Василий ГЛОТОВ
      Наедине с совестью
      Повесть
      Молодой шахтер Михаил Молчков берет на себя вину за неумышленное убийство, совершенное его товарищем. Поезд увозит Молчкова в далекий исправительно-трудовой лагерь. Осенью 1941 года Михаил бежит из лагеря на фронт и примыкает к группе солдат, вышедших из окружения. С документами умершего на его руках старшины Смугляка он попадает в действующую часть, проявляет большое мужество, самоотверженность.
      Спустя десять лет после войны его разоблачают и как человека, проживающего под чужим именем, исключают из партии. Он тяжело переживает этот удар. Оправдают ли Молчкова-Смугляка, поверят ли в его честность? Ответит на это дальнейший ход событий.
      Глава первая
      В один из тихих вечеров июля, когда мелкая и горячая угольная пыль оседала на землю и воздух насыщался освежающей прохладой донецкой степи, в буфете шахтерского поселка сидели двое: Михаил Молчков и Степан Ковальчук. Михаил - широкий, сильный, с черными вьющимися волосами; Степан, наоборот, сухощавый, лицо густо усыпанное мелкими веснушками. Одеты они были одинаково: в белые рубашки с короткими рукавами и в светлые полушерстяные брюки. Степан оживленно о чем-то рассказывал, а Михаил, чуть склонив к нему голову, внимательно слушал.
      Настроение их было явно приподнятым. Они уже выпили и собирались заказать еще, но в это время дверь с шумом распахнулась, и в буфет неожиданно ворвался приземистый парень с длинными волосами и широким, красноватым носом. Вид у него был смешной: воротник клетчатой рубашки расстегнут, непомерно помятая кепка ухарски сидела на затылке, а вздернутый нос, казалось, к чему-то принюхивался. Парня сильно качало. Ударяясь о столы, он с трудом приблизился к горнякам, ухватился за спинку стула и недружелюбно осмотрел их бессмысленными мутно-голубыми глазами. Пьяный силился что-то сказать, но язык его заплетался, и он долго не мог выговорить ни одного слова. Наконец, тупо мотнул головой, и грубая, оскорбительная брань вырвалась из его плоской груди:
      - А-а, морды! Опять одни г-глотаете. Деньги вам некуда девать. А ну, д-давайте и мне сто с прицепом! Чуете?
      Горняки переглянулись и сделали вид, что они совершенно не замечают и не хотят замечать пьяного скандалиста. Но он не оставлял их в покое: продолжал грубить и выпрашивать "сто с прицепом", часто отплевываясь в сторону. Подошла официантка, круглая, с пухлыми розовыми щеками, энергичная, решительная. Она вежливо, но настойчиво попросила пьяного парня оставить буфет. Тот огрызнулся, неловко повернулся в ее сторону и, обозленно скрипнув зубами, проговорил хрипловато и нагло:
      - А ну, Любка, у-уноси свой к-курдюк отсюда!
      - Иди проспись, хам! - рассердилась официантка. - Добрые люди в таком виде дома сидят, а ты по поселку ползаешь, как осел измызганный. Посмотрел бы на себя в зеркало. Вырядился, как клоун. Ну, чего ты глаза-то на меня пялишь?
      - Посмотреть хочу на тебя, краля!
      - Только не твоими глазами на меня смотреть. Ты какой раз уже заходишь! Проезжим ребятам поесть не дал и теперь попрошайничаешь. Денег нет - не заходи!
      - Не ругайся, Любаша, не ругайся! - примирительно хрипел пьяный. - Ты же у нас первая краса-вдовушка на шахте. Я бы не прочь поспать с тобой на перинке пуховой!
      Глаза официантки сверкнули голубым огнем:
      - На горбылях тебе спать, Гришка, и не дома, а в милиции. Ты уже не раз отсыпался там. А толку никакого. Оставь буфет, а то я снова милиционера позову.
      - Ах, так! Пойдешь звать?
      - Пойду!
      И тут случилось то, что нередко случается с пьяными: потеряв равновесие, Гришка навалился на стол, который накренился, и все, что стояло на нем, полетело на пол. Недопитое пиво вылилось на брюки Степана. Ковальчук вскипел: его красное лицо, и без того пылающее, налилось кровью. Он быстро поднялся, подошел к пьяному, жилистой рукой схватил его за горло, гневно задышал в его потное лицо:
      - Задушу, мерзавец!
      - Оставь! - крикнул Михаил, отрывая руку Ковальчука от горла дебошира. - Это не дело. Пойдем-ка лучше отсюда.
      - Обожди, Миша! - задыхался Степан. - Ты ведь знаешь, что он, как чума, всюду меня преследует. Я отучу его от хамства!
      - Идем, говорю! - тянул Михаил товарища.
      Они вышли и остановились возле ограды. Вечерний воздух, смешанный с запахом тополей и акаций, успокаивающе подействовал на них. Степан закурил и, держа в руке серебристый портсигар, машинально начал разглядывать брюки, на которых виднелись рыжие пятна пива. Он не успел даже затянуться синеватым дымком сигареты, как хулиган вывалился из буфета и, делая смешные зигзаги, направился к горнякам.
      - А-а, в-вот ты какой! - рычал он, больно толкая в грудь Степана. Тебе с-сто с прицепом для шахтера жалко?
      - Отстань, Федько! - повысил голос Степан. - Во хмелю ты, дурень, как тигр храбрый, а в лаве - как курица мокрая. Ты хоть бы послушал, что говорят о тебе на шахте.
      - Пусть болтают! - зверел Федько. - А ты знаешь, теленок рыжий, что я два года обживаю твою Стефку? Знаешь?
      - Врешь, подлец!
      Сжав в руке портсигар, Ковальчук набросился на пьяного и, теряя рассудок, со всего плеча ударил его в голову. Тот, как подкошенный, повалился на землю. Тонкая струйка крови побежала по его виску на шею, на воротник клетчатой рубашки.
      Официантка, услышав шум, выглянула из дверей буфета и снова скрылась. Михаил склонился над Гришкой, взял его за руку. Она была вялой. Пульс замер. Лицо осунулось, покрылось безжизненной белизной. Незнакомый холодок прошел по телу Михаила. Взглянув еще раз на Гришку, он низко опустил голову и, обращаясь к Ковальчуку, сказал:
      - Все! Убил ты его, Степан!
      Жидкая синева вечера медленно заволакивала шахтерский поселок. Возле буфета не было ни одного человека. Дневные смены горняков отдыхали в своих домиках, а ночные давно уже работали в лавах. Степан стоял у тополя, словно перед казнью, ослабевший, подавленный. Неожиданное горе как-то сразу согнуло и состарило его. Нос и щеки Степана казались теперь еще гуще обсыпанными темными крапинками веснушек. Хмель и обида исчезли, и он постепенно начинал сознавать, какая непоправимая беда постигла его.
      Четыре часа тому назад он вместе с Мишей Молчковым вышел из шахты, возбужденный и сияющий. Хорошо было тогда! Они побили старый рекорд по добыче угля. Пионеры и горняки восторженно встречали их букетами живых цветов. Товарищи обнимали Степана и Михаила. И вот - преступление! Как могло это случиться? Какими глазами посмотрит он теперь на детей, жену, на родителей! Нет, это невыносимо!
      Степан закрыл лицо ладонями и зарыдал.
      Михаил впервые видел своего друга в таком состоянии. Сердце сжималось от боли. Как не похож был этот Степан Ковальчук на того жизнерадостного, всеми уважаемого шахтера, слава о котором далеко вышла за пределы Донбасса. О нем писали статьи в газетах, печатали портреты, на него равнялись горняки Сибири, к нему приезжали учиться из отдаленных областей страны.
      Три года тому назад он приютил у себя молодого деревенского паренька - Мишу Молчкова, согрел его отцовским вниманием, дал себе слово сделать из него опытного шахтера. На второй же день Ковальчук устроил Молчкова в свою бригаду и в течение семи месяцев настойчиво обучал паренька нелегкому мастерству забойщика.
      Михаил радовался: в Степане Ковальчуке он приобрел искреннего друга, наставника. Всей душой полюбил он Степана, брал с него пример в труде и в поведении, гордился им.
      Степан же не упрекал парня, когда тот по неумению допускал оплошности в лаве, а, наоборот, становился внимательнее к нему, подробно разбирал ошибки, советовал, помогал. Обычно после рабочей смены, уходя домой, Ковальчук брал под руку Михаила и говорил утешительно:
      - Люблю я тебя, Мишка! Хороший ты парень, и шахтер из тебя будет хороший. Только не опускай в неудачах крылья. Молодому орлу нельзя жить без них. А ты - орел. Ну-ка, подними голову.
      Михаил оживал от этих слов. Ему становилось легче дышать, смотреть в глаза товарищам.
      И вот - трагедия! Но не у него, а у Степана. Случилась непоправимая беда. Невыносимо жалко друга. Нужно что-то такое сказать ему, чтобы он пришел в себя, встряхнулся и ожил, как оживал когда-то он, Михаил, от его добрых советов и слов. Но что же сказать? Как облегчить его страдания?
      Эти мысли захватили Михаила. Он смотрел куда-то в сторону поселка и напряжено думал. Наконец, положил руку на плечи Ковальчука, сказал твердо:
      - Идем! Отвечать за все буду я!
      Степан вздрогнул. Он понял, на что решился его юный друг, и ему стало еще тяжелее. Что значит: "Отвечать за все буду я"? Во имя чего он хочет отвести беду от него и подставить ей свои молодые плечи? Да и будет ли это справедливо?
      - Не-ет, Миша! - растягивая слова, проговорил Степан. - Я не пойду на это. Нельзя так. Преступление совершил я, так чего же ты будешь за меня страдать? Зачем?
      - Идем, говорю! - сердито повторил Михаил. - Раз я беру все на себя значит, так надо. И не качай головой! Пойми, Степан, я один, а у тебя еще пять ртов. На кого ты их оставишь? А потом - кто может доказать, что ты, а не я убил Федько?
      - Нет, Ми-ша, нет! - шептал Степан бескровными губами. - Не могу я согласиться. Тяжело мне будет. Я буду на воле, а ты - в тюрьме. Нет, убийца я, а не ты!
      - И ты не убийца! - крикнул Михаил. - Федько сам себя убил. Это же он распустил грязные слухи о бесчестии твоей жены. Но я ведь знаю Стефу, уважаю ее. Она была верной тебе, когда ты служил в армии. За свою ложь Федько и поплатился. Идем!
      И они направились в поселковое отделение милиции.
      *
      Примерно через месяц во Дворце шахтеров состоялся суд. Пришли близкие и знакомые Михаила. Их интересовал один вопрос: насколько суровым будет приговор? Горняки хорошо знали Молчкова, высоко ценили его честное отношение к работе, мастерство забойщика, уважали в нем большую физическую силу. Такой парень! Как он только мог связаться с непробудным пьяницей и дебоширом?
      Молчков сидел на скамье подсудимых. За дни предварительного следствия он сильно похудел, но прежним оставалось тепло его глаз, не погас на щеках румянец, а мелкие кольца черных кудрей так же, как и месяц назад, украшали его гордую голову. От защиты Михаил отказался, всю вину принял на себя и не просил снисхождения.
      Степан выступал на суде в качестве свидетеля. Он почти слово в слово повторил показания друга, но когда судья задал вопрос Ковальчуку, почему он не удержал товарища от преступления, Степан рестерялся, низко опустил голову.
      - Разрешите? - попросил слово Михаил. - Он пытался это сделать, но я не послушал его. Да и мог ли Ковальчук удержать меня, когда я сильнее?
      Суд признал убийство неумышленным, но приговор вынес суровый. Гражданин Михаил Молчков присуждался к десяти годам лишения свободы. Послышался глубокий вздох присутствующих в зале. Тоненькая, русоволосая девушка, весь процесс стоявшая у окна, вдруг зарыдала. Это была медсестра шахтерской больницы Тася Бушко, любимая девушка Михаила. Ее уговаривали и держали под руки подруги. А когда конвойные, раздвигая людей, выводили Молчкова из зала, Тася, не стыдясь слез, рванулась к выходу.
      - Миша! Мишенька!.. Я буду ждать тебя!
      Многие обратили внимание на этот крик души, поняли смысл сказанных слов, но совершенно не представляли себе, как это будет в жизни.
      - Десять лет - не десять дней, легко сказать! - говорил седобородый шахтер, выходя в двери. - Неужели этой голубоглазой девушке, тонкой и слабой, будет по плечу такая непосильная ноша? Нет, их песенка уже спета...
      Люди молча выходили из зала Дворца и растекались по улицам. Только официантка Люба задержалась у выхода и задумалась. Она хорошо знала дебошира Гришку Федько, уже похороненного, но жалела не его, а Мишу Молчкова. Видала же она, что не Степан с Михаилом лезли к нему в драку у буфета, а он к ним. Одного только не могла она понять: почему Михаил ничего не сказал о Ковальчуке? Он принял всю вину на себя, но ведь Ковальчук первым взял Гришку за горло...
      - Пожалел, наверное? Вот парень!
      Молчкова отвели в камеру. Первая часть трагедии закончилась, начиналась вторая, более тяжелая и длинная. Но это не сокрушало его. Он оградил от беды товарища. Не безрассудство, а чувство глубокой дружбы руководило им. У Степана семья, а он - один. Некому оплакивать его безутешное горе. Вот только Тася? Она тоже одна. Время вытеснит из сердца ее любовь к нему. Тасю он знает всего год, а Степана - несколько лет. Степан чудесный человек и товарищ! Нет, нет, все правильно! Он поступил благородно. Слов нет, скорбные дни впереди у Михаила, но теперь уже поздно думать об этом. Все решено, приговор вынесен. "Залез в хомут - тяни", думал Михаил, лежа на тюремных нарах.
      В начале сентября из Донбасса на восток уходил поезд. В последнем вагоне под конвоем ехали осужденные. Среди них был и Михаил Молчков. Он сидел на верхней полке и пристально смотрел в маленькое оконце. Появлялись и быстро убегали назад копры шахт, белостенные домики горняков с маленькими садами и огородами. Тяжело было на душе у Молчкова. Не раз и не два он мысленно произносил: "Прощай, земля донецкая! Прощайте, друзья-товарищи!"
      Неотвратимо наплывали и захватывали его печальные думы. Порой он настолько глубоко уходил в размышления, что забывал, где находится. Казалось, видел заплаканные глаза Таси, слышал ее голос: "Я буду ждать тебя!"
      "Тася, Тасенька, думала ли ты о такой горькой и тяжелой разлуке? Ты будешь ждать меня, а зачем? Разве мало хороших ребят на шахте? Нужно ли страдать и мучиться, ведь ты красивая, нежная и чуткая и можешь найти себе утешение в горячей любви другого. Милая, милая, - шептал Михаил, - забудь меня, дорогая, забудь навсегда! Видимо, такая наша судьба..."
      Однообразно постукивали колеса вагонов, бесконечно тянулись невеселые думы. Михаил в который уже раз вспоминал родное село на пологом берегу Донца, детские годы, школу. Отец его погиб в гражданскую войну от пули белогвардейца, мать умерла, когда Мише было четыре года. Воспитывался он у дальних родственников. Нет, не баловала его жизнь, не познал он детских забав, не запомнил родительской ласки, заботы!
      Молчков рассеянно смотрел с окна вагона на поля и не видел их. Думы выключили его из действительности, увели в былое. К нему подошел высокий, сухопарый детина Александр Шматко - заводила воров и рецидивистов - и бесцеремонно положил руку на его плечо. За смуглость и черные волосы он уже дал Михаилу кличку "Ворон". Не понимая душевного состояния молодого горняка, Шматко грубо потряс его за плечо и, ехидно ухмыляясь, проговорил сиплым, пренебрежительным голосом:
      - Все думаешь, Ворон? Оставь эти никчемные думы, они только душу разъедают. Скажи-ка, на какой срок едешь?
      Михаил брезгливо посмотрел на Шматко и отвернулся.
      - Зря отворачиваешь морду, - продолжал заводила воров. - Я, Ворон, третий раз еду и не падаю духом, чуешь? А потом, ты знаешь, кто я такой? Король воров - Сашка Гвоздь. На моем счету, брат, в каждом городе и поселке по десятку взломанных замков числится. Теперь решил передохнуть. Пусть людишки побольше денег заработают. Я не очень люблю за одним рублем в карман лазить. Словом, низкооплачиваемая работа меня никак не устраивает.
      - Нашел чем хвастаться, - оборвал его Михаил. - И, кстати, меня совершенно не интересуют твои гнусные подвиги.
      - О! Да ты колючий, оказывается. Сашка Гвоздь тебе дело говорит, а ты нос воротишь. Надо притупить тебе иглы!
      - А ну, давай, попробуй!
      Михаил покашлял. Он сразу понял "короля воров". Серые совиные глаза его смотрели на все враждебно, на подбородке - узловатый шрам, похожий на след подковы. Безобразным казался Гвоздь! Вот в какую компанию попал знаменитый горняк Михаил Молчков! Залез в волчью стаю - по-волчьи и вой. Но Михаилу чуждо было угодничество. Он тут же решил отбить у Гвоздя охоту верховодить другими.
      - Значит, иглы собираешься тупить, - проговорил он, поворачиваясь к Сашке. - Ну, что ж, ты мне иглы, а я тебе зубы. Видишь вот гирю! - показал он увесистый кулак.
      - Что? Сашке Гвоздю кулак? Ах ты, буйвол! - И Шматко резко сорвал с головы Молчкова кепку. - Кому ты грозишь?
      - Не грожу, а говорю!
      Михаил спокойно поднялся, сильной рукой взял "короля воров" за тонкую шею и с силой оттолкнул его от себя. Гвоздь пролетел вдоль прохода через весь вагон, мелькая рыжими волосами, стукнулся о двери и распластался на грязном полу, как жаба. Все засмеялись. Сашка, не предвидя такого оборота, опешил. А Михаил подошел к нему, вырвал из рук его кепку и сурово сказал, как всегда говорил своим обидчикам:
      - Вот так, финансист! Иглы тупить - это не замки ломать.
      Гвоздь поднялся и зло прищурил глаза.
      - Ладно! - выдавил он из себя. - Ты у меня еще поплюешь кровью. Я не таких дикарей объезживал!
      - Свалишься! - улыбнулся Молчков.
      Поезд останавливался редко и на короткое время. Осужденных на стоянках из вагонов не выпускали. Они давали конвоирам деньги, и те приносили им кипяток и булочки.
      К концу шестого дня поезд остановился на маленьком железнодорожном разъезде. Вагон с осужденными отцепили и загнали в тупик. Было ясно, что дальше они не поедут. Все вопросительно переглядывались, шептались.
      Перед рассветом начальник конвоя распорядился: "Подготовиться к переходу". Шматко начал сквернословить.
      - Никаких переходов! - выкрикивал он. - Мне нужна машина. Я уже третий раз навещаю этот чудесный уголок, порядок знаю. Двенадцать километров топать не в моей натуре!
      - А вы что, больны? - спросил его начальник конвоя.
      - Так точно! - с издевкой ответил Шматко. - У меня, гражданин охранник, по дюжине мозолей на пятках. Идти никак не смогу.
      - Тогда поползете! - повысил голос начальник.
      - О, это другое дело! - воскликнул Гвоздь. - Куда, собственно говоря, спешить "трудовому человеку"? Мой знакомый карманолаз когда-то учил: "Не спеши". Словом, меня вполне устраивает переползание на животе.
      - Построиться! - раздалась команда.
      Вышли рано утром. Впереди колонны, легко постукивая на ухабах, катилась однопарная повозка. По сторонам и позади шагали конвойные. В предгорьях было свежо, ярко от восхода солнца. Справа и слева дороги громоздились возвышенности, поросшие ельником и лиственным лесом. Дорога то постепенно спускалась в низину, то серой полудугой поднималась кверху. Низкорослый, но старый лес давно уже наполнился разноголосым пением пернатых обитателей. На небе - ни облачка.
      Шматко, длинный, нескладный, шагал среди колонны, мокрый и красный, словно только что вышел из жаркой бани. У перехода через мостик Гвоздь прислушался к пению птиц, подморгнул соседу и проговорил нарочито громко, оскалив искривленные, желтые и на редкость крупные зубы:
      - Скажи ты, концерт какой! Вот встречают! Раньше, наверно, царя так не встречали, а вы носы повесили. А ну, выше головы!
      Щуплый сосед не понял его, спросил:
      - Какой концерт? Где?
      Сашка снова подморгнул ему:
      - А ты прочисть уши, чего ртом-то слушаешь?
      - Прекратить разговоры! - крикнул конвойный слева. - Ну-ка, ты, с мозолями на пятках, - обратился он к Шматко, - займи место в голове колонны! Может, поменьше будешь болтать!
      - Никак нет, гражданин охранник! - бросил Сашка. - Я с детского возраста словесным поносом страдаю. Врачи рекомендуют абсолютный покой и усиленное питание. Здесь это особенно кстати.
      Михаил смотрел на затылок Шматко и думал:
      "Он и здесь чувствует себя как дома. Легко такому жить..."
      *
      После судебного процесса Степан Ковальчук долго не мог прийти в себя. Жил теперь без улыбки, замкнуто, осторожно. Даже на работе, где он старался забыться, ему чего-то не хватало. Случившееся преследовало его. Внимательный и целеустремленный в прошлом, теперь Ковальчук был слишком рассеянным: на вопросы товарищей часто отвечал невпопад, иногда начинал разговаривать с самим собой. Первое время все эти "странности" вызывали улыбки на лицах шахтеров. Одни думали, что он вчера "перехватил" спиртного, другие искали разгадку в семейной жизни бывшего бригадира. Только любознательный забойщик Сеня Шапочка серьезно расценивал его душевный и умственный разлад. Однажды, наблюдая за Ковальчуком, Шапочка собрал товарищей и сказал им серьезно:
      - Вы зря, хлопцы, смехом рты надрываете. У человека психическое расстройство, а вы смеетесь. Степан потерял друга. Нервы у него... Лечиться бы надо.
      Горняки задумывались.
      Ночами Ковальчуку было еще хуже. Спал неспокойно, часто бредил, выкрикивая что-то грубое и бессвязное. Особенно изводил его гнетущий образ Гришки Федько. Стоило сомкнуть глаза, как перед ним в ту же минуту появлялся Гришка, пьяный, в изорванной клетчатой рубашке и в измятой кепке, посаженной на затылок. Он нагло и беззастенчиво подходил к его койке, будил Стефу и, показывая ей на Степана, говорил зло и ядовито:
      - Жалкое существо! Как ты можешь спать с этим грязным негодяем? Он обманул не только суд, но и тебя. Мерзкий трус дошел до самой подлой низости: загнал в тюрьму невинного товарища, а сам бесстыдно отсыпается в твоих объятиях. Нет, не будет ему пощады! Я задушу его, слышишь - задушу!
      Степан тревожно открывал глаза, покрываясь холодным потом. Беспокойно поднимал голову, озирался. Затем сбрасывал с себя одеяло и, нервно поглаживая мокрый лоб, прижимался спиной к стене и болезненно прислушивался к дыханию жены. Иногда он срывался с койки, уходил на кухню и начинал торопливо курить. Степан досадовал на себя, что когда-то связался с Гришкой. Но больше всего его мучила совесть за судьбу Михаила.
      Первое время Стефа, слушая бред и выкрики мужа, молчала. "Может, пройдет", - думала она. Но Степан ночами не спал, часами просиживал в темноте, низко опустив голову. Стефа не могла уже больше терпеть и скрывать своей тревоги. Однажды, накинув на плечи халат, она осторожно вышла на кухню, присела рядом с мужем и озабоченно спросила:
      - Что с тобой, Степа?
      - Ничего особенного, - не сразу и как-то мягко ответил он, стараясь успокоить жену. - Не спится что-то. Пройдет!..
      - Не обманывай меня, Степа. Ты уже какую ночь в бред впадаешь и кричишь. Так и детей перепугать можно. Нынче опять с Гришкой Федько спорил. Плохо это. Здоровому человеку мертвецы не снятся каждую ночь. Сходи к врачу, Степа, посоветуйся с ним.
      - Я вполне здоров, чего ты беспокоишься?
      - Неправда! Раньше ты не бредил, спал спокойно. Нервы шалят у тебя. Вот вчера во сне ты с Мишей Молчковым разговаривал, прощения просил у него. А говоришь "здоровый". Сходи в медпункт, а то сама отведу. Боюсь я чего-то.
      - Ладно, схожу. Иди, спи.
      Хотя Степан и пообещал жене пойти на прием к врачу, но не сдержал своего слова. Зачем? Он знал, что с нервами у него не в порядке, но чем ему поможет врач? Сейчас бы уехать в село, отдохнуть недельку-две, позагорать на берегу Донца, порыбачить. Словом, переменить обстановку. Это было бы куда лучше всяких рецептов и глотания таблеток. Но как это сделать? Купить билет на поезд и уехать? Так нельзя. На это нужно разрешение начальника шахты. А тот не сможет сейчас дать ему отпуск: бригада снизила темпы работы. С тех пор, как Ковальчука освободили от обязанностей бригадира, а Миша Молчков выбыл из ее рядов, она сразу же оказалась позади других. В прошлом месяце переходящее знамя потеряли, планы систематически не выполняются. Бригаде явно не хватает вожака. А впрочем, почему бы не попытать счастья? Ведь он теперь рядовой член бригады. Нужно только написать заявление и хорошо попросить начальника шахты.
      С утра Степан работал в забое. В четыре часа дня бригада сменилась и поднялась на-гора. Дневная норма кое-как была выполнена. Степан быстро помылся в душевой, аккуратно оделся и направился к начальнику. Тот уже собирался уходить, но, увидев в дверях шахтера, остановился.
      - Что скажешь, Степан Романович? - весело спросил он Ковальчука, пожимая ему руку. - Похудел ты, брат. Уж не болен ли?
      - Болен, товарищ начальник, - признался Степан. - Нервы здорово шалить начали, чувствую какое-то недомогание. Водку давно забросил, забыл, чем она и пахнет, а здоровье все же не улучшается. Сплю плохо. Во сне кричу, разговариваю. Жена сильно беспокоится: детей перепугать могу. Словом, дела не важные.
      - Это плохо, - покачал головой начальник. - Видать, лечиться нужно. А вот то, что ты трезвенником стал, - это хорошо, давно бы поступить так стоило. Я до сих пор жалею Мишу Молчкова. Какой парень, какой шахтер! И все-таки искалечил себе жизнь. А что его привело к этому? Водка! Не пей он ее - не было бы и беды. Так ведь?
      - Так, товарищ начальник.
      - Ну, а теперь говори, с чем пришел?
      Ковальчук подал заявление.
      - Все ясно, Степан Романович, - проговорил начальник шахты, читая кривые строчки заявления. - Рад бы тебе помочь, но сейчас не могу. Ты знаешь, какие дела у вас в бригаде?
      - Знаю! Вся душа изболела. Ребята ослабили дисциплину. Шапочка хороший шахтер, но нет у него бригадирского опыта. Будем ему помогать. Парень он очень честный, трудолюбивый, руководить, конечно, научится, но не сразу.
      - Все это верно, - согласился начальник, надевая серую кепку. Бригадирами сразу люди не родятся. Семен Шапочка, безусловно, когда-то будет отличным бригадиром, но нам сегодня требуется такой бригадир, ты понимаешь меня. Стране нужен уголь. И мы должны его дать. Пусть Шапочка еще год-два поработает звеньевым, он молод. Одним словом, я вот к чему речь клоню... За прошлый трагический случай мы тебя наказали, сняли с бригадиров. Не приятно нам было, сам понимаешь: безответственность, пьянка, убийство. Много разных разговоров было. Все это в прошлом. За десять месяцев ты заметно исправился, факт!.. Это нас радует. И мы вместе с секретарем парткома и председателем профкома решили восстановить тебя в бывшей должности. Принимай, Степан Романович, бригаду и исправляй дело. Месяца через два дадим тебе не только отпуск, но и путевку в санаторий. Договорились?
      Степан опустил голову.
      - Я не возражаю, товарищ начальник, - сказал он, беря обратно заявление. - Но как посмотрит на это Шапочка? Ему обидно будет...
      - Не будет! - заверил его начальник. - Шапочка уже дважды приходил ко мне с просьбой вернуть тебя в бригадиры. Завтра я собирался вызвать вас обоих по этому вопросу. Бригаду нужно поднять и восстановить ей былую славу. Конечно, придется крепко помозолить руки. Думаю, скоро снова будем вам аплодировать. Так и передай горнякам. На место Молчкова сам подбери хорошего паренька. Вот и все у меня. Завтра с утра принимай бригаду и спускайся в забой. Я как-нибудь побываю у вас.
      - Понятно, товарищ начальник. До свидания.
      Дня через три после этого разговора, придя с работы домой, Ковальчук увидел в комнате незнакомого паренька, с маленьким чемоданчиком в руке. Он был приятный на вид, круглолицый, с темно-русыми волосами, выше среднего роста, застенчивый и молчаливый. Юноша несмело представился и вручил Степану письмо от Миши Молчкова. Ковальчук долго и внимательно читал письмо друга, по несколько раз возвращаясь к отдельным словам и фразам. Михаил коротко сообщал о своей жизни в лагере и убедительно просил его помочь подателю этого письма, Алеше Волчкову, устроиться на работу. Бережно сложив письмо квадратиком, Ковальчук положил его в нагрудный карман и посмотрел на парня:
      - Сейчас пообедаем. Алеша. Раздевайся и садись, будь как дома. Борщем-то вас не часто кормили. Из лагеря-то давно?
      - Уже полмесяца, - ответил Волчков. - Два года на казенных харчах прожил.
      - Такой молодой - и два года!? - удивился Степан.
      - Потому и угодил в лагерь, - задумчиво пояснил паренек, вешая на крючок стеганный ватник. - Колхозные корма спалили мы. Неумышленно, конечно. По молодости и озорству получилось. В ночном лошадей пасли. Человек шесть ребят было и я, за старшего. Расположились у стогов на ночевку. Раздурились шибко. Кто-то из ребят закурил, а потом неосторожно бросил окурок. Сено очень сухое было и сразу запылало. Все сгорело. Вот мне, как старшему, тогда и дали два года. Теперь не хочу в колхоз возвращаться: смеяться будут. Да и нет у меня никого там. Родители мои умерли.
      - Смеяться над тобой никто не будет. Но ничего, найдем и здесь тебе работу, - доедая борщ, проговорил Ковальчук. - А Миша-то как чувствует себя?
      - Не плохо. Его заключенные любят. Только уж очень он скучает. Я у него работал в бригаде последнее время. Дело он знает и к людям хорошо относится. Правда, выседки много ему дали: десять лет! Голова поседеет, пока пройдут они.
      Степан тяжело вздохнул.
      - Ну, а ты в шахтеры пойдешь? Специальность тяжелая, но благородная. Миша ничего тебе не рассказывал?
      - Рассказывал. Часто вспоминал донбасских горняков. Об угле много говорил, черным золотом называл его. Я согласен идти на шахту. Силенка у меня окрепла. Целый год в лагере лесорубом работал. Это тоже нелегкое дело, но я справлялся.
      - Завтра поговорю с начальником и постараюсь взять тебя в свою бригаду, - сказал ему Ковальчук. - Сначала учеником поработаешь, а потом и в забойщики переведем. Жить пока у меня будешь. Найдем квартиру переселишься. Устраивает тебя это?
      - Спасибо, устраивает.
      *
      Лагерь заключенных размещался на огромной лесной поляне, обнесенный высоким рыжим забором. По углам бревенчатых стен громоздились сторожевые вышки; внутри двора, вдоль западной стороны забора торчали черные крыши бараков, мастерских, столовой, бани и клуба. Лагерь напоминал небольшой поселок.
      Рядом - второй двор, в широкие ворота которого входила железнодорожная ветка. Много раз в день сюда пригоняли порожняк, а отсюда увозили груженые лесоматериалами платформы. По сторонам ветки возвышались пахучие штабеля плах и теса, бросались в глаза разобранные срубы передвижных домиков, вороха сосновых обрезков. Заключенные работали в три смены. Днем и ночью во дворе стучали топоры, звенело железо, завывали электропилы.
      Михаил работал на подвозке бревен к пилораме. Тягостными и мрачными были первые месяцы его лагерной жизни. Вся обстановка удручала его, давила. Но он заставил себя примириться с необычным режимом, даже с работой под конвоем. Зато никак не мог заглушить в себе неприязни к Гвоздю, с которым ему пришлось не только жить в одном углу барака, но и работать в одной смене. Гвоздь это чувствовал и где только мог старался досадить Михаилу. Работал Сашка с прохладцей, для отвода глаз охраны, иногда совсем не выходил на смену, хитрил, придумывая всевозможные причины. Вот и сегодня он болел.