- БУДЬ ЛЮБЕЗЕН, ПРИГЛУШИ ЗВУК! - прокричал отец, проходя мимо гостиной и даже не притворяясь, что не замечает облаков дыма; ему не хотелось возобновлять старую, набившую оскомину дискуссию. Обе дочери уже выпорхнули из гнезда, одна стала стюардессой и вышла замуж за летчика, другая изучала медицину в Умео, и дом стал слишком большим. Они даже подумывали продать его: в старости лучше жить просто в квартире.

Он разделся, принял душ и решил побриться. "Старею, старею". Бреясь, он старался не разглядывать себя.

- Это правда, что ты охотишься на убийцу полицейского?

Сын стоял в дверях в ванную. На этот раз вопрос звучал не иронично, не как обычное: "Ну, сколько шпионов поймал сегодня, па?" - вопрос, на который он должен был получить отрицательный ответ.

- Пойди сядь, я приду, как только помоюсь, - ответил Фристедт, чтобы потянуть время. Ему не хотелось отказывать сыну, раз тот спросил серьезно, но он и не хотел раскрывать своему гимназисту государственные секреты. Он побрился, помылся, обвернулся полотенцем и вошел в гостиную. Сын стоял у аквариума.

- Садись, - сказал коротко отец.

Они сели друг напротив друга; он заметил синяк под левым глазом сына.

- Что с глазом?

- А-а, один идиот все время болтал: мол, стреляйте в сыщика, стреляйте в сыщика.

- Ты что, подрался в школе?

- Да, но это ничего. А все-таки это правда?

- Кто тебе рассказал?

- Мама.

- Значит, правда, но ей не нужно было говорить тебе об этом. Знаешь, я не имею права рассказывать о работе дома. Твои сестры одобряли такое положение и даже считали его преимуществом.

- Но это правда? Вы поймаете этого дьявола?

- Надеюсь, но точно не знаю. А почему тебе так хочется знать?

- Ведь на месте этого полицейского мог бы быть и ты, да?

Такая мысль Фристедту в голову не приходила. В "фирме" еще никто не был убит, пока он там работал; полицейских в Швеции вообще не убивали, в них стреляли, а перепуганные пьяные, мелкие хулиганы порой даже попадали. За целый год сын впервые выказал свою любовь к отцу. И тому не хотелось упускать этот момент.

- Сегодня вечером я совершу "должностной проступок". За него меня могут выгнать с работы либо передать дело в полицию нравственности или в криминальную полицию. Раньше я никогда так не поступал, всегда следовал нашим дурацким инструкциям. Вот почему ты никогда не знал, над чем я работаю.

- Это связано с поимкой убийцы?

- Да. По крайней мере с попыткой получить более серьезные улики, чем те, которые у нас есть, а есть у нас всякая ерунда, о которой пишут в газетах.

- Тогда о'кей!

- Что о'кей?

- Я имею в виду твой "должностной проступок".

- Спасибо за эти слова. Я напомню тебе о них, когда не смогу повысить тебе апанаж[32] из-за того, что по решению полиции нравственности потеряю надбавку за риск.

- Это так опасно?

- Нет, а что?

- Пистолет при тебе? Хотя раньше я его почти никогда не видел.

- Нет, во всяком случае, не сегодня вечером. Моя работа сегодня не стрелять, а попытаться понять всю эту историю, по крайней мере как она развивалась.

- Сумеешь?

- Нет. Но пока сдаваться не собираюсь. А как твои дела, в порядке?

- Даже очень.

- Хорошо. Скажи маме, что я не знаю, когда вернусь, но позвоню около десяти, если буду задерживаться.

Он поднялся и направился в спальню поискать костюм поприличнее и белую рубашку.

По дороге в румынское посольство он шел, насвистывая. "У наших юношей свои положительные качества. Парнишка - последний ребенок в семье, он не похож на старших сестер, которые вечно были недовольны тем, как СЭПО действовала против "зеленых" и сторонников мира". Для парня вот уже много лет он был то "старик-дьявол", то "дьявольский сыщик".

Фристедт охотно совершал бы по одному "должностному проступку" в неделю ради такой вот минуты, которую он пережил сегодня с сыном.

У выхода на улицу Эстермальмсгатан он узнал двух своих коллег, наблюдавших за посольскими гостями. Они незаметно кивнули друг другу.

Фристедт уже много лет не посещал посольских приемов, но ничего не изменилось. Специально приглашенный югославский персонал предлагал напитки на подносах, на этот раз половина из них были безалкогольными. Арабы, наверное, сильно повлияли на дипломатическую жизнь. Посреди самой большой комнаты стоял огромный стол с лососиной, икрой и различными румынскими закусками. Фристедт удовольствовался стаканом апельсинового сока, пробегая глазами по небольшим группкам военных. Праздник был посвящен юбилею румынской Народной армии, значит, большинство гостей должны были присутствовать в парадной форме, которая на обычных приемах выглядела бы опереточно.

Но Юрий Чиварцев, вернее, полковник Юрий Чиварцев, по всей видимости, должен прийти в гражданском, думал Фристедт.

И ошибся. Все было куда тоньше. Форма полковника Советской Армии даже среди большого блеска других мундиров сразу бросается в глаза присутствующим, следящим за "старшей наседкой" той или иной стороны.

Фристедт одиноко стоял у колонны и ждал удобного момента. Прошло уже довольно много времени, а вокруг советского полковника все еще вертелся хвост офицеров восточноевропейских стран. Фристедт почувствовал, что удачный случай вот-вот ускользнет от него, ему уже самому хотелось смеяться над собой. Но вдруг полковник поставил рюмку на поднос и решительным шагом направился к столу с закусками. Казалось, будто он решил отделаться от охраны, и она не последовала за ним. Удобный момент.

Когда шеф ГРУ - военной разведки Советского Союза - копался в вазочке с икрой у торцовой стороны стола, к нему неожиданно и незаметно обратился мужчина в штатском, которого он не знал.

- Меня зовут Арне Фристедт, я комиссар шведской службы безопасности, я хотел бы поговорить с вами и как можно скорее. Без свидетелей. Дело это законное, но нам нужна ваша помощь, - сказал Фристедт по-английски, еще раньше отрепетировав фразу несколько раз. Короче сказать было бы невозможно.

Полковник засиял и неожиданно повернулся к нему с улыбкой на лице, но без улыбки в глазах.

- Ой, как приятно, - сказал шеф ГРУ, пожимая ему руку, и одним выдохом добавил: - Юргордсбруннс Вэрдсхюс, ровно в 10 часов.

Повернулся и ушел.

Фристедт остался, притворяясь, будто выбирает еду. "Какого черта, что он имел в виду? Назначить свидание почти на месте убийства?" - думал он.

Фристедт оставался на приеме еще с четверть часа, а потом отправился домой. До назначенного времени было еще более трех часов.

Карл продал старую машину и купил новую поменьше и внешне поскромнее, но более скоростную и дорогую. Уплатил разницу наличными, хотя настроение у него было совсем не для покупок. Потом взял гамбургер и поехал домой. Войдя в квартиру, сразу же открыл обычно запертую комнату для тренировок. В последнее время он буквально заставлял себя не пользоваться ею, но сейчас точно так же заставил себя открыть ее, надеясь перебороть состояние, в котором находился вот уже целые сутки.

Он начал с отработки двадцати - двадцати пяти движений, характерных для стрельбы с близкого расстояния.

Он знал, что оперативник должен заниматься этим постоянно и постоянно держать в форме себя и свой арсенал. Все это не имело ничего общего с балетоподобными движениями, которые можно видеть в кинофильмах или в некоторых спортивных видах единоборств. Именно это последнее и стало основной предпосылкой для получения образования в Сан-Диего.

"Это не фильмы с пресловутым Брюсом Ли, мальчики, это нечто более серьезное. Когда какой-нибудь дьявол настолько глуп, что, наступая на вас, занимает спортивную позицию готовности, - стреляйте в него или бейте по голове лопатой. Если же при вас нет этих или других нужных предметов или если начинается шум, знайте: вы не на какой-то там треклятой Олимпиаде, и речь идет не о серебряных медалях. И если кто-нибудь из вас увлекается "пижамной борьбой" и тому подобным, то с Божьей помощью мы выбьем из вас это увлечение, даже если вы и будете сопротивляться, хе-хе".

При этом инструкторы по каратэ поясняли: "Тому, кто, например, неожиданно потерял глаз, не нужен уже даже самый красивый пояс".

После годичного курса основных тренировок - пожизненное повторение. Модель - всего несколько моментов, но отнюдь не спортивных.

После душа Карл сидел в банном халате, чувствуя начинающуюся послетренировочную боль и нытье в коленях - результат стократного удара по мешку с песком. Окажись вместо мешка человек, это означало бы два-три сломанных ребра и сильное кровотечение.

Отчет обо всех, как утверждалось в нем, планируемых насильственных акциях пропалестинских групп, не более чем блеф, и не только потому, что все эти "утвержденные планы" - сжигать еврейские детские сады, взрывать синагоги, убивать школьников и дипломатов и так далее - были неправдоподобными или оставались лишь "утвержденными планами". А главным образом потому, что Карл мог убедительно доказать, что отчет этот составлен оплачиваемым доносчиком. В отчете на это, конечно, нет и намека, но неоднократно подчеркивалось, что "источников много и при этом совершенно разных". От всего этого разило платным агентом, и с помощью ЭВМ это можно было доказать за какой-нибудь час.

В основе своей вопрос был чисто математическим. В отчете была ссылка на рапорты из шести стокгольмских политических группировок. Доносы пришли примерно в одно время. Следовательно, с помощью ЭВМ можно быстро и точно доказать, что один и тот же человек имел возможность получить эти данные одновременно.

И когда Карл запросил общий раздел базы данных службы безопасности об этом человеке, компьютер ответил, что информация защищена от несанкционированного доступа. А это означало, что один из "друзей мира" и пропалестинских активистов работает именно сейчас в Стокгольме и не является предметом так называемой "регистрации взглядов", хотя именно из-за "своей исключительной активности" тот человек, который, согласно соответствующему закону и комментариям к нему, "подлежит регистрации", и "не только потому, что придерживается определенных политических взглядов, но и потому, что своей активной деятельностью доказывает серьезность отношения к преступным взглядам" (революция запрещена, но не запрещено быть членом партии, призывающей к революции; однако это - причина серьезного отношения к делу, то есть к подозрению в преступной деятельности, если человек, о котором идет речь, играет руководящую роль или активно участвует во многих различных организациях).

Компьютер "защищал" доносчика, имя которого Карл уже получил из открытой информации о членах соответствующих организаций.

Последнее представляло собой чисто юридическую тонкость. Эти люди были "со стороны". На профессиональном языке это называлось хитроумной формулировкой - "сторонняя аккредитация". В те времена, когда компьютер не выполнял такую регистрацию, при подобном запросе шла отсылка к разделу "розыскной материал", который хранился в особой библиотеке и состоял из списков членов различных подозрительных организаций и других "разведданных", не подлежащих, согласно закону, "регистрации".

В сотую долю секунды компьютеры преодолели различие между одним и другим. Одно лишь мелькание кода в левом углу экрана дисплея сообщило о той классификации информации, которую многие назвали бы "регистрацией", и ничем иным.

Короче говоря, один и тот же оплачиваемый "негодяи" бегал по организациям и "находил фантастические угрозы насилием". Его подбадривали и давали новые задания, а те приводили к новым наблюдениям о "предстоящих акциях", так никогда и не осуществлявшихся, и опять деньги и новые задания.

Классическая ошибка разведывательных и контрразведывательных служб. В теоретической части образования в Сан-Диего таких примеров было множество, и на сленге спецшколы они назывались "синдромом поросячего залива". (Полностью неудавшееся вторжение президента Кеннеди в залив Кочинос объясняется так: информаторы пустословят, дабы получить деньги от своих инструкторов, инструкторы пустословие своих информаторов по более жесткому сценарию докладывают местному шефу, а местные шефы занимаются тем же. В результате президент полностью верит, что население Кубы как один поднимется против гнета, стоит лишь стягу США замелькать в океане; так и случилось в заливе Кочинос - 250 убитых на берегу, остальные взяты в плен взбешенным местным населением.)

"Поросятки заливные" - что доказывает опасность пропалестинских активистов.

Карл подавил неожиданное желание одеться, выйти выпить пива и поискать даму. Вместо этого он встал, пошел на кухню и приготовил себе чай. "Пока все это дело не кончится, я и дальше буду поступать лишь так", - решил он.

Он долго сидел над чашкой чая, пытаясь определить свою роль в охоте за бывшими товарищами. Взял протокол телефонного разговора между Сундом и Понти и снова прочел его с начала до корца. Часто бывает полезно переосмыслить все прочитанное в одиночестве. Кто-то из ответственных за пропаганду на встрече получил поручение связаться с нужными людьми в средствах массовой информации и попытаться застопорить волну враждебных выпадов против арабов, возможно, также и для того, чтобы передать отношение пропалестинского движения к этому делу. Естественно, этот кто-то позвонит Понти - ведь в их движении все знают Понти как ветерана и левого, и пропалестинского движений, кроме того, он важный сотрудник одного из этих средств информации. Верно? Тогда разговор звучит так, как он звучал между ними.

А может, не так?

Он попробовал прочесть разговор "по-нэслюдовски", не совсем понятно, но кое-что получилось.

И все же почему убийца именно Понти, а, например, не Ян Мюрдаль или Свен Линдквист[33]?

Потому что прошлое Понти несколько странное. Потому что в движении левых сил Понти был известен как "охотник за шпионами", слухи об этом доходили даже до той группы "Кларте", в которую входил и сам Карл, а у них не имели обыкновения шептаться, называя имена товарищей или симпатизирующих. Потому что Понти не был обыкновенным "левым" активистом и потому, наконец, что именно он находил то одного, то другого провокатора в этом движении.

Карл налил себе большой стакан двенадцатилетнего виски. Потом он попробует заснуть. Итак, оба пожилых полицейских - и Аппельтофт, и Фристедт - не позволят вдохновить себя всякими глупостями. Они явно честные ребята, их поведение профессионально. Ну а их растерянность?

В одном они, возможно, если не сказать абсолютно, правы. Если этих активистов и часть палестинцев удастся допросить, то и сам допрос, и домашний обыск дадут новый материал в изобилии, а он действительно необходим. Карл влил в себя виски, погасил свет и в темноте направился в спальню. Он нисколько не боялся темноты, наоборот, у него были все основания сознавать, что именно он сам и есть та опасность, которая могла подкарауливать кого-нибудь в темноте.

Фристедт носил недорогие японские электронные часы, но ходили они с точностью до секунды. Вежливее всего, решил он, прийти первым на место встречи - пусть возможные наблюдатели увидят, что он один. Был поздний зимний вечер начала декабря, ресторан, естественно, полупустой; до встречи оставалось всего тридцать секунд. Он выбрал столик в углу, куда невозможно заглянуть с улицы. За две секунды до 22 часов шеф ГРУ в сером костюме подошел к столику.

- Я сяду так, будто мы давние друзья, хорошо? - поприветствовал он, выдвинул стул, сел и потянулся к меню - и казалось, все это в одном движении.

Полистал, притворяясь, что ему интересно, а может, и действительно ему было интересно, Фристедт не мог определить, потом захлопнул меню и вновь обратился к Фристедту.

- Я решил. Я думаю взять икру, немного пива и водки. Ну, дорогой комиссар, теперь послушаем вас.

- Мне нужна ваша помощь. Точнее, служба безопасности нуждается в вашей помощи, я уже и раньше обращался к вашему гражданскому коллеге, но без успеха.

- Знаю, и знаю, о чем идет речь, - сказал Юрий Чиварцев. В этот момент подошел официант. Шеф ГРУ заказал себе икру, водку и пиво и после вопросительного взгляда на Фристедта - то же самое и для него.

- Это для нас очень важно, и я рад, что смог встретиться с вами, - продолжал Фристедт. - Но при этом не может быть и речи о чем-то таком, что было бы обременительно для Советского Союза. Мы - нейтральная страна, и мы обычно помогаем коллегам, когда это касается других стран. И я подумал, что так можно сделать и на этот раз.

- Очень симпатичная мысль, - прервал его шеф ГРУ, и только сейчас Фристедт с удивлением сообразил, что они говорят по-шведски и советский разведчик почти не делает ошибок.

- Я уже кое-что прощупал, об этом я не хочу говорить подробно, - продолжал Чиварцев, - но, во всяком случае, я разделяю ваше предположение, что это не та операция, которая могла бы заинтересовать кого-либо из наших сотрудников. Следовательно, мы желаем вам успехов в поиске убийцы, чтобы он был найден и понес наказание, а мы избежали всяких... скажем... неприятностей и подозрений.

Официант накрывал на стол, и поэтому некоторое время они сидели молча.

- Заверяю вас, что вы получите позитивный ответ в течение сорока восьми часов, - улыбнулся русский, - и думаю, что понимаю, как это важно для вас, лично для вас, учитывая, что вы повели себя... скажем так, пренебрегая условностями.

- Да, верно. Это можно сказать определенно, я имею в виду то, что это важно, и то, что я пренебрег условностями, - ответил Фристедт.

- Ну, увидимся через сорок восемь часов, нет, не здесь. Кстати, увидимся на месте преступления, и вы получите ответ. Подходит?

- В высшей степени.

- Ну что ж. Это означает, мой дорогой комиссар, что вы, как выражаются наши англо-американские друзья, you owe me one[34].

В глазах у Фристедта потемнело. Во взаимоотношениях с французскими, британскими, американскими, израильскими и западногерманскими коллегами на это даже и не требовалось указывать, это было профессионально само собой разумеющимся. Но быть должником военной разведки Советского Союза не очень приятно для шведского сотрудника службы безопасности.

- Да, конечно. Но в пределах закона и, в таком случае, с радостью, - ответил Фристедт и улыбнулся в восторге от того, как хитро вышел из затруднительного положения. Чиварщев тоже улыбнулся, хотя и по каким-то другим причинам.

- Только один маленький вопрос перед расставанием, - продолжил Фристедт. - Почему вы хотели встретиться именно здесь, вблизи места убийства?

- Потому что это укор моему юмористическому настроению, а еще потому, что никто не поверит своим глазам, увидев нас вместе именно здесь. Итак, через сорок восемь часов, товарищ комиссар?

Русский встал, вытер рот и протянул руку - и опять это было словно в одном движении. Слово "товарищ" он не очень подчеркивал, оно прозвучало лишь как обычный перевод русского вежливого обращения.

Аппельтофт сидел и рассматривал в носке дырку на большом пальце. "Раньше носки штопали", - думал он. Рядом стояла почти пустая бутылка "Маскет Карлово". Он был чуточку пьян. От болгарского вина чувствуешь себя почти "неблагонадежным", мелькало в мыслях. Вечерняя телевизионная программа подходила к концу, была последняя серия многосерийной любовной истории из жизни в Австралии: героиню сначала искусал крокодил, потом, после пластической операции, она сделалась фотомоделью и вернулась на большое ранчо, чтобы осуществить свои колоссальные планы отмщения, и тут влюбилась или что-то еще. Аппельтофт собрался выключить телевизор, но жена заупрямилась, хотела досмотреть.

Они немного поговорили о предстоящем Рождестве, о возможности провести его в Хельсингланде, в местечке, где прошло их детство: смогут ли они нагреть избу в разгар зимы, не простудится ли их самый младший внук и вообще удастся ли им взять с собой дочь и ее мужа - те еще не "подавали признаков жизни" и, похоже, хотели провести рождественские каникулы без родителей, хотя и не говорили об этом открыто.

Его дочери было уже двадцать семь лет, она работала провизором в аптеке и голосовала, вероятно, за левую партию коммунистов. Она считала полицию вообще, и СЭПО в особенности, репрессивным инструментом капитала, необходимым для того, чтобы держать рабочий класс в рабстве и так далее.

Даже на самой "фирме" появились теперь коммунисты. Аппельтофту трудно согласиться с мыслью, что этот Хамильтон, между прочим, выходец из высшего класса, - коммунист или по крайней мере был им. Итак, сейчас носки с дырками выбрасывают, а на "фирме" работают коммунисты.

Он опять подумал о дочери, ему стало еще тоскливее на душе, он даже пролил оставшееся вино. Он беспокойно покосился на жену, но та была поглощена фильмом. Для меланхолии была особая причина, тут все дело в его собственной дочери.

Документы о Понти он не стал брать с собой. И так хватало: не очень уж много времени оставалось гулять на свободе этим четверым из Хэгерстена, вот о ком надо изучать материалы. А их было маловато.

Главное, конечно же, разобраться с Аннелис Рюден. Она - связующее звено между Фолькессоном и другими пропалестинскими активистами. Ее надо бы прихватить для спокойного разговора, вместо того чтобы решаться на то, что должно было случиться.

Ей всего двадцать три года. Она, наверное, вступила в пропалестинскую группу два года назад, когда встретилась с Нильсом Густавом Сундом, который был на четыре года старше ее и к тому же как-то связан с Ближним Востоком. А она там и не бывала. Училась в гимназии и готовилась к уходу за больными. До этого она посещала школу медицинских сестер, но бросила ее и год работала у своей матери в магазине швейных принадлежностей на Сибиллагатан.

Двумя этажами выше ее жила Петра Хернберг двадцати шести лет, и именно она была причиной меланхолии Аппельтофта: она работала провизором в аптеке "Эльген" на перекрестке Энгельбрехтсгатан и Карлавэген. Хернберг уже два года является членом правления пропалестинской группы в Стокгольме; но самое сложное состояло в том, что она целый год "по непонятным причинам" жила в Бейруте. Раньше она состояла в молодежном движении КМ при ЛПК[35], но вышла из него и теперь симпатизировала, вероятно, какой-нибудь экстремистской группе, обозначаемой этой аббревиатурой.

Ее жених, или, можно сказать, ее муж, поскольку такого рода молодежь просто сходится, вместо того чтобы выходить замуж или жениться, был в группе самым интересным. Его звали Андерс Хедлюнд, и был ему тридцать один год, он ветеран пропалестинского движения, три месяца жил в Бейруте одновременно с Петрой Хернберг - может быть, там-то они и встретились, думал Аппельтофт, - и он тоже был там "по непонятным причинам". Кроме того, он принимал участие в некоем террористическом семинаре в Западной Германии, тайно оплаченном ливийским государством. Потом два месяца - в столице Ливии Триполи, и опять "по непонятным причинам". Резюме: он единственный из четверых, кто мог быть непосредственно связан с террористическими акциями. Но и здесь большой вопрос, ведь его жена (или сожительница) целый год находилась в Бейруте.

Существовала также возможность, что Аннелис Рюден как-то узнала, что затевал Андерс Хедлюнд, и анонимно хотела предупредить Акселя Фолькессона об этом.

Но сейчас, когда ее собираются схватить вместе с остальными, не станет ли она помогать своим "товарищам", не подумает ли, что если будет болтать при таких обстоятельствах, то куда это ее заведет?

Лучше, гораздо лучше было бы просто переговорить с ней. Но Нэслюнд - идиот. Печально, что такой сложной работой, какую проводит его "фирма", руководит идиот. Но так оно и есть. И с этим ничего не поделаешь.

Аппельтофту не было резона скрывать от себя, что ему хочется вернуться во времена, когда он был обычным полицейским. Но было уже поздно.