- Значит, не обращать на них внимания? - хмурясь, спросил мистер Харрогит.
      - Ох, как страшно! - ликовала его дочь, глядя на Мускари сияющими глазами. - Вы думаете, там и вправду опасно ехать?
      Мускари встряхнул черной гривой.
      - Я не думаю, - сказал он, - я знаю. Я сам туда завтра еду.
      Харрогит-сын задержался у столика, чтобы допить вино и раскурить сигару, а красавица ушла с банкиром, гидом и поэтом.
      Примерно в то же время священники, сидевшие в углу, встали, и тот, что повыше - седой итальянец, - тоже ушел.
      Тот, что пониже, направился к сыну банкира, который удивился, что католический священник - англичанин, и смутно припомнил, что видел его у каких-то своих друзей.
      - Мистер Фрэнк Харрогит, если не ошибаюсь, - сказал он. - Мы знакомы, но я подошел не потому. Такие странные вещи лучше слышать от незнакомых. Пожалуйста, берегите сестру в ее великой печали.
      Даже по-братски равнодушный Фрэнк заметил сверкание и радость сестры; смех ее и сейчас доносился из сада, и он в удивлении поглядел на странного советчика.
      - Вы о чем, о разбойниках? - спросил он и прибавил, вспомнив свои смутные опасения: - Или о поэте?
      - Никогда не знаешь, откуда придет горе, - сказал удивительный священник. - Нам дано одно: быть добрыми, когда оно приходит.
      Он быстро вышел из зала, а его собеседник ошалело глядел ему вслед.
      На следующий день лошади с трудом тащили наших путников по кручам опасного горного хребта. Эцца презрительно отрицал опасность, Мускари бросал ей вызов, семейство банкира упорно хотело ехать, и все поехали вместе.
      Как ни странно, на станции они встретили низенького священника, и он сказал, что и ему надо ехать туда же по делу.
      Харрогит-младший поневоле связал это со вчерашним разговором.
      Сидели все в каком-то особом открытом вагончике, который изобрел и приспособил склонный к технике гид, руководивший поездкой деловито, учено и умно. О разбойниках больше не говорили, но меры предосторожности приняли: у гида и у сына были револьверы, у Мускари - шпага.
      Поместился он чуть поодаль от прекрасной англичанки; по другую сторону сидел священник, представившийся как Браун и больше не сказавший ни слова. Банкир с сыном и гидом сидели напротив. Мускари был очень счастлив, и Этель вполне могло показаться, что он - в маниакальном экстазе. Но здесь, на кручах, поросших деревьями, как клумба - цветами, она и сама воспаряла с ним в алые небеса, к золотому солнцу. Белая дорога карабкалась вверх белой кошкой, огибала петлей темные бездны и острые выступы, взбиралась все выше, а горы по-прежнему цвели, как розовый куст. Залитая солнцем трава была зеленой, как зимородок, как попугай, как колибри; цветы пестрели всеми красками мира. Самые красивые луга и леса - в Англии, самые красивые скалы и пропасти - на Слоудоне и Гленкоу; но Этель никогда не видела южных лесов, растущих на круче, и ей казалось, что фруктовый сад вырос на приморских утесах. Здесь не было и в помине тоски и холода, которые у нас, англичан, связаны с высотой. Горы походили на мозаичный дворец после землетрясения или на тюльпановый сад после взрыва. Этель сказала об этом романтику Мускари.
      - Наша тайна, - отвечал он, - тайна вулкана, тайна мятежа: и ярость приносит плоды.
      - В вас немало ярости, - сказала она.
      - Но плодов я не принес, - сказал он. - Если я сегодня умру, я умру холостым и глупым.
      Она помолчала, потом неловко произнесла:
      - Я не виновата, что вы поехали.
      - Да, - кивнул поэт. - Вы не виноваты, что пала Троя.
      Пока они беседовали, лошади вошли под сень скал, нависших, словно туча, над особенно опасным поворотом, и остановились, испугавшись внезапной тьмы. Кучер спрыгнул на землю, чтобы перерезать постромки, и потерял власть над ними. Одна из них встала на дыбы, во всю высоту коня, когда он становится двуногим. Вагонетка заскользила куда-то, как корабль, проломила кусты и упала с откоса. Мускари обнял Этель, она прижалась к нему и закричала. Ради таких минут он и жил на свете.
      Горные стены багровой мельницей закружились вокруг него, но тут случилось нечто еще более странное. Сонный старый банкир встал во весь рост и прыгнул из вагонетки в пропасть прежде, чем она сама туда упала. На первый взгляд то было самоубийство; на второй оказалось, что это так же разумно, как внести деньги в банк. По-видимому, богач был энергичней и умнее, чем думал поэт: он приземлился на мягкой, зеленой, поросшей клевером лужайке, словно созданной для таких прыжков. Правда, и остальные упали туда же, хотя и не в такой достойной позе. Прямо под опасным поворотом находился кусочек земли, прекрасный, как подводный луг, - зеленый бархатный карман долгополого одеяния горы. Туда они и упали без особого для себя ущерба, только мелкие вещи рассыпались по траве. Вагонетка зацепилась за кусты, лошади с трудом сползли по склону. Первым поднялся на ноги священник и глупо и удивленно потер голову. Фрэнк Харрогит услышал, что он бормочет:
      "Господи, почему мы именно здесь упали?"
      Моргая, священник огляделся и нашел свой нелепый зонтик. Рядом с ним лежала широкополая шляпа Мускари, подальше - запечатанное письмо, которое он, взглянув на адрес, отдал банкиру. В другой стороне, в траве виднелся отнюдь не нелепый зонтик мисс Этель и тут же рядом - маленький флакончик. Священник взял его, быстро открыл, понюхал, и его простодушное лицо стало серым, как земля.
      - Господи, помилуй! - тихо сказал он. - Неужели беда уже пришла? - Он спрятал флакончик в карман и прибавил: - Наверное, я имею на это право, пока не узнаю побольше.
      Горестно глядя на девушку, он увидел, как она встает из цветов и Мускари говорит ей:
      - Мы упали в небо. Это неспроста. Смертные карабкаются вверх, падают вниз. Вверх падают только боги.
      Она встала из цветочного моря таким блаженным видением, что священник совсем успокоился. "В конце концов, - подумал он, - Мускари может носить с собой яд, он любит мелодраму".
      Когда дама встала, держась за руку поэта, он низко ей поклонился, вынул кинжал и перерезал постромки. Лошади поднялись на ноги, сильно дрожа; и тут случилась еще одна удивительная вещь. Спокойный темнолицый человек в лохмотьях вышел из кустов. На поясе у него был странный нож, изогнутый и широкий; поэт спросил его, кто он, и он не ответил.
      Поэт огляделся и увидел, что откуда-то снизу, опираясь локтями о край лужайки, на него смотрит еще один оборванец с дубленым лицом и коротким ружьем. Сверху, с дороги, в них целились четыре карабина, а над ними темнели четыре лица и сверкали восемь неподвижных глаз.
      - Разбойники! - закричал Мускари. - Ловушка! Эцца, застрели-ка кучера, а я займусь вот ими. Их всего шесть штук.
      - Кучера, - сказал Эцца, не вынимая рук из карманов, - нанял мистер Харрогит.
      - Тем более! - нетерпеливо сказал поэт. - Значит, его подкупили. Застрели, потом вы окружите даму, и мы пробьемся.
      Он бесстрашно пошел по траве и цветам прямо на карабины, но никто не последовал за ним, кроме Фрэнка. Гид стоял посреди лужайки, держа руки в карманах, и его длинное лицо становилось все длиннее в предвечернем свете.
      - Ты думал, Мускари, что из меня ничего не вышло, - сказал он, - а из тебя вышло. Но я тебя обогнал, слава моя больше твоей. Я творил поэмы, пока ты их писал.
      - Да что ты встал? - закричал Мускари. - Что ты порешь чушь? Надо спасать женщину! Кто же ты такой, честное слово?
      - Я Монтано, - громко сказал странный гид. - Король разбойников. Рад видеть вас в моем летнем дворце.
      Пока он говорил, еще пять человек вышли из кустов и встали, ожидая его приказаний. Один держал в руке какую-то бумагу.
      - Гнездышко это, - продолжал царственный гид, - и пещеры там, пониже, называются разбойничьим раем. Его не видно ни снизу, ни сверху. Здесь я живу, здесь умру, если жандармы найдут меня. Смертью своей я распоряжаюсь сам.
      Все глядели на него, не дыша, только отец Браун облегченно вздохнул.
      - Слава тебе, Господи! - пробормотал он. - Это его яд.
      Он не хочет попасть в руки врага, как Катон.
      Король разбойников тем временем говорил все с той же грозной вежливостью:
      - Остается объяснить, на каких условиях я буду развлекать моих гостей. Достопочтенного отца Брауна и прославленного Мускари я отпущу завтра утром, и мой эскорт проводит их до безопасного места. У священников и поэтов денег нет. Поэтому я позволю себе выразить свое благоговение перед высокой поэзией и апостольской церковью.
      Он неприятно улыбнулся, а отец Браун заморгал и стал слушать внимательней. Монтано взял у разбойников бумагу и говорил, заглядывая в нее:
      - Все прочее ясно выражено в этом документе, который я дам вам прочитать, после чего его вывесят во всех деревнях долины и на всех развилках в горах. Суть его вот в чем: я сообщаю, что взял в плен английского миллионера, мистера Сэмюела Харрогита и обнаружил у него две тысячи фунтов, которые он мне вручил. Безнравственно говорить неправду доверчивым людям, так что придется это осуществить. Надеюсь, мистер Харрогит-старший сам вручит мне эти две тысячи.
      По-видимому, беда возродила в банкире угасшее было мужество: он сунул красную, дрожащую руку в жилетный карман и вручил разбойнику пачку бумаг и писем.
      - Прекрасно! - воскликнул тот. - Теперь - о выкупе.
      Друзья Харрогитов должны передать мне еще три тысячи, что до оскорбления мало, принимая во внимание ценность этой семьи. Не скрою, если денег не будет, могут произойти неприятные для всех вещи; но сейчас, господа и дамы, я обеспечу вам все удобства, включая вино и сигары. Рад вас приветствовать в разбойничьем раю.
      Пока он говорил, сомнительные люди в грязных шляпах вылезали буквально отовсюду, так что даже Мускари понял, что пробиться сквозь них нельзя. Он огляделся. Этель утешала отца, ибо ее любовь к нему была сильнее, чем не лишенная снобизма гордость за него. Поэта, нелогичного, как все влюбленные, это и умилило, и раздосадовало. Он сунул шпагу в ножны и бросился на траву. Священник присел рядом с ним.
      - Ну как? - сердито спросил поэт. - Романтик я? Есть в горах разбойники?
      - Может, и есть, - отвечал склонный к сомнению священник.
      - Что вы хотите сказать? - резко спросил Мускари.
      - Я хочу сказать, что Эцца, или Монтано, очень меня удивляет, отвечал Браун.
      - Сайта Мария! - воскликнул поэт. - Чем же именно?
      - Тремя вещами, - тихо сказал священник. - Я рад вам о них рассказать и узнать ваше мнение. Во-первых, там, в ресторане, когда вы выходили, мисс Харрогит шла с вами впереди, отец с гидом - сзади, и я услышал, как Эцца говорит: "Пускай повеселится. Беда может прийти каждую минуту". Мистер Харрогит не ответил, так что слова эти что-нибудь да значили. Я предупредил ее брата, что ей угрожает беда, но я и сам не знал, какая. Если он имел в виду происшествие в горах, это просто чепуха - не станет же сам разбойник предупреждать жертву! Какая же беда должна случиться с мисс Харрогит?
      - Беда с мисс Харрогит? - с яростью повторил поэт.
      - Все мои загадки упираются в нашего гида, - продолжал священник. Вот вторая. Почему он так подчеркивает в этой бумаге, что взял у банкира две тысячи? Выкуп от этого скорей не явится. Наоборот, друзья Харрогита больше испугались бы за него, если бы разбойники были бедны, то есть дошли бы до крайности.
      - Да, это странно, - сказал Мускари и впервые совсем не театрально почесал за ухом. - Вы мне не объясняете, вы меня совсем запутали. Какая же у вас третья загадка?
      - Эта лужайка, - раздумчиво сказал отец Браун. - На нее очень удобно падать и приятно смотреть, она не видна ни сверху, ни снизу, это хороший тайник, но никак не крепость. Какая там крепость! Хуже не придумаешь. Проще простого взять ее оттуда, с дороги, а полиция по дороге и придет. Да нас самих тут удержало четыре карабина. Несколько солдат легко сбросили бы нас в пропасть. Что бы ни значил этот зеленый закуток, он совершенно беззащитен.
      Это не крепость, тут что-то другое, он ценен чем-то другим, а чем - не пойму. Скорее, это похоже на артистическую уборную, или на подмостки для какой-то комедии, или...
      Низенький священник вел свою нудную, искреннюю речь, а Мускари, наделенный звериной остротой чувств, услышал далеко в горах цокот копыт и приглушенные далью крики. Задолго до того, как эти звуки достигли слуха англичан, Монтано вспрыгнул на дорогу и встал у дерева. Обратившись в разбойничьего короля, он надел причудливую шляпу и перевязь со шпагой, которые никак не сочетались с грубошерстным костюмом.
      Он повернул к разбойникам длинное зеленоватое лицо, взмахнул рукой, и оборванцы с карабинами, повинуясь каким-то военным соображениям, попрятались в кусты. Цокот становился все громче, дорога тряслась, чей-то голос выкликал команды.
      В кустах трещало и позвякивало, словно разбойники взводили курки или точили ножи о камень. Наконец звуки эти встретились: кроме того, затрещали ветви, заржали кони, закричали люди.
      - Мы спасены! - воскликнул Мускари, вскакивая на ноги и размахивая шляпой. - Неужели мы все предоставим полиции? Нападем на мерзавцев с тыла! Жандармы спасают нас, спасем же и мы жандармов!
      Он закинул шляпу на дерево, снова выхватил шпагу и полез на дорогу, наверх. Фрэнк побежал за ним, но отец властно окликнул его:
      - Стой. Не вмешивайся.
      - Ну, что ты! - мягко возразил Фрэнк. - Разве ты хочешь, чтобы англичанин отстал от итальянца?
      - Не вмешивайся, - повторил старик, сильно дрожа. - Покоримся судьбе.
      Отец Браун посмотрел на него и схватился как будто бы за сердце; но, ощутив под пальцами стекло флакона, облегченно вздохнул, словно спасся от гибели.
      Мускари, не дожидаясь помощи, вылез на дорогу и ударил кулаком короля разбойников. Тот пошатнулся, сверкнули клинки, но не успели они скреститься, бывший гид засмеялся и опустил руки.
      - Да ладно! - сказал он по-итальянски. - Скоро этому балагану конец.
      - Ты о чем, негодяй? - закричал огнедышащий поэт. - Твоя храбрость такой же обман, как твоя честь?
      - У меня нет ничего настоящего, - благодушно отвечал Эцца. - Я актер, и если были у меня свои качества, я о них забыл. Я не разбойник и не гид. Я - маска на маске, а с личинами не сражаются.
      Стемнело, но все же было видно, что разбойники скорее пугают коней, чем убивают людей, словно городская толпа, мешающая полиции проехать. Поэт в удивлении глядел на них, когда кто-то коснулся его локтя. Рядом стоял низенький священник, похожий на игрушечного Ноя в широкополой шляпе.
      - Синьор Мускари, - сказал он, - простите мне мою нескромность. Не обижайтесь на меня и не помогайте жандармам. Любите ли вы эту девушку? То есть достаточно ли вы ее любите, чтобы жениться на ней и быть ей хорошим мужем?
      - Да, - сказал Мускари.
      - А она вас любит? - продолжал отец Браун.
      - Наверное, да, - серьезно ответил Мускари.
      - Тогда идите к ней, - сказал священник, - предложите ей все, что у вас есть. Время не терпит.
      - Почему? - удивился поэт.
      - Потому, - сказал священник, - что беда скачет к ней по дороге.
      - По дороге скачет спасение, - возразил Мускари.
      - Вы идите, - повторил священник, - и спасите ее от спасения.
      Тем временем разбойники, ломая кусты, кинулись врассыпную в густую зелень, а над кустами возникли треуголки жандармов. Снова раздалась команда, люди спешились, и высокий офицер с седой эспаньолкой появился там, где все недавно падали в разбойничий рай. И вдруг банкир закричал:
      - Меня обокрали!
      - Тебя давно обокрали, - удивился его сын. - Прошло часа два, как они забрали деньги.
      - У меня забрали не деньги, а маленький флакон, - в спокойном отчаянии сказал банкир.
      Офицер с эспаньолкой шел к ним. Проходя мимо бывшего короля, он не то ударил, не то похлопал его по плечу и сказал:
      - За такие шутки может и не поздоровиться.
      Поэту показалось, что великих разбойников ловят не совсем так. Офицер подошел к Харрогитам и четко произнес:
      - Сэмюел Харрогит, именем закона я арестую вас за растрату банковских фондов.
      Банкир деловито кивнул, подумал, повернулся, ступил на край лужайки и прыгнул точно так же, как несколько часов назад. Но теперь внизу не было зеленого рая.
      Итальянский жандарм выразил священнику и возмущение свое и восхищение.
      - Великий был разбойник, - сказал он. - Какую штуку выдумал! Сбежал с деньгами в Италию и нанял этих типов.
      В полиции многие поверили, что речь идет о выкупе. Он и раньше творил Бог знает что. Большая потеря!..
      Мускари уводил несчастную дочь, и она держалась за него так же крепко, как и много лот спустя. Но даже в таком горе он улыбнулся, проходя мимо Эццы, и спросил:
      - Куда же ты теперь отправишься?
      - В Бирмингем, - отвечал актер, раскуривая сигарету. - Я тебе сказал, я - человек будущего. Если я во что-то верю, я верю в перемены, в хватку, в новизну. Поеду в Манчестер, в Ливерпуль, в Халл, в Хадерсфилд, в Глазго, в Чикаго - в современный, деловой, цивилизованный мир.
      - Словом, - сказал Мускари, - в разбойничий рай.
      ПОЕДИНОК ДОКТОРА ХИРША
      Месье Морис Брюн и месье Арман Арманьяк бодро шествовали по залитым солнцем Елисейским полям. Это были бойкие приземистые молодцы с черными бородками. Бородки их соответствовали требованиям причудливой французской моды, по которой бороды и усы должны казаться накладными. У месье Брюна под нижней губой чернела словно бы приклеенная эспаньолка. Месье Арманьяк, как будто для оригинальности, украсил свой выдвинутый подбородок двумя бородами - по одной с каждой стороны. Молодые люди были атеистами. Суждения их отличались гнетущей непререкаемостью и непоследовательностью. Оба месье были учениками знаменитого ученого, публициста и моралиста доктора Хирша.
      Месье Брюн прославился тем, что предложил изгнать из французской литературы слово "Adieu!" {Прощай (фр.). Корень слова - "Dieu" - "Бог"} и запретить его употребление в повседневной жизни под угрозой небольшого штрафа. "Таким образом, - считал он, - самое слово, обозначающее мифического бога, будет предано забвению".
      Месье Арманьяк же не покладая рук боролся с милитаризмом. Он даже считал, что следует изменить слова "Марсельезы" и вместо "Aux armes, citoyens" {К оружию, граждане (фр.)} петь "Aux greves, citoyens" {На забастовки, граждане (фр.)}. Но пацифизм его был какой-то по-галльски чудной. Однажды из Англии приехал известный состоятельный квакер, чтобы обсудить с Арманьяком, как им лучше всего споспешествовать всеобщему разоружению. После разговора с французом квакер был немало раздосадован: по мнению Арманьяка, первым делом следовало настроить солдат, чтобы они перестреляли своих офицеров.
      Не таков был их учитель и духовный наставник. Доктор Хирш родился во Франции, здесь же стяжал громкую славу за свои научные труды, но характером от своих соотечественников отличался. Был он мягок, добродушен, склонен к мечтательности, а его философские взгляды, несмотря на изрядную долю скептицизма, не были чужды метафизике.
      Короче говоря, он был скорее немцем, чем французом, и хотя ученики его боготворили, в глубине своей галльской души они порицали учителя за то, что он проповедует установление мира на земле с такой миролюбивостью. И все-таки последователи его учения по всей Европе только что не молились на него. Поражаясь грандиозности и смелости его научных теорий, они проявляли интерес к личности их создателя. Доктор Хирш был известен своим аскетизмом и гуманностью - правда, несколько отвлеченной. В убеждениях его чувствовалось и влияние Дарвина, и влияние Толстого.
      Однако он не был ни анархистом, ни космополитом, а в вопросе разоружения придерживался умеренных взглядов и не забывал об эволюционном подходе. Правительство республики высоко ценило его открытия в химии. Последним его открытием было бесшумное взрывчатое вещество, способ изготовления которого правительство сохраняло в строжайшей тайне.
      Дом доктора Хирша стоял на живописной улице близ Елисейских полей. Вдоль улицы росли каштаны, и сейчас, в самый разгар лета, она походила на тенистый парк: солнце едва пробивалось сквозь густую листву. Только площадка перед большим кафе была свободна от деревьев. Напротив кафе и располагался дом великого ученого. На окнах были белые и зеленые шторы, а вдоль второго этажа тянулся балкон с железными перилами, выкрашенными в зеленый цвет.
      Арка под балконом вела во дворик, где на фоне кирпичной кладки ярко зеленел кустарник. Оживленно беседуя, приятели вошли в арку.
      Дверь открыл старый слуга доктора Симон. По виду он и сам мог сойти за доктора: строгий черный костюм, очки, седина, вкрадчивый голос. Да что там говорить - Симон куда больше подходил на роль ученого, чем его неказистый хозяин, который сложением напоминал расщепленную с острого конца морковку с крупной головой - луковицей. Торжественно, словно знаменитый врач, вручающий больному рецепт, Симон передал месье Арманьяку письмо. Тот с истинно французским нетерпением вскрыл конверт и пробежал письмо глазами. Доктор Хирш писал:
      "Я не могу выйти. Ко мне заявился некий офицер по имени Дюбоск, страшный шовинист. Я не хочу его принимать, а он торчит на лестнице и не уходит. Учинил в доме кавардак. Я заперся от него в кабинете, что выходит окнами на кафе. Если вы мне преданы, подождите за столиком возле кафе: я пришлю его к вам для переговоров. Сам я с ним разговаривать не могу. Не могу и не желаю.
      Похоже, назревает новое дело Дрейфуса.
      {В 1894 г. против офицера Генерального штаба Франции Альфреда Дрейфуса было выдвинуто ложное обвинение в продаже Германии секретных документов. Дело Дрейфуса было сфабриковано реакционными кругами, особенно рьяно требовали осуждения Дрейфуса монархисты, клерикалы и антисемиты}.
      П.Хирш".
      Месье Арманьяк посмотрел на месье Брюна. Месье Брюн взял письмо, прочел и посмотрел на месье Арманьяка. Не теряя ни минуты, они пересекли улицу, расположились за столиком под каштанами и заказали по большому стакану омерзительного зеленого абсента, который они имели обыкновение пить в любую погоду и в любое время дня. Посетителей в кафе было мало. За одним столиком пил кофе какой-то солдат, за другим сидели высокий мужчина, который попивал сироп, и священник, который вообще ничего не пил.
      Морис Брюн откашлялся.
      - Конечно, - начал он, - мы должны во что бы то ни стало помочь мэтру, но...
      Воцарилось молчание.
      - Да, - подал голос Арманьяк, - ясно, что он неспроста избегает встречи с этим офицером, но...
      Не успел он договорить, как из арки донесся шум. Видно, хозяину все-таки удалось избавиться от незваного гостя.
      Кусты во дворе зашелестели, раздвинулись, и нарушитель спокойствия пулей вылетел на улицу.
      На голове у незнакомца криво сидела тирольская шапочка, да и фигура была самая что ни на есть тирольская. Был он коренаст, широкоплеч, скор на ногу. На смуглом, точно лесной орех, лице сверкали быстрые карие глаза. Черные усищи закручены вверх, как бизоньи рога, волосы зачесаны и сзади коротко острижены, так что голова казалась массивной, угловатой. Судя по этой голове, у незнакомца была крепкая бычья шея, но шею скрывал разноцветный шарф восточной работы - незнакомец замотался им чуть не по самые уши. В раскраске шарфа сочетались густые тяжелые цвета: вишневый, фиолетовый, тускло-золотой. Незнакомец носил тужурку наподобие причудливого камзола, бриджи и вязаные чулки. Во всем его облике было что-то варварское, он походил скорее на венгерского помещика, чем на французского офицера. Однако выговор у него был чисто французский, а патриотического пыла хватило бы на двух французов. Выскочив из арки, он первым делом издал клич:
      - Где вы, граждане Франции?! - будто христианин в Мекке, созывающий своих единоверцев.
      Арманьяк и Брюн вскочили, но было уже поздно. Со всех сторон на призыв усатого незнакомца бежали люди.
      Собралась небольшая, но бурная толпа. Похоже, незнакомец хорошо поднаторел во французском искусстве уличного витийства. Он подбежал к кафе, вспрыгнул на столик, ухватился за ветку каштана и вскричал голосом Камиля Демулена {(1760 - 1794) - деятель Великой Французской революции}, бросающего в толпу дубовые листья:
      - Граждане Франции! Я не умею говорить речей. Но поэтому я и обращаюсь к вам с речью, Это политиканы в своих гнусных парламентах учатся разводить рацеи. Но они учатся и отмалчиваться. Отмалчиваться, как шпион, который затаился в этом доме. Как отмалчивался он, когда я стучал в его дверь. Как отмалчивается он и сейчас, хотя наверняка слышит меня. О, как красноречиво молчат наши златоусты! Но пришла пора заговорить даже самым косноязычным. Сограждане, вас предали пруссакам! Предатель живет в этом доме. Я Жюль Дюбоск, полковник артиллерии из Бельфора. Вчера в Вогезах мы поймали немецкого лазутчика. У него обнаружена записка - вот она! Кое-кто пытался замять эту историю, но я прямиком пошел к человеку, который написал эту записку, к человеку, который живет в этом доме. Это его почерк. Это его инициалы. В записке сообщается, где можно раздобыть рецепт нового изобретения - Бесшумного Пороха. Порох изобрел доктор Хирш.
      Записку написал тоже доктор Хирш. Записка написана по-немецки, найдена в кармане у немца. "Передайте своему агенту, что рецепт изготовления пороха хранится в Военном министерстве, в первом ящике шкафа слева от стола секретаря. Он записан красными чернилами и лежит в сером конверте. Пусть агент действует осторожно. П.Х.".
      Рубленые фразы трещали, как пулеметная очередь. Но было ясно, что Дюбоск или бредит, или говорит чистую правду. Мнения толпы разделились. Большинство, которое составляли националисты, подняло грозный гвалт. Интеллектуалы во главе с Арманьяком и Брюном, оставшись в меньшинстве, столь же горячо вступились за доктора Хирша, но это только раззадорило их противников.
      - Если это военная тайна, - кричал Брюн, - зачем вы трубите о ней на улицах?
      - Зачем? А вот зачем! - ревел Дюбоск, возвышаясь над бурлящей толпой. - Я без всяких околичностей пошел к Хиршу. Я вежливо попросил объяснить мне все с глазу на глаз. Но он не желает ничего объяснять, а посылает меня сюда, в кафе, к каким-то двум своим прихвостням. Он выставил меня из дома! Ну ничего, я вернусь - и не один, а с толпой парижан!
      От крика толпы содрогнулись фасады домов. В воздухе просвистели два камня, один угодил в стекло балконной двери. Взбешенный полковник снова нырнул в арку, и теперь его вопли и проклятия гремели во дворе. Толпа все прибывала, она уже подступила к самой ограде дома, к самому порогу. Еще немного - и дом изменника постигла бы участь Бастилии. Но тут балконная дверь распахнулась и перед собравшимися предстал доктор Хирш. Неистовство толпы сменилось почти хохотом. В нынешних драматических обстоятельствах внешность доктора и впрямь казалась презабавной. Длинная голая шея, узкие плечи - точь-в-точь бутылка из-под шампанского. Но это была единственная черта его внешности, которая хоть сколько-нибудь напоминала о празднике. Пальто на нем висело, как на вешалке, на голове росли длинные космы морковного цвета, а щеки и подбородок окаймляла гаденькая бородка, как будто она предпочитала расти не на лице, а поближе к шее. Глаза доктора были скрыты синими стеклами очков.
      Доктор был бледен, но голос его звучал строго и уверенно. Толпа утихомирилась и уже третью фразу его речи слушала в полном молчании.
      - ...Обратиться к моим врагам и друзьям. Врагам я хочу сказать следующее. Да, я не стану разговаривать с месье Дюбоском, и напрасно он сейчас беснуется за дверью этой комнаты. Да, я просил своих друзей переговорить с ним. И вот почему. Я не желаю, не имею права встречаться с ним, ибо это противно правилам чести и приличия. Когда дело дойдет до суда, моя невиновность станет очевидна для всех.
      Но долг чести требует, чтобы прежде наш спор был разрешен иным способом. Поэтому, назвав месье Дюбоску своих секундантов, я полностью...
      Арманьяк и Брюн в восторге размахивали шляпами. Даже противники доктора одобрили этот неожиданный вызов и разразились рукоплесканиями. Шум заглушил голос доктора, но вскоре толпа опять успокоилась.
      - Теперь несколько слов моим друзьям, - продолжал Хирш. - Мне больше пристало отстаивать свою правоту доводами рассудка. Когда-нибудь человечество достигнет такого уровня развития, что они будут единственным оружием в решении споров. Но истина, от которой мы никогда не отступимся, основополагающие законы материи и наследственности. Мои труды пользуются авторитетом, мои научные теории снискали всеобщее признание, но в политике я постоянно страдаю от националистических предрассудков, которые у французов вошли в плоть и кровь. Я не умею говорить, как Клемансо {Клемансо Жорж (1841 - 1929) - политический деятель, премьер-министр Франции в 1906 1909, 1917 - 1920 гг.} Дерулед {Дерулед Поль (1846 - 1914) - французский политический деятель крайне правого националистического направления}, потому что их речи - отголоски пистолетных выстрелов. У французов дуэлянты в таком же почете, в каком у англичан - спортсмены. Что ж, я готов доказать свою невиновность: я заплачу дань этому варварскому обычаю, а после уже ничто не отвлечет меня от научных занятий.
      Когда полковник Дюбоск, вполне удовлетворенный словами доктора, снова вышел на улицу, ему не пришлось долго искать секундантов. Первым предложил свои услуги тот самый солдат, который пил кофе за столиком. Он был немногословен:
      - Можете рассчитывать на меня, сударь. Я герцог де Валов.
      Другой посетитель кафе - высокий господин, пивший сироп, - вызвался стать вторым секундантом. Его приятель священник взялся было его отговаривать, но потом махнул рукой и удалился.
      В кафе "Шарлемань" был накрыт легкий ужин. Столики стояли прямо на улице, но не совсем под открытым небом.
      Правда, над головами посетителей не было ни стеклянного, ни золоченого потолка, однако нарядные деревья, под которыми размещались столики, росли так плотно, что листва их образовала легкую и зыбкую крышу, и кафе, светлое и тенистое, напоминало маленький сад. За столиком посредине в полном одиночестве сидел толстенький невысокий священник. Перед ним стояла полная тарелка серебристых снетков, а вокруг нее - блюдца с неизменной снедью: красные перцы, лимоны, черный хлеб, масло. Священник ел не спеша, смакуя каждую рыбку. Жизнь его отличалась простотой и умеренностью, и он умел ценить редкие неожиданные удовольствия: он был неприхотливым эпикурейцем.