В двери постучали. Вошел Громов.
      - Товарищ гвардии старший лейтенант! - начал докладывать он, взяв руку под козырек. - Командир батальона приказал подготовиться к маршу и сейчас же доложить ему о состоянии и боеспособности личного состава роты. Он ждет у телефона.
      - Иду, Коля. Вызывай сюда Кашубу.
      Смугляк доложил гвардии майору о готовности роты, дал указание Громову и Кашубе проверить оружие и обмундирование автоматчиков и вернулся в комнату. Тася уже стояла одетой.
      - Придется мне уходить, Миша.
      - Что поделаешь, дорогая, - начал одеваться Михаил. - Война ни с чем не считается. Я провожу тебя. Бери мой фонарик и плащ-палатку. На улице сыро. Сколько отсюда до медсанбата?
      - Километра полтора.
      - Вот и хорошо. Идем!
      Они вышли на шоссе и, освещая впереди себя путь фонариками, направились к хутору, где размещался медсанбат дивизии. В поле было темно, прохладно. Тася взяла под руку мужа и, шагая в ногу, стала вспоминать дорогие сердцу подробности из жизни в шахтерском поселке, где они впервые встретились и где Михаил робко и как-то смешно впервые объяснился ей в любви. Тасе было приятно говорить о днях юности, о незабываемых встречах. На минуту переведя дыхание, она снова говорила и говорила, как будто бы спешила полнее высказаться, чтобы ничего не осталось на душе.
      - Ты не забыл об этом, Миша?
      - Нет и никогда!
      - В следующий раз я прочитаю тебе несколько своих стихотворений о любви, хорошо? Что-то опять потянуло меня к поэзии.
      - Разве это плохо, Тасенька?
      - Не знаю. Грустно мне, Миша.
      У калитки юнкерского замка они остановились. Смугляк крепко и горячо поцеловал жену и посоветовал ей теплее одеваться в дни переездов медсанбата, чтобы не простудиться и не заболеть.
      - Помни, ты скоро будешь матерью.
      - А ты отцом, - сказала Тася. - И поэтому тоже береги себя. Мы должны встретить нашу малютку сильными, здоровыми.
      - Хорошо, Тасенька.
      Ни Михаил, ни Тася не могли допустить и мысли, что это была их последняя встреча, последний горячий поцелуй. Они расстались бодрыми и взволнованными, полные надежд на будущую счастливую семейную жизнь.
      В два часа ночи рота снялась и вышла на проселочную дорогу. Погода резко ухудшилась: пошел мокрый снег, подул сильный, пронизывающий ветер. Смугляк, командир взвода Кашуба и старшина Большаков шли впереди роты. Громов замыкал колонну, внимательно следя, чтобы никто не отстал и не отбился от роты. Позади постукивали полевая кухня и повозка с боеприпасами и вещами гвардейцев.
      Перед рассветом автоматчики прибыли на указанное место и заняли исходное положение. Ветер не утихал. Гвардейцы сильно продрогли, а кругом ни жилья, ни землянки, ни сносного затишья.
      Смугляк ждал боевого приказа из штаба части.
      *
      И снова наступление. Танки и авиация, тысячи автомашин с боеприпасами и сотни тягачей с орудиями, перемешивая снег и грязь, гремящим потоком двигались вперед, прижимая врага к Балтийскому морю. Смугляк радовался. В этих лавинах он видел неистребимую мощь страны, ее уверенную поступь Какую силу, какую крепость в мире можно противопоставить этому великому потоку?
      Под вечер рота Смугляка расквартировалась на хуторе, чтобы передохнуть и поесть. Пока повар разливал автоматчикам суп и раздавал мясные консервы, Смугляк взял у Коли Громова свежий номер армейской газеты и быстро прочитал заголовки. На пятой колонке, вверху, он увидел стихотворение Таси Бушко. "О чем же она могла написать сегодня в этих адских условиях? - подумал Смугляк, вспоминая ее стихи, которыми она увлекалась в Донбассе в дни юности. - Тогда она писала о горняках, о их суровых буднях. А теперь?" И глаза его побежали по строчкам:
      За пограничною межой
      Иду я по земле чужой.
      Холодный ветер, полутьма,
      Бойцов обветренные лица.
      Кругом угрюмые дона,
      Покрыты рыжей черепицей.
      Тут все - леса и водоемы
      И чужды мне, и незнакомы.
      Нет, не во сне, а наяву
      За пограничною чертою,
      Страна родимая, живу
      Твоим дыханьем и мечтою.
      Дорога дыма и огня
      Ничуть не устрашит меня.
      Смугляк на минуту закрыл глаза. Стихотворение Таси растрогало его. В нем прямо не говорилось ни о ненависти к врагу, ни о тоске по Родине, но он всем сердцем почувствовал и то и другое. Ненависть Таси была ненавистью Михаила, ее тоска - его тоской.
      - Хорошо написала, Тасенька! - полушепотом похвалил Михаил жену, пряча газету в карман шинели. - Встречу - горячо расцелую мою певунью за эти теплые, искренние строки.
      Впереди, на серой высотке, загремели выстрелы немецких орудий. Вслед за выстрелами возле каменного коровника разорвалось несколько снарядов, разбрасывая осколки металла и камня.
      Смугляк вышел на середину двора.
      - Бегом в низину! - приказал он.
      Автоматчиков словно ветром сдуло. Когда у коровника разорвались очередные снаряды, Смугляк уже рассредоточил бойцов в глубокой ложбине и повел их на Штурм вражеской батареи. Во дворе хутора остались пустые банки, патронные ящики и дымок догорающего костра.
      Дивизия с боями продвигалась вперед.
      В час ночи повалил снег, мокрый и липкий. В мутное небо то и дело поднимались ракеты, обозначая кривую линию фронта. Дул сильный, порывистый ветер. Полусогнутые фигуры автоматчиков чернели на белом фоне равнины. Дышать было трудно, еще труднее идти вдаль по раскисшей дороге.
      После разгрома фашистской батареи рота получила приказ присоединиться к батальону. Направление резко изменилось. Теперь автоматчики строго шли на запад, по заснеженной целине. Позади тянулись легкие пушки и повозка.
      - Займите опушку леса! - приказал комбат Смугляку, когда он подвел роту. - На ночь посты усилить. Костров не разводить. Отдыхать по очереди. Какие потери в роте?
      - Двое убитых, - доложил Смугляк.
      - Раненые есть?
      - Один, автоматчик Кочин. Перевязка сделана. Утром отправим в медсанбат. Чувствует себя удовлетворительно.
      - Та-ак! - протянул комбат, глядя на запорошенных снегом солдат. Погибших похороним на площади города. К утру он будет занят танковой бригадой. За подавление фашистской батареи всему личному составу роты командир дивизии объявляет благодарность.
      - Служим Советскому Союзу! - устало ответили автоматчики.
      Рота направилась занимать новые позиции.
      Во второй половине ночи, проверяя посты, Смугляк услышал стрельбу в тылу батальона. Что бы это значило? Включил карманный фонарик, посмотрел на карту. Стрельба шла в замке бежавшего фашистского юнкера фон Клюге. Смугляк немедленно выслал разведку во главе с Колей Громовым. Вскоре разведчики вернулись, и Громов доложил, что замок захвачен немецким танковым десантом.
      Через десять минут рота Смугляка, усиленная пятью самоходными пушками, выступила на подавление десанта. В это время впереди ярко запылали отдельные постройки замка. Огромное пламя, окаймленное черными полосками дыма, разрастаясь, обагряло небо. Фашисты, боясь возмездия, поспешно отходили. В красноватом зареве пожара были видны четыре тяжелых танка и около взвода пехоты.
      Завязался бой. Десантники стремились пробиться к лесу, но путь им был уже отрезан. Самоходные пушки гвардейцев на ходу расстреливали машины и вражескую пехоту. Вот запылал танк, второй. Третий свалился в огромную яму, наполненную водой. Четвертому удалось скрыться в лесу, но и он вскоре напоролся на гвардейский заслон соседнего подразделения и тоже загорелся. Автоматчики роты Смугляка развернулись в цепь и начали прижимать пехоту противника к водоему. Враг отчаянно огрызался. Самоходки круто развернулись и начали давить фашистов гусеницами, автоматчики косили их длинными очередями. Наконец, бой затих. Побросав оружие, фашистские десантники подняли руки. Их уцелело человек пятнадцать.
      Пленные рассказали, что в начале этой ночи их танковый десант просочился в стык двух советских дивизий и углубился в тыл. Десантникам было приказано напасть и разгромить штаб армии, обезглавить наступающие соединения. Но вместо штаба они напали на медсанбат гвардейской дивизии и уничтожили его.
      Смугляк встревожился. А вдруг это медсанбат гвардейской дивизии, где работала Тася? Подавленный предчувствием большого горя, он приказал автоматчику Шматко охранять пленных, а сам повел роту в расположение замка. Через несколько минут автоматчики были у стен здания. Во дворе они увидели обломки разгромленных санитарных автомашин, повозок и кухонь. Не останавливаясь, Смугляк бросился в комнаты первого этажа. Перед ним открылась страшная картина: на полевых койках лежали недавно раненые, а теперь расстрелянные солдаты. Вид у них был спокойный, казалось, они только что заснули. Рядом с их койками распростерлись медсестры в белых окровавленных халатах. По знакомым лицам Смугляк узнал медсанбат.
      "Но где же Тася? Неужели и она погибла?" - шептал он, переходя из одной комнаты в другую. И вдруг - остановился. В глазах его потемнело, рыдание застыло на губах. В углу, возле печки, лежала Тася с простреленной головой. В руке ее виднелся сверток бинта. Видимо, и в эти страшные минуты она спешила на помощь раненым. Смерть уже наложила свой отпечаток на лицо Таси, но на нем не было ни следов ужаса, ни печати страданий. Она и мертвой была красива.
      - Тасенька! - крикнул Смугляк.
      Дрожащей рукой он машинально снял шапку, низко склонил голову над трупом жены. Крупные слезы неудержимо катились по смуглым щекам гвардейца. Боль и гнев, чувство мести наполняли его сердце. Фашистские изверги не пощадили ни раненых, ни медицинских работников. Да не будет палачам никакой пощады!
      Гвардии старший лейтенант задыхался от боли и горя. Автоматчики взяли его под руки, вывели на улицу. Соседние строения горели, освещая двор. Несколько гвардейцев выносили из подвала отравленных врачей. Потом они вывели сестру-хозяйку Прошину. Она была так перепугана, что все еще держала у рта халат, промоченный рассолом капусты. Глаза ее горели безумием.
      - Вот так и спаслась, - тихо проговорила она, разглядывая автоматчиков: свои ли? - Они отравили всех, всех отравили!..
      - Кто они? - спрашивали ее гвардейцы.
      - Фашисты! Глядите, вон они у ворот!..
      Придя в себя, Фаина Михайловна вспомнила, как все это случилось. Ночью гитлеровские десантники неожиданно ворвались в замок и учинили неслыханный разбой. Шофера и офицеры пытались организовать оборону, но танки сразу же смяли их. Потом фашисты расстреляли раненых солдат и начали расправу над медработниками, отобрав у них ценные вещи и часы. В здании слышались стоны и проклятия. Фаине Михайловне, начальнику медсанбата и шести женщинам-врачам в суматохе удалось укрыться в подвале, который закрывался тяжелой чугунной дверью. Палачи обнаружили их. Подогнав танк, они прикрепили один конец шланга к выхлопной трубе, а другой спустили в маленькое окно подвала. Через несколько минут отработанный газ наполнил подвальное помещение, медики стали задыхаться.
      Начальник медсанбата открыл двери и, неся впереди себя флажок с красным крестом, перешагнул порог. Тут длинная очередь из автомата прострочила его. Вскоре голоса в подвале стихли. Врачи задохнулись. Живой осталась только Фаина Михайловна. В самом дальнем углу она обнаружила бочку соленой капусты и, смачивая халат в рассоле, прижимала его ко рту. Теперь, с ужасом вспоминая эту трагедию, Фаина Михайловна глядела на трупы врачей и с рыданием говорила:
      - Какие люди погибли! Какие люди!
      За воротами замка раздались крики возмущения. Это Шматко, узнав о трагической гибели раненых товарищей и медиков, требовал расстрела захваченных фашистских десантников.
      *
      Смугляк совершенно упал духом. Трагическая смерть Таси согнула его, и он не находил выхода из этого состояния. Чувства одиночества и тоски терзали фронтовика. Иногда на него находило такое равнодушие, что он переставал оберегать себя от мин и снарядов или врывался в самое пекло боя, откуда редко кто выходил невредимым. Автоматчики замечали излишний риск своего командира и зорко охраняли его. Сколько раз они прикрывали собой гвардии старшего лейтенанта, сколько раз отводили занесенную над ним руку смерти!
      Сегодня Смугляк был совсем другим. Командирская осмотрительность, выдержка и решительность вернулись к нему. Он сидел в полуразрушенном домике и руководил боевыми действиями роты. Михаил не спал уже три ночи, лицо его было черным, глаза покраснели. И все же он вел себя бодро, расторопно и целеустремленно. Автоматчики вели последний бой в маленьком прусском городке на берегу Балтийского моря. Близость победы окрыляла воинов, вливала в них свежие силы, поднимала боевое настроение. Все это передавалось гвардии старшему лейтенанту, оживляло его.
      В дверях показался Шматко.
      - Ну-ну, заходи! - крикнул ему Смугляк, освобождая место черному от гари и утомленному бессонницей автоматчику. - Прошу докладывать, как обстоят дела у гвардейцев.
      - Бьют! - весело ответил Шматко. - Клочья летят от фрицев.
      Смугляк положил телефонную трубку:
      - Во всех взводах был?
      - Во всех. Автоматчики гвардии младшего лейтенанта Громова заняли вокзал и вклинились в оборону немцев. Во взводе Кашубы дела хуже. Фашисты давят на левый фланг. Уже три атаки отбили. Враг истекает кровью, но все время наседает, жмет.
      - Какие потери у нас?
      - Ранен автоматчик Востоков. Но он не выходит из боя. Хочет дождаться конца. Желаю, говорит, своими собственными глазами посмотреть, как солдаты фюрера будут купаться в холодной Балтике. Сам себе сделал перевязку, лежит и обстреливает пулеметчиков противника. Я уговаривал его уйти - не уходит!
      - Молодец сибиряк! Ну, а что Кашуба?
      - Просит подмоги, - почесал затылок Шматко. - Ему в самом деле туго там. Человек бы десять подбросить...
      Смугляк снова взял телефонную трубку, но тут же передал ее молодому связисту, поднялся. Лицо его стало строгим, озабоченным. Еще бы человек тридцать в роту и - конец бою. А где их взять сейчас? Командир роты старался быть спокойным, но по тому, как одевался и нащупывал пуговицы на шинели, все поняли, что он волнуется, переживает. Положение на левом фланге и в центре роты действительно тяжелое. Автоматчики весь день не ели. Хватит ли силы?..
      - Подмоги, говоришь, просит? - переспросил командир, застегивая измятую шинель. - А где же я возьму ему эту подмогу, Шматко? Придется держаться теми силами, какие есть. Сам пойду к нему. Телефонисты, оставайтесь за меня! Будут звонить - я в роте.
      Смугляк направился к выходу. Шматко за ним.
      - А ты куда? - остановился командир.
      - Как куда? - поднял воспаленные глаза автоматчик. - Во взвод, к Кашубе. Он просил меня подскочить.
      - Пока отдыхай! - приказал ему Смугляк, показывая на свободную койку в углу комнаты. - Нужно будет - позовем.
      Не по душе это было автоматчику. Товарищи бьются, истекают потом и кровью, а он почему-то должен отсыпаться, да еще на немецкой перине. Нет, не отстанет он от командира роты!
      Смугляк повторил приказ. Шматко подчинился. Недовольный, он скинул с себя мокрую шинель, лег на койку и, хитро прищурив глаза, захрапел. Но как только командир роты скрылся за дверью, Шматко поднялся и принялся растапливать печку обрывками бумаги, подбрасывая на желтоватый огонь квадратики брикета.
      - Просушиться надо, - буркнул он. - Фашистский пулеметчик положил меня в лужу и поливает свинцом. Минут тридцать держал, проклятый! Не поднимешь головы и баста! И все-таки я уплыл.
      - Позиции совсем перемешались, - отозвался кто-то из раненых простуженным голосом. - Не поймешь, где наши, где немцы.
      - Ничего, к вечеру мы их доколотим, - уверенно проговорил Шматко, вешая шинель у печки, - капут фрицам, капут!
      В кирпичном домике было три комнаты и кухня. В двух передних размещались раненые солдаты из всех подразделений полка, в прихожей связисты и посыльные. Всего было человек двадцать. Домик беспрерывно обстреливался. Рядом загорелся магазин. Багровое пламя выбивалось из дверей и окон, лизало крышу кровавыми языками. Вдруг снова разрыв. Домик зашатался, окна задребезжали. Со стен посыпалась штукатурка. Несколько человек кинулись к двери. Шматко преградил им путь, подкладывая в печку новую порцию брикета.
      - Это куда? Не мешайте печку топить, - сказал он властно и так спокойно, что солдатам стало стыдно. - Сидите, где сидели. Пускай бьют, свои же дома уродуют. Наши города покалечили, теперь за свои взялись. Бараны! Им пора оружие бросать, а они из кожи лезут, фюрера и его банду спасают. О своем животе подумали бы.
      - Так-то оно так, да вот нас бы не зацепили.
      - Не зацепят! - пробурчал Шматко. - Два снаряда в одну воронку почти никогда не попадают. Всю войну прошел, все видел, а таких случаев не приходилось наблюдать. Пора бы вам знать законы артиллерии.
      Спокойствие Шматко передалось всем. Солдаты заняли прежние места, не спеша закуривали, прислушиваясь к грохоту боя. Многие из них хорошо знали Шматко, этого непоседливого воина, который прошел путь от Москвы до Балтийского моря. После того, когда он разыскал и вернул полку боевое знамя, его всерьез стали называть героем.
      Теперь он сидел возле печки и ругал себя за то, что не сумел скрыть от командира роты своей усталости. А вдруг что-нибудь с ним случится? Сейчас самый накал боя. Фашисты бьют из подвалов и с чердаков. Все улицы и переулки простреливаются. Ведь пришлось же ему лежать полчаса в грязной луже. Думая об этом, Шматко несколько раз порывался пойти в роту, но раненые останавливали его:
      - Вам командир приказал спать.
      - Сон не купишь, если он не приходит, - оправдывался Шматко. - Скоро отоспимся: до Берлина - рукой подать.
      - А что ты думаешь после войны делать? - спросил его молоденький связист, с нежным пушком усов на верхней губе. - Какая у тебя специальность-то? Скажи-ка, пока время есть.
      - Редкая специальность, юнец! - взглянул на него автоматчик. - Вот у таких разинь карманы очищаю. Посмотри-ка, где у тебя портсигар? Уплыл? Какое ротозейство! А еще связист!
      Солдат проверил карманы, удивился:
      - И вправду нет! Где же я его оставил?
      - Вот возьми, - сунул ему портсигар Шматко. - Не привыкай развешивать губы. Ты еще желторотый, не папиросу, а соску тебе сосать. Дай-ка, я позвоню Кашубе. Жарко, наверно, ему?
      В эту минуту, запыхавшийся, в дверь ворвался посыльный из взвода гвардии младшего лейтенанта Громова.
      - Немцы атакуют! - тяжело дыша, сообщил он. - Командир роты приказал, всем, кто может, идти на выручку взвода.
      Домик опустел. Раненые, закусив губы от боли, разобрали автоматы и бросились на окраину городка, где фашисты сжимали в кольцо гвардейцев взвода Громова. Только связист остался в домике у телефона. В окно он внимательно следил за ходом боя. Отчаявшиеся гитлеровцы всеми силами стремились смять автоматчиков. Дело дошло до рукопашной схватки. Взлохмаченный, в одной гимнастерке Шматко врезался в самую гущу боя. Находчивость не изменила ему и здесь. Он очередями стрелял из автомата и только наверняка. Вскоре Шматко увидел, как здоровенный немец нацелился в Смугляка. Еще секунда, и он нажал бы на спусковой крючок. Как зверь, Шматко набросился на фашиста и сбил его с ног. В эту же секунду гвардеец почувствовал сильный удар в спину. В глазах потемнело, все закружилось. Он упал. Полежав минуту, вытер с лица гарь и кровь, снова поднялся и побежал разыскивать Смугляка.
      Из переулка выскочили четыре гвардейских танка. Враг был опрокинут и прижат к морю. Отходившие от берега немецкие катера были расстреляны из пушек. Краснозвездные крылатые штурмовики парили над морем, обстреливая беглецов из пулеметов. Уцелевшие фашисты открыли сильный огонь из минометов по месту недавней схватки. Гул и чад снова наполнили набережную городка.
      У самого берега разорвалась мина. Огромный осколок распорол живот Шматко, когда он приближался к Смугляку. Выпустив из рук автомат, Шматко повалился на бок. Кто-то тревожно крикнул:
      - Шматко убили!..
      Смугляк повернулся и кинулся к автоматчику. Окровавленный и бледный, Шматко лежал в багровой луже, раскинув руки. Гвардии старший лейтенант склонился над ним.
      - Ранен? - тревожно спросил он.
      - Нет, убит! - спокойно ответил Шматко.
      Смугляк до боли закусил губу. Потом вытащил из кармана носовой платок и стер кровь с лица автоматчика. Шматко широко раскрыл угасающие глаза, вздохнул и вялой рукой обнял командира.
      - Любил я тебя, Ворон. Прощай!
      Опять разорвалась мина. Тупой осколок ударил Смугляка в бедро. Глухая боль прошла по всему телу. Сначала ему показалось, что нога отвалилась. Смугляк собрал все силы, чтобы сдержать стон. Потом он припал к Шматко и крепко поцеловал его в мертвые губы, уже не сдерживая приступа слез и рыданий:
      - Прощай, дорогой друг, прощай!
      Черные сумерки вечера трауром опускались на землю, на серые волны Балтики. Бой оборвался. Сломленный враг сложил оружие к ногам гвардейцев. Стало необычно тихо. Солдатам казалось, что у них чем-то заложило уши. Они вопросительно переглядывались. Но идти дальше было некуда: впереди широко расстилалось море.
      Вскоре по всему изогнутому берегу - от маленького городка до самого Кенигсберга - загремели пушки. Тысячи разноцветных ракет поднялись в темное небо. Длинные веревочки трассирующих пуль переплетались в синеве, сияли над морем. Это был стихийный салют.
      Растроганный до слез, в измятой плащ-накидке Громов подошел к лежавшему Смугляку, опустился возле него на колени:
      - Сейчас мы унесем тебя.
      - Нет, Коля, не нужно, - проговорил командир роты слабым голосом, вытирая лицо. - Поверни меня, хочу видеть салют победителей!
      Громов повернул его лицом к морю. Глаза Смугляка засияли радостью. Прямо перед ним на много километров, освещенное и широкое, бушевало иссиня-черное Балтийское море.
      Глава седьмая
      После нового тяжелого ранения Смугляк на фронт уже не вернулся. Четыре месяца лежал он без малейшего движения, прикованный к постели. Каждая трещинка на потолке, каждое пятнышко на голубоватой стене были осмотрены им тысячу раз.
      Сто двадцать дней и ночей смотрел Смугляк в одну и ту же точку, думал, засыпал, потом просыпался и снова думал. Много раз мысленно перебирал он годы своего жизненного пути - от раннего детства до этой госпитальной койки. Когда было особенно невмоготу, доставал из-под подушки небольшую квадратную фотокарточку, смотрел на нее и шептал:
      - Тасенька, осиротел я, Тасенька!
      Когда на Красной площади столицы проходил парад Победы и радио по всей стране разносило гулкие шаги победителей, которые шли колоннами и бросали к подножию Мавзолея бесславные знамена фашистских воинских частей и соединений, Михаил Смугляк выписался из госпиталя.
      Три часа, словно зачарованный, сидел он на скамеечке городского парка, любуясь зеленью тополей, шелковистой травой и маргаритками разной окраски. Солнце заливало землю праздничным, теплым и ласковым светом. По аллеям проходили люди, с озабоченными лицами, энергичные. У Смугляка было такое светлое настроение, что ему хотелось каждого остановить, приветствовать, поговорить.
      Вскоре к нему подошел пожилой человек, кивнул головой в знак приветствия и присел на другой конец скамеечки. Это был еще крепкий старик, с рыжеватыми, словно подпаленными усами, в старомодной черной шляпе. Положив на колени старую тросточку, он взглянул на ордена и медали Смугляка, полюбопытствовал:
      - Никак, с фронта, сынок?
      - Вообще-то с фронта, папаша, - мягко ответил Смугляк, поворачиваясь к старику. - Лечился в вашем городе и вот только что вышел из госпиталя. Как вы тут поживаете?
      - Ничего, терпеть пока можно, - покашлял старик, подвигаясь поближе к фронтовику. - Ты ведь сам знаешь, сынок, сколько после войны трудностей накопилось. Позавчера трамваи пустили. А теперь восстановлением города заняты. Забот хватает! Может, у тебя курево какое-нибудь есть, сынок?
      - С удовольствием угощу, папаша!
      Старик бережно прикурил папиросу, подумал.
      - Ну, и куда же теперь путь держишь?
      - Пока не решил, папаша, куда поехать. Думал в вашем городе остаться, в институте поучиться, но беда: остановиться негде.
      - В этом, пожалуй, я помогу тебе, сынок. Рядом со мной старушка проживает, занимает добрую квартиру: две комнаты, кухня. Луценко ее фамилия, Марья Ивановна. Пойдем-ка, поговорим с ней.
      Минут через сорок они уже сидели в передней комнате и разговаривали с Марьей Ивановной. Старушка оказалась тихой, приветливой. Сын у нее майор, остался служить в Германии. Недавно к нему уехала и жена с трехлетним сыном. Марья Ивановна теперь одинока. Поговорив, она провела Смугляка в горницу. В комнате стояли койка, стол, два стула и шкаф. Окна большие, света и воздуха много.
      - Вот и обживайтесь тут, - сказала хозяйка.
      В августе Смугляк держал вступительные экзамены в политехнический институт. Не прошли даром дни, проведенные на госпитальной койке. Сильная воля, не раз закаленная в горниле боев, и глубокая вера в достижение заветной цели помогли ему подготовиться и поступить в высшее учебное заведение. Он стоял перед приемной комиссией, свободно и содержательно отвечая на вопросы. На груди его кителя в два ряда висели ордена и медали. Их было двенадцать. А над ними - три позолоченных нашивки, свидетельствовавшие о тяжелых ранениях. Вопросы и ответы были уже исчерпаны. Убеленный сединами профессор вышел из-за стола, твердым шагом подошел к Смугляку и крепко пожал ему руку.
      - Поздравляю вас! - проговорил он не по возрасту энергично и отчетливо. - Вы победили и здесь. Желаю вам успехов!
      - Большое спасибо, профессор! - с благодарностью ответил Смугляк, чуть отступив в сторону. - Теперь мой передний край - в институте. На фронте приходилось штурмовать разные крепости и высоты. Тяжело было - не отступали. Настала пора завоевать хотя бы одну из высот науки.
      - Правильно мыслите, молодой человек!
      И вот он - студент. В первый день занятий лекционный зал был переполнен. Смугляк видел вокруг себя разного цвета платья и костюмы, красивые девичьи и мужские прически, сосредоточенные лица и быстрые, бесхитростные улыбки. Он сидел за средним столом, с проседью в черном зачесе волос, одетый во фронтовой китель, с четырьмя орденскими планками на груди. На вид Смугляк казался солиднее и старше других, но это его не смущало. "Учиться никому и никогда не поздно", - думал он, слушая лекцию.
      Проходили учебные дни, как близнецы, похожие один на другой. С утра Смугляк обычно слушал лекции, во второй половине дня обедал, затем уходил в городскую библиотеку и просиживал там до закрытия, читая дополнительную литературу. В расходах он ограничил себя до предела: раз в неделю ходил в кино, покупал только необходимые книги, остальные деньги его военной пенсии шли на питание, в уплату за квартиру и на приобретение нужных вещей. Хозяйка говорила о нем соседке:
      - Дюже хороший человек, тихий, такой скромный.
      - Он что же, одинокий? - спрашивала та.
      - Одинокий, говорит, - делилась с соседкой Марья Ивановна. - Отца и мать не помнит, маленьким был, когда они умерли. А на баяне как играет! Душа плачет. Наверно, тоскует.
      - Сколько же лет-то ему?
      - Больше тридцати, говорит.
      - И все не женится?
      - На ком? - прищуривала глаза Марья Ивановна. - Хорошую невесту сразу не подыщешь, они ведь не растут в огороде, а пустая баба зачем ему? На каникулы в Смоленск поехать собирается. Может, там у него кто есть. Ладно, пойду я, заговорилась с тобой.
      Полюбили Смугляка и в институте. Вел он себя скромно, серьезно. В помощи никому и никогда не отказывал, учился прилежно, много помогал товарищам в военной подготовке. Студенты и преподаватели относились к нему с большим уважением.
      В первые месяцы занятий Смугляк завязал письменную связь с Колей Громовым, Степаном Ковальчуком, летчиком-истребителем Аркадием Осадчим и с партизаном Иваном Андреевичем Шугаем. Коля третий год уже учился в военной академии, Ковальчук работал в шахтоуправлении в Донбассе, а летчик Осадчий служил в Белоруссии. Он стал подполковником и командовал теперь авиационным полком. В своих шутливых письмах Осадчий настойчиво приглашал Смугляка в гости. В ответных письмах Михаил благодарил его за внимание, ссылался на большую занятость в институте, но от будущей поездки не отказывался.
      Особенно часто приходили письма от Ивана Андреевича. Этот усатый "запорожский казак", как его называли в партизанском отряде, подробно описывал всю свою жизнь и работу, рассказывал о Максиме, который не очень прилежно учится в школе, а возмечтал о самостоятельной работе, решил быть шофером. Сестра его, Палаша, сразу же после войны вернулась из Германии на родину, вышла замуж и теперь живет в Витебске, работает на прядильной фабрике. Иван Андреевич убедительно просил Смугляка приехать в Смоленск, серьезно поговорить с Максимом, которому он твердо решил дать высшее образование.
      В первые же каникулы Смугляк выехал в Смоленск. Бывшего старого партизана он разыскал на окраине города, в маленьком, уютном домике. Шугай только что вернулся из мастерской и, пообедав, раскладывал пиленые дрова на просушку. Увидев Смугляка, он прослезился, крепко обнял товарища. Потом успокоился, показал гостю огород и сад. Была уже зима. Но погода стояла теплая, снег выпадал и сразу же таял. В огороде купались рябые, как одна, курицы, в закуте хрюкал огромный боров. Смугляк осмотрел хозяйство Шугая, сказал:
      - Не плохо живешь, Иван Андреевич!
      - Для существования все это нужно, - ответил бывший партизан, скручивая козью ножку. - В столярной-то мастерской я немного зарабатываю восемьсот рублей всего. На двоих мало. Но дирекция не отказывает в помощи: когда премию подкинет, когда топливо.
      Максима дома не было. Пришел он только через два часа. Иван Андреевич спрятал Смугляка в горницу, а сам встретил Максима вопросом:
      - Ну, какие у тебя успехи сегодня?
      - Неплохие, отец, - ответил Максим, раздеваясь. - Завтра иду оформляться на курсы шоферов. Уже договорился.
      - Вот как! - воскликнул Шугай, поднимаясь со скамьи. - А кто же это разрешил тебе - соседка, что ли?
      - Не сердись, отец! Ну как ты не можешь понять, ведь у шоферов заманчивые перспективы. Пока машины существуют, водители всегда будут заняты. Мне не придется слонятся в поисках работы.