Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Мудрость отца Брауна (рассказы)

ModernLib.Net / Детективы / Гилберт Честертон / Мудрость отца Брауна (рассказы) - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Автор: Гилберт Честертон
Жанр: Детективы

 

 


Честертон Гилберт Кийт
Мудрость отца Брауна (рассказы)

      Гилберт Кийт Честертон
      Мудрость отца Брауна
      Содержание
      Отсутствие мистера Кана. Перевод Н. Трауберг
      Разбойничий рай. Перевод Н. Трауберг
      Поединок доктора Хирша. Перевод В.Ланчикова
      Человек в проулке. Перевод Р.Облонской
      Ошибка машины. Перевод Р.Цапенко
      Профиль Цезаря. Перевод Н.Рахмановой
      Лиловый парик. Перевод Н.Демуровой
      Конец Пендрагонов. Перевод Н.Ивановой
      Бог гонгов. Перевод Н.Ивановой
      Салат полковника Крэя. Перевод под редакцией Н.Трауберг
      Странное преступление Джона Боулнойза. Перевод Р.Облонской
      Волшебная сказка отца Брауна. Перевод Р.Облонской
      ОТСУТСТВИЕ МИСТЕРА КАНА
      Кабинет Ориона Гуда, видного криминолога и консультанта по нервным и нравственным расстройствам, находился в Скарборо, и за окнами его - как и за другими огромными и светлыми окнами - сине-зеленой мраморной стеной стояло Северное море. В таких местах морской вид однообразен, как орнамент; а здесь и в комнатах царил невыносимый, поистине морской порядок. Не надо думать, что речь идет о бедности или скуке, - и роскошь, и даже поэзия были там, где им положено. Роскошь была тут - на столике стояло коробок десять самых лучших сигар, но те, что покрепче, лежали у стены, а слабые поближе. Был здесь и набор превосходных напитков, но люди с воображением утверждали, что уровень виски, бренди и рома никогда не понижается. Была и поэзия - в левом углу стояло столько же английских классиков, сколько стояло в правом английских и прочих филологов. Но если кто-нибудь брал оттуда Шелли или Чосера, пустое место зияло, словно вырванный передний зуб. Нельзя сказать, что книги не читали - читали, наверное; и все же казалось, что они прикреплены цепью, как Библия в старых церквах. Доктор Гуд чтил свою библиотеку, как чтут библиотеки публичные. И если профессорская строгость охраняла стихи и бутылки, нечего и говорить, с каким торжественным почтением служили здесь ученым трудам и хрупким, как в сказке, ретортам.
      Доктор Орион Гуд мерил шагами пространство, ограниченное (как говорят в учебниках) Северным морем с востока, а с запада - рядами книг по социологии и криминалистике. Он был в бархатной куртке, как художник, но носил ее без всякой небрежности. Волосы его сильно поседели, но не поредели; лицо было худое, но бодрое. И он и его жилище казались и тревожными, и строгими, как море, у которого он (ради здоровья, конечно) построил себе дом.
      Судьба, по-видимому, шутки ради впустила в длинные, строгие, очерченные морем комнаты человека, до удивления непохожего на них и на их владельца. В ответ на вежливое, краткое "прошу" дверь открылась вовнутрь, и в кабинет вошел бесформенный человечек, безуспешно боровшийся с зонтиком и шляпой. Зонтик был черный, старый, давно не ведавший починки; шляпа широкополая, редкая в этих краях; владелец же их казался воплощением беззащитности.
      Хозяин со сдержанным удивлением глядел на него, как глядел бы на громоздкое, безвредное чудище, выползшее из моря. Пришелец смотрел на хозяина, сияя и отдуваясь, словно толстая служанка, втиснувшаяся в омнибус; как она, он светился наивным торжеством и никак не мог управиться с вещами. Когда он сел в кресло, шляпа упала, упал и зонтик; он наклонился, чтоб их поднять, но круглое, радостное лицо было обращено к хозяину.
      - Моя фамилия Браун, - проговорил он. - Простите меня, пожалуйста. Я из-за Макнэбов. Говорят, вы в этих делах помогаете. Простите, если что не так.
      Он изловил шляпу и как-то смешно кивнул, словно радовался, что все в порядке.
      - Я не совсем понимаю, - сказал ученый сдержанно и холодновато. Боюсь, вы ошиблись адресом. Я - доктор Гуд. Я пишу и преподаю. Действительно, несколько раз полиция обращалась ко мне по особо важным вопросам...
      - Это как раз очень важно! - прервал его странный гость. - Вы подумайте, ее мать не дает им пожениться! - И он откинулся в кресле, явно торжествуя.
      Ученый мрачно сдвинул брови. В глазах его поблескивал гнев, а может, и смех.
      - Понимаете, они хотят пожениться, - говорил человечек в удивительной шляпе. - Мэгги Макнэб и Тодхантер хотят пожениться. Что на свете важнее?
      Профессорские триумфы отняли у Гуда многое - скажем, здоровье, а может, и веру; однако он еще умел дивиться нелепости. При последнем доводе что-то щелкнуло у него внутри, и он опустился в кресло, улыбаясь немного насмешливо, как врач на приеме.
      - Мистер Браун, - серьезно сказал он, - прошло четырнадцать с половиной лет с тех пор, как со мной советовались по частному вопросу. Тогда дело шло о попытке отравить президента Франции на банкете у лорд-мэра. Сейчас, как я понимаю, речь идет о том, годится ли в невесты некоему Тодхантеру ваша знакомая по имени Мэгги. Что ж, мистер Браун, я люблю риск. Берусь вам помочь. Семейство Макнэбов получит совет, такой же ценный, как тот, что получили французский президент и английский король.
      Нет, лучший - на четырнадцать лет. Сегодня я свободен.
      Итак, что же у вас случилось?
      Гость-коротышка поблагодарил его искренне, но как-то несерьезно (так благодарят соседа, передавшего спички, а не прославленного ботаника, который обещал найти редчайшую травку), и сразу, без перерыва, перешел к рассказу.
      - Я уже говорил, моя фамилия - Браун. Служу я в католической церковке, вы ее видели, наверное, - там, за мрачными улицами, в северном конце. На самой последней и самой мрачной улице, которая идет вдоль моря, словно плотина, живет одна моя прихожанка, миссис Макнэб, женщина достойная и довольно строптивая. Она сдает комнаты, и у нее есть дочь, и эта дочь, и она, и постояльцы... ну, каждый по-своему прав. Сейчас там только один жилец, зовут его Тодхантер. С ним еще больше хлопот, чем с другими.
      Он хочет жениться на дочери.
      - А дочь? - спросил Гуд, искренне забавляясь. - Чего же хочет она?
      - Как - чего? - воскликнул священник и выпрямился в кресте. - Выйти за него, конечно! В том-то и сложность.
      - Да, загадка страшная, - сказал доктор Гуд.
      - Джеймс Тодхантер, - продолжал священник, - человек хороший, насколько мне известно, а известно о нем немного. Он невысокий, веселый, ловкий, как обезьяна, бритый, как актер, и вежливый, как чичероне. Денег у него хватает, но никому не известно, чем он занимается. Миссис Макнэб, женщина мрачная, уверена, что чем-нибудь ужасным, скорее всего - делает бомбы. Наверное, бомбы эти очень смирные - он, бедняга, просто сидит часами взаперти. Он говорит, что это временно, так надо, до свадьбы все разъяснится. Больше ничего и нету, но миссис Макнэб твердо знает еще многое. Вам ли объяснять, как быстро порастают легендой пути неведения! Рассказывают, что из-за дверей слышны два голоса, а когда дверь открыта жилец всегда один. Рассказывают, что человек в цилиндре вышел из тумана, чуть ли не из моря, тихо пересек пляж и садик и говорил с Тодхантером у заднего окна. Кажется, беседа обернулась ссорой - хозяин захлопнул окно, а гость растворился в тумане. Семья в это верит, но у миссис Макнэб есть и своя версия: тот, "другой" (кем бы он ни был), выходит по ночам из сундука, который днем заперт. Как видите, за дверью скрыты чудеса и чудища, достойные "Тысячи и одной ночи". А маленький жилец в приличном пиджаке точен и безвреден, как часы. Он аккуратно платит, он не пьет, он терпелив и кроток с детьми и может развлекать их без конца, а главное, он пленил старшую, и она готова хоть сейчас выйти за него замуж.
      Люди, преданные важной теории, любят применять ее к пустякам. Знаменитый ученый не без гордости снизошел к простодушию священника. Усевшись поудобнее, он начал рассеянным тоном лектора:
      - В любом, даже ничтожном случае следует учитывать законы природы. Тот или иной цветок может к зиме и не увянуть, но цветы вянут. Та или иная песчинка может устоять перед прибоем, но прибой есть. Для ученого история цепь сменяющих друг друга миграций. Людские потоки приходят, затем исчезают, как исчезают осенью мухи и птицы. Основа истории - раса. Она порождает и веры, и споры, и законы. Один из лучших примеров тому - дикая, исчезающая раса, которую мы зовем кельтской. К ней принадлежат ваши Макнэбы. Кельты малорослы, смуглы, ленивы и мечтательны; они легко принимают любое суеверие - скажем (простите, конечно), то, которому учит ваша церковь.
      Надо ли удивляться, если такие люди, убаюканные шумом моря и звуками органа (простите!), объяснят фантастическим образом самые обычные вещи? Круг ваших забот ограничен, и вам видна только эта конкретная хозяйка, перепуганная выдумкой о двух голосах и выходце из моря. Человек же науки видит целый клан таких хозяек, одинаковых, словно птицы одной стаи. Он видит, как тысячи старух в тысячах домов вливают ложку кельтской горечи в чайную чашку соседки. Он видит...
      Тут за дверью снова раздался голос, на сей раз - нетерпеливый. По коридору, свистя юбкой, кто-то пробежал, и в кабинет ворвалась девушка. Одета она была хорошо, но не совсем аккуратно. Ее светлые волосы развевались, а лицо назвали бы прелестным, если бы скулы, как у многих шотландцев, не были шире и ярче, чем следует.
      - Простите, что помешала! - воскликнула она так резко, словно приказывала, а не просила прощения. - Я за отцом Брауном. Дело страшное.
      - Что случилось, Мэгги? - спросил священник, неуклюже поднимаясь.
      - Кажется, Джеймса убили, - ответила она, переводя дух. - Этот Кан опять приходил. Я слышала через дверь два голоса. У Джеймса голос низкий, а у этого - тонкий, злой...
      - Кан? - повторил священник в некотором замешательстве.
      - Его так зовут! - нетерпеливо крикнула Мэгги. - Я слышала, они ругались. Из-за денег, наверное. Джеймс говорил все время: "Так... так... мистер Кан... нет, мистер Кан... два, три, мистер Кан"... Ах, что мы болтаем! Идите скорее, еще можно успеть!
      - Куда именно? - спросил ученый, с интересом глядевший на гостью. Почему денежные дела мистера Кана требуют такой срочности?
      - Я хотела выломать дверь, - сказала девушка, - и не смогла. Тогда я побежала во двор и влезла на подоконник. В комнате было совершенно темно, вроде бы пусто, но, честное слово, в углу лежал Джеймс. Его отравили, задушили...
      - Это очень серьезно, - сказал священник и встал, не без труда собрав непокорные вещи. - Я сейчас говорил о вашем деле доктору, и его точка зрения...
      - Сильно изменилась, - перебил ученый. - Кажется, в нашей гостье не так уж много кельтского. Сейчас я свободен. Надену-ка я шляпу и пойду с вами в город.
      Несколько минут спустя они достигли мрачного устья нужной им улицы. Девушка ступала твердо и неутомимо, как горцы; ученый двигался мягко, но ловко, как леопард; священник семенил бодрой рысцой, не претендуя на изящество. Эта часть города в какой-то мере оправдывала рассуждения о навевающей печаль среде. Дома тянулись вдоль берега прерывистым, неровным рядом; сгущались ранние, мрачные сумерки; море, лиловое, как чернила, шумело тихо и грозно. В жалком садике, спускавшемся к берегу, стояли черные, голые деревья, словно черти вскинули лапы от удивления. Навстречу бежала хозяйка, взметнув к небу худые руки; ее суровое лицо было темным в тени, и сама она чем-то походила на черта. Доктор и священник слушали, кивая, как она сообщает уже известные им вещи, прибавляя жуткие детали и требуя отмщения незнакомцу за то, что он убил, и жильцу - за то, что он убит, и за то, что он сватался к дочери, и за то, что так и не дожил до свадьбы. Потом по узким коридорам они дошли до запертой двери, и доктор ловко, как старый сыщик, выломан ее плечом.
      В комнате было тихо и страшно. Первый же взгляд неоспоримо доказывал, что тут отчаянно боролись по меньшей мере два человека. На столике и на полу валялись карты, словно кто-то внезапно прервал игру. Два стакана стояли на столике - вино налить не успели, - а третий звездой осколков сверкал на ковре. Неподалеку от него лежал длинный нож, верней - короткая шпага с причудливой, узорной рукоятью; на матовое лезвие падал серый свет из окна, за которым чернели деревья на свинцовом фоне моря. В другом углу поблескивал цилиндр, должно быть, сбитый с головы; и казалось, что он еще катится. В третий же угол небрежно, как куль картошки, кинули Джеймса Тодхантера, обвязав его, однако, словно багаж, и заткнув шарфом рот, и скрутив руки и ноги. Темные его глаза бегали по сторонам.
      Доктор Орион Гуд постоял у порога, глядя туда, где все беззвучно говорило о насилии. Потом, быстро ступая по ковру, он пересек комнату, поднял цилиндр и, глядя очень серьезно, примерил его связанному Тодхантеру. Цилиндр был так велик, что закрыл едва ли не все лицо.
      - Шляпа мистера Кана, - сказал ученый, разглядывая подкладку в лупу. Почему же шляпа здесь, а владельца нет? Кан не грешит небрежностью в одежде, цилиндр - очень модный, хотя и не новый, его часто чистят. По-видимому, Кан - старый денди.
      - О Господи! - выкрикнула Мэгги. - Вы б лучше его развязали.
      - Я намеренно говорю "старый", - продолжал Гуд, - хотя, быть может, доводы мои немного натянуты. Волосы выпадают у людей по-разному, но все же выпадают, и я бы различил через лупу мелкие волоски. Их нет. Потому я и считаю, что мистер Кан - лысый. Сопоставим это с высоким, резким голосом, который так живо описала мисс Макнэб (потерпите, мой друг, потерпите!), сопоставим лысый череп с истинно старческой сварливостью - и мы посмеем, мне кажется, сделать свои выводы. Кроме того, мистер Кан подвижен и почти несомненно - высок. Я мог бы сослаться на рассказ о высоком человеке в цилиндре, но есть и более точные указания. Стакан разбит, и один из осколков лежит на консоле, над камином. Он бы туда не попал, если б разбился в руке такого невысокого человека, как Тодхантер.
      - Кстати, - вмешался священник, - не развязать ли его?
      - Стаканы говорят не только об этом, - продолжал эксперт. - Я сказал бы сразу, что мистер Кан лыс или раздражителей не столько от лет, сколько от разгульной жизни.
      Как известно, Тодхантер тих, скромен, бережлив, он не пьет и не играет. Следовательно, карты и стаканы он припас для данного гостя. Но этого мало. Пьет он или не пьет, вина у него нету. Что же было в стаканах? Осмелюсь предположить, что там было бренди или виски, по-видимому, дорогого сорта, а наливал его мистер Кан из своей фляжки. Мы узнаем определенный тип: человек высокий, немолодой, элегантный, немного потрепанный, игрок и пьяница. Такие люди часто встречаются на обочине общества.
      - Вот что, - закричала девушка, - если вы меня к нему не пустите, я побегу звать полицию!
      - Не советовал бы вам, мисс Макнэб, - серьезно сказал Гуд, - спешить за полицией. Мистер Браун, прошу вас, успокойте своих подопечных - ради них, не ради меня. Итак, мы знаем главное о мистере Кане. Что же мы знаем о Тодхантере? Три вещи: он скуповат, он довольно состоятелен, у него есть тайна. Всякому ясно, что именно это - характеристика жертвы шантажа. Не менее ясно, что поблекший лоск, дурные привычки и озлобленность неоспоримые черты шантажиста. Перед вами типичные персонажи трагедии этого типа: с одной стороны, приличный человек, скрывающий что-то, с другой стареющий стервятник, чующий добычу. Сегодня они встретились, столкнулись, и дело дошло до драки, верней, до кровопролития.
      - Вы развяжете веревки? - упрямо спросила девушка.
      Доктор Гуд бережно поставил цилиндр на столик и направился к пленнику. Он осмотрел его, даже подвинул и повернул немного, но ответил только:
      - Нет. Я не развяжу их, пока полицейские не принесут наручников.
      Священник, тупо глядевший на ковер, обратил к нему круглое лицо.
      - Что вы хотите сказать? - спросил он.
      Ученый поднял с ковра странную шпагу и, отвечая, внимательно разглядывал ее.
      - Ваш друг связан, - начал он, - и вы решаете, что его связал Кан. Связал и сбежал. У меня же - четыре возражения. Во-первых, с чего бы такому щеголю оставлять по своей воле цилиндр? Во-вторых, - он подошел к окну, это единственный выход, а он заперт изнутри. В-третьих, на клинке капля крови, а на Тодхантере нет ран. Противник, живой или мертвый, унес эту рану на себе. И наконец, вспомним то, с чего мы начали. Скорей жертва шантажа прикончит своего мучителя, чем шантажист зарежет курицу, несущую золотые яйца. Кажется, довольно логично.
      - А веревки? - спросил священник, восхищенно и растерянно глазевший на него.
      - Ах, веревки... - протянул ученый. - Мисс Макнэб очень хотела узнать, почему я не развязываю ее друга. Что ж, отвечу. Потому что он и сам может высвободиться когда угодно.
      - Что? - воскликнули все, удивляясь каждый по-своему.
      - Я осмотрел узлы, - спокойно пояснил эксперт. - К счастью, я в них немного разбираюсь, криминологам это нужно. Каждый узел завязал он сам, ни одного не смог сделать посторонний. Уловка умная. Тодхантер притворился, что жертва - он, а не злосчастный Кан, чье тело зарыто в саду или скрыто в камине.
      Все уныло молчали; становилось темнее; искривленные морем ветви казались чернее, суше и ближе, словно морские чудища выползли из пучины к последнему акту трагедии, как некогда выполз оттуда загадочный Кан, злодей или жертва, чудище в цилиндре. Смеркалось, словно сумерки - темное зло шантажа, гнуснейшего из преступлений, где подлость покрывает подлость черным пластырем на черной ране.
      Приветливое и даже смешное лицо коротышки-священника вдруг изменилось. Его искривила гримаса любопытства - не прежнего, детского, а того, с какого начинаются открытия.
      - Повторите, пожалуйста, - смущенно сказал он. - Вы считаете, что мистер Тодхантер сам себя связал и сам развяжет?
      - Вот именно, - ответил ученый.
      - О Господи! - воскликнул священник. - Неужели правда?
      Он засеменил по комнате, как кролик, и с новым, пристальным вниманием воззрился на полузакрытое цилиндром лицо. Затем обернул к собравшимся свое лицо, довольно простоватое.
      - Ну конечно! - взволнованно вскричал он. - Разве вы не видите? Да посмотрите на его глаза!
      И ученый и девушка посмотрели и увидели, что верхняя часть лица, не закрытая шарфом, как-то странно кривится.
      - Да, глаза странные, - заволновалась Мэгги. - Звери!
      Ему больно!
      - Нет, не то, - возразил ученый. - Выражение действительно особенное... Я бы сказал, что эти поперечные морщины свидетельствуют о небольшом психологическом сдвиге...
      - Боже милостивый! - закричал Браун. - Вы что, не видите? Он смеется!
      - Смеется? - повторил доктор. - С чего бы ему смеяться?
      - Как вам сказать... - виновато начал Браун. - Не хочется вас обидеть, но смеется он над вами. Я бы и сам посмеялся, раз уж все знаю.
      - Что вы знаете? - не выдержал Гуд.
      - Чем он занимается, - ответил священник.
      Он семенил по комнате, как-то бессмысленно глядя на вещи и бессмысленно хихикая над каждой, что, естественно, всех раздражало. Сильно смеялся он над черным цилиндром, еще сильней - над осколками, а капля крови чуть не довела его до судорог. Наконец он обернулся к угрюмому Гуду.
      - Доктор! - восторженно вскричал он. - Вы - великий поэт! Вы, словно Бог, вызвали тварь из небытия. Насколько это чудесней, чем верность фактам! Да факты просто смешны, просто глупы перед этим!
      - Не понимаю, - высокомерно сказал Гуд. - Факты мои неоспоримы, хотя и недостаточны. Я отдаю должное интуиции (или, если вам угодно, поэзии) только потому, что собраны еще не все детали. Мистера Кана нет...
      - Вот-вот! - весело закивал священник. - В том-то и дело - его нет. Его совсем нет, - прибавил он задумчиво, - совсем, совершенно.
      - Вы хотите сказать, его нет в городе? - спросил Гуд.
      - Его нигде нет, - ответил Браун. - Он отсутствует по сути своей, как говорится.
      - Вы действительно полагаете, - улыбнулся ученый, - что такого человека нет вообще?
      Священник кивнул.
      Орион Гуд презрительно хмыкнул.
      - Что ж, - сказал он, - прежде чем перейти к сотне с лишним других доказательств, возьмем первое - то, с чем мы сразу столкнулись. Если его нет, кому тогда принадлежит эта шляпа?
      - Тодхантеру, - ответил Браун.
      - Она ему велика! - нетерпеливо крикнул Гуд. - Он не мог бы носить ее.
      Священник с бесконечной кротостью покачал головой.
      - Я не говорю, что он ее носит, - ответил он. - Я сказал, что это его шляпа. Небольшая, но все же разница.
      - Что такое? - переспросил криминолог.
      - Нет, подумайте сами! - воскликнул кроткий священник, впервые поддавшись нетерпению. - Зайдите в ближайшую лавку - и вы увидите, что шляпник вовсе не носит своих шляп.
      - Он извлекает из них выгоду, - возразил Гуд. - А что извлекает из шляпы Тодхантер?
      - Кроликов, - ответил Браун.
      - Что? - закричал Гуд.
      - Кроликов, ленты, сласти, рыбок, серпантин, - быстро перечислил священник. - Как же вы не поняли, когда догадались про узлы? И со шпагой то же самое. Вы сказали, что на нем нет раны. И правда - рана в нем.
      - Под рубашкой? - серьезно спросила хозяйка.
      - Нет, в нем самом, внутри, - ответил священник.
      - А, черт, что вы хотите сказать?
      - Мистер Тодхантер учится, - мягко пояснил Браун, - Он хочет стать фокусником, жонглером и чревовещателем.
      Шляпа - для фокусов. На ней нет волос не потому, что ее носил лысый Кан, а потому, что ее никто не носил. Стаканы - для жонглирования. Тодхантер бросал их и ловил, но еще не наловчился как следует и разбил один об потолок. И шпагой он жонглировал, а кроме того, учился ее глотать.
      Глотанье шпаг - почетное и трудное дело, но тут он тоже не наловчился и поцарапал горло. Там - ранка, довольно легкая, а то бы он был печальней. Еще он учился освобождаться от пут и как раз собирался высвободиться, когда мы ворвались. Карты, конечно, для фокусов, а на пол они упали, когда он упражнялся, метал их. Понимаете, он хранит тайну, фокусникам нельзя иначе. Когда прохожий в цилиндре заглянул в окно, он его прогнал, а люди наговорили таинственного вздора, и мы поверили, что его мучает щеголеватый призрак.
      - А как же два голоса? - удивленно спросила Мэгги.
      - Разве вы никогда не видели чревовещателя? - спросил Браун. - Разве вы не знаете, что он говорит нормально, а отвечает тем тонким, скрипучим, странным голосом, который вы слышали?
      Все долго молчали. Доктор Гуд внимательно смотрел на священника, странно улыбаясь.
      - Да, вы умны, - сказал он. - Лучше и в книге не напишешь. Только одного вы не объяснили: имени. Мисс Макнэб ясно слышала: "Мистер Кан".
      Священник по-детски захихикал.
      - А,- сказал он, - это глупее всего. Наш друг бросал стаканы и считал, сколько словил, а сколько упало. Он говорил: "Раз-два-три - мимо стакан, раз-два-три - мимо стакан..."
      Секунду стояла тишина, потом все засмеялись. Тогда лежащий в углу с удовольствием сбросил веревки, встал, поклонился и вынул из кармана красно-синюю афишу, сообщавшую, что Саладин, первый в мире фокусник, жонглер, чревовещатель и прыгун, выступит с новой программой в городе Скарборо в понедельник, в восемь часов.
      РАЗБОЙНИЧИЙ РАЙ
      Прославленный Мускари, самобытнейший из молодых итальянских поэтов, быстро вошел в свой любимый ресторан, расположенный над морем, под тентом, среди лимонных и апельсиновых деревьев. Лакеи в белых фартуках расставляла на белых столиках все, что полагается к изысканному завтраку, и это обрадовало поэта, уже и так взволнованного свыше всякой меры. У него был орлиный нос, как у Данте, темные волосы и темный шарф легко отлетали в сторону, он носил черный плащ и мог бы носить черную маску, ибо все в нем дышало венецианской мелодрамой. Держался он так, словно у трубадура и сейчас была четкая общественная роль, как, скажем, у епископа. Насколько позволял век, он шел по миру, словно Дон-Жуан, с рапирой и гитарой. Он возил с собой целый ящик шпаг и часто дрался, а на мандолине, которая тоже передвигалась в ящике, играл, воспевая мисс Этель Харрогит, чрезвычайно благовоспитанную дочь йоркширского банкира. Однако он не был ни шарлатаном, ни младенцем; он был логичным латинянином, который стремится к тому, что считает хорошим. Стихи его были четкими, как проза. Он хотел славы, вина, красоты с буйной простотой, которой и быть не может среди туманных северных идеалов и северных компромиссов; и северным людям его напор казался опасным, а может - преступным. Как море или огонь, он был слишком прост, чтобы ему довериться.
      Банкир с дочерью остановились в том самом отеле, чей ресторан Мускари так любил; собственно, потому он и любил этот ресторан. Но сейчас, окинув взглядом зал, поэт увидел, что англичан еще нет. Ресторан сверкал, народу в нем было мало. В углу, за столиком, беседовали два священника, но Мускари, при всей его пламенной вере, обратил на них не больше внимания, чем на двух ворон. От другого столика, наполовину скрытого увешанным золотыми плодами деревцем, к нему направился человек, чья одежда во всем противоречила его собственной. На нем были пегий клетчатый пиджак, яркий галстук и тяжелые рыжие ботинки. По канонам спортивно-мещанской моды, он выглядел и до грубости кричаще, и до пошлости обыденно. Но чем ближе подходил вульгарный англичанин, тем яснее видел удивленный тосканец, как не соответствует костюму его голова. Темное лицо, увенчанное черными кудрями, торчало, как чужое, из картонного воротничка и смешного розового галстука; и, несмотря на жуткие несгибаемые одежды, поэт понял, что перед ним - старый, забытый приятель по имени Эцца. В школе он был вундеркиндом, в пятнадцать лет ему пророчили славу, но, выйдя в мир, он не имел успеха ни в театре, ни в политике и стал путешественником, коммивояжером или журналистом. Мускари не видел его с тех пор, как он был актером, но слышал, что превратности этой профессии совсем сломили и раздавили его.
      - Эцца! - воскликнул поэт, радостно пожимая ему руку. - В разных костюмах я тебя видел на сцене, но такого не ждал. Ты - англичанин!
      - Почему же англичанин? - серьезно переспросил Эцца. - Так будут одеваться итальянцы.
      - Мне больше нравится их прежний костюм, - сказал поэт.
      Эцца покачал головой.
      - Это старая твоя ошибка, - сказал он, - и старая ошибка Италии. В шестнадцатом веке погоду делали мы, тосканцы: мы создавали новый стиль, новую скульптуру, новую науку. Почему бы сейчас нам не поучиться у тех, кто создал новые заводы, новые машины, новые банки и новые моды?
      - Потому что нам все это ни к чему, - отвечал Мускари. - Итальянца не сделаешь прогрессивным, он слишком умен. Тот, кто знает короткий путь к счастью, не поедет в объезд по шоссе.
      - Для меня итальянец - Маркони, - сказал Эцца. - Вот я и стал футуристом и гидом.
      - Гидом! - засмеялся Мускари. - Кто же твои туристы?
      - Некий Харрогит с семьей, - ответил Эцца.
      - Неужели банкир? - заволновался Мускари.
      - Он самый, - сказал гид.
      - Что ж, это выгодно? - спросил Мускари.
      - Выгода будет, - странно улыбнулся Эцца и перевел разговор. - У него дочь и сын.
      - Дочь - богиня, - твердо сказал Мускари. - Отец и сын, наверное, люди. Но ты пойми, это все доказывает мою, а не твою правоту. У Харрогита миллионы, у меня - дыра в кармане. Однако даже ты не считаешь, что он умнее меня, или храбрее, или энергичней. Он не умен; у него глаза, как голубые пуговицы. Он не энергичен; он переваливается из кресла в кресло. Он нудный старый дурак, а деньги у него есть, потому что он их собирает, как школьник собирает марки. Для дела у тебя слишком много мозгов. Ты не преуспеешь, Эцца. Пусть даже для делового успеха и нужен ум, но только глупый захочет делового успеха.
      - Ничего, я достаточно глуп, - сказал Эцца. - А банкира доругаешь потом, вот он идет.
      Проставленный финансист действительно входил в зал, но никто на него не смотрел. Грузный, немолодой, с тускло-голубыми глазами и серо-бурыми усами, он походил бы на полковника в отставке, если бы не тяжелая поступь. Сын его Фрэнк был красив, кудряв, он сильно загорел и двигался легко; но никто и на него не смотрел. Все, как всегда, смотрели на золотую греческую головку и розовое, как заря, лицо, возникшее, казалось, прямо из сапфировой пены. Поэт Мускари глубоко вздохнул, словно сделал глубокий глоток.
      Так оно и было; он упивался античной красотой, созданной его предками. Эцца глядел на Этель так же пристально, но куда наглее.
      Мисс Харрогит лучилась в то утро радостью, ей хотелось поболтать, и семья ее, подчинившись европейскому обычаю, разрешила чужаку Мускари и даже слуге Эцце разделить их беседу и трапезу. Сама же она была не только благовоспитанной, но и поистине сердечной. Она гордилась успехами отца, любила развлечения, легко кокетничала, но доброта и радость смягчали и облагораживали даже гордость ее и светский блеск.
      Беседа шла о том. опасно ли ехать в горы, причем опасностью грозили не обвалы и не бездны, а нечто еще более романтическое. Этель серьезно верила, что там водятся настоящие разбойники, истинные герои современного мифа.
      - Говорят, - радовалась она, как склонная к ужасам школьница, - здесь правит не король Италии, а король разбойников. Кто же он такой?
      - Он великий человек, синьорина, - отвечал Мускари, - равный вашему Робин Гуду. Зовут его Монтано, и мы услышали о нем лет десять назад, когда никто уже и не думал о разбойниках. Власть его распространилась быстро, как бесшумная революция. В-каждой деревне появились его воззвания, на каждом перевале - его вооруженные часовые.
      Шесть раз пытались власти его одолеть и потерпели шесть поражений.
      - В Англии, - уверенно сказал банкир, - таких вещей не потерпели бы. Быть может, нам надо было выбрать другую дорогу, но гид считает, что и здесь опасности нет.
      - Никакой, - презрительно подтвердил гид. - Я там проезжал раз двадцать. Во времена наших бабушек, кажется, был какой-то бандит по кличке Король, но теперь это - история, если не легенда. Разбойников больше не бывает.
      - Уничтожить их нельзя, - сказал Мускари. - Вооруженный протест естественное занятие южан. Наши крестьяне - как наши горы: они добры и приветливы, но внутри у них огонь. На той ступени отчаяния, когда северный бедняк начинает спиваться, наш берет кинжал.
      - Хорошо вам, поэтам, - сказал Эцца и криво усмехнулся. - Будь синьор Мускари англичанином, он искал бы разбойников под Лондоном. Поверьте, в Италии столько же шансов попасть к разбойникам, как в Бостоне - к индейцам, снимающим скальпы.
      - Значит, не обращать на них внимания? - хмурясь, спросил мистер Харрогит.
      - Ох, как страшно! - ликовала его дочь, глядя на Мускари сияющими глазами. - Вы думаете, там и вправду опасно ехать?
      Мускари встряхнул черной гривой.
      - Я не думаю, - сказал он, - я знаю. Я сам туда завтра еду.
      Харрогит-сын задержался у столика, чтобы допить вино и раскурить сигару, а красавица ушла с банкиром, гидом и поэтом.
      Примерно в то же время священники, сидевшие в углу, встали, и тот, что повыше - седой итальянец, - тоже ушел.
      Тот, что пониже, направился к сыну банкира, который удивился, что католический священник - англичанин, и смутно припомнил, что видел его у каких-то своих друзей.
      - Мистер Фрэнк Харрогит, если не ошибаюсь, - сказал он. - Мы знакомы, но я подошел не потому. Такие странные вещи лучше слышать от незнакомых. Пожалуйста, берегите сестру в ее великой печали.
      Даже по-братски равнодушный Фрэнк заметил сверкание и радость сестры; смех ее и сейчас доносился из сада, и он в удивлении поглядел на странного советчика.
      - Вы о чем, о разбойниках? - спросил он и прибавил, вспомнив свои смутные опасения: - Или о поэте?
      - Никогда не знаешь, откуда придет горе, - сказал удивительный священник. - Нам дано одно: быть добрыми, когда оно приходит.
      Он быстро вышел из зала, а его собеседник ошалело глядел ему вслед.
      На следующий день лошади с трудом тащили наших путников по кручам опасного горного хребта. Эцца презрительно отрицал опасность, Мускари бросал ей вызов, семейство банкира упорно хотело ехать, и все поехали вместе.
      Как ни странно, на станции они встретили низенького священника, и он сказал, что и ему надо ехать туда же по делу.
      Харрогит-младший поневоле связал это со вчерашним разговором.
      Сидели все в каком-то особом открытом вагончике, который изобрел и приспособил склонный к технике гид, руководивший поездкой деловито, учено и умно. О разбойниках больше не говорили, но меры предосторожности приняли: у гида и у сына были револьверы, у Мускари - шпага.
      Поместился он чуть поодаль от прекрасной англичанки; по другую сторону сидел священник, представившийся как Браун и больше не сказавший ни слова. Банкир с сыном и гидом сидели напротив. Мускари был очень счастлив, и Этель вполне могло показаться, что он - в маниакальном экстазе. Но здесь, на кручах, поросших деревьями, как клумба - цветами, она и сама воспаряла с ним в алые небеса, к золотому солнцу. Белая дорога карабкалась вверх белой кошкой, огибала петлей темные бездны и острые выступы, взбиралась все выше, а горы по-прежнему цвели, как розовый куст. Залитая солнцем трава была зеленой, как зимородок, как попугай, как колибри; цветы пестрели всеми красками мира. Самые красивые луга и леса - в Англии, самые красивые скалы и пропасти - на Слоудоне и Гленкоу; но Этель никогда не видела южных лесов, растущих на круче, и ей казалось, что фруктовый сад вырос на приморских утесах. Здесь не было и в помине тоски и холода, которые у нас, англичан, связаны с высотой. Горы походили на мозаичный дворец после землетрясения или на тюльпановый сад после взрыва. Этель сказала об этом романтику Мускари.
      - Наша тайна, - отвечал он, - тайна вулкана, тайна мятежа: и ярость приносит плоды.
      - В вас немало ярости, - сказала она.
      - Но плодов я не принес, - сказал он. - Если я сегодня умру, я умру холостым и глупым.
      Она помолчала, потом неловко произнесла:
      - Я не виновата, что вы поехали.
      - Да, - кивнул поэт. - Вы не виноваты, что пала Троя.
      Пока они беседовали, лошади вошли под сень скал, нависших, словно туча, над особенно опасным поворотом, и остановились, испугавшись внезапной тьмы. Кучер спрыгнул на землю, чтобы перерезать постромки, и потерял власть над ними. Одна из них встала на дыбы, во всю высоту коня, когда он становится двуногим. Вагонетка заскользила куда-то, как корабль, проломила кусты и упала с откоса. Мускари обнял Этель, она прижалась к нему и закричала. Ради таких минут он и жил на свете.
      Горные стены багровой мельницей закружились вокруг него, но тут случилось нечто еще более странное. Сонный старый банкир встал во весь рост и прыгнул из вагонетки в пропасть прежде, чем она сама туда упала. На первый взгляд то было самоубийство; на второй оказалось, что это так же разумно, как внести деньги в банк. По-видимому, богач был энергичней и умнее, чем думал поэт: он приземлился на мягкой, зеленой, поросшей клевером лужайке, словно созданной для таких прыжков. Правда, и остальные упали туда же, хотя и не в такой достойной позе. Прямо под опасным поворотом находился кусочек земли, прекрасный, как подводный луг, - зеленый бархатный карман долгополого одеяния горы. Туда они и упали без особого для себя ущерба, только мелкие вещи рассыпались по траве. Вагонетка зацепилась за кусты, лошади с трудом сползли по склону. Первым поднялся на ноги священник и глупо и удивленно потер голову. Фрэнк Харрогит услышал, что он бормочет:
      "Господи, почему мы именно здесь упали?"
      Моргая, священник огляделся и нашел свой нелепый зонтик. Рядом с ним лежала широкополая шляпа Мускари, подальше - запечатанное письмо, которое он, взглянув на адрес, отдал банкиру. В другой стороне, в траве виднелся отнюдь не нелепый зонтик мисс Этель и тут же рядом - маленький флакончик. Священник взял его, быстро открыл, понюхал, и его простодушное лицо стало серым, как земля.
      - Господи, помилуй! - тихо сказал он. - Неужели беда уже пришла? - Он спрятал флакончик в карман и прибавил: - Наверное, я имею на это право, пока не узнаю побольше.
      Горестно глядя на девушку, он увидел, как она встает из цветов и Мускари говорит ей:
      - Мы упали в небо. Это неспроста. Смертные карабкаются вверх, падают вниз. Вверх падают только боги.
      Она встала из цветочного моря таким блаженным видением, что священник совсем успокоился. "В конце концов, - подумал он, - Мускари может носить с собой яд, он любит мелодраму".
      Когда дама встала, держась за руку поэта, он низко ей поклонился, вынул кинжал и перерезал постромки. Лошади поднялись на ноги, сильно дрожа; и тут случилась еще одна удивительная вещь. Спокойный темнолицый человек в лохмотьях вышел из кустов. На поясе у него был странный нож, изогнутый и широкий; поэт спросил его, кто он, и он не ответил.
      Поэт огляделся и увидел, что откуда-то снизу, опираясь локтями о край лужайки, на него смотрит еще один оборванец с дубленым лицом и коротким ружьем. Сверху, с дороги, в них целились четыре карабина, а над ними темнели четыре лица и сверкали восемь неподвижных глаз.
      - Разбойники! - закричал Мускари. - Ловушка! Эцца, застрели-ка кучера, а я займусь вот ими. Их всего шесть штук.
      - Кучера, - сказал Эцца, не вынимая рук из карманов, - нанял мистер Харрогит.
      - Тем более! - нетерпеливо сказал поэт. - Значит, его подкупили. Застрели, потом вы окружите даму, и мы пробьемся.
      Он бесстрашно пошел по траве и цветам прямо на карабины, но никто не последовал за ним, кроме Фрэнка. Гид стоял посреди лужайки, держа руки в карманах, и его длинное лицо становилось все длиннее в предвечернем свете.
      - Ты думал, Мускари, что из меня ничего не вышло, - сказал он, - а из тебя вышло. Но я тебя обогнал, слава моя больше твоей. Я творил поэмы, пока ты их писал.
      - Да что ты встал? - закричал Мускари. - Что ты порешь чушь? Надо спасать женщину! Кто же ты такой, честное слово?
      - Я Монтано, - громко сказал странный гид. - Король разбойников. Рад видеть вас в моем летнем дворце.
      Пока он говорил, еще пять человек вышли из кустов и встали, ожидая его приказаний. Один держал в руке какую-то бумагу.
      - Гнездышко это, - продолжал царственный гид, - и пещеры там, пониже, называются разбойничьим раем. Его не видно ни снизу, ни сверху. Здесь я живу, здесь умру, если жандармы найдут меня. Смертью своей я распоряжаюсь сам.
      Все глядели на него, не дыша, только отец Браун облегченно вздохнул.
      - Слава тебе, Господи! - пробормотал он. - Это его яд.
      Он не хочет попасть в руки врага, как Катон.
      Король разбойников тем временем говорил все с той же грозной вежливостью:
      - Остается объяснить, на каких условиях я буду развлекать моих гостей. Достопочтенного отца Брауна и прославленного Мускари я отпущу завтра утром, и мой эскорт проводит их до безопасного места. У священников и поэтов денег нет. Поэтому я позволю себе выразить свое благоговение перед высокой поэзией и апостольской церковью.
      Он неприятно улыбнулся, а отец Браун заморгал и стал слушать внимательней. Монтано взял у разбойников бумагу и говорил, заглядывая в нее:
      - Все прочее ясно выражено в этом документе, который я дам вам прочитать, после чего его вывесят во всех деревнях долины и на всех развилках в горах. Суть его вот в чем: я сообщаю, что взял в плен английского миллионера, мистера Сэмюела Харрогита и обнаружил у него две тысячи фунтов, которые он мне вручил. Безнравственно говорить неправду доверчивым людям, так что придется это осуществить. Надеюсь, мистер Харрогит-старший сам вручит мне эти две тысячи.
      По-видимому, беда возродила в банкире угасшее было мужество: он сунул красную, дрожащую руку в жилетный карман и вручил разбойнику пачку бумаг и писем.
      - Прекрасно! - воскликнул тот. - Теперь - о выкупе.
      Друзья Харрогитов должны передать мне еще три тысячи, что до оскорбления мало, принимая во внимание ценность этой семьи. Не скрою, если денег не будет, могут произойти неприятные для всех вещи; но сейчас, господа и дамы, я обеспечу вам все удобства, включая вино и сигары. Рад вас приветствовать в разбойничьем раю.
      Пока он говорил, сомнительные люди в грязных шляпах вылезали буквально отовсюду, так что даже Мускари понял, что пробиться сквозь них нельзя. Он огляделся. Этель утешала отца, ибо ее любовь к нему была сильнее, чем не лишенная снобизма гордость за него. Поэта, нелогичного, как все влюбленные, это и умилило, и раздосадовало. Он сунул шпагу в ножны и бросился на траву. Священник присел рядом с ним.
      - Ну как? - сердито спросил поэт. - Романтик я? Есть в горах разбойники?
      - Может, и есть, - отвечал склонный к сомнению священник.
      - Что вы хотите сказать? - резко спросил Мускари.
      - Я хочу сказать, что Эцца, или Монтано, очень меня удивляет, отвечал Браун.
      - Сайта Мария! - воскликнул поэт. - Чем же именно?
      - Тремя вещами, - тихо сказал священник. - Я рад вам о них рассказать и узнать ваше мнение. Во-первых, там, в ресторане, когда вы выходили, мисс Харрогит шла с вами впереди, отец с гидом - сзади, и я услышал, как Эцца говорит: "Пускай повеселится. Беда может прийти каждую минуту". Мистер Харрогит не ответил, так что слова эти что-нибудь да значили. Я предупредил ее брата, что ей угрожает беда, но я и сам не знал, какая. Если он имел в виду происшествие в горах, это просто чепуха - не станет же сам разбойник предупреждать жертву! Какая же беда должна случиться с мисс Харрогит?
      - Беда с мисс Харрогит? - с яростью повторил поэт.
      - Все мои загадки упираются в нашего гида, - продолжал священник. Вот вторая. Почему он так подчеркивает в этой бумаге, что взял у банкира две тысячи? Выкуп от этого скорей не явится. Наоборот, друзья Харрогита больше испугались бы за него, если бы разбойники были бедны, то есть дошли бы до крайности.
      - Да, это странно, - сказал Мускари и впервые совсем не театрально почесал за ухом. - Вы мне не объясняете, вы меня совсем запутали. Какая же у вас третья загадка?
      - Эта лужайка, - раздумчиво сказал отец Браун. - На нее очень удобно падать и приятно смотреть, она не видна ни сверху, ни снизу, это хороший тайник, но никак не крепость. Какая там крепость! Хуже не придумаешь. Проще простого взять ее оттуда, с дороги, а полиция по дороге и придет. Да нас самих тут удержало четыре карабина. Несколько солдат легко сбросили бы нас в пропасть. Что бы ни значил этот зеленый закуток, он совершенно беззащитен.
      Это не крепость, тут что-то другое, он ценен чем-то другим, а чем - не пойму. Скорее, это похоже на артистическую уборную, или на подмостки для какой-то комедии, или...
      Низенький священник вел свою нудную, искреннюю речь, а Мускари, наделенный звериной остротой чувств, услышал далеко в горах цокот копыт и приглушенные далью крики. Задолго до того, как эти звуки достигли слуха англичан, Монтано вспрыгнул на дорогу и встал у дерева. Обратившись в разбойничьего короля, он надел причудливую шляпу и перевязь со шпагой, которые никак не сочетались с грубошерстным костюмом.
      Он повернул к разбойникам длинное зеленоватое лицо, взмахнул рукой, и оборванцы с карабинами, повинуясь каким-то военным соображениям, попрятались в кусты. Цокот становился все громче, дорога тряслась, чей-то голос выкликал команды.
      В кустах трещало и позвякивало, словно разбойники взводили курки или точили ножи о камень. Наконец звуки эти встретились: кроме того, затрещали ветви, заржали кони, закричали люди.
      - Мы спасены! - воскликнул Мускари, вскакивая на ноги и размахивая шляпой. - Неужели мы все предоставим полиции? Нападем на мерзавцев с тыла! Жандармы спасают нас, спасем же и мы жандармов!
      Он закинул шляпу на дерево, снова выхватил шпагу и полез на дорогу, наверх. Фрэнк побежал за ним, но отец властно окликнул его:
      - Стой. Не вмешивайся.
      - Ну, что ты! - мягко возразил Фрэнк. - Разве ты хочешь, чтобы англичанин отстал от итальянца?
      - Не вмешивайся, - повторил старик, сильно дрожа. - Покоримся судьбе.
      Отец Браун посмотрел на него и схватился как будто бы за сердце; но, ощутив под пальцами стекло флакона, облегченно вздохнул, словно спасся от гибели.
      Мускари, не дожидаясь помощи, вылез на дорогу и ударил кулаком короля разбойников. Тот пошатнулся, сверкнули клинки, но не успели они скреститься, бывший гид засмеялся и опустил руки.
      - Да ладно! - сказал он по-итальянски. - Скоро этому балагану конец.
      - Ты о чем, негодяй? - закричал огнедышащий поэт. - Твоя храбрость такой же обман, как твоя честь?
      - У меня нет ничего настоящего, - благодушно отвечал Эцца. - Я актер, и если были у меня свои качества, я о них забыл. Я не разбойник и не гид. Я - маска на маске, а с личинами не сражаются.
      Стемнело, но все же было видно, что разбойники скорее пугают коней, чем убивают людей, словно городская толпа, мешающая полиции проехать. Поэт в удивлении глядел на них, когда кто-то коснулся его локтя. Рядом стоял низенький священник, похожий на игрушечного Ноя в широкополой шляпе.
      - Синьор Мускари, - сказал он, - простите мне мою нескромность. Не обижайтесь на меня и не помогайте жандармам. Любите ли вы эту девушку? То есть достаточно ли вы ее любите, чтобы жениться на ней и быть ей хорошим мужем?
      - Да, - сказал Мускари.
      - А она вас любит? - продолжал отец Браун.
      - Наверное, да, - серьезно ответил Мускари.
      - Тогда идите к ней, - сказал священник, - предложите ей все, что у вас есть. Время не терпит.
      - Почему? - удивился поэт.
      - Потому, - сказал священник, - что беда скачет к ней по дороге.
      - По дороге скачет спасение, - возразил Мускари.
      - Вы идите, - повторил священник, - и спасите ее от спасения.
      Тем временем разбойники, ломая кусты, кинулись врассыпную в густую зелень, а над кустами возникли треуголки жандармов. Снова раздалась команда, люди спешились, и высокий офицер с седой эспаньолкой появился там, где все недавно падали в разбойничий рай. И вдруг банкир закричал:
      - Меня обокрали!
      - Тебя давно обокрали, - удивился его сын. - Прошло часа два, как они забрали деньги.
      - У меня забрали не деньги, а маленький флакон, - в спокойном отчаянии сказал банкир.
      Офицер с эспаньолкой шел к ним. Проходя мимо бывшего короля, он не то ударил, не то похлопал его по плечу и сказал:
      - За такие шутки может и не поздоровиться.
      Поэту показалось, что великих разбойников ловят не совсем так. Офицер подошел к Харрогитам и четко произнес:
      - Сэмюел Харрогит, именем закона я арестую вас за растрату банковских фондов.
      Банкир деловито кивнул, подумал, повернулся, ступил на край лужайки и прыгнул точно так же, как несколько часов назад. Но теперь внизу не было зеленого рая.
      Итальянский жандарм выразил священнику и возмущение свое и восхищение.
      - Великий был разбойник, - сказал он. - Какую штуку выдумал! Сбежал с деньгами в Италию и нанял этих типов.
      В полиции многие поверили, что речь идет о выкупе. Он и раньше творил Бог знает что. Большая потеря!..
      Мускари уводил несчастную дочь, и она держалась за него так же крепко, как и много лот спустя. Но даже в таком горе он улыбнулся, проходя мимо Эццы, и спросил:
      - Куда же ты теперь отправишься?
      - В Бирмингем, - отвечал актер, раскуривая сигарету. - Я тебе сказал, я - человек будущего. Если я во что-то верю, я верю в перемены, в хватку, в новизну. Поеду в Манчестер, в Ливерпуль, в Халл, в Хадерсфилд, в Глазго, в Чикаго - в современный, деловой, цивилизованный мир.
      - Словом, - сказал Мускари, - в разбойничий рай.
      ПОЕДИНОК ДОКТОРА ХИРША
      Месье Морис Брюн и месье Арман Арманьяк бодро шествовали по залитым солнцем Елисейским полям. Это были бойкие приземистые молодцы с черными бородками. Бородки их соответствовали требованиям причудливой французской моды, по которой бороды и усы должны казаться накладными. У месье Брюна под нижней губой чернела словно бы приклеенная эспаньолка. Месье Арманьяк, как будто для оригинальности, украсил свой выдвинутый подбородок двумя бородами - по одной с каждой стороны. Молодые люди были атеистами. Суждения их отличались гнетущей непререкаемостью и непоследовательностью. Оба месье были учениками знаменитого ученого, публициста и моралиста доктора Хирша.
      Месье Брюн прославился тем, что предложил изгнать из французской литературы слово "Adieu!" {Прощай (фр.). Корень слова - "Dieu" - "Бог"} и запретить его употребление в повседневной жизни под угрозой небольшого штрафа. "Таким образом, - считал он, - самое слово, обозначающее мифического бога, будет предано забвению".
      Месье Арманьяк же не покладая рук боролся с милитаризмом. Он даже считал, что следует изменить слова "Марсельезы" и вместо "Aux armes, citoyens" {К оружию, граждане (фр.)} петь "Aux greves, citoyens" {На забастовки, граждане (фр.)}. Но пацифизм его был какой-то по-галльски чудной. Однажды из Англии приехал известный состоятельный квакер, чтобы обсудить с Арманьяком, как им лучше всего споспешествовать всеобщему разоружению. После разговора с французом квакер был немало раздосадован: по мнению Арманьяка, первым делом следовало настроить солдат, чтобы они перестреляли своих офицеров.
      Не таков был их учитель и духовный наставник. Доктор Хирш родился во Франции, здесь же стяжал громкую славу за свои научные труды, но характером от своих соотечественников отличался. Был он мягок, добродушен, склонен к мечтательности, а его философские взгляды, несмотря на изрядную долю скептицизма, не были чужды метафизике.
      Короче говоря, он был скорее немцем, чем французом, и хотя ученики его боготворили, в глубине своей галльской души они порицали учителя за то, что он проповедует установление мира на земле с такой миролюбивостью. И все-таки последователи его учения по всей Европе только что не молились на него. Поражаясь грандиозности и смелости его научных теорий, они проявляли интерес к личности их создателя. Доктор Хирш был известен своим аскетизмом и гуманностью - правда, несколько отвлеченной. В убеждениях его чувствовалось и влияние Дарвина, и влияние Толстого.
      Однако он не был ни анархистом, ни космополитом, а в вопросе разоружения придерживался умеренных взглядов и не забывал об эволюционном подходе. Правительство республики высоко ценило его открытия в химии. Последним его открытием было бесшумное взрывчатое вещество, способ изготовления которого правительство сохраняло в строжайшей тайне.
      Дом доктора Хирша стоял на живописной улице близ Елисейских полей. Вдоль улицы росли каштаны, и сейчас, в самый разгар лета, она походила на тенистый парк: солнце едва пробивалось сквозь густую листву. Только площадка перед большим кафе была свободна от деревьев. Напротив кафе и располагался дом великого ученого. На окнах были белые и зеленые шторы, а вдоль второго этажа тянулся балкон с железными перилами, выкрашенными в зеленый цвет.
      Арка под балконом вела во дворик, где на фоне кирпичной кладки ярко зеленел кустарник. Оживленно беседуя, приятели вошли в арку.
      Дверь открыл старый слуга доктора Симон. По виду он и сам мог сойти за доктора: строгий черный костюм, очки, седина, вкрадчивый голос. Да что там говорить - Симон куда больше подходил на роль ученого, чем его неказистый хозяин, который сложением напоминал расщепленную с острого конца морковку с крупной головой - луковицей. Торжественно, словно знаменитый врач, вручающий больному рецепт, Симон передал месье Арманьяку письмо. Тот с истинно французским нетерпением вскрыл конверт и пробежал письмо глазами. Доктор Хирш писал:
      "Я не могу выйти. Ко мне заявился некий офицер по имени Дюбоск, страшный шовинист. Я не хочу его принимать, а он торчит на лестнице и не уходит. Учинил в доме кавардак. Я заперся от него в кабинете, что выходит окнами на кафе. Если вы мне преданы, подождите за столиком возле кафе: я пришлю его к вам для переговоров. Сам я с ним разговаривать не могу. Не могу и не желаю.
      Похоже, назревает новое дело Дрейфуса.
      {В 1894 г. против офицера Генерального штаба Франции Альфреда Дрейфуса было выдвинуто ложное обвинение в продаже Германии секретных документов. Дело Дрейфуса было сфабриковано реакционными кругами, особенно рьяно требовали осуждения Дрейфуса монархисты, клерикалы и антисемиты}.
      П.Хирш".
      Месье Арманьяк посмотрел на месье Брюна. Месье Брюн взял письмо, прочел и посмотрел на месье Арманьяка. Не теряя ни минуты, они пересекли улицу, расположились за столиком под каштанами и заказали по большому стакану омерзительного зеленого абсента, который они имели обыкновение пить в любую погоду и в любое время дня. Посетителей в кафе было мало. За одним столиком пил кофе какой-то солдат, за другим сидели высокий мужчина, который попивал сироп, и священник, который вообще ничего не пил.
      Морис Брюн откашлялся.
      - Конечно, - начал он, - мы должны во что бы то ни стало помочь мэтру, но...
      Воцарилось молчание.
      - Да, - подал голос Арманьяк, - ясно, что он неспроста избегает встречи с этим офицером, но...
      Не успел он договорить, как из арки донесся шум. Видно, хозяину все-таки удалось избавиться от незваного гостя.
      Кусты во дворе зашелестели, раздвинулись, и нарушитель спокойствия пулей вылетел на улицу.
      На голове у незнакомца криво сидела тирольская шапочка, да и фигура была самая что ни на есть тирольская. Был он коренаст, широкоплеч, скор на ногу. На смуглом, точно лесной орех, лице сверкали быстрые карие глаза. Черные усищи закручены вверх, как бизоньи рога, волосы зачесаны и сзади коротко острижены, так что голова казалась массивной, угловатой. Судя по этой голове, у незнакомца была крепкая бычья шея, но шею скрывал разноцветный шарф восточной работы - незнакомец замотался им чуть не по самые уши. В раскраске шарфа сочетались густые тяжелые цвета: вишневый, фиолетовый, тускло-золотой. Незнакомец носил тужурку наподобие причудливого камзола, бриджи и вязаные чулки. Во всем его облике было что-то варварское, он походил скорее на венгерского помещика, чем на французского офицера. Однако выговор у него был чисто французский, а патриотического пыла хватило бы на двух французов. Выскочив из арки, он первым делом издал клич:
      - Где вы, граждане Франции?! - будто христианин в Мекке, созывающий своих единоверцев.
      Арманьяк и Брюн вскочили, но было уже поздно. Со всех сторон на призыв усатого незнакомца бежали люди.
      Собралась небольшая, но бурная толпа. Похоже, незнакомец хорошо поднаторел во французском искусстве уличного витийства. Он подбежал к кафе, вспрыгнул на столик, ухватился за ветку каштана и вскричал голосом Камиля Демулена {(1760 - 1794) - деятель Великой Французской революции}, бросающего в толпу дубовые листья:
      - Граждане Франции! Я не умею говорить речей. Но поэтому я и обращаюсь к вам с речью, Это политиканы в своих гнусных парламентах учатся разводить рацеи. Но они учатся и отмалчиваться. Отмалчиваться, как шпион, который затаился в этом доме. Как отмалчивался он, когда я стучал в его дверь. Как отмалчивается он и сейчас, хотя наверняка слышит меня. О, как красноречиво молчат наши златоусты! Но пришла пора заговорить даже самым косноязычным. Сограждане, вас предали пруссакам! Предатель живет в этом доме. Я Жюль Дюбоск, полковник артиллерии из Бельфора. Вчера в Вогезах мы поймали немецкого лазутчика. У него обнаружена записка - вот она! Кое-кто пытался замять эту историю, но я прямиком пошел к человеку, который написал эту записку, к человеку, который живет в этом доме. Это его почерк. Это его инициалы. В записке сообщается, где можно раздобыть рецепт нового изобретения - Бесшумного Пороха. Порох изобрел доктор Хирш.
      Записку написал тоже доктор Хирш. Записка написана по-немецки, найдена в кармане у немца. "Передайте своему агенту, что рецепт изготовления пороха хранится в Военном министерстве, в первом ящике шкафа слева от стола секретаря. Он записан красными чернилами и лежит в сером конверте. Пусть агент действует осторожно. П.Х.".
      Рубленые фразы трещали, как пулеметная очередь. Но было ясно, что Дюбоск или бредит, или говорит чистую правду. Мнения толпы разделились. Большинство, которое составляли националисты, подняло грозный гвалт. Интеллектуалы во главе с Арманьяком и Брюном, оставшись в меньшинстве, столь же горячо вступились за доктора Хирша, но это только раззадорило их противников.
      - Если это военная тайна, - кричал Брюн, - зачем вы трубите о ней на улицах?
      - Зачем? А вот зачем! - ревел Дюбоск, возвышаясь над бурлящей толпой. - Я без всяких околичностей пошел к Хиршу. Я вежливо попросил объяснить мне все с глазу на глаз. Но он не желает ничего объяснять, а посылает меня сюда, в кафе, к каким-то двум своим прихвостням. Он выставил меня из дома! Ну ничего, я вернусь - и не один, а с толпой парижан!
      От крика толпы содрогнулись фасады домов. В воздухе просвистели два камня, один угодил в стекло балконной двери. Взбешенный полковник снова нырнул в арку, и теперь его вопли и проклятия гремели во дворе. Толпа все прибывала, она уже подступила к самой ограде дома, к самому порогу. Еще немного - и дом изменника постигла бы участь Бастилии. Но тут балконная дверь распахнулась и перед собравшимися предстал доктор Хирш. Неистовство толпы сменилось почти хохотом. В нынешних драматических обстоятельствах внешность доктора и впрямь казалась презабавной. Длинная голая шея, узкие плечи - точь-в-точь бутылка из-под шампанского. Но это была единственная черта его внешности, которая хоть сколько-нибудь напоминала о празднике. Пальто на нем висело, как на вешалке, на голове росли длинные космы морковного цвета, а щеки и подбородок окаймляла гаденькая бородка, как будто она предпочитала расти не на лице, а поближе к шее. Глаза доктора были скрыты синими стеклами очков.
      Доктор был бледен, но голос его звучал строго и уверенно. Толпа утихомирилась и уже третью фразу его речи слушала в полном молчании.
      - ...Обратиться к моим врагам и друзьям. Врагам я хочу сказать следующее. Да, я не стану разговаривать с месье Дюбоском, и напрасно он сейчас беснуется за дверью этой комнаты. Да, я просил своих друзей переговорить с ним. И вот почему. Я не желаю, не имею права встречаться с ним, ибо это противно правилам чести и приличия. Когда дело дойдет до суда, моя невиновность станет очевидна для всех.
      Но долг чести требует, чтобы прежде наш спор был разрешен иным способом. Поэтому, назвав месье Дюбоску своих секундантов, я полностью...
      Арманьяк и Брюн в восторге размахивали шляпами. Даже противники доктора одобрили этот неожиданный вызов и разразились рукоплесканиями. Шум заглушил голос доктора, но вскоре толпа опять успокоилась.
      - Теперь несколько слов моим друзьям, - продолжал Хирш. - Мне больше пристало отстаивать свою правоту доводами рассудка. Когда-нибудь человечество достигнет такого уровня развития, что они будут единственным оружием в решении споров. Но истина, от которой мы никогда не отступимся, основополагающие законы материи и наследственности. Мои труды пользуются авторитетом, мои научные теории снискали всеобщее признание, но в политике я постоянно страдаю от националистических предрассудков, которые у французов вошли в плоть и кровь. Я не умею говорить, как Клемансо {Клемансо Жорж (1841 - 1929) - политический деятель, премьер-министр Франции в 1906 1909, 1917 - 1920 гг.} Дерулед {Дерулед Поль (1846 - 1914) - французский политический деятель крайне правого националистического направления}, потому что их речи - отголоски пистолетных выстрелов. У французов дуэлянты в таком же почете, в каком у англичан - спортсмены. Что ж, я готов доказать свою невиновность: я заплачу дань этому варварскому обычаю, а после уже ничто не отвлечет меня от научных занятий.
      Когда полковник Дюбоск, вполне удовлетворенный словами доктора, снова вышел на улицу, ему не пришлось долго искать секундантов. Первым предложил свои услуги тот самый солдат, который пил кофе за столиком. Он был немногословен:
      - Можете рассчитывать на меня, сударь. Я герцог де Валов.
      Другой посетитель кафе - высокий господин, пивший сироп, - вызвался стать вторым секундантом. Его приятель священник взялся было его отговаривать, но потом махнул рукой и удалился.
      В кафе "Шарлемань" был накрыт легкий ужин. Столики стояли прямо на улице, но не совсем под открытым небом.
      Правда, над головами посетителей не было ни стеклянного, ни золоченого потолка, однако нарядные деревья, под которыми размещались столики, росли так плотно, что листва их образовала легкую и зыбкую крышу, и кафе, светлое и тенистое, напоминало маленький сад. За столиком посредине в полном одиночестве сидел толстенький невысокий священник. Перед ним стояла полная тарелка серебристых снетков, а вокруг нее - блюдца с неизменной снедью: красные перцы, лимоны, черный хлеб, масло. Священник ел не спеша, смакуя каждую рыбку. Жизнь его отличалась простотой и умеренностью, и он умел ценить редкие неожиданные удовольствия: он был неприхотливым эпикурейцем.
      На столик легла длинная тень. Священник поднял глаза от тарелки. Это был его приятель Фламбо. Он с угрюмым видом сел напротив и пробурчал:
      - Похоже, мне следует выйти из игры. Я всей душой на стороне таких французских солдат, как Дюбоск, и не перевариваю французских атеистов вроде Хирша, но здесь произошла какая-то ошибка. Хорошо еще, что мы с герцогом сообразили проверить, насколько справедливо обвинение.
      - И записка оказалась фальшивой? - спросил отец Браун.
      - Поди тут разберись. Написана она почерком Хирша, это признали все. Но писал ее не Хирш. Если он французский патриот, он не стал бы передавать Германии секретные сведения. А если он немецкий шпион, то зачем ему передавать сведения, от которых Германии не будет никакого проку?
      - То есть это ложные сведения?
      - То-то и оно, что ложные. Причем писавший эту записку не знает именно того, что известно доктору Хиршу: где хранится тайна его изобретения. При содействии Хирша Военное министерство разрешило нам осмотреть ящик, где спрятан рецепт. Кроме Хирша, военного министра да нас с герцогом о его местонахождении не знает ни одна живая душа. Да и нас министр посвятил в эту тайну лишь для того, чтобы предотвратить поединок. И раз обвинения Дюбоска - чистейший вздор, мы ему не помощники.
      - Вздор? - переспросил отец Браун.
      - Самый настоящий, - хмуро кивнул Фламбо. - Тот, кто состряпал эту нелепую фальшивку, понятия не имел, где спрятан рецепт. В записке сказано, что его надо искать в шкафу. А шкаф, оказывается, стоит чуть правее стола. Если верить записке, рецепт в сером конверте - это большой лист, исписанный красными чернилами. А рецепт написан не красными, а обычными черными чернилами. Кто же поверит, будто доктор Хирш так ошибся в описании документа, о котором только он один и знал? Или что он из сочувствия к вражескому агенту указал не тот ящик? Как видно, нам придется выйти из игры и принести извинения рыжему прощелыге.
      Отец Браун задумался. Поддев вилкой серебристую рыбешку, он спросил:
      - А вы не ошибаетесь, серый конверт действительно лежал в шкафу справа от стола?
      - Тут никакой ошибки. Серый конверт - кстати, он не серый, а белый действительно...
      Отец Браун положил вилку и уставился на приятеля.
      - Что? - произнес он изменившимся голосом.
      - А что такое? - спросил Фламбо, с аппетитом продолжая трапезу.
      - Не серый! Фламбо, вы меня пугаете.
      - Вот еще новости! Что это вас так напугало?
      - Белый конверт, - озабоченно сказал священник. - Надо же ему оказаться белым! Ну почему, почему не серый? Раз он белый, значит, доктор и впрямь затеял черное дело. Вот грешная душа!
      - Говорю я вам, не мог он написать эту записку! - воскликнул Фламбо. В ней же все наоборот. А доктор - виновен он или нет - знал всю подноготную.
      - А записку и написал тот, кто знал всю подноготную, - ответствовал священник. - Иначе он не смог бы так полно извратить всю картину. Чтобы переврать каждый факт, нужна поистине дьявольская осведомленность.
      - Это значит, что...
      - Это значит, что человек, который врет, как Бог на душу положит, нет-нет, да и скажет правду. Представьте, что вам поручили отыскать дом с зеленой дверью и голубыми ставнями. Вас предупредили, что перед домом - не позади него! - разбит садик, что хозяева держат собаку, а кошек терпеть не могут, и всегда пьют чай, но не кофе. Вы не нашли такого дома и решаете, что его и на свете-то нет. Но я скажу: "Не спешите. Не попадался ли вам дом с голубой дверью и зелеными ставнями, с садиком позади, а не впереди? Дом, где кошкам раздолье, а собаку пристрелят при первом появлении, где с утра до вечера пьют только кофе, а чая и в заводе нет? Если вы видели такой дом, он-то вам и нужен. Тот, кто послал вас, должен его хорошо знать, а то как бы он сумел так правильно нарисовать неправильную картину?"
      - Но что за всем этим кроется? - допытывался Фламбо.
      - Ума не приложу. В этой истории с Хиршем я уже ничего не понимаю. Пока речь шла о перепутанных ящиках да о цвете чернил, я так же, как и вы, считал, что это оплошность мошенника, который подделал записку. Но три мистическое число. Оно замыкает круг. И круг замкнулся. Поскольку ни расположение ящика, ни цвет чернил, ни цвет конверта не совпали с тем, что говорилось в записке, это неслучайное несовпадение.
      - Значит, все-таки измена? - спросил Фламбо, вновь принимаясь за еду.
      - И в этом я не уверен. - Отец Браун был не на шутку озадачен. Знаете, для меня до сих пор остается загадкой дело Дрейфуса. Невещественные доказательства всегда говорят мне больше, чем вещественные. Вы ведь помните: я сужу о человеке по глазам, по голосу, по тому, счастлива его семья или нет, на какие темы он любит поговорить, а каких избегает. Так вот, в деле Дрейфуса мне многое казалось непонятным. Я не про ужасные обвинения, которые предъявляли друг другу сторонники и противники Дрейфуса: мне ведомо (хотя это звучит несколько старомодно), что и сегодня среди сильных мира сего могут появиться новые Ченчи или Борджиа {знатные итальянские роды XV - XVI вв. История этих родов изобилует страшными злодеяниями}. Нет, меня поразила искренность обеих сторон. Я имею в виду не рядовых членов политических партий - это в большинстве своем люди честные и легко поддаются на обман. Я говорю о непосредственных участниках дела. О заговорщиках, если против Дрейфуса действительно был составлен заговор. Об изменнике, если действительно была совершена измена. Я говорю о тех, кто должен знать правду. Дрейфус, судя по всему, знал, что его оклеветали. А политики и военные, судя по всему, знали, что это не клевет?. Я говорю не об их поступках, а об их уверенности в своей правоте. Мои рассуждения звучат не очень складно, однако смысл их ясен.
      - Мне - нет. И какое отношение они имеют к Хиршу?
      - Предположим, некое хорошо осведомленное лицо стало передавать врагу сведения - ложные сведения. Предположим даже, что этот человек действует из лучших побуждений: обманывая врага, хочет помочь своей стране. Он завязывает связи с вражеской разведкой, получает за сведения небольшое вознаграждение, обрастает некоторыми обязательствами. Он оказывается в двойственном положении и, чтобы избежать прямого предательства, не сообщает врагам всю правду, но ведет себя так, что она все больше и больше выходит наружу. Его чистая совесть (вернее, то, что от нее осталось) спокойна: "Я не изменник, я сказал, что документ лежит в левом ящике". А нечистая тут как тут: "Они уж сообразят, что искать, значит, надо в правом". По-моему, с точки зрения психологии, такое объяснение вполне возможно в наш просвещенный век.
      - Возможно, - согласился Фламбо. - Вы все объяснили: и почему Дрейфус был уверен в своей невиновности, и почему судьи были уверены в его виновности. Но это с психологической точки зрения. А с исторической ваше объяснение никуда не годится. Ведь в документе Дрейфуса (предположим, что это его документ) содержались точные сведения.
      - Да я не о Дрейфусе, - сказал отец Браун.
      Кафе уже опустело, шум стих, но солнце не спешило садиться: оно будто запуталось в ветвях. Фламбо резко передвинул стул (в затихшем кафе громыхнуло эхо), закинул локоть на спинку и сурово произнес:
      - Ну, если этот Хирш сродни какому-нибудь трусливому изменнику...
      - Напрасно вы их так осуждаете, - мягко заметил отец Браун. - Не так уж они и виноваты. Просто они не чувствуют опасности. Как дама, которая отказывает кавалеру, пригласившему ее на танец. Или делец, который понемногу отщипывает от средств, вложенных в предприятие. Им внушили, что "чуть-чуть не считается".
      - Все равно, моему подопечному этот доктор не чета, - выпалил Фламбо. - Нет, дуэль так дуэль. Я полковника, пожалуй, не оставлю. Может, он и сумасброд, но все-таки им движет любовь к отечеству.
      Отец Браун невозмутимо расправлялся со снетками.
      Его невозмутимость почему-то не понравилась Фламбо.
      Он поднял на отца Брауна сверкающие черные глаза и воскликнул:
      - Да что с вами? Дюбоска не в чем упрекнуть. Вы и его в чем-то подозреваете?
      - Друг мой, - произнес священник с ледяным отчаянием и отложил вилку и нож, - мне все кажется подозрительным. Все, что сегодня произошло. Вся эта история, хоть она и разыгралась на моих глазах. Каждый ее эпизод. Это не рядовое криминальное дело, где один наполовину говорит правду, а другой наполовину лжет. Тут оба... Я вам только что изложил свою версию. Так вот, она меня не устраивает.
      - Меня и подавно, - нахмурился Фламбо, наблюдая, как отец Браун преспокойно закусывает. - Это ведь про то, что противнику следовало понимать записку в обратном смысле? Не знаю, как вам, а мне эта версия представляется очень остроумной, но не очень...
      - ...не очень убедительной, - подхватил отец Браун. - Я тоже так считаю. И вот чего я не могу понять. Почему эта фальшивка выполнена так грубо? Пока у нас есть три объяснения происшедшему: версия Дюбоска, версия Хирша и мои измышления. Либо записку написал французский офицер, чтобы погубить французского ученого, либо ее написал французский ученый, чтобы помочь германской разведке, либо ее написал французский ученый, чтобы обмануть германскую разведку. Пусть так. Только не очень-то эта записка похожа на секретный документ, предназначенный для таких целей. Секретный документ должен быть зашифрован, в нем непременно будут какие-нибудь сокращения и уж конечно узкоспециальные научные термины. А эта писулька нарочито проста. Прямо из бульварного романа: "В пурпурном гроте ты увидишь золотой ларец". Такое впечатление, что... написавший записку сам хотел, чтобы в ней сразу распознали подлог.
      Не успели собеседники хорошенько обдумать сказанное, как к столику вихрем подлетел невысокий человек в армейской форме и плюхнулся на стул.
      - Поразительная новость, - сообщил герцог де Валон. - Я прямо от нашего полковника. Он собирает вещи и сегодня же уезжает за границу. Просил нас явиться на место поединка и передать противнику его извинения.
      - Что? - Фламбо не поверил своим ушам. - Извинения?
      - Представьте себе, - бушевал герцог. - Причем на глазах у всех, в то самое время и на том самом месте, где должен состояться поединок. Он перед самой дуэлью уезжает, а мы за него отдувайся!
      - Да что же это такое, в самом деле? - вскричал Фламбо. - Ведь не испугался же он этого хлюпика Хирша!
      Черт побери, да разве Хирша можно испугаться? - Даже в минуту гнева рассудительность не изменяла Фламбо.
      - Это все чьи-то происки, - отрезал герцог. - Не иначе - козни жидо-масонов. Они хотят сделать из Хирша героя...
      Отец Браун вел себя так, будто ничего особенного не произошло, но глаза у него почему-то были довольные. За время знакомства Фламбо хорошо изучил выражение лица отца Брауна. Иногда на этом лице было написано недоумение, иногда оно освещалось догадкой. Выражения сменяли друг друга в мгновение ока: раз - и вместо растерянного простачка перед Фламбо оказывается всезнающий мудрец.
      Вот и сейчас Фламбо понял, что отца Брауна осенила догадка. Но священник ничего не сказал, только доел рыбу.
      - И где вы расстались с нашим милейшим полковником? - раздраженно спросил Фламбо.
      - Там, куда мы его отвезли, - в отеле "Сен Луи", возле Елисейских полей. Я же говорю, что он укладывает вещи.
      Фламбо нахмурился.
      - Как по-вашему, мы его еще застанем?
      - Едва ли он так быстро собрался. Он ведь отправляется в дальний путь...
      - Нет, - спокойно произнес отец Браун и встал с места. - Вовсе не дальний. Напротив, очень близкий. Мы успеем с ним повидаться, если возьмем такси.
      По дороге отец Браун не отвечал на вопросы. Наконец такси повернуло за угол и остановилось возле отеля "Сен Луи". В сгущающихся сумерках незадачливые секунданты вслед за отцом Брауном вошли в переулок. Тут герцог, которому не терпелось узнать правду, спросил священника, действительно ли доктор Хирш совершил предательство.
      - Нет, - ответил отец Браун, думая о своем. - Его грех не предательство, а честолюбие. Как у Цезаря. Он живет один, значит, ему пришлось все делать самому, - добавил священник без видимой связи.
      - Теперь-то он вдоволь натешит свое честолюбие, - буркнул Фламбо. Парижане готовы носить его на руках, а наш проклятый полковник поджал хвост.
      - Тише, - прошептал отец Браун. - Вон он, ваш проклятый полковник.
      Секунданты вытаращили глаза и юркнули в тень стены.
      Действительно, впереди маячила мощная фигура беглого дуэлянта с двумя саквояжами в руках. Шаркающей походкой он удалялся от притаившихся секундантов. Одет он был так же, как и при первом появлении, только сменил экзотические бриджи на обычные брюки. Сомнений не оставалось: он спешил убраться из отеля.
      Преследователи крадучись двинулись за ним.
      Переулок, по которому они крались - самые что ни на есть задворки, походил на изнанку театральных декораций. По одну сторону тянулась длинная стена неопределенного цвета, а в ней то здесь, то там темнели запертые грязные двери, на которых мелом были выведены каракули - работа уличных мальчишек. Кое-где над стеной торчали макушки унылых елей, а дальше в лилово-сизых сумерках возвышались длинные ряды домов, обращенных фасадами на какую-то улицу. Хотя до них было рукой подать, они казались недосягаемыми, как гряда мраморных гор. По другую сторону переулка за высокой позолоченной решеткой располагался угрюмый парк.
      Фламбо удивленно озирался.
      - А знаете что, - начал он, - по-моему, этот переулок...
      - Стойте, полковник пропал! - крикнул герцог. - Как сквозь землю провалился!
      - У него был ключ, - пояснил священник. - Он отпер какую-то дверь и проник в сад.
      В ту же секунду до них донеслось щелканье замка.
      Фламбо бросился вперед, но мрачная деревянная дверь захлопнулась прямо перед его носом. Снедаемый любопытством Фламбо постоял у двери, кусая свой черный ус, потом ухватился длинными руками за край стены и с обезьяньей ловкостью взлетел на нее. Теперь его огромная фигура чернела на фоне пурпурного неба, как верхушки елей.
      Герцог посмотрел на священника.
      - Дюбоск придумал более хитрый план бегства, чем мы предполагали, сказал он. - Похоже, он теперь во Франции не задержится.
      - Не только во Франции, но и на этом свете, - ответил отец Браун.
      - Самоубийство? - упавшим голосом спросил герцог.
      - Тело можете не искать.
      Сверху донесся возглас Фламбо.
      - Боже мой! - воскликнул он по-французски. - И как я сразу не узнал? Это же двор дома, где живет Хирш! А я-то считал, что могу опознать дом со двора так же легко, как человека со спины.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

  • Страницы:
    1, 2, 3