньги, а Степан отправил посылку яблок. Они очень хорошие. Будь здоров. Крепко целую.
      Т а с я".
      Михаил обхватил руками голову, прошептал: "Милая!.. Зачем ты об этом?.." Все притихли. Алексей Кузьмич умышленно ушел к другой пилораме, остальные молча курили. Только Сашка Гвоздь, не разбиравшийся в тонкостях человеческой души, все время бросал озорные взгляды в сторону Молчкова и ухмылялся. Затем вразвалку подошел к нему и спросил, как всегда, грубо:
      - Чего это ты опять нос повесил, Ворон? Аль беда какая дома? Стоит ли орлу беспокоиться?
      Михаил уклончиво ответил:
      - Беды пока нет, но она может случиться. Друг мой сильно страдает. Хороший парень, жалко.
      - Вот оно что! Друг страдает. Это еще не беда, - заговорил Сашка, присаживаясь. - А я думал: не дом ли сгорел у тебя с капиталом... Оказывается, друг томится, страдает. Друзей, Ворон, на белом свете много, но корысти-то в этом никакой. Деньги есть - и друзья с тобой, деньги вышли - и друзья отвернулись. Уж я-то знаю этот звериный закон. Пошли они к черту, чтобы я страдал из-за них! Слишком много будет почести. Да, да!
      Молчков закашлялся. Ему было противно сейчас слушать болтовню Гвоздя. Не спеша, он сунул в карман письмо, поднялся с бревна и, уходя к пилораме, сказал:
      - Не знаешь ты настоящей дружбы, Шматко, не знаешь! Да и откуда тебе знать ее? Шальная жизнь изуродовала твою душу. Честно говорю: жаль мне тебя.
      Сашка хитровато прищурил глаза:
      - Нечего меня жалеть, Ворон! Жалеют слабых, а я... Хотя не кошки искалечили мою душу, а люди. Как-нибудь я расскажу тебе свою печальную быль.
      - Потом, Шматко, потом!..
      Три дня обдумывал Михаил, что ответить Тасе. На этот раз надо быть очень осторожным в выражениях. Тася права, конечно, говоря об увядании молодости. Ей обидно, может быть, и стыдно, что он, первая любовь ее, находится в лагере заключения. Но что же делать? Признаться? А разве легче ей будет от этого?
      Подумав, он, наконец, решился написать Тасе так, чтобы она никогда больше не упоминала ему о своих сомнениях. В подобных случаях ложь лучше, чем правда. Главное - была бы спокойной Тася.
      И он написал ей большое письмо. Назвал сомнения Таси наивными и неосновательными, просил ее выбросить из головы все ненужное и никогда не слушать никаких сплетен. Письмо получилось содержательным и на редкость убедительным.
      Тася не замедлила с ответом. В большом письме она сообщала, что в июне возьмет отпуск и приедет к нему, при малейшей возможности устроится на работу где-нибудь вблизи лагеря и будет как можно чаще видеться с ним.
      Это письмо растрогало Михаила. Он одобрял решение Таси и с нетерпением ожидал предстоящей встречи с ней. Но встрече этой не суждено было состояться: в июне началась война. Переписка прекратилась. Молчков тяжело переживал это. Он не мог понять, почему одновременно перестали писать Степан и Тася? Может, случилось что? Очевидно, получилось так: Тася едет к нему, а Степан ушел в армию. В таком случае Тася должна была послать ему телеграмму, а Степан написать письмо из воинской части. Что же они замолчали? Как это тяжело!
      Михаил ждал, но письма не приходили. С календаря уже были сорваны июльские числа - первое, второе, третье. Неужели Тася и Степан забыли о нем? Мысленно он начинал обижаться на них, хотя они не были виновными перед ним. Михаил даже не предполагал, что в тот день, когда он собирался написать укоряющие письма в шахтерский поселок, его любимая Тася заботливо перевязывала раны воинам в медсанбате, а Степан, превозмогая усталость, вместе с товарищами отбивал четвертую атаку врага у маленькой речки на Волыни.
      С фронта доносились тревожные вести. Противник продвигался в глубь страны, захватывая огромные территории. Были заняты уже многие города Украины, Белоруссии, Прибалтики.
      В эти дни навсегда стерлась вражда между Молчковым и Шматко. Они чаще стали встречаться и разговаривать. Какие-то тайные надежды и тревоги были написаны на их лицах. Что же будет с ними? Неужели Родина обойдется без них в эту тяжкую годину? Нет, не может быть! Их руки нужны и в тылу и на фронте. Они будут проситься в огонь войны, чтобы кровью смыть с себя черные пятна позора.
      В последних числах июля многие, осужденные на короткие сроки, были освобождены и направлены - кто на фронт, кто на шахты Кузбасса. В группе уезжающих в Сибирь был и Алексей Кузьмич Гусев. Михаил растрогался, прощаясь с ним. Гнетущий камень лежал и на душе бывшего начальника смены. Он не мог говорить без волнения, голос его срывался, душили слезы:
      - Крепись, сынок, - сказал он Михаилу. - Буду писать тебе.
      Уезжающих провожали рано утром. Михаил сунул в карман Гусеву пачку папирос и три яблока. Подалась команда. Алексей Кузьмич крепко обнял Молчкова, по щеке скатилась слеза. Потом догнал колонну, пристроился в хвосте. Михаил долго махал ему вслед шапкой, пока тот не скрылся за серым косогором, где они когда-то вместе рубили лес.
      В этот же день Молчков получил долгожданное письмо от Таси. На голубом конверте стоял воинский штамп и номер полевой почты. Трижды перечитал его Михаил. Тасенька! Милая! Значит, тебя уже давно нет в больнице шахтерского поселка. Война поломала все планы. Не на Урал, а на фронт улетела ты. Как все неожиданно и печально! Ну, а почему же она не узнала адрес Степана? "Он уехал на фронт". Но куда? Фронт слишком большой. От моря и до моря растянулись его боевые линии.
      Молчков задумался, опустив голову. Ночью он долго не мог успокоиться и заснуть. Лежал Михаил с открытыми глазами и безотчетно смотрел в темный угол барака. В голове роились тягостные думы. Он воображал себе Тасю в белом халате, сидящую возле раненного воина, притихшую и грустную, как в тот день, когда Михаил выходил из зала суда и кивком головы сказал ей последнее "прощай". Нет, не уснуть теперь! В это время на цыпочках к нему приблизился Сашка Гвоздь, стал на колени и осторожно дотронулся до его плеча.
      - Ворон, ты спишь? - прошептал он, оглядываясь.
      - Нет, не сплю, - открыл глаза Михаил. - Чего это ты здесь ползаешь? Что тебе нужно?
      - Тише, - предупредил его Сашка. - Скверные наши дела, Ворон! На фронте люди кровь проливают, а мы с тобой в лагере шкуры спасаем. Какими глазами посмотрим мы на них после войны?
      - Что ты хочешь этим сказать? - тоже шепотом заговорил Молчков, поворачиваясь к Сашке. - Ну, не томи душу, выкладывай!
      - Надо бежать, - нагнулся к нему Шматко. - Другого выхода нет. Мне еще полгода загорать здесь, а тебе? Седую бороду принесешь из лагеря; и никакого тебе почета. Бежать надо, слышишь?
      - Нет, Гвоздь, не решусь я. Уходи и не говори мне об этом. Не хочу быть вечным преступником.
      - Болван ты, Ворон! - выругался Сашка. - Ему дело говоришь, а он ушами хлопает. Ну и ржавей тут, хрен с тобой!
      И он, чертыхаясь, отошел от койки Михаила.
      *
      Работая недалеко от железной дороги, Михаил наблюдал за напряженным перемещением материальных средств и людей с запада на восток и с востока на запад. Транспорт был забит до отказа. Круглые сутки в глубь страны бесконечной вереницей проходили составы с заводским оборудованием и рабочей силой. С востока на фронт тянулись воинские эшелоны. На передний край гигантского поединка перебрасывались продукты питания и боеприпасы, воинские подразделения и оружие. Станции кишели народом. В железнодорожных теплушках слышались голоса женщин и плач детей. В вокзальных помещениях негде было повернуться.
      Война взбудоражила и подняла на ноги все живое. Никто не оставался в стороне. Пожилые мужчины и молодежь, способные держать в руках оружие, готовились к отправке на фронт.
      Молчков терпеливо ждал своей очереди. Но его словно забыли. В чем же дело? Неужели он не заслуживает доверия? За два года лагерной жизни он не имел ни одного замечания. Почему Мещихина уже дважды вызывал начальник лагеря, а с Михаилом никто даже не поговорил.
      Обидно было молодому горняку. Фронтовые вести не радовали. Люди группами и в одиночку продолжали убывать из лагеря на шахты и заводы, на оборонные работы и в действующие подразделения. Вчера ушел и Сашка Гвоздь. В эти дни Михаил написал и подал шесть заявлений на имя начальника с убедительной просьбой отправить его на самый трудный участок фронта. Ответа не было. Доведенный до болезненного состояния, он решил обратиться к начальнику лично, поговорить с ним с глазу на глаз.
      Мрачноватый начальник лагеря принял Молчкова сухо, отчужденно. Михаил честно и убедительно рассказал ему всю свою биографию, напомнил о смерти отца, бывшего красногвардейца, и о своей преданности родной земле. Начальник не обратил на это никакого внимания. Подписав какие-то бумажки, он поднял голову, холодно взглянул в глаза заключенного, спросил сквозь зубы:
      - Чего ты хочешь?
      - Прошу отправить меня на фронт.
      - В этом я не вижу надобности.
      - Не верно! - почти крикнул Михаил. - Сейчас, когда наша земля залита кровью, когда в пепел превращаются города и села, я твердо убежден, что Родине нужен каждый здоровый человек - для ее защиты и борьбы с врагом. Поймите меня, гражданин начальник, я нужен там, где сражаются мои друзья и товарищи.
      - Складно говоришь! - саркастически буркнул начальник лагеря, завязывая папку с бумагами. - Но пойми и меня, заключенный Молчков: те, которые нужны там, отправлены! Ясно?
      Бледный и подавленный возвратился Михаил в барак. "Значит, все! думал он. - Значит, все пути закрыты. Что же делать? Неужели начальник дорожит мной как хорошим работником? А может, он строит догадки, что я перейду в стан врага? Как далек этот начальник от понимания души человека! Нет, это невмоготу. Нужно что-то делать, и делать немедленно!"
      Михаил не находил себе места. Когда-то он отверг доводы Сашки Гвоздя о побеге, но мысль эта глубоко запала в его сознание. Теперь она разгорелась и стала еще сильнее. Ничто не могло отвлечь его от нее. Она преследовала горняка всюду. Даже курсы кузнецов, которые он заканчивал, не могли удержать. Бежать, бежать, пока не наступила зима.
      И с этого дня Михаил Молчков стал готовиться к побегу. Чтобы не вызвать подозрений, он поступил на новые вечерние курсы сапожников. Дневные нормы обработки строительного леса, как всегда, перевыполнял, его работа признавалась самой высококачественной. В то же время Молчков вынашивал в голове всевозможные планы побега. Сначала он думал уйти в тайгу, отсидеться в горах, пока ослабнут розыски, а потом пробираться к линии фронта. Но грядущая зима и одиночество ничего отрадного ему не сулили. Этот план был отвергнут. Нужно было придумывать что-то другое. А что?
      Решение было принято совсем неожиданно. Однажды группа заключенных была направлена на железнодорожный полустанок для разгрузки вагонов и уборки леса. В этой группе находился и Молчков. Было утро. Мутное небо низко висело над полустанком, ложилось на поседевшие леса и горы. Мелкие стружки снега кружились в воздухе и бесшумно падали на застывшую землю. Кругом было мрачно. Отойдет человек на несколько шагов - и его не видно.
      Все уже приступили к работе, когда с востока к полустанку тихо подошел воинский эшелон. На платформах стояли большие ящики со снарядами и прикрытые брезентом орудия. Михаил оказался на другой стороне дороги, отрезанным от бригады. "Вот тебе и транспорт, беги!" - мелькнула в голове мысль. Пропустив несколько полуоткрытых вагонов, Молчков ловко прыгнул на подножку очередной платформы и через несколько секунд сидел уже под лафетом орудия, укрывшись брезентом. Позади не послышалось ни окрика, ни выстрела охраны. Эшелон прошел полустанок, набрал нужную скорость и скрылся в тумане, ритмично постукивая колесами.
      Холодно и неудобно было под лафетом орудия. Брезент только защищал от ветра, но не согревал. Ноги начинали ныть и терять чувствительность. В другое время Молчков мог бы подняться, походить по платформе, погреться. Но сейчас нужно было мириться со всеми неудобствами и - самое главное - не обнаружить себя, потому что часовые из охраны эшелона могли заметить его в любую минуту и высадить на очередном полустанке или станции.
      Так он ехал до самой Казани. На второй день утром, при подходе эшелона к главному вокзалу, Молчков незаметно соскочил с платформы. Разминая онемевшие руки и ноги, он пересек многочисленные железнодорожные пути и сразу же затерялся среди беженцев и солдат, ожидавших отправления.
      В полдень Молчков был уже на главном рынке города. Толкаясь между рядами пестрой и многоязыкой толпы, он вдруг заметил высокого человека на костылях. "Никак бывший фронтовик". Перед ним стояла пара кирзовых сапог, лежала солдатская шинель с пилоткой. "Надо купить и переодеться", мелькнула мысль. Подошел к инвалиду и, разглядывая шинель, спросил:
      - Фронтовая?
      - Как видишь, - гордо ответил тот. - Покупай, братишка. Я уже отвоевался, а тебе она может пригодиться. Не много прошу.
      - Понятно. Но мне хотелось бы обмен устроить, - проговорил Молчков, показывая на свой малопоношенный ватник и ботинки. - Могу три сотни в придачу дать. Больше не имею.
      - Ну, что ж, - согласился тот. - Давай махнем!
      Сбереженные в лагере деньги, как никогда, пригодились. Вечером того же дня, надев военную форму, Молчков выехал из Казани на Москву. А еще через сутки он уже шагал по Киевскому шоссе в сторону Наро-Фоминска. Был вечер. Молчков впервые ощутил дыхание и близость переднего края. С фронта и на фронт беспрерывным потоком проходили автомашины, громыхали танки, тянулась артиллерия. Вскоре ему повстречалась группа истощенных и обросших солдат. Из обрывков разговора он понял, что они только сегодня на рассвете вышли из вражеского окружения и теперь направлялись в тыл, на формировочный пункт.
      Молчков примкнул к ним. Не все ли равно с кем идти! Окруженцы растянулись цепочкой по двое. Михаил замыкал колонну. Рядом с ним шел исхудалый фронтовик среднего роста, прихрамывая на правую ногу. Вид у него был измученный. Глаза - мутные, потухшие, на лице ни одной кровинки. Михаил по-дружески взял его под руку и участливо заговорил с ним:
      - Давно идете?
      - Двенадцать дней, - ответил фронтовик сокрушенно. - Из-под самой Ельни топаем. Ноги натер - идти невозможно.
      - И все из одной части?
      - Нет, из разных. У линии фронта я примкнул к ним. Благополучно перешли передний край. Теперь на формировочный пункт идем. Денек передохну, а потом своих разыскивать буду.
      Они разговорились. Старшина Смугляк был ровестником и тезкой Михаила. Он с первого дня на фронте, дважды был ранен, награжден орденом Красной Звезды. На полинялых петлицах его шинели виднелись по четыре зеленых треугольника. Молчков помог ему свернуть папиросу. Закурили. В это время позади послышался гул мотора. Вражеский самолет-разведчик низко летел над шоссейкой, обстреливая идущих солдат и автомашины. Пули, словно градинки, отскакивали от замерзшего асфальта дороги. Все разбежались по сторонам, прячась в кюветах.
      Молчков не сразу понял, в чем дело. Он только почувствовал, что старшина как-то вдруг повис у него на руке, захрипел.
      - Все! - прошептал он посиневшими губами. - Возьми документы, друг, напиши моей матери... В кармане они.
      И, опустившись на шоссейку, он затих навсегда. Молчков застыл над фронтовиком. Как все это неожиданно и просто получилось. Три минуты тому назад человек жил, к чему-то стремился. Теперь ему ничего не нужно. Удрученный и взволнованный, Михаил взял документы старшины, склонился над ним, сказал тихо:
      - Напишу, дорогой, напишу!
      Со стороны фронта подошла автомашина. Бойкий шофер в новом ватнике открыл дверцу кабины, спросил, что случилось. Михаил рассказал. Шофер покачал головой, вышел на шоссе.
      - Вот фриц проклятый! - с досадой проговорил он. - Меня тоже обстрелял сегодня. Нагнал и прострочил мою машину трассирующими из пулемета. Весь борт изрешетил, гадюка!
      Михаил молчал. Шофер поглядел на старшину, вздохнул:
      - Наверно, от ста смертей ушел, а тут вот погиб. На фронте такое часто бывает. По-разному люди умирают, да какие люди! Ну что ж, давай положим его в кузов. Я как раз в медсанбат еду. Там и похоронят. Только родителей его уведомить надо.
      - Я сообщу, - сказал Молчков.
      К вечеру, с документами старшины, он прибыл на формировочный пункт. Там было людно, как на огромном вокзале. Из окруженцев сразу же создавались маршевые подразделения и немедленно отправлялись на передовую. Молчков протиснулся к старшему лейтенанту, подал ему документы Смугляка и начал объяснять в чем дело. Но тот не выслушал его, привычно записал что-то в тетрадь, вручил талон на паек и, возвращая документы, проговорил устало:
      - В пехоту. На заре отбыть. Маршевая рота 88. Идите!
      Ночью Михаил написал теплое письмо матери Смугляка.
      Глава вторая
      И сильный человек иногда бывает слабым. Вот неожиданная снежная буря застает его в степи. Несколько часов он упорно борется с порывами леденящего ветра, пытается прибиться к лесу или к попутному жилью, но время идет, а вокруг него все та же воющая и рыдающая степь. Наконец человек теряет ориентировку, утрачивает уверенность в благополучный исход.
      Вот такого человека, застигнутого бурей войны, напоминала полковая медсестра Тася Бушко. В те дни, когда Михаил Молчков готовился к побегу из лагеря заключения и совершил его, Тася с группой пехотинцев пыталась выйти из вражеского окружения. Необычный десятидневный переход по лесам и болотам Белоруссии измотал ее силы. Она давно уже натерла кровавые мозоли на ногах, теперь разулась и несла сапоги на плече, вместе с медицинской сумкой.
      Гимнастерка и юбка Таси полиняли, измялись. Маленькие пухлые губы потрескались от жары и ветра, на щеках и на носу зашелушилась нежная и тонкая кожа. Девушка была в полном изнеможении. Она шла позади группы, покачиваясь, готовая в любую минуту повалиться в тень сосны и забыться глубоким сном. Но надо было идти.
      Старшим в группе был политрук Николай Исаков, выносливый и отзывчивый человек, много лет прослуживший в кадровой армии. Несколько раз в пути он предлагал Тасе свою помощь, пытался взять у нее сапоги и сумку, но она, улыбаясь, говорила:
      - Ничего. Я понесу сама. Спасибо!
      Шли только в ночное время, оставляя в стороне шоссейные и проселочные дороги. Днем отдыхали, забившись глубоко в леса. Иногда в разных местах полянки они разводили маленькие костры, чтобы меньше было дыма, и в солдатских котелках кипятили чай. Тася уже третий день жила одной пачкой галет и банкой консервов. Она была единственной женщиной в группе. Красноармейцы любили ее и оберегали, как только могли. Однажды один из пехотинцев, оставшись с Тасей наедине, стал домогаться ее близости. Узнав об этом, солдаты пришли в ярость. Вечером, на большом привале, они отозвали "жениха" в густой лесок, и один из них, воин богатырского телосложения, сказал ему грозно: