- Значит, личный состав роты хорош!
      - Львы, а не воины! - воскликнул Громов. - За исключением одного автоматчика, Шматко. Недоволен я им.
      - Как ты говоришь, Шматко? А что тебе известно о нем?
      - Он из нового пополнения. Вы его не знаете. Шматко пришел к нам в начале наступления. Очень тяжелый человек. В боях храбрый и выносливый, как тигр, а вот дисциплину не переваривает. Делаешь ему замечание, а он стоит и ухмыляется или забрасывает тебя встречными вопросами. Говорят, он из бывших карманщиков. Судился. Где-то отбывал наказание, потом попал на фронт. Тот "витязь"!
      - Сам рассказывал об этом?
      - Нет, солдаты дознались.
      - Ничего, отшлифуем! - проговорил Смугляк, а про себя подумал: "Уж не Сашка ли Гвоздь?" - Веди-ка меня в расположение роты и знакомь с личным составом. Вы уже поужинали? Тем лучше. Коней передай в хозвзвод полка. Это, Коля, партизанский подарок. А вообще-то немецкого происхождения: трофеи.
      Жара спала. Солнце медленно опускалось за холмами. Небо горело. Окрашенный лоскут облака высоко висел над лесом. Смугляк и Громов вошли под навес, остановились. Солдаты сидели на соломе и занимались кто чтением, кто подгонкой нового обмундирования. Увидев гвардии старшего лейтенанта и Громова, они поднялись, приветствуя офицеров. В прежнем положении остался только Шматко. Он сидел в дальнем углу, равнодушно рассматривая какие-то бумажки. Смугляк направился к нему. Солдат не обращал на него никакого внимания. "Он, Сашка", - мелькнуло в голове Михаила.
      - Вы что, больны? - спросил Смугляк.
      Шматко поднял голову, встал.
      - Никак нет! - и застыл на полуслове.
      Они узнали друг друга, но сделали вид, что впервые встречаются. Смугляк молча пожал длинную сухую руку автоматчика. Потом повернулся к солдатам, спросил весело:
      - Как отдыхаете, товарищи?
      - Нормально, - вразнобой ответили солдаты, переглядываясь. - Харчи слишком постные. А так... вообще-то хорошо и спокойно отдыхаем. Когда в наступление пойдем?
      - Вот этого я не знаю, - дружелюбно ответил Смугляк. - Когда-нибудь пойдем. Здесь обживаться, видимо, не будем. А вот пока мы находимся на отдыхе, я думаю, не мешало бы нам заняться изучением оружия. Задержки у автоматов часто бывают?
      - Век живи, век учись, - отозвался кто-то из темного угла. - Знания никогда не мешают. Давайте позанимаемся.
      Побеседовав еще несколько минут с солдатами, Смугляк пригласил Колю Громова и гвардии младшего лейтенанта Павла Кашубу, выполняющего обязанности помощника командира роты, и ушел с ними в домик, который был маленьким штабом подразделения. Разговаривали они долго о прошлых делах и о предстоящих занятиях. А когда Громов и Кашуба ушли, в двери просунулся долговязый Шматко:
      - Можно, командир?
      - Входи! - ответил Смугляк.
      - Ну вот, снова встретились. Могу присесть? Вижу, ты не очень доволен, Ворон? Что ж, можно поступить так: ты меня не знаешь, а я тебя. Сашка Гвоздь на все согласен.
      - Как попал в роту, случайно? - спросил Смугляк.
      - Нет, вполне сознательно, - серьезно ответил Шматко. - Я был в запасном полку армии и хорошо запомнил полевую почту дивизии и почтовый ящик роты. Ты же дал мне этот адрес, помнишь госпиталь? Еще раз я побывал на больничной койке, и теперь вот здесь. Пусть это тебя не беспокоит. У Сашки Гвоздя нет привычки делиться впечатлениями прошлого. Только ты относись ко мне справедливо, как ко всем. Исключения мне не нужны!
      - Брось об этом! - проговорил Смугляк, угощая собеседника папиросой. - В твоем мужестве я никогда не сомневался, но дисциплину нужно повысить. Война еще не закончена, а без дисциплины нет порядка, нет успехов. Истина старая. Давай повоюем, товарищ Шматко.
      Шматко поднялся, выпрямился.
      - Обязательно повоюем, командир! - ответил он твердо. - Я люблю это дело. Да и на фашистов зол. Разрешите идти?
      - Идите, товарищ Шматко.
      *
      Есть люди, для которых труд, какой бы он ни был, является смыслом всей их жизни. Они не могут праздно провести ни одной минуты. Безделье им кажется чем-то ненормальным, пустым, угнетающим. В труде они находят все: и удовлетворение внутренних потребностей, и содержание прожитого дня, и духовное наслаждение.
      К таким людям принадлежал и Коля Громов. С утра до позднего вечера он что-то делал: то читал уставы и наставления, то занимался любимой стрелковой тренировкой, то беседовал с воинами. Никто и нигде не видел его зевающим от безделья.
      Громов еще совсем молодой человек, выше среднего роста, плотный, подвижный. Лицо его простое, открытое. Глаза сероватые, всегда сияющие. Нос прямой, подбородок закругленный, с маленькой ямочкой посредине.
      Этот сын томской тайги еще семилетним мальчиком вооружался ножом и палкой и начинал мастерить всевозможные мельницы и вышки. Выстругивал охотников и уток, делал замысловатые челны и лодки. Выходил с отцом на охоту и колесил по тайге целыми неделями. Отец научил его стрелять белку только в глаз, чтобы не испортить шкурку, и определять по следам любого зверя, животного, птицу. Он хорошо ориентировался в лесу и, имея в руках только топор, умел построить любое жилье.
      Все это очень пригодилось сейчас, на фронте. Громова не изнуряли тяготы войны. Пули его не пролетали мимо цели. Фашисты смертельно боялись русского снайпера.
      Сегодня он поднялся, как и вчера, перед самым восходом солнца. Быстро умылся, оделся и вышел из домика, поправляя на ходу командирские ремни и гимнастерку. Смугляк уже сидел в палисаднике у столика, курил. Громов поприветствовал командира и присел рядом:
      - Что так рано, Михаил Петрович?
      - Не спится, Коля. Знаешь, прошелся вот сюда к речке и подумал: хорошее место для проведения занятий. В нашем распоряжении, видимо, не больше трех-четырех дней. Нужно научить людей окапываться в наступательном бою, преодолевать естественные и искусственные препятствия, лучше освоить личное оружие. Кто знает все это - повторит, кто не знает - научится. Я к девяти часам должен быть у командира полка на совещании. Тебе придется позаниматься со всей ротой. Обед вам привезут в поле. Я скажу Большакову. Оставьте здесь двух дневальных. Кашуба пусть готовится к завтрашним занятиям. С совещания я приду к вам. Все ясно?
      - Ясно. Можно поднимать солдат?
      - Пусть еще часик поспят, - взглянул Смугляк на часы. - Скоро опять начнутся бессонные ночи. Сделай так, Коля: в полвосьмого - завтрак, в полдевятого - начало занятий.
      - Слушаюсь!
      Совещание у командира полка продолжалось часа два. В начале первого Смугляк вышел из штаба и направился прямо в поле, к своей роте. День снова выдался солнечным. По сторонам желтели небольшие полоски пшеницы, видимо, частников. Между полосками возвышались подсолнухи, повернув к солнцу круглые, рыжие лица. Михаил размечтался. В это время недалеко впереди послышалась стрельба из автоматов. "Что такое? - остановился он, прислушиваясь. - Боевая стрельба - и как раз там, где рота должна была проводить занятия. Кто разрешил стрелять? Может, из штаба полка дано такое указание? Но ведь я только оттуда? О боевой стрельбе даже не было речи".
      Смугляк поднялся на самые носки и поверх пшеницы посмотрел в синеву долины. На сером косогоре он увидел маленькие зеленые фигуры солдат. Это были автоматчики его роты. Они куда-то бежали, падали, снова поднимались и снова бежали. Стрельба усиливалась. "С ума посходили, - подумал Смугляк, бросаясь вперед. - Я им покажу сейчас боевую стрельбу! Что за самоуправство?"
      Бежать было трудно. Высокая трава путалась и заплеталась в ногах, пот заливал лицо. Смугляк хорошо знал, что с ротой ушел Громов. Неужели он, дисциплинированный и умный офицер, проявил такую глупую инициативу? Если так, значит, с первых же дней нужно твердой рукой наводить порядок в роте.
      Распаленный и взмокший, Смугляк выскочил на холмик и начал не спеша спускаться в низину, к мостику. Стрельба прекратилась. К ручью с западной и северной стороны собирались солдаты. Михаил, задыхаясь от бега и обиды, направился к группе. Ему навстречу поспешил Громов, придерживая ложе автомата подмышкой.
      - Что тут такое? - спросил Смугляк, вытирая лицо рукавом гимнастерки. - Кто здесь воюет? Почему?
      - Ликвидируем остатки Белорусского "котла", товарищ гвардии старший лейтенант! - доложил Громов, указывая назад рукой. - Вояки фюрера уже восемнадцать дней пробиваются к границам Восточной Пруссии, чтобы влиться в свои недобитые части. Упрямые, как ослы. Ну, мы им дали!..
      - Ах, вот оно что! Где же вы их обнаружили?
      - Тут вот, в пшенице отлеживались, - кивнул Громов на желтую полоску, раскинувшуюся по косогору. - Двадцать бывших артиллеристов немецкой армии, все с автоматами. А получилось так: в перерыв после занятий ефрейтор Кочин пошел до ветру и случайно наткнулся на них. Фашисты свалили его и начали душить, чтобы не выдать себя. Кочин все же сумел крикнуть. Мы услышали и бросились к нему. Гитлеровцы стали отстреливаться. Я развернул роту и окружил их. Вот и произошел маленький боевой эпизод.
      - Отведите их в штаб! - приказал Смугляк.
      Занимались еще часа три: преодолевали рвы, штурмовали высоту, учились быстро и надежно окапываться. Все действовали серьезно, как в бою. Вскоре старшина Егор Большаков привез обед. Автоматчики расстелили плащ-палатки на берегу тихой речки, у мостика, расположились вокруг ротной полевой кухни. Приятно покушать на свежем воздухе!.. Ефрейтор Кочин, коренастый, сильный уралец, аппетитно ел гречневую кашу и, не поднимая головы, говорил:
      - Спасибо вам, братцы, выручили. Не есть бы мне сегодня этой каши, если бы не ваша помощь. Досадно только. Сорок девять дней я провоевал на Курской дуге, был тяжело ранен, полгода отлежал на госпитальной койке, в строй вернулся. А тут тебе на! За ломаный грош мог погибнуть.
      - А здорово воевали на Курской? - спросил Кочина автоматчик Шматко, закуривая после еды. - Говорят, земля под ногами ходила...
      - Не говори, брат, - вздохнул Кочин. - Мне эти бои до сих пор снятся. Первые дни пехота почти ничего не делала: одни танки воевали. По четыреста штук сходились на поле боя, расстреливали друг друга, таранили. Авиация даже бомбить не могла, вот как перемешались! Душно было. Артиллерия гремела без продыха. Несколько дней мы солнца не видели: пороховой чад и дым закрывали его. Только за один день, 11 июля, наши подбили 272 танка и 283 самолета.
      - Жуть! - воскликнул Шматко. - Выходит, немец большую силу собрал там. Говорят, вся Европа на него работала.
      - Так оно и было, - утвердительно проговорил Кочин. - Уже в госпитале я из газет узнал, что на Курском выступе немец расставил 50 дивизий со всеми усилениями. Это значит - около миллиона солдат и офицеров. 100 тысяч орудий и минометов, 2700 танков и самоходок и 2000 боевых самолетов. Вот как! И мы выдержали.
      - Сила! А наших, наверно, больше было?
      - Считай так, - кивнул головой Кочин, поглядывая на помятые погоны автоматчика Шматко. - Сначала немец, значит, в наступление пошел. Да как пошел! И вправду под ногами земля горела. Наши все держались, перемалывали его силы, а потом сами в наступление пошли. 30 фашистских дивизий уничтожили. Во как навалились! А сколько героев было! Летчик-истребитель Алексей Маресьев в госпитале научился ходить на протезах, а потом летал и бил врага. Вот я и думаю: там, в таком аду, выжил, а тут, на тыловой земле, какой-то вонючий фашист чуть душу мою не загубил. Надо же случиться такому!
      - Хватит скулить об этом! - перебил его Шматко. - Не наклал в штаны и ладно. Другой бы обмарался со страха, а ты вот кашу ешь, как за себя бросаешь. Пуля для тебя не отлита еще.
      - Выходит так, - потер нос Кочин.
      Вечером, когда рота вернулась с занятий, в палисаднике домика автоматчики увидели женщину в военной форме. Стройная и красивая, с русыми вьющимися волосами, она смотрела на цветы и о чем-то думала. Смугляк подошел к ней, взял за локоть, ласкаво спросил:
      - Давно здесь, Тасенька?
      - Нет, Миша, только пришла. Работы в медсанбате никакой. Меня на два дня отпустили. Хочу побыть у тебя. Можно?
      - Конечно! Я очень рад твоему приходу. Познакомься вот. Это Николай Громов, наш знаменитый снайпер, это командир взвода Василий Кашуба, ну, а это старшина Егор Большаков - мастер кулинарного дела. Собственно, он знаком тебе по партизанскому отряду.
      - И по окружению, - добавила Тася.
      Она вынула из свертка две пары шерстяных носков своего вязания, одну пару подала Михаилу, другую - старшине.
      - Примите этот скромный подарок, Егор Семенович, - сказала Тася Большакову с чувством благодарности. - Если бы не вы, я, наверное, попала бы в руки врага и едва ли смогла бы связать эти носки. Зимой они вам потребуются, возьмите.
      - Да не нужно, Таиса Федоровна! - отнекивался Большаков, краснея, как девочка. - То, что я сделал для вас, сделал бы каждый. Это долг воина. Правду говоря, я уже забыл об этом.
      - Зато я никогда не забуду.
      - Ну, спасибо, Таиса Федоровна! Носки что надо!
      После этого Тася и Михаил долго сидели на скамеечке палисадника, разговаривали. Тут только она показала письмо Степана Ковальчука, которое получила еще в партизанском отряде. Тогда Тася не хотела, чтобы Михаил волновался и переживал горе своего друга: слишком болен и слаб был Смугляк. Теперь он окреп, твердо встал на ноги, и скрывать от него письмо не было надобности.
      Михаил прочитал письмо, задумался.
      - Значит, Степан без ног! - наконец проговорил он как-то подавленно и грустно. - Какая трагедия! Жена погибла, сам без ног, а на иждивении дети, старики. Помочь бы? А как и чем? Может, августовскую зарплату послать?.. Напишу-ка я ему.
      - Я уже написала, Миша.
      - И обо мне сообщила?
      - Нет, зачем это?
      - Нужно написать. Я твердо решил пойти в политотдел дивизии и рассказать все, в чем я виноват и не виноват. Тяжело мне, Тасенька, жить наедине с совестью. Все равно дальше фронта не пошлют, а на фронте я постараюсь кровью искупить свою вину.
      - Ты уже искупил ее, Миша! - твердо заявила Тася. - Война подходит к концу, а после войны вместе пойдем в райком, и ты расскажешь обо всем. Потом, знаешь, Миша... Скоро я буду матерью...
      Глаза Михаила засветились радостью.
      *
      Кратковременный отдых закончился. Гвардейская дивизия снова выдвинулась на передний край, заняв участок между двумя озерами, перед самой границей Восточной Пруссии. В это время линия обороны немцев вклинивалась в расположение наших частей, затрудняя их боевые действия. Нужно было срезать этот клин, улучшить позиции перед самым началом нового штурма. Бои местного значения ничего не давали. Все ожидали боевых действий хотя бы в составе соединения.
      В конце октября, рано утром, после мощной артподготовки гвардейская дивизия перешла границу и с ходу заняла небольшой прусский городок Гольдап, который впоследствии фронтовики переименовали в "маленький гольдрап".
      Рота Михаила Смугляка наступала в первой цепи и первой вошла в самый центр серого, безлюдного Гольдапа. Перед стрелками открылась необычная картина: по улицам бродили коровы, овцы, свиньи, но никто их не загонял во двор, людей не было. У высокой каменной стены Смугляк заметил единственного старика с белым флажком в руке. Он прижимался спиной к уступу стены. Смугляк направился к нему. Немец поднял флажок и на чистом русском языке сказал:
      - В городе людей нет.
      - А вы разве не человек? - приветливо улыбнулся Смугляк. - Куда же они исчезли? Вымерли что ли?
      - Все бежали туда, - указал старик рукой на запад. - Люди перепуганы. Им сказали, что русские солдаты будут расстреливать всех, кто остался в городе. Это страшно, товарищ!
      - Но вы же остались?
      - Да. Я не поверил лживой пропаганде, - спокойно продолжал немец, опуская флажок. - Мне уже шестьдесят восемь лет. В 1915 году, будучи тяжело раненным, я попал к русским в плен. Они меня вылечили. Я пробыл в России до 1917 года. И вот живу до сих пор.
      - И продолжайте жить! - сказал Смугляк.
      Он кивнул головой старику и скрылся за стеной. В это время послышался дикий визг поросенка. Михаил оглянулся. Из переулка прямо на него выбежал Шматко. В одной руке он держал гуся с открученной головой, в другой мешок с поросенком. Мешок шевелился, мешая автоматчику идти. Потом Шматко сообразил: перекинул мешок через плечо и свернул к двухэтажному дому, где стояли пехотинцы и саперы. Смугляк остановил автоматчика.
      - Это что такое? - взглянул он на гуся, потом на мешок.
      - Харчи, - ухмыльнулся Шматко.
      - Нет, это мародерство! - побледнел командир роты. - Вы позорите нашу армию, товарищ Шматко. Подумайте!
      Шматко нахмурил брови.
      - Зря вы так кричите, - недовольным тоном произнес он, выпуская из рук гуся. - Фашисты отбирали у наших колхозников последнюю корову. Присваивали наш хлеб, уголь, даже чернозем эшелонами вывозили в Восточную Пруссию. Как это называется?
      - Так поступали фашисты. А мирное население причем?
      - Я думаю, фашисты не от коровы произошли...
      - Довольно философствовать, товарищ Шматко, - повысил голос Смугляк. - Не все немцы хотели войны и не все они занимались мародерством. Ступайте в роту. Нужно как можно быстрее выходить на окраину городка. Передайте это всем автоматчикам. Враг закрепляется.
      - Слушаюсь!
      В вечеру полк, в составе которого находилась рота Смугляка, вырвался далеко вперед, не обеспечив свои фланги необходимым прикрытием. Ночью немцы подтянули свежие силы и отрезали его от других подразделений дивизии. Положение становилось угрожающим. Нужно было ночью же выйти из окружения, сохранив личный состав и военную технику. Завязались жестокие бои. Фашисты не щадили своих солдат, бросая их на подавление наших подразделений. К утру после многократных атак полк выбился из вражеского кольца, почти полностью сохранив боевую технику. Но штаб был разгромлен. Погиб где-то знаменосец части гвардии старший сержант Киселев.
      - Никто его не видел? - спрашивали офицеры солдат.
      - Нет, - отвечали те. - Он, видимо, отстал.
      Лица гвардейцев были мрачными. Все понимали, что без знамени нет части. По положению, полк, утративший знамя, подлежит расформированию. Какой позор! Какое несчастье! Сколько крови и побед осталось за плечами воинов полка! Неужели они не сохранят и не удержат свою былую славу? В подразделениях тяжело переживали это общее горе. Многие опустили руки. Но нашлись и храбрецы, которые изъявили свою готовность разыскать полковое знамя, каких бы это жертв и сколько бы это крови ни стоило.
      Командир полка созвал офицерское собрание. Гвардейцы говорили коротко и дельно. Все сошлись на одном: нужно разыскать знамя. Никто - ни рядовые, ни офицеры не допускали мысли, что оно попало в руки врага. Они слишком хорошо знали гвардии старшего сержанта Киселева. Этот воин пойдет на любые муки во имя спасения чести родного полка.
      Начались усиленные поиски. Поздними вечерами гвардейцы мелкими группами пробирались в тыл врага, подвергая себя смертельной опасности. Там они находили убитых товарищей и тщательно осматривали их. Перед рассветом смельчаки возвращались в свои подразделения, приносили документы погибших, но знамени не находили.
      Так продолжалось больше десяти дней.
      Однажды вечером Смугляк вернулся из штаба, забился в темный и сырой угол землянки, прилег. Он даже не слышал, как вошел Шматко и растопил маленькую походную печку. Когда дрова разгорелись и розовое пламя осветило землянку, Шматко подошел к командиру роты, сел рядом на деревянную койку, закурил.
      - Слушай, Ворон, - дотронулся он до плеча Смугляка. - Я догадываюсь, о чем ты думаешь. Не переживай, я найду знамя!
      Смугляк словно очнулся.
      - Ты найдешь знамя? - удивился он.
      - Да. Клянусь предками - найду. Но для этого нужны...
      - Что же для этого нужно?
      - Пистолет и чекушка водки.
      Смугляк еще больше удивился, поднялся с койки.
      - Интересно! - проговорил он, внимательно рассматривая Сашу. Пистолет - понятно для чего нужен, а водка?
      - А водка для укрепления нервов, - по-своему объяснил Шматко, глядя прямо в глаза командира. - Я себя хорошо знаю, Ворон. Когда в мою утробу попадает 250 граммов, я становлюсь осторожнее, сильнее и зорче.
      - Хорошо, через час получишь ответ.
      Было уже поздно. В лесу падал надоедливый мокрый снег. Смугляк вышел из землянки и направился в тыл. Он спешил к командиру полка. Тот встретил его вопросительным взглядом. Командир роты без лишних слов передал гвардии полковнику весь разговор со Шматко и коротко рассказал о деловых качествах этого воина. Полковник несколько минут подумал и, закуривая, решительно сказал:
      - Что ж, давай рискнем.
      На следующий день, поздно вечером, Шматко вышел из подразделения, через полтора часа он преодолел передний край противника и благополучно выбрался на широкую лесную поляну, где несколько дней тому назад гвардейцы так яростно и стойко отбивали атаки врага. Погода была мрачная, как и вчера. В разрывы черных, тяжелых туч изредка выглядывала полная желтоватая луна, отбрасывая мертвый свет на замолкнувшую поляну. Шматко сливался с землей. Он уже осмотрел десятка два трупов, но знамени не обнаружил. "И все-таки знамя тут, знамя с мертвыми воинами", - подумал автоматчик.
      Недалеко в стороне прошел взвод немецкой пехоты. Шматко припал к трупу, затих. Гитлеровцы проследовали дальше. Они шли или подменять какое-то подразделение, или усиливать его.
      Еще через час Шматко уже ползал по опушке леса. Позади знакомо постукивали пулеметы, в черное небо поднимались ракеты, ярко освещая передний край. Снова показалась луна. Автоматчик прилег и сразу же увидел впереди себя труп в серой шинели. Подполз ближе, осмотрелся. Лес молчал. Труп лежал между обломками дубов, на краю бомбовой воронки. "Кто-то из наших", - решил Шматко, подползая еще ближе к убитому. Луна на несколько минут скрылась. А когда она показалась снова, гвардеец уже расстегнул шинель на мертвеце и бережно снимал с него знамя, облитое кровью.
      - Я донесу его, донесу! - шептал Шматко, обращаясь к застывшему знаменосцу. - Прощай, гвардии старший сержант! Мы скоро придем сюда, мы по-братски тебя похороним. Прощай!
      Перед рассветом мокрый и ослабевший Шматко вошел в землянку Смугляка, поддерживаемый двумя автоматчиками. Ноги плохо слушались. Он опустился на койку и проговорил устало:
      - Знамя на мне, снимайте.
      На этот раз Шматко спал больше суток.
      *
      В боях Михаил Смугляк постепенно забывал свое прошлое. Собственно, об этом и думать некогда было: с утра до вечера и с вечера до утра он находился в роте, давал нужные указания, вместе с автоматчиками питался и спал в одной землянке и очень часто уходил с ними в боевое охранение переднего края. Солдаты привыкли к своему командиру: при нем делились между собой самыми сокровенными думами и мечтами и даже читали глубоко интимные письма.
      Как-то вечером ефрейтор Борис Кочин получил письмо от дальней и, по его словам, доброй родственницы, которая сообщала ему, что его молодая жена, Машка, уже долгое время путается с хромоногим бригадиром колхоза, с Акимом Тяпиным, и что недавно она тайно выжила четырехмесячный плод, потом заболела и чуть не скончалась. А он, хромой кобель, для войны не годился, а брюхи набивать бабам приспособился, не подумал даже отвезти тогда Машку в районную больницу к специалисту-акушеру.
      Прочитав письмо, Кочин вознегодовал.
      - Пусть она не ждет меня! - сердито сказал он, разрывая письмо на мелкие кусочки. - Сегодня же напишу шлюхе: сматывайся из моего дома ко всем чертям рогатым!
      - Правильно! - послышался хриплый голос в углу нар. - На кой хрен такая потаскуха нужна солдату!
      - Не рубите с плеча! - вмешался в разговор Смугляк, сбрасывая пепел папиросы в желтую пепельничку, сделанную из гильзы снаряда. - Ты проверил факты, Кочин? Нет. Тогда чего же ты рвешь и мечешь? А может, твоя родственница слишком сгустила краски, насплетничала? Скажи-ка откровенно, кто она такая?
      - Тоже солдатка, - буркнул Кочин.
      - Так и знай: не поделили "хромого кобеля", - язвительно хихикнул Шматко, приподнимаясь на нарах, застланных соломой. - Тут и проверять нечего, товарищ командир роты. А потом, для чего молодой бабе томиться? Если, скажем, есть возможность обменяться удовольствием, почему бы и не обменяться? Говорят, воздержание вредно.
      - Не мели, мельница! - огрызнулся Кочин.
      - А ты не прикидывайся обиженным щенком, - уже слезая с нар, проговорил Шматко. - Ты что, воздухом питаешь свои... эти самые потребности?.. А кто консервы носил вдовушке, когда мы на постое в селе Зарубцы были? Даже у меня банку занял.
      Кочин побагровел, заерзал на нарах.
      - Врешь ты, как баба, Шматко!
      - Тише! Я с детства врать не умел, - отрезал Шматко, обращаясь к усатому автоматчику. - А ну-ка, скажи, усач, правда это или неправда? Ты у нас всегда правду говоришь.
      - Было дело, чего там! - подтвердил усач.
      - А ты что, за ноги меня держал? - напустился на него Кочин.
      - За ноги не держал, а видел, - спокойно ответил усач, из-под лба глядя на Кочина. - В огороде-то, вспомни-ка... Чуть не наступил тогда на вас... А ты отпираешься.
      Раздался смех. Кочин съежился.
      - А ну, довольно! - оборвал Смугляк автоматчиков. - Нашли тоже тему для разговоров. Семейное дело - это личное дело каждого. Кочин взрослый человек, сам способен решить, как ему поступить. Я бы, например, написал прямо жене: так, мол, и так, до меня дошли слухи о твоем плохом поведении. Если это правда - напиши, как расценивать твои поступки и как ты сама их расцениваешь? Получив ответ, можно принять тогда верное решение.
      - Вообще-то оно так, - проговорил усач. - А как Кочин думает? Может, действительно, родственница-то поднаврала?
      - Сегодня напишу, - вздохнул Кочин.
      На рассвете полк был заменен и выведен с переднего края в тыл для пополнения. Рота Смугляка передвинулась на левый фланг и разместилась на окраине города, возле огромного военного склада фашистской армии. С двумя соседними саперами старшина Большаков проверил помещение склада, нет ли там мин. Потом осмотрел, какие материалы находятся на хранении. На складе были большие запасы бельевого полотна, байковых одеял, хромовых заготовок для обуви, тюков зеленого сукна и плащей разных размеров. Автоматчики пронюхали о таких трофеях и изъявили желание направить домой посылки. Старшина сразу же пошел к командиру роты. Смугляк позвонил гвардии полковнику, тот разрешил, и командир роты сказал Большакову:
      - Пусть готовят посылки и сдают на полевую почту. Фашисты с нашим добром не церемонились. Можете идти!
      Автоматчики заполнили склад и начали шить мешки для посылок. Шматко увидел Кочина, толкнул его в плечо:
      - Решил все-таки Машке направить посылочку?
      - Надо. А ты кому? Женат что ли?
      - Нет, не женат, - махнул рукой Шматко. - Зачем жениться, когда у дяди жена хорошая. Я, брат, вольная птица! А посылочку хочу направить в Ростовский дом сирот.
      - Смотри-ка, душа у тебя какая! Наверно, сам бывал там?..
      - Проживал... Давно это было.
      Пришел Смугляк, остановился в дверях. Он с первого дня фронтовой жизни ввел для себя правило: знать не только воинов подразделения, но и адреса их родителей, и когда нужно, переписываться с ними. В маленький блокнот Смугляк старательно записывал, кто и когда выбыл из строя по ранению, кто погиб и где похоронен. Теперь гвардии старший лейтенант вспомнил о них и пришел на склад к Большакову, вручая ему список:
      - По этим адресам тоже направьте посылки. Пусть жены и родители думают, что о них не забыли, а дети-сироты порадуются.
      - Ясно, товарищ гвардии старший лейтенант! - выпрямился Большаков. А женам бывших командиров роты тоже послать?
      - Обязательно! - ответил Смугляк. - И вложите записку: "От воинов роты автоматчиков". Не забудьте. Или пусть сделает это Громов.
      Себе Смугляк не взял ни одной пары хромовых заготовок на сапоги, ни одного метра материалов. К обеду пришла Тася. Михаил рассказал ей о трофеях. Она, подумав, оживленно сказала мужу:
      - А вот Степану нужно что-то послать. Сходи, Миша, за материалом. Будем шить мешок. Я у тебя ночевать останусь.
      Поздно вечером, отправив Степану Ковальчуку посылку, Михаил растопил голандку и подошел к жене, сел рядом. Как всегда спокойно и беспристрастно, он сообщил Тасе о письме Кочина, передал разговор автоматчиков и попросил ее высказать свое мнение по этому вопросу.
      - Ничего твердого, Миша, я не могу сказать, - взглянула она на мужа, поправляя волосы. - Нужно быть постарше, чтобы разбираться в таких сложных делах. Конечно, жена солдата поступила нехорошо. Она отравила ему настроение, нанесла глубокую душевную рану. И это в дни войны. Такие раны не заживают, а если и заживают, то долго и мучительно. Но и разводиться не стоит спешить.
      Смугляк внимательно слушал жену.
      - Война, Миша, накладывает тяжелый отпечаток на души людей, задумчиво продолжала Тася. - Коверкаются не только привычки, но и характеры. Я иногда думаю: какое это всенародное бедствие - война! Гибнут замечательные люди, уничтожаются материальные и культурные ценности, остаются калеки, сироты. Конечно, молодая жена вашего солдата очень скучает, переживает большие трудности. Ведь наши люди сейчас не знают отдыха и покоя. Возьми, к примеру, Степана. Человек без ног, убитый горем, содержит такую семью. Но, несмотря на трудности и тоску, дорогой мой, я бы никогда не поступила так, как поступила жена автоматчика Кочина. Горько об этом говорить.
      - Ты права, Тасенька. Жены декабристов сознательно лишились всех своих светских прав, откинули общественные пересуды и уехали в далекую ссылку к мужьям. Это были духовно очень сильные подруги жизни. В наше время таких тоже много. Я тебя знакомил с Таней Лобачевой. Ей девятнадцать лет, а может, и меньше. Она больше года уже служит снайпером дивизии. Таня не выходит с огневой. Была ранена, вернулась снова на передовую. А сколько таких героинь на заводах, на полях?