Но по какому праву они делают такое предположение? Подобно тому как мы назвали несомненно помешанным человека с обилием безумных идей, с уничтоженным самосознанием или с полным упадком интеллигентности, и изучали его психологические явления как болезненные симптомы, — мы можем назвать умственно несомненно здоровым человека, который всю жизнь пользовался уважением и поклонением своих ближних, который всегда действовал в полном сознании своих поступков, и должны будем рассматривать его психологические процессы как чисто физиологические явления.

Чарльз Лам говорит: «It is impossible for a mind to conceive of a mad Shakespeare». В этих словах много правды. Но Шекспира мы знаем лишь как поэта, Гёте же мы знаем и как человека, и в его самые сокровенные чувства и думы мы можем заглянуть так глубоко, как ни у какого другого человека в истории. Если мы желаем себе представить цельного человека, так это именно Гёте. Кто раз сталкивался с ним, приходил в восторг от этой личности, в восхищение от величия его ума. «Огненным духом с орлиными крыльями, гением от головы до пяток называет его Гейнзе, поэт чувственности; христиански мечтательный Лафатер называет его гением, основная черта которого есть любовь, а глубокомысленный Юнг–Штиллинг жалеет, что столь немногим суждено знать сердце этого замечательного человека с большими ясными глазами, чудным лбом и стройным сложением. Клингер пишет, что потомство будет вечно удивляться ему, а поэт–философ Якоби считает невозможным, чтобы об этом необыкновенном существе мог себе составить хоть какое–либо понятие тот, кто не видел и не слышал Гёте. Виланд утверждает, что никогда ещё в мире не было человека, который бы в такой степени сочетал в себе всю доброту и всю мощь, который бы так глубоко понял природу, как Гёте» (Moriz Carriere).

Приступая к психологическому анализу Гёте, мы вправе предположить, что имеем дело с умственно здоровым человеком. То, что мы здесь находим, хоть и необыкновенно, но не выходит за пределы чисто физиологических процессов. Если поэтому Гёте, как мы видели, имел иногда галлюцинации, то было бы совершенно неправильно делать отсюда вывод, что Гёте страдал умственным расстройством; мы, скорее, должны заключить из этого, что заблуждались, полагая, будто обманы чувств наблюдаются лишь у помешанных, и нашей дальнейшей задачей будет – найти их причину, способ происхождения и отличие от галлюцинаций душевнобольных.

Можно было бы здесь отметить, что у Гёте, несмотря на величие его ума, дело шло о преходящем болезненном состоянии, но такой взгляд как раз опровергается тем, что у людей с выдающимся умом обманы чувств наблюдаются относительно часто. Моро поэтому и не говорит о преходящей болезни, существующей вопреки и наряду с величием ума, а считает именно последнее признаком умственного заболевания.

Я того мнения, что как случающиеся у великих людей галлюцинации, так и остальные так называемые «болезненные симптомы гениальности», которые мы рассмотрим по порядку, вообще не могут быть рассматриваемы как симптомы болезни потому, что дело здесь идёт о чисто физиологических явлениях, которые наука должна объяснить и обосновать.

Как я уже неоднократно указывал, главным условием умственного здоровья служит равномерное развитие различных психических факторов. Как развитие всех отдельных умственных особенностей, так и их взаимное отношение требует известной физиологической широты. У одного человека преобладает фантазия, у другого рассудочная деятельность, у третьего чувствительность, но все они могут при этом не выходить за границу физиологической широты. Это различие во взаимоотношении психических моментов обусловливает различие характеров, и мы знаем, что на свете нет двух одинаковых характеров и что поэтому о норме в этом отношении не может быть речи.

Чем выше общая ступень развития рода и индивидуума, тем очевиднее будут различия между психическими факторами и тем соответственно этому большей окажется нужная физиологическая широта. Если скульптор делает маленькую статуэтку и совершает при этом незначительную погрешность, от которой образуется разница в обеих половинах лица, то этого, быть может, никто и не заметит. Если же эту статуэтку увеличить в пять раз, то разница уже сразу бросается в глаза, хотя отношение осталось тем же. Таким образом, к высоко одарённым индивидуумам, к так называемым гениям, необходимо во всех отношениях прикладывать высший масштаб; они для нас – люди, представляющиеся нам как бы сквозь увеличительное стекло.

Теперь постараемся исследовать различные «симптомы», открытые у великих людей, и отыскать разницу между ними и симптомами душевных болезней.

Итак, Моро и Ломброзо составили целый список великих людей, страдавший будто бы галлюцинациями. Я зашёл бы слишком далеко, если бы пожелал здесь остановиться на всех этих случаях, между которыми имеются: Наполеон, Лютер, Бернадот, Бенвенуто Челлини, Байрон, Карданус, Кромвель, Сократ, Брут и т.д.

Прежде всего должно заметить, что весь материал чрезвычайно сомнителен. Всем известно, как жизнь замечательных людей всегда разукрашивается всяческими анекдотами и сказками, как их отчасти сознательно, отчасти бессознательно окружают чудесными сказаниями. Затем эти измышления перемешиваются с действительными происшествиями, один писатель переписывает у другого, первоначальный источник пропадает, и сказка всеми принимается за факт.

Каждому психиатру известно, что вовсе не всегда так легко с уверенностью установить галлюцинации, даже имея больного под своим наблюдением.

Показания больного и больничной прислуги обыкновенно не так надёжны, чтобы исключить возможность ошибки, и в большинстве случаев своё суждение придётся основывать лишь на собственном личном наблюдении. Если же мы на основании заметки какого–нибудь писателя, переписавшего её у другого писателя, пожелаем утверждать, что такая–то особа несколько столетий тому назад имела галлюцинацию, то в достоверности этого факта невольно усомнишься. Если Плутарх рассказывает, что в ночь перед сражением при Филиппах Бруту явился дух убитого Цезаря, то должны ли мы здесь предположить галлюцинацию? Прежде всего задаёшь себе вопрос: откуда Плутарх узнал про это событие? Ведь его при этом не было.

Место, о котором идёт речь, гласит в подлиннике следующим образом: «Когда он намеривался перевести войско из Азии, вдруг настала ночь, палатка тускло освещалась, и весь лагерь был объят глубокой тишиной. Он сам был погружен в раздумье, как вдруг ему показалось, что кто–то вошёл. Он посмотрел по направлению к выходу и увидел странное и страшное явление; это была страшная фигура, молча стоявшая вблизи него. Он решился спросить её: «Кто ты? Человек или Бог? Чего тебе угодно? Для чего ты здесь?» Приведение ответило: «Я твой злой дух, Брут! При Филиппах мы свидимся!» И Брут, не испугавшись, сказал: «Согласен!»».

Плутарх не указывает источника, откуда он добыл это показание. Как же мы можем теперь решить, основан ли этот рассказ на факте, или же мы имеем дело просто с преданием, повествуемым Плутархом? В другом месте тот же автор пишет: «В ту же ночь дух явился Бруту вторично в том же виде, но, не говоря ни слова, исчез». Здесь Плутарх категорически замечает: «Публ. Волумний, философски мыслящий человек, сопровождавший Брута в этом походе с самого начала, ни словом не упоминает об этом происшествии». Следовательно, самому Плутарху дело показалось сомнительным. Но допустив даже, что Брут сам рассказывал это, — разве же оно служит доказательством галлюцинации? Так как дело было ночью, то разве это не мог быть сон, который Брут в состоянии легко объяснимого возбуждения принял за действительность?

Про Кромвеля Моро рассказывает, что когда он однажды, в молодости, лежал в постели и не мог уснуть от усталости, ему явилась гигантского роста женщина, которая сказала ему, что он станет величайшим мужем Англии. Кто нам докажет, что Кромвель, раз он уже лежал в постели, не заснул и не видел этого во сне? Или кто нам поручится, что славный Кромвель не был тогда под хмельком?

В доказательство того, что Лютер страдал галлюцинациями, Ломброзо приводит следующий рассказ самого Лютера: «Проживая в 1521 году в Патмосе, в комнате, куда входили только два пажа, приносящие мне пищу, я однажды вечером, уже лёжа в постели, услышал, как орехи начали шевелиться в своём мешке и сами собою рассыпались вокруг моего ложа и даже были подброшены до потолка. Едва я уснул, как услышал сильный шум, как если бы рассыпали множество ягод; я вскочил и крикнул: «Кто ты! Со мной Иисус Христос!»». Здесь сам Лютер говорит, что при второй половине этого происшествия он уже спал. Радешток, также упоминающий об этом случае, вовсе игнорирует уже последнее обстоятельство, имеющее для психиатра столь важное значение. Кто знает, в какой форме выставит это дело третий автор! Случайные галлюцинации ночью, в кровати – всегда очень сомнительного свойства.

Гаген указывает на это обстоятельство и у больных. «Как в начале, так и в течение помешательства, больные рассказывают о своих снах как о событиях, будто бы в действительности случившихся, например, что они ночью были там–то и там–то, что они видели всё небо со всеми ангелами».

Таким же образом дело обстоит и с остальным материалом, и я должен откровенно сознаться, что очень остерегался бы создать научную теорию на основании подобных наблюдений! Оно, конечно, похвально – собирать побольше материала для обогащения наших знаний относительно психологических процессов у великих людей, но не следует увлекаться до положительных выводов из столь сомнительных фактов.

Но как бы скептически мы не отнеслись к этим, отчасти сказочным традициям, мы, с другой стороны, не должны закрывать глаза перед некоторыми действительными фактами. Что великие люди имели иногда галлюцинации – это бесспорный факт, и нам придётся поэтому тщательно исследовать это явление.

Заметим уже наперёд, что для правильного суждения о каком–нибудь случае обманов чувств необходимо возможно более точное знание явлений, касающихся этой области; что существуют различные формы обманов чувств, и что их происхождение объясняется различнейшими психологическими процессами. Мне, конечно, невозможно здесь коснуться всех относящихся сюда подробностей и различных теорий, а потому, вынужден отослать читателя к имеющейся по этому предмету обширной литературе. Я должен ограничиться указанием нескольких пунктов, необходимых для наших целей.

Со времени Эскироля, впервые обратившего на эти явления серьёзное внимание, различают два вида обманов чувств: в одном случае дело идёт о видениях, возникших без участия реального объекта, и тогда говорят о галлюцинациях; в другом случае предмет принимается не за то, что он в действительности есть, а воспринимается в изменённой фальшивой форме, и это явление называется иллюзией. Оба явления постепенно переходят одно в другое, и во многих случаях их невозможно отличить.

Я уже выше заметил, что некоторые галлюцинации помешанных имеют физиологическую аналогию в способности воспроизводить прошлые впечатления. Предмет, который мы часто видели, мы можем воспроизвести в своём уме. Эта способность в различной степени развита у различных индивидуумов. Обыкновенно воспроизведенный образ значительно слабее реального как по очертаниям, так и по краскам. В редких случаях эта способность бывает настолько повышенной, что воспроизведённый образ почти одинаков с действительным. Так, например, Ломброзо рассказывает про одного художника, «что он способен был набросать до трёхсот портретов в год; ему достаточно было наблюдать кого–нибудь в течение получаса, чтобы затем снова увидеть его пред собой (в состоянии галлюцинации) с такой ясностью, как если бы эта личность действительно стояла перед ним». Ломброзо прямо прибавляет: «в состоянии галлюцинации». Здесь дело идёт просто об усилении физиологической деятельности, повышающем производительную способность индивидуума. Многие, наверное, будут против того, чтобы это явление названо было галлюцинацией. Если же всё–таки сделать это – что, собственно, является только делом условия, — то подобных «галлюцинаций» не должно смешивать с обманами чувств у помешанных. Сказанный художник произвольно вызвал в своей памяти образ воспоминания, между тем как галлюцинация помешаного не зависит от его воли, а, напротив, является ему неожиданно, пугает его и не оставляет, как бы он этого не желал.

Ещё сомнительно, действительно ли у того художника воспроизводимый в памяти образ обладал ясностью реального образа; против этого говорит то обстоятельство, что он умел отличать их. Но как бы там ни было, подобное явление не может считаться болезненным симптомом. Если даже воспоминание вполне достигает ясности действительности, то мы всё–таки имеем ещё дело с чем–то весьма отличным от галлюцинации помешанного, и нужно действительно много необдуманности и безрассудства, чтобы назвать такой процесс болезненным.

Как при простой воспроизводительной деятельности в памяти воскресают лишь прежние впечатления, так благодаря фантазии возникают новые сочетания, имеющие характер собственных изобретений. У индивидуумов с сильной фантазией её образы, подобно образам воспоминания, могут быть столь ясными и отчётливыми, что очень приближаются к действительности. Ломброзо пишет: «Живописец Монтина полагал, что видит свои картины ещё до того, как они были нарисованы. Когда однажды кто–то стал между ним и тем местом, где он воображал одну из своих картин, он просил мешающего посторониться».

Здесь, очевидно, дело идёт также о произвольно вызванном представлении, относительно которого тоже ещё неизвестно, равнялось ли оно по ясности действительности. Что художник попросил стоявшего перед ним человека посторониться чтобы не мешать его фантазии, — вполне естественно. Желая воспроизвести в себе какое–либо прошлое впечатление, мы прежде всего стараемся исключить все остальные впечатления соответственного органа чувств. Желая представить себе образ какого–нибудь лица, мы закрываем глаза. При открытых глазах большинство людей ещё способно будет к такому воспроизведению, пока органу зрения представляются лишь неодушевлённые предметы. Но, беседуя с кем–нибудь и рассматривая черты лица этого живого человека, лишь немногие сумеют представить себе одновременно образ другой личности. Точно также лишь очень немногие умеют припомнить какую–нибудь мелодию, когда в то же время до их слуха доносится музыка.

У художников с живой фантазией подобные явления не представляют редкости. Они не имеют ничего общего с галлюцинациями помешанных и их поэтому назвали лже–галлюцинациями (Гаген) или же психическими галлюцинациями (Баярже). Крафт–Эбинг пишет по этому поводу следующее: «У художников такая способность бывает либо просто репродуктивной, либо фантастически преобразующей. На ней, быть может, основано искусство некоторых выдающихся художников драмы, поразительно пластическое изображение таких поэтов, как Гёте, Оссиан, Гомер. У композиторов тонкость инструментовки и характер их произведений также, вероятно, основаны на способности тонкой и живой воспроизводительной способности их акустической памяти. Что индивидуумы со столь развитыми чувствами легче могут иметь галлюцинации, чем лица с бедной фантазией, вращающиеся больше в области отвлечённых идей, - с этим вовсе не приходится спорить».

До сих пор наши рассуждения имели в виду исключительно случаи, где обманы чувств вызывались произвольно, будь это посредством особенно сильно развитой воспроизводительной способности, или же посредством игры фантазии. Лица, о которых идёт речь, сохраняли при этом сознание, что дело шло лишь о фантастическом образе, а не о действительном предмете.

В противоположность этому нам сообщают о значительном числе выдающихся людей, у которых обманы чувств происходили независимо от воли, стало быть были действительными галлюцинациями. Сюда относятся главным образом религиозные видения. Лютер неоднократно видел дьявола и, как известно, однажды даже швырнул в него чернильницей.

В вопросе о том, следует ли подобные обманы чувств считать чем–то болезненным, мнения расходятся. В то время как одни психиатры говорят о физиологических галлюцинациях, возможных при состоянии полнейшего здоровья (Бриер де Буамон, Лейдесдорф, Штрюмпель и др.), другие видят в них при всех условиях симптом умственного расстройства. При особом мнении остался Гаген, полагающий, что хотя галлюцинация всегда представляет собой болезненное состояние, но болезнь в таком случае не обязательно должна быть психической. Он видит в галлюцинации телесное заболевание, которое хоть и образует обыкновенно осложнение умственных болезней, но само по себе не обязано служить симптомом душевного заболевания. Гаген приходит к этому выводу на основании своей теории, рассматривающей галлюцинацию как судорогу, — но об этом здесь не место распространяться.