Глава 2

— Не делай этого.

Ветка Шалфея взглянула в глаза Танцующей Оленихи, вышедшей из родильного вигвама с младенцем на руках. Танцующая Олениха украдкой бросила быстрый взгляд на Тяжкого Бобра, стоявшего перед своим вигвамом со скрещенными на груди руками. При свете солнца хорошо был виден средних лет невысокий человек, довольно полный. Лицо с толстыми отвисшими щеками ничем не выдавало его мыслей. Между широких скул приплюснутый нос тоже казался толстым. По высокому просторному лбу наискось шел глубокий шрам — след боевого дротика анит-а.

— Еды не хватает, — жалобно прошептала Танцующая Олениха, сморщившись от боли в ногах. Невысокое утреннее солнце освещало ее выпрямившуюся фигуру.

— А я тебе говорю: не делай этого. Что-нибудь обязательно будет, — сердито произнесла Ветка Шалфея, чувствуя по напряжению в животе, как нарастает ее гнев. От последней добычи оставалось совсем немного — лишь несколько тонких полосок сушеного мяса, которых хватит еще на один-два раза. Правда, удалось набрать кое-каких кореньев, чтобы сварить похлебку. Женщины уже отправлялись в заросли искать кроличьи норы, расположенные достаточно близко к реке, чтобы можно было прорыть канавку и затопить их. Но убивать из-за этого ребенка…

Лицо Танцующей Оленихи напряглось.

— Мой ребенок… это ведь девочка. — Она снова посмотрела на Тяжкого Бобра. — Ему лучше знать.

— Ты должна решать, как поступить! Он не имеет никакого права заставлять тебя убить твое собственное дитя!

— Пожалуйста, замолчи, — умоляюще произнесла Танцующая Олениха. От ее голоса сердце разрывалось у Ветки Шалфея в груди. — Я понимаю, что ты желаешь мне добра, но пока Бегущий Далеко не вернулся… В общем, я не хочу неприятностей.

— Но я поддержу тебя. Отдам тебе остатки моего сушеного мяса, — пообещала Ветка Шалфея. Она-то прекрасно знала, что Бегущего Далеко убили анит-а. — Послушай, мы просто не можем так все время и убивать девочек.

Ветка Шалфея положила руку на плечо Танцующей Оленихи.

— Поверь мне. Что ты будешь чувствовать, если убьешь своего младенца, а Голодный Бык, или кто-нибудь из другого охотничьего отряда, прибежит и скажет, что они окружили стадо и убили достаточно бизонов, чтобы на всех была еда?

Танцующая Олениха закусила губу, не отводя глаз от Тяжкого Бобра. Казалось, что его присутствие наполняет воздух отвратительным зловонием.

— Да если и так? А потом-то что? Как долго придется ждать следующей удачной охоты? Нет. У меня какой-то туман в голове, но я точно помню: он сказал, что я должна это сделать. Ради всего Племени. У нее, — она приподняла ребенка, — еще нет души. Ведь ей еще не дали имя. Она как животное.

Ветка Шалфея закрыла глаза, услышав в голосе Танцующей Оленихи искреннюю убежденность:

— Но ведь эта девочка… последнее, что связывает тебя с Бегущим Далеко.

Произнести последние слова у нее не хватило духу: не было сил усугублять горе Танцующей Оленихи.

Внезапно глаза Танцующей Оленихи неприязненно впились в лицо Ветки Шалфея.

— Ты и так достаточно постаралась. Ты… да еще этот бердаче!

Злоба, звучавшая в ее голосе, сломила решимость Ветки Шалфея.

— Пожалуйста, пропусти меня, Ветка Шалфея. Чем быстрее я это сделаю, тем лучше.

Отступив в сторону, она в оцепенении смотрела, как Танцующая Олениха — печальная одинокая фигурка — идет по тропинке на вершину холма. Когда Танцующая Олениха подняла младенца над головой и швырнула вниз на гладкую речную гальку, Ветка Шалфея невольно отшатнулась. Ветер отнес в сторону звук удара.

Тяжкий Бобр повернулся и вошел в свой вигвам. Ни один мускул не дрогнул на его неподвижном лице. Люди смотрели ничего не выражавшими глазами на фигуру, поникшую на вершине холма.

— Во что мы превратились?! — еле слышно прошептала Ветка Шалфея.

— Есть хочется. — Терпкая Вишня незаметно подошла и стала рядом с ней. — Значит, она все-таки так и сделала?

— Она не захотела ссориться с Тяжким Бобром.

Терпкая Вишня кивнула, прищурив глаза:

— Он убивает свое племя, и никто не знает, что делать. Это потому что время такое наступило — дождя все нет и нет. Наше племя разваливается быстрее, чем наши износившиеся вигвамы. — Она сплюнула, чтобы придать большую силу этим словам. — Ты слышала, что он говорил прошлой ночью. А сразу после захода солнца он снова к ней прицепился. Он так все изобразил, будто все несчастья Племени случились по ее вине. Сказал, что если бы она не забеременела, то Бегущий Далеко, может, и не отправился бы охотиться на территории анит-а. Спросил ее, чьей порцией мяса она собирается кормить младенца. «Чей рот ты лишишь пищи?» Точно так вот и спросил.

Ветка Шалфея заскрежетала зубами. По ее разгоряченным щекам потекли слезы бессилия и гнева.

— Сердцевина Рога никогда таких вещей не говорил.

Терпкая Вишня резко кивнула, глядя на обмякший силуэт женщины на вершине холма:

— Подумай хорошенько: люди Племени умирают один за другим. Тяжкий Бобр объявил, что без младенцев женского пола остальным будет легче выжить. Он обвиняет женщин в засухе и нехватке дичи. Оглянись вокруг: разве глаза Племени блестят радостью? Мы исчезаем, будто дым гаснущего костра.

Терпкая Вишня, причмокивая и бормоча, зашагала к своему потрепанному, закопченному вигваму.

Ветка Шалфея бросила в последний раз взгляд на холм, на вершине которого, съежившись, стояла Танцующая Олениха. Даже на таком расстоянии было видно, как ходят вверх и вниз ее плечи от горестных рыданий. Едва Ветка Шалфея повернулась, чтобы уйти, как ее глаза поймали взгляд Тяжкого Бобра, сидевшего в тени своего вигвама. Во взоре Зрящего Видения она заметила блеск, предвещавший недоброе.

— Будто дым гаснущего костра, — машинально повторила она едва слышно.

Маленький Танцор видел, как Тяжкий Бобр вышел за пределы селения. Он ленивым шагом удалялся от вигвамов и Лунной Реки, поднимаясь вверх по поросшему шалфеем склону, что вел к верхним террасам.

— Он будет там Созерцать Видения. Призывать бизонов, — сказал Два Лося в пространство, не обращаясь ни к кому.

Старик стоял перед своим вигвамом. Его старые натруженные руки обрабатывали кусок кремня, который должен сделаться острым наконечником дротика. Он улыбнулся солнцу счастливой улыбкой:

— Хороший он человек, Тяжкий Бобр. Прошлой ночью привидение прогнал. Он очищает Племя.

«Привидение? Этим привидением был я, старик. Вот тебе и Зрящий Видения!» Маленький Танцор отвернулся, увидев, что его мать палками достает камни из костра. Она забрасывала их в подвешенный бурдюк, чтобы сварить в нем похлебку. А что в ней будет, в этой похлебке, кроме нескольких последних волокон сушеного мяса? А потом придется варить мокасины и покрышки с вигвамов — пища умирающих от голода.

Маленький Танцор медленно подошел к вигваму. В животе бурчало. Взглянув на верхушки деревьев, он вспомнил веселое и захватывающее занятие — поиски яиц в гнездах! Но вверх и вниз по реке все гнезда, до которых можно было добраться за два дня, уже были выбраны дочиста. А Тяжкий Бобр все не переводил селение на новое место. Взамен он обещал, что призовет бизонов, да убивал младенцев.

Этот ужас развеется не скоро. Чувство сосущей пустоты внутри все росло, и он не знал, что мучительнее: голод или чувство, которое он испытал, когда Тяжкий Бобр швырнул Волчью Котомку в темноту ночи. Ничто уже никогда не будет по-прежнему.

Он присел на корточки у вигвама и, приподняв покрышку, смотрел, как Два Дыма с горестным лицом почтительно ласкает Волчью Котомку. Так, должно быть, выглядят люди, чья душа умерла: обмякшие и вялые, они не находят себе места и страшатся будущего.

— Возьми рог и поешь похлебки, — приказала мать, нарушив течение его мыслей.

Он повиновался, с изумлением заметив, что его рот наполнился слюной. Он с любопытством оглядывал полог вигвама, припоминая горький вкус того, что им приходилось есть прошедшей зимой. Тогда наступил настоящий голод, конец которому положил его отец, Голодный Бык, под руководством которого охотникам удалось загнать небольшое стадо бизонов. Но ведь уже пришла весть, что кто-то видел недавно нескольких коров с телятами…

— О чем ты думаешь?

Он взглянул на мать и отметил про себя, что тревога в ее глазах еще усилилась.

— О том, что Тяжкий Бобр погубит Племя. Нам нужно переселяться на новое место.

Она ничего не ответила, достала еще один рог и набрала в него похлебки:

— Отнеси бердаче.

Он послушался, стараясь не расплескать ни капли, когда забирался в вигвам. Два Дыма даже не взглянул на него. Маленький Танцор поставил теплую еду рядом с ним.

Когда он выбрался наружу, мать сказала:

— Ты ведь знаешь, что Тяжкий Бобр нас не любит. Что ты хотел доказать своим ночным подвигом?

Он опустил глаза, в раздумье шевеля пальцами.

— Ведь это был ты?

Он продолжал молчать.

— Не может мальчик так перепачкать свою рубашку, если только не ползет по земле! Тебе и в голову не пришло, наверное, остановиться и подумать, как твое присутствие может повлиять на Силу?

— Нет, не пришло. Но голос мне не…

— И слышать ничего о голосах не хочу! Танцующая Олениха могла умереть прошлой ночью. Младенец мог и не… — Она вздохнула так печально, что у мальчика сжалось сердце. — Впрочем, неважно.

— Сила была благосклонна.

Не поднимая глаз, он почувствовал на себе пристальный взгляд матери.

— А ты знаешь про Силу, малыш?

Во рту у него пересохло.

— Я ее чувствую. Я чувствовал Волчью Котомку. Два Дыма проявил свою силу. Она высвободила младенца. Я это чувствовал.

Мальчик ощутил, что взгляд матери стал еще напряженнее:

— А что ты еще чувствовал?

Он с трудом сглотнул. Сердце сильно застучало в груди.

— Я чувствовал Тяжкого Бобра. Он плохой человек. Он не прав. А потом, когда он швырнул Волчью Котомку…

— Что тогда?

— Меня вытошнило.

— Ты и сейчас не слишком-то хорошо выглядишь, — она протянула ему еще один рог с похлебкой. — Нечего на меня дуться.

Беспокойство в ее голосе заставило мальчика поднять глаза. Выражение лица матери испугало его.

Она провела рукой по своим длинным волосам и взглянула на Тяжкого Бобра, карабкавшегося по склону:

— Когда съешь суп, иди-ка поспи. Это полезно — голод ослабляет.

Он кивнул, поднял рог и стал пить, чувствуя, что желудок свела судорога.

Худо живется человеку, если он живет вдалеке от своего племени. Вот о чем размышлял Кровавый Медведь, глядя на свои развалившиеся мокасины. Он бесцельно поводил пальцами по дыре, протершейся как раз под пяткой. Одеяние из бизоньей шкуры, болтавшееся у него на плечах, казалось, вот-вот развалится; там, где мех вылез, плешины напоминали лишайные пятна. Конечно, он плохо выдубил шкуру: ведь он ничего не знал о том, как укреплять волос при выделке.

Человек, скитающийся в одиночку, может брать с собой в дорогу лишь такой запас, что под силу нести ему и его собаке. Последнюю пару лет удачная охота была для него редким праздником. Он и смолоду был достаточно хорошим охотником, а с тех пор довел до совершенства свое умение: теперь он мог пробираться сквозь заросли шалфея совершенно неслышно, будто тень совы, что скользит по земле в лунную ночь. Но ведь в одиночку и самый лучший охотник не может устраивать западни, загонять зверя или окружать его, как делают охотничьи отряды. Вместо этого ему приходилось осторожно подползать к добыче, используя, как только возможно, малейшие преимущества, которые давали ему особенности местности, ветер и подходящие для маскировки заросли. За долгие годы он в совершенстве овладел искусством скрадывать добычу.

И все равно худ он был так, что кто угодно мог с легкостью пересчитать его выступавшие под кожей ребра. На мускулах не нарастало ни капли жира. Роскошный пир после удачной охоты успокаивал бурчавший от голода желудок, но через несколько дней от добычи оставались одни обглоданные дочиста кости. Голодная смерть шла за ним по пятам, не отставая ни на шаг, будто привидение. Он часто разбивал кости и кипятил мозг, а затем осторожно выпивал тонкий слой жира, плававшего на поверхности воды, стараясь не порезать губы острыми обломками кости.

Сидя на гребне горного хребта и глядя на простиравшуюся внизу обширную долину вокруг Грязной Реки, он мог, обернувшись назад, разглядеть вдалеке Бизоньи Горы и вспомнить, как тепло и уютно в гостеприимных вигвамах его дружелюбного племени. Каждый удар его сердца раздавался в пустоте — пустоте одиночества.

В погоню за Чистой Водой он повел целый отряд воинов. Все время, пока длилось бесплодное преследование, неуверенность, читавшаяся в их глазах, не давала ему покоя. По ночам они перешептывались между собой: кража Волчьей Котомки лишила их боевого духа. На лице каждого воина отражалась овладевшая им тревога: «Волчья Котомка покинула Племя Красной Руки! И прогнал ее тот, кто сейчас ведет нас в погоню. И этот же человек, Кровавый Медведь, убил Человека Духа. Он, и никто другой, разрушил Силу Племени».

Разумеется, им не удалось найти беглецов. Огня в их душах не было. Один за другим воины потихоньку уходили ночью, возвращаясь домой, чтобы рассказать о неудаче, о поражении. Чистая Вода унесла с собой душу Красной Руки.

— Я найду ее, — клятвенно пообещал Кровавый Медведь. — В конце концов я непременно отыщу Волчью Котомку. И тогда я вернусь назад. Ты слышишь, Племя? Я вернусь к Красной Руке… и принесу с собой душу, которую похитили Чистая Вода и Два Дыма.

Он не сделает ни шагу назад, пока не достигнет своей цели. Ему было страшно при одной мысли о том, как люди посмотрят на него, если он вернется с пустыми руками. Этих взглядов человек не мог вынести.

Запрокинув голову, Кровавый Медведь взглянул на бескрайний простор синего неба. Он встал и поднял кверху сжатый кулак. Глядя прямо на ослепительный солнечный круг, он поклялся:

— Всей моей кровью и всей моей душой умоляю, снизойди к моей нужде. Дай мне Волчью Котомку! Подай мне знак… научи, как отыскать ее. Сделай это, Вышний Мудрец, и я буду смирен и покорен тебе. Услышь меня. Услышь мою мольбу. Я готов отдать жизнь за Волчью Котомку! Я готов отдать за нее все, что мне дорого!

Наступила внезапная тишина. Ветер прекратился, замолкло стрекотание кузнечиков в зарослях шалфея. Безмолвие не нарушала даже песня лугового трупиала.

— Услышь меня! — произнес он еще раз, невольно прикрывая веки под лучами ослепительного света.

Из своей сумы он достал острый кремневый нож. Присев на корточки, он положил левую руку на круглый камень и на мгновение опустил глаза вниз — только чтобы успеть приставить острое лезвие к последнему суставу мизинца.

Боль оказалась достаточно сильной, чтобы он убедился: его жертва — настоящая. Ощутив теплую кровь на лезвии и рукоятке, он весь задрожал от возбуждения и принялся беспощадно перепиливать связки и хрящ. Его лицо сохраняло выражение непреклонной решимости, застыв в неподвижности, будто опаленное ударом молнии дерево.

Перерезав последние лохмотья кожи, он взял правой рукой кусочек своей плоти с окровавленного камня и поднял его к небу, не обращая внимания на боль:

— Я приношу в жертву часть моего тела! Я поклоняюсь тебе моей плотью! Возьми в обмен, что хочешь, но дай мне Волчью Котомку!

Он изо всех сил швырнул вверх отрезанный кусочек пальца, потерявшийся из виду в ослепительных лучах солнца.

На мгновение он пошатнулся, в глазах у него помутилось. Лучи солнца, пронизывая выступившие слезы, превращались в маленькие радуги. На какой-то миг ему показалось, что возникший образ похож на мужчину, светящегося мужчину, смотревшего на него с высоты и обдумывавшего его слова. Кровавый Медведь закрыл глаза: образ Человека Солнца светился и в темноте под плотно сжатыми веками Слезы текли ручьями по щекам Кровавого Медведя; он открыл глаза и не увидел ничего, кроме беспощадно сверкавшего солнца.

Легкое дуновение ветерка высушило следы слез на его щеках. В полуденном воздухе раздалось стрекотание кузнечика. Какая-то птица запела в шалфее почти что у него под ногами.

Услышал ли его Мир Духа? Изменилось ли что-нибудь наконец после долгих лет, которые казались одной непрерывной насмешкой над ним? Он услышал слабый звук: это кровь капала на его мокасины. Опустив глаза, он тупо уставился на пульсирующий болью палец.

Неужели действительно что-то изменилось? Или же это лишь так показалось ему?

Сколько он ни искал потом вокруг, найти отрезанный кусочек пальца ему не удалось.

Боль… боль… боль…

Таким несчастным и оскорбленным Два Дыма не чувствовал себя с того далекого, далекого дня. Восемь долгих лет прошли с тех пор, как он и Чистая Вода бежали от Кровавого Медведя и Племени Красной Руки. А теперь его душа съежилась, будто ее жег огонь.

В другом углу вигвама спал Маленький Танцор. С его губ время от времени срывались неясные звуки, вызванные беспокойными снами. Да, у него было знание. Родившись под Волчьей Котомкой, Маленький Танцор понимал, как ужасно то, что произошло. Сила его матери жила в нем — явно и настойчиво, непрерывно требуя выхода.

— А я ведь дал обет Волчьей Котомке, — прошептал Два Дыма.

Он почтительно поглаживал священную котомку, мучительно переживая оскорбление, которое было нанесено святыне, порученной его заботам, страшась возмездия, которое — он в этом не сомневался — уже приближалось. Он чувствовал его тяжкий шаг, наполнявший тяжелым ужасом неподвижный воздух, будто надвигающаяся буря.

А ведь он в ответе за это! Он устало прикрыл глаза, вспомнив, как Танцующая Олениха швырнула своего младенца на острые камни горной террасы. Один ребенок спасен, один ребенок отнят. Но конец ли это? Не потребует ли оскорбленная Волчья Котомка еще чего-нибудь в удовлетворение за нанесенную обиду? Какого-нибудь ужасного возмездия за его неспособность защитить ее?

Прошлый раз его нога была искалечена, а Чистая Вода лишилась жизни — все из-за его никчемности и неумения!

Он принялся вспоминать этот день, минувший восемь лет тому назад, возобновляя горе в груди…

Бердаче да Женщина Духа — где уж им вдвоем было приниматься за устройство западни! Только опытные охотники понимали бизонов, разбирались в их повадках. Небольшое стадо заметила Чистая Вода. Ему пришло в голову загнать зверей между отвесных берегов узкого каньона.

Гнать их было легко — совсем как в охотничьих байках. Они постепенно подходили все ближе к животным, а бизоны неторопливо отходили на расстояние, превышавшее бросок копья. Но вот наконец крутые стены каньона начали зажимать стадо с обеих сторон.

— Давай! — закричала Чистая Вода. — Гони их! Пугай!

И он побежал к большим животным, преодолевая страх, который внушали ему их длинные черные рога, блестевшие на солнце. Впрочем, бизоны казались миролюбивыми и почти глупыми. Они с мычанием разворачивались и отступали. Те, кого прижимали к стене, сердито толкали рогами соседних. Крупные мухи взлетали со шкур и кружились в наполнившемся пылью воздухе.

Корова-вожачиха обернулась и пошла на Два Дыма, наклонив голову. В страхе он отскочил в сторону. Увидев, что он отступил, та со страшной скоростью рванулась вперед, выводя стадо на свободный простор.

Он открыл глаза и печально взглянул на Маленького Танцора. Его рука оторвалась было от запачканной Волчьей Котомки, как будто он хотел дотронуться до мальчика.

Его неумение и неопытность стали причиной смерти единственной женщины, которую он любил.

Два Дыма вспомнил, как он лежал на земле, корчась от страшной боли. Он попытался сглотнуть, но вспухший сухой язык плохо слушался. Чтобы хоть как-то перетерпеть жгучее пламя боли, терзавшее его ногу, он крепко закрыл глаза. Несмотря на сильную жажду, крупные капли горячего соленого пота скатывались по его лицу. Мыча от боли, он еще раз попробовал сдвинуться с места, скребя пальцами по серой грязи, покрывавшей дно каньона. Но малейшая перемена положения тут же пронзала его искалеченную ногу тысячью огненных копий. Крик вырвался из его горла, будто живое существо, а его тело распласталось на земле. Легкие расширились, стараясь захватить побольше воздуха. Сильный запах земли щекотал его ноздри. Мокрая от пота щека опустилась на иссушенную почву, ища покоя.

«Младенец. Ты должен вернуться за младенцем!»

Ощутив шероховатость под руками, Два Дыма уставился на камешки, рассыпанные по дну каньона. Они были растоптаны на кусочки — измолоты, будто жерновами, копытами обезумевших бизонов.

— Это я во всем виноват, — простонал он. — Что я понимаю в охоте на бизонов?

«А без меня ребенок умрет… безо всякой помощи… от голода… Может, сначала придет койот, засунет свою длинную морду в сверток, оскалит зубы… Нет, не надо так думать. Я доберусь до него. Я обязан это сделать. У него теперь нет никого, кроме меня».

«…Никого, кроме меня… » Он тогда и подумать не осмеливался о том, чтобы отправиться на поиски тела Чистой Воды. И без того ужас переполнял его душу. Сжав зубы, он собрал все свои силы и подтянулся на руках. Его едва не вырвало, когда он сдвинулся с места, волоча за собой изуродованную ногу.

Голова кружилась, легкие трудились вовсю, доставляя воздух бешено колотившемуся сердцу.

— Моя вина.

Мысленно он вновь пережил эти последние мгновения перед катастрофой: страшный миг, когда бизоны понеслись по ним, бешено вращая налившимися кровью глазами, роняя серебристые струйки слюны с уголков губ… Он даже не услышал — почувствовал, как тяжелые копыта цепляются за землю, бьют по ней, чтобы держаться прочнее. Солнце сверкало на звонких черных рогах. Он вспоминал все с такой ясностью, будто снова вернулся в тот давно минувший день. Ему казалось, что он чувствует запах пыли, клубившейся вокруг коричневого меха бизонов…

И на смертном одре в его ушах все будет звучать вопль Чистой Воды. Он так и вознесется к Вышнему Мудрецу, вспоминая, как она попыталась остановить порыв стада, размахивая своим платьем, чтобы испугать разгонявшихся животных, как заметила — слишком поздно! — опасность, как повернулась и побежала прочь…

Образы прошлого замедлились, будто Видения Духа. Ноги Чистой Воды слушались плохо, реакция замедлилась — сказывались недавние роды. Тут маленький теленок, расширив от ужаса блестящие глаза, внезапно бросился влево, мыча от страха, — прямо в сторону Чистой Воды.

Огромная корова остановилась, разбрызгивая грязь тяжелыми копытами, и обернулась на голос своего теленка. Опустив голову и подогнув слегка задние ноги, она заиграла мышцами и рванулась вперед, вонзив длинный рог в спину Чистой Воды.

Два Дыма беспомощно глядел, как мотает головой разъяренная корова. Острый конец рога пронзил тело женщины и вышел наружу под грудью, полной молока. На долю мгновения глаза бердаче встретились с глазами Чистой Воды — и каждый увидел во взгляде другого ужас и недоумение.

Затем поле зрения злополучного бердаче заполонили бешено мчавшиеся бизоны.

Он вспомнил, как попытался убежать, как чудовищный удар настиг его сзади. Потом наступила боль… тишина… а потом…