Гилберт Кийт Честертон
      Мудрость отца Брауна
      Содержание
      Отсутствие мистера Кана. Перевод Н. Трауберг
      Разбойничий рай. Перевод Н. Трауберг
      Поединок доктора Хирша. Перевод В.Ланчикова
      Человек в проулке. Перевод Р.Облонской
      Ошибка машины. Перевод Р.Цапенко
      Профиль Цезаря. Перевод Н.Рахмановой
      Лиловый парик. Перевод Н.Демуровой
      Конец Пендрагонов. Перевод Н.Ивановой
      Бог гонгов. Перевод Н.Ивановой
      Салат полковника Крэя. Перевод под редакцией Н.Трауберг
      Странное преступление Джона Боулнойза. Перевод Р.Облонской
      Волшебная сказка отца Брауна. Перевод Р.Облонской
      ОТСУТСТВИЕ МИСТЕРА КАНА
      Кабинет Ориона Гуда, видного криминолога и консультанта по нервным и нравственным расстройствам, находился в Скарборо, и за окнами его - как и за другими огромными и светлыми окнами - сине-зеленой мраморной стеной стояло Северное море. В таких местах морской вид однообразен, как орнамент; а здесь и в комнатах царил невыносимый, поистине морской порядок. Не надо думать, что речь идет о бедности или скуке, - и роскошь, и даже поэзия были там, где им положено. Роскошь была тут - на столике стояло коробок десять самых лучших сигар, но те, что покрепче, лежали у стены, а слабые поближе. Был здесь и набор превосходных напитков, но люди с воображением утверждали, что уровень виски, бренди и рома никогда не понижается. Была и поэзия - в левом углу стояло столько же английских классиков, сколько стояло в правом английских и прочих филологов. Но если кто-нибудь брал оттуда Шелли или Чосера, пустое место зияло, словно вырванный передний зуб. Нельзя сказать, что книги не читали - читали, наверное; и все же казалось, что они прикреплены цепью, как Библия в старых церквах. Доктор Гуд чтил свою библиотеку, как чтут библиотеки публичные. И если профессорская строгость охраняла стихи и бутылки, нечего и говорить, с каким торжественным почтением служили здесь ученым трудам и хрупким, как в сказке, ретортам.
      Доктор Орион Гуд мерил шагами пространство, ограниченное (как говорят в учебниках) Северным морем с востока, а с запада - рядами книг по социологии и криминалистике. Он был в бархатной куртке, как художник, но носил ее без всякой небрежности. Волосы его сильно поседели, но не поредели; лицо было худое, но бодрое. И он и его жилище казались и тревожными, и строгими, как море, у которого он (ради здоровья, конечно) построил себе дом.
      Судьба, по-видимому, шутки ради впустила в длинные, строгие, очерченные морем комнаты человека, до удивления непохожего на них и на их владельца. В ответ на вежливое, краткое "прошу" дверь открылась вовнутрь, и в кабинет вошел бесформенный человечек, безуспешно боровшийся с зонтиком и шляпой. Зонтик был черный, старый, давно не ведавший починки; шляпа широкополая, редкая в этих краях; владелец же их казался воплощением беззащитности.
      Хозяин со сдержанным удивлением глядел на него, как глядел бы на громоздкое, безвредное чудище, выползшее из моря. Пришелец смотрел на хозяина, сияя и отдуваясь, словно толстая служанка, втиснувшаяся в омнибус; как она, он светился наивным торжеством и никак не мог управиться с вещами. Когда он сел в кресло, шляпа упала, упал и зонтик; он наклонился, чтоб их поднять, но круглое, радостное лицо было обращено к хозяину.
      - Моя фамилия Браун, - проговорил он. - Простите меня, пожалуйста. Я из-за Макнэбов. Говорят, вы в этих делах помогаете. Простите, если что не так.
      Он изловил шляпу и как-то смешно кивнул, словно радовался, что все в порядке.
      - Я не совсем понимаю, - сказал ученый сдержанно и холодновато. Боюсь, вы ошиблись адресом. Я - доктор Гуд. Я пишу и преподаю. Действительно, несколько раз полиция обращалась ко мне по особо важным вопросам...
      - Это как раз очень важно! - прервал его странный гость. - Вы подумайте, ее мать не дает им пожениться! - И он откинулся в кресле, явно торжествуя.
      Ученый мрачно сдвинул брови. В глазах его поблескивал гнев, а может, и смех.
      - Понимаете, они хотят пожениться, - говорил человечек в удивительной шляпе. - Мэгги Макнэб и Тодхантер хотят пожениться. Что на свете важнее?
      Профессорские триумфы отняли у Гуда многое - скажем, здоровье, а может, и веру; однако он еще умел дивиться нелепости. При последнем доводе что-то щелкнуло у него внутри, и он опустился в кресло, улыбаясь немного насмешливо, как врач на приеме.
      - Мистер Браун, - серьезно сказал он, - прошло четырнадцать с половиной лет с тех пор, как со мной советовались по частному вопросу. Тогда дело шло о попытке отравить президента Франции на банкете у лорд-мэра. Сейчас, как я понимаю, речь идет о том, годится ли в невесты некоему Тодхантеру ваша знакомая по имени Мэгги. Что ж, мистер Браун, я люблю риск. Берусь вам помочь. Семейство Макнэбов получит совет, такой же ценный, как тот, что получили французский президент и английский король.
      Нет, лучший - на четырнадцать лет. Сегодня я свободен.
      Итак, что же у вас случилось?
      Гость-коротышка поблагодарил его искренне, но как-то несерьезно (так благодарят соседа, передавшего спички, а не прославленного ботаника, который обещал найти редчайшую травку), и сразу, без перерыва, перешел к рассказу.
      - Я уже говорил, моя фамилия - Браун. Служу я в католической церковке, вы ее видели, наверное, - там, за мрачными улицами, в северном конце. На самой последней и самой мрачной улице, которая идет вдоль моря, словно плотина, живет одна моя прихожанка, миссис Макнэб, женщина достойная и довольно строптивая. Она сдает комнаты, и у нее есть дочь, и эта дочь, и она, и постояльцы... ну, каждый по-своему прав. Сейчас там только один жилец, зовут его Тодхантер. С ним еще больше хлопот, чем с другими.
      Он хочет жениться на дочери.
      - А дочь? - спросил Гуд, искренне забавляясь. - Чего же хочет она?
      - Как - чего? - воскликнул священник и выпрямился в кресте. - Выйти за него, конечно! В том-то и сложность.
      - Да, загадка страшная, - сказал доктор Гуд.
      - Джеймс Тодхантер, - продолжал священник, - человек хороший, насколько мне известно, а известно о нем немного. Он невысокий, веселый, ловкий, как обезьяна, бритый, как актер, и вежливый, как чичероне. Денег у него хватает, но никому не известно, чем он занимается. Миссис Макнэб, женщина мрачная, уверена, что чем-нибудь ужасным, скорее всего - делает бомбы. Наверное, бомбы эти очень смирные - он, бедняга, просто сидит часами взаперти. Он говорит, что это временно, так надо, до свадьбы все разъяснится. Больше ничего и нету, но миссис Макнэб твердо знает еще многое. Вам ли объяснять, как быстро порастают легендой пути неведения! Рассказывают, что из-за дверей слышны два голоса, а когда дверь открыта жилец всегда один. Рассказывают, что человек в цилиндре вышел из тумана, чуть ли не из моря, тихо пересек пляж и садик и говорил с Тодхантером у заднего окна. Кажется, беседа обернулась ссорой - хозяин захлопнул окно, а гость растворился в тумане. Семья в это верит, но у миссис Макнэб есть и своя версия: тот, "другой" (кем бы он ни был), выходит по ночам из сундука, который днем заперт. Как видите, за дверью скрыты чудеса и чудища, достойные "Тысячи и одной ночи". А маленький жилец в приличном пиджаке точен и безвреден, как часы. Он аккуратно платит, он не пьет, он терпелив и кроток с детьми и может развлекать их без конца, а главное, он пленил старшую, и она готова хоть сейчас выйти за него замуж.
      Люди, преданные важной теории, любят применять ее к пустякам. Знаменитый ученый не без гордости снизошел к простодушию священника. Усевшись поудобнее, он начал рассеянным тоном лектора:
      - В любом, даже ничтожном случае следует учитывать законы природы. Тот или иной цветок может к зиме и не увянуть, но цветы вянут. Та или иная песчинка может устоять перед прибоем, но прибой есть. Для ученого история цепь сменяющих друг друга миграций. Людские потоки приходят, затем исчезают, как исчезают осенью мухи и птицы. Основа истории - раса. Она порождает и веры, и споры, и законы. Один из лучших примеров тому - дикая, исчезающая раса, которую мы зовем кельтской. К ней принадлежат ваши Макнэбы. Кельты малорослы, смуглы, ленивы и мечтательны; они легко принимают любое суеверие - скажем (простите, конечно), то, которому учит ваша церковь.
      Надо ли удивляться, если такие люди, убаюканные шумом моря и звуками органа (простите!), объяснят фантастическим образом самые обычные вещи? Круг ваших забот ограничен, и вам видна только эта конкретная хозяйка, перепуганная выдумкой о двух голосах и выходце из моря. Человек же науки видит целый клан таких хозяек, одинаковых, словно птицы одной стаи. Он видит, как тысячи старух в тысячах домов вливают ложку кельтской горечи в чайную чашку соседки. Он видит...
      Тут за дверью снова раздался голос, на сей раз - нетерпеливый. По коридору, свистя юбкой, кто-то пробежал, и в кабинет ворвалась девушка. Одета она была хорошо, но не совсем аккуратно. Ее светлые волосы развевались, а лицо назвали бы прелестным, если бы скулы, как у многих шотландцев, не были шире и ярче, чем следует.
      - Простите, что помешала! - воскликнула она так резко, словно приказывала, а не просила прощения. - Я за отцом Брауном. Дело страшное.
      - Что случилось, Мэгги? - спросил священник, неуклюже поднимаясь.
      - Кажется, Джеймса убили, - ответила она, переводя дух. - Этот Кан опять приходил. Я слышала через дверь два голоса. У Джеймса голос низкий, а у этого - тонкий, злой...
      - Кан? - повторил священник в некотором замешательстве.
      - Его так зовут! - нетерпеливо крикнула Мэгги. - Я слышала, они ругались. Из-за денег, наверное. Джеймс говорил все время: "Так... так... мистер Кан... нет, мистер Кан... два, три, мистер Кан"... Ах, что мы болтаем! Идите скорее, еще можно успеть!
      - Куда именно? - спросил ученый, с интересом глядевший на гостью. Почему денежные дела мистера Кана требуют такой срочности?
      - Я хотела выломать дверь, - сказала девушка, - и не смогла. Тогда я побежала во двор и влезла на подоконник. В комнате было совершенно темно, вроде бы пусто, но, честное слово, в углу лежал Джеймс. Его отравили, задушили...
      - Это очень серьезно, - сказал священник и встал, не без труда собрав непокорные вещи. - Я сейчас говорил о вашем деле доктору, и его точка зрения...
      - Сильно изменилась, - перебил ученый. - Кажется, в нашей гостье не так уж много кельтского. Сейчас я свободен. Надену-ка я шляпу и пойду с вами в город.
      Несколько минут спустя они достигли мрачного устья нужной им улицы. Девушка ступала твердо и неутомимо, как горцы; ученый двигался мягко, но ловко, как леопард; священник семенил бодрой рысцой, не претендуя на изящество. Эта часть города в какой-то мере оправдывала рассуждения о навевающей печаль среде. Дома тянулись вдоль берега прерывистым, неровным рядом; сгущались ранние, мрачные сумерки; море, лиловое, как чернила, шумело тихо и грозно. В жалком садике, спускавшемся к берегу, стояли черные, голые деревья, словно черти вскинули лапы от удивления. Навстречу бежала хозяйка, взметнув к небу худые руки; ее суровое лицо было темным в тени, и сама она чем-то походила на черта. Доктор и священник слушали, кивая, как она сообщает уже известные им вещи, прибавляя жуткие детали и требуя отмщения незнакомцу за то, что он убил, и жильцу - за то, что он убит, и за то, что он сватался к дочери, и за то, что так и не дожил до свадьбы. Потом по узким коридорам они дошли до запертой двери, и доктор ловко, как старый сыщик, выломан ее плечом.
      В комнате было тихо и страшно. Первый же взгляд неоспоримо доказывал, что тут отчаянно боролись по меньшей мере два человека. На столике и на полу валялись карты, словно кто-то внезапно прервал игру. Два стакана стояли на столике - вино налить не успели, - а третий звездой осколков сверкал на ковре. Неподалеку от него лежал длинный нож, верней - короткая шпага с причудливой, узорной рукоятью; на матовое лезвие падал серый свет из окна, за которым чернели деревья на свинцовом фоне моря. В другом углу поблескивал цилиндр, должно быть, сбитый с головы; и казалось, что он еще катится. В третий же угол небрежно, как куль картошки, кинули Джеймса Тодхантера, обвязав его, однако, словно багаж, и заткнув шарфом рот, и скрутив руки и ноги. Темные его глаза бегали по сторонам.
      Доктор Орион Гуд постоял у порога, глядя туда, где все беззвучно говорило о насилии. Потом, быстро ступая по ковру, он пересек комнату, поднял цилиндр и, глядя очень серьезно, примерил его связанному Тодхантеру. Цилиндр был так велик, что закрыл едва ли не все лицо.
      - Шляпа мистера Кана, - сказал ученый, разглядывая подкладку в лупу. Почему же шляпа здесь, а владельца нет? Кан не грешит небрежностью в одежде, цилиндр - очень модный, хотя и не новый, его часто чистят. По-видимому, Кан - старый денди.
      - О Господи! - выкрикнула Мэгги. - Вы б лучше его развязали.
      - Я намеренно говорю "старый", - продолжал Гуд, - хотя, быть может, доводы мои немного натянуты. Волосы выпадают у людей по-разному, но все же выпадают, и я бы различил через лупу мелкие волоски. Их нет. Потому я и считаю, что мистер Кан - лысый. Сопоставим это с высоким, резким голосом, который так живо описала мисс Макнэб (потерпите, мой друг, потерпите!), сопоставим лысый череп с истинно старческой сварливостью - и мы посмеем, мне кажется, сделать свои выводы. Кроме того, мистер Кан подвижен и почти несомненно - высок. Я мог бы сослаться на рассказ о высоком человеке в цилиндре, но есть и более точные указания. Стакан разбит, и один из осколков лежит на консоле, над камином. Он бы туда не попал, если б разбился в руке такого невысокого человека, как Тодхантер.
      - Кстати, - вмешался священник, - не развязать ли его?
      - Стаканы говорят не только об этом, - продолжал эксперт. - Я сказал бы сразу, что мистер Кан лыс или раздражителей не столько от лет, сколько от разгульной жизни.
      Как известно, Тодхантер тих, скромен, бережлив, он не пьет и не играет. Следовательно, карты и стаканы он припас для данного гостя. Но этого мало. Пьет он или не пьет, вина у него нету. Что же было в стаканах? Осмелюсь предположить, что там было бренди или виски, по-видимому, дорогого сорта, а наливал его мистер Кан из своей фляжки. Мы узнаем определенный тип: человек высокий, немолодой, элегантный, немного потрепанный, игрок и пьяница. Такие люди часто встречаются на обочине общества.
      - Вот что, - закричала девушка, - если вы меня к нему не пустите, я побегу звать полицию!
      - Не советовал бы вам, мисс Макнэб, - серьезно сказал Гуд, - спешить за полицией. Мистер Браун, прошу вас, успокойте своих подопечных - ради них, не ради меня. Итак, мы знаем главное о мистере Кане. Что же мы знаем о Тодхантере? Три вещи: он скуповат, он довольно состоятелен, у него есть тайна. Всякому ясно, что именно это - характеристика жертвы шантажа. Не менее ясно, что поблекший лоск, дурные привычки и озлобленность неоспоримые черты шантажиста. Перед вами типичные персонажи трагедии этого типа: с одной стороны, приличный человек, скрывающий что-то, с другой стареющий стервятник, чующий добычу. Сегодня они встретились, столкнулись, и дело дошло до драки, верней, до кровопролития.
      - Вы развяжете веревки? - упрямо спросила девушка.
      Доктор Гуд бережно поставил цилиндр на столик и направился к пленнику. Он осмотрел его, даже подвинул и повернул немного, но ответил только:
      - Нет. Я не развяжу их, пока полицейские не принесут наручников.
      Священник, тупо глядевший на ковер, обратил к нему круглое лицо.
      - Что вы хотите сказать? - спросил он.
      Ученый поднял с ковра странную шпагу и, отвечая, внимательно разглядывал ее.
      - Ваш друг связан, - начал он, - и вы решаете, что его связал Кан. Связал и сбежал. У меня же - четыре возражения. Во-первых, с чего бы такому щеголю оставлять по своей воле цилиндр? Во-вторых, - он подошел к окну, это единственный выход, а он заперт изнутри. В-третьих, на клинке капля крови, а на Тодхантере нет ран. Противник, живой или мертвый, унес эту рану на себе. И наконец, вспомним то, с чего мы начали. Скорей жертва шантажа прикончит своего мучителя, чем шантажист зарежет курицу, несущую золотые яйца. Кажется, довольно логично.
      - А веревки? - спросил священник, восхищенно и растерянно глазевший на него.
      - Ах, веревки... - протянул ученый. - Мисс Макнэб очень хотела узнать, почему я не развязываю ее друга. Что ж, отвечу. Потому что он и сам может высвободиться когда угодно.
      - Что? - воскликнули все, удивляясь каждый по-своему.
      - Я осмотрел узлы, - спокойно пояснил эксперт. - К счастью, я в них немного разбираюсь, криминологам это нужно. Каждый узел завязал он сам, ни одного не смог сделать посторонний. Уловка умная. Тодхантер притворился, что жертва - он, а не злосчастный Кан, чье тело зарыто в саду или скрыто в камине.
      Все уныло молчали; становилось темнее; искривленные морем ветви казались чернее, суше и ближе, словно морские чудища выползли из пучины к последнему акту трагедии, как некогда выполз оттуда загадочный Кан, злодей или жертва, чудище в цилиндре. Смеркалось, словно сумерки - темное зло шантажа, гнуснейшего из преступлений, где подлость покрывает подлость черным пластырем на черной ране.
      Приветливое и даже смешное лицо коротышки-священника вдруг изменилось. Его искривила гримаса любопытства - не прежнего, детского, а того, с какого начинаются открытия.
      - Повторите, пожалуйста, - смущенно сказал он. - Вы считаете, что мистер Тодхантер сам себя связал и сам развяжет?
      - Вот именно, - ответил ученый.
      - О Господи! - воскликнул священник. - Неужели правда?
      Он засеменил по комнате, как кролик, и с новым, пристальным вниманием воззрился на полузакрытое цилиндром лицо. Затем обернул к собравшимся свое лицо, довольно простоватое.
      - Ну конечно! - взволнованно вскричал он. - Разве вы не видите? Да посмотрите на его глаза!
      И ученый и девушка посмотрели и увидели, что верхняя часть лица, не закрытая шарфом, как-то странно кривится.
      - Да, глаза странные, - заволновалась Мэгги. - Звери!
      Ему больно!
      - Нет, не то, - возразил ученый. - Выражение действительно особенное... Я бы сказал, что эти поперечные морщины свидетельствуют о небольшом психологическом сдвиге...
      - Боже милостивый! - закричал Браун. - Вы что, не видите? Он смеется!
      - Смеется? - повторил доктор. - С чего бы ему смеяться?
      - Как вам сказать... - виновато начал Браун. - Не хочется вас обидеть, но смеется он над вами. Я бы и сам посмеялся, раз уж все знаю.
      - Что вы знаете? - не выдержал Гуд.
      - Чем он занимается, - ответил священник.
      Он семенил по комнате, как-то бессмысленно глядя на вещи и бессмысленно хихикая над каждой, что, естественно, всех раздражало. Сильно смеялся он над черным цилиндром, еще сильней - над осколками, а капля крови чуть не довела его до судорог. Наконец он обернулся к угрюмому Гуду.
      - Доктор! - восторженно вскричал он. - Вы - великий поэт! Вы, словно Бог, вызвали тварь из небытия. Насколько это чудесней, чем верность фактам! Да факты просто смешны, просто глупы перед этим!
      - Не понимаю, - высокомерно сказал Гуд. - Факты мои неоспоримы, хотя и недостаточны. Я отдаю должное интуиции (или, если вам угодно, поэзии) только потому, что собраны еще не все детали. Мистера Кана нет...
      - Вот-вот! - весело закивал священник. - В том-то и дело - его нет. Его совсем нет, - прибавил он задумчиво, - совсем, совершенно.
      - Вы хотите сказать, его нет в городе? - спросил Гуд.
      - Его нигде нет, - ответил Браун. - Он отсутствует по сути своей, как говорится.
      - Вы действительно полагаете, - улыбнулся ученый, - что такого человека нет вообще?
      Священник кивнул.
      Орион Гуд презрительно хмыкнул.
      - Что ж, - сказал он, - прежде чем перейти к сотне с лишним других доказательств, возьмем первое - то, с чем мы сразу столкнулись. Если его нет, кому тогда принадлежит эта шляпа?
      - Тодхантеру, - ответил Браун.
      - Она ему велика! - нетерпеливо крикнул Гуд. - Он не мог бы носить ее.
      Священник с бесконечной кротостью покачал головой.
      - Я не говорю, что он ее носит, - ответил он. - Я сказал, что это его шляпа. Небольшая, но все же разница.
      - Что такое? - переспросил криминолог.
      - Нет, подумайте сами! - воскликнул кроткий священник, впервые поддавшись нетерпению. - Зайдите в ближайшую лавку - и вы увидите, что шляпник вовсе не носит своих шляп.
      - Он извлекает из них выгоду, - возразил Гуд. - А что извлекает из шляпы Тодхантер?
      - Кроликов, - ответил Браун.
      - Что? - закричал Гуд.
      - Кроликов, ленты, сласти, рыбок, серпантин, - быстро перечислил священник. - Как же вы не поняли, когда догадались про узлы? И со шпагой то же самое. Вы сказали, что на нем нет раны. И правда - рана в нем.
      - Под рубашкой? - серьезно спросила хозяйка.
      - Нет, в нем самом, внутри, - ответил священник.
      - А, черт, что вы хотите сказать?
      - Мистер Тодхантер учится, - мягко пояснил Браун, - Он хочет стать фокусником, жонглером и чревовещателем.
      Шляпа - для фокусов. На ней нет волос не потому, что ее носил лысый Кан, а потому, что ее никто не носил. Стаканы - для жонглирования. Тодхантер бросал их и ловил, но еще не наловчился как следует и разбил один об потолок. И шпагой он жонглировал, а кроме того, учился ее глотать.
      Глотанье шпаг - почетное и трудное дело, но тут он тоже не наловчился и поцарапал горло. Там - ранка, довольно легкая, а то бы он был печальней. Еще он учился освобождаться от пут и как раз собирался высвободиться, когда мы ворвались. Карты, конечно, для фокусов, а на пол они упали, когда он упражнялся, метал их. Понимаете, он хранит тайну, фокусникам нельзя иначе. Когда прохожий в цилиндре заглянул в окно, он его прогнал, а люди наговорили таинственного вздора, и мы поверили, что его мучает щеголеватый призрак.
      - А как же два голоса? - удивленно спросила Мэгги.
      - Разве вы никогда не видели чревовещателя? - спросил Браун. - Разве вы не знаете, что он говорит нормально, а отвечает тем тонким, скрипучим, странным голосом, который вы слышали?
      Все долго молчали. Доктор Гуд внимательно смотрел на священника, странно улыбаясь.
      - Да, вы умны, - сказал он. - Лучше и в книге не напишешь. Только одного вы не объяснили: имени. Мисс Макнэб ясно слышала: "Мистер Кан".
      Священник по-детски захихикал.
      - А,- сказал он, - это глупее всего. Наш друг бросал стаканы и считал, сколько словил, а сколько упало. Он говорил: "Раз-два-три - мимо стакан, раз-два-три - мимо стакан..."
      Секунду стояла тишина, потом все засмеялись. Тогда лежащий в углу с удовольствием сбросил веревки, встал, поклонился и вынул из кармана красно-синюю афишу, сообщавшую, что Саладин, первый в мире фокусник, жонглер, чревовещатель и прыгун, выступит с новой программой в городе Скарборо в понедельник, в восемь часов.
      РАЗБОЙНИЧИЙ РАЙ
      Прославленный Мускари, самобытнейший из молодых итальянских поэтов, быстро вошел в свой любимый ресторан, расположенный над морем, под тентом, среди лимонных и апельсиновых деревьев. Лакеи в белых фартуках расставляла на белых столиках все, что полагается к изысканному завтраку, и это обрадовало поэта, уже и так взволнованного свыше всякой меры. У него был орлиный нос, как у Данте, темные волосы и темный шарф легко отлетали в сторону, он носил черный плащ и мог бы носить черную маску, ибо все в нем дышало венецианской мелодрамой. Держался он так, словно у трубадура и сейчас была четкая общественная роль, как, скажем, у епископа. Насколько позволял век, он шел по миру, словно Дон-Жуан, с рапирой и гитарой. Он возил с собой целый ящик шпаг и часто дрался, а на мандолине, которая тоже передвигалась в ящике, играл, воспевая мисс Этель Харрогит, чрезвычайно благовоспитанную дочь йоркширского банкира. Однако он не был ни шарлатаном, ни младенцем; он был логичным латинянином, который стремится к тому, что считает хорошим. Стихи его были четкими, как проза. Он хотел славы, вина, красоты с буйной простотой, которой и быть не может среди туманных северных идеалов и северных компромиссов; и северным людям его напор казался опасным, а может - преступным. Как море или огонь, он был слишком прост, чтобы ему довериться.
      Банкир с дочерью остановились в том самом отеле, чей ресторан Мускари так любил; собственно, потому он и любил этот ресторан. Но сейчас, окинув взглядом зал, поэт увидел, что англичан еще нет. Ресторан сверкал, народу в нем было мало. В углу, за столиком, беседовали два священника, но Мускари, при всей его пламенной вере, обратил на них не больше внимания, чем на двух ворон. От другого столика, наполовину скрытого увешанным золотыми плодами деревцем, к нему направился человек, чья одежда во всем противоречила его собственной. На нем были пегий клетчатый пиджак, яркий галстук и тяжелые рыжие ботинки. По канонам спортивно-мещанской моды, он выглядел и до грубости кричаще, и до пошлости обыденно. Но чем ближе подходил вульгарный англичанин, тем яснее видел удивленный тосканец, как не соответствует костюму его голова. Темное лицо, увенчанное черными кудрями, торчало, как чужое, из картонного воротничка и смешного розового галстука; и, несмотря на жуткие несгибаемые одежды, поэт понял, что перед ним - старый, забытый приятель по имени Эцца. В школе он был вундеркиндом, в пятнадцать лет ему пророчили славу, но, выйдя в мир, он не имел успеха ни в театре, ни в политике и стал путешественником, коммивояжером или журналистом. Мускари не видел его с тех пор, как он был актером, но слышал, что превратности этой профессии совсем сломили и раздавили его.
      - Эцца! - воскликнул поэт, радостно пожимая ему руку. - В разных костюмах я тебя видел на сцене, но такого не ждал. Ты - англичанин!
      - Почему же англичанин? - серьезно переспросил Эцца. - Так будут одеваться итальянцы.
      - Мне больше нравится их прежний костюм, - сказал поэт.
      Эцца покачал головой.
      - Это старая твоя ошибка, - сказал он, - и старая ошибка Италии. В шестнадцатом веке погоду делали мы, тосканцы: мы создавали новый стиль, новую скульптуру, новую науку. Почему бы сейчас нам не поучиться у тех, кто создал новые заводы, новые машины, новые банки и новые моды?
      - Потому что нам все это ни к чему, - отвечал Мускари. - Итальянца не сделаешь прогрессивным, он слишком умен. Тот, кто знает короткий путь к счастью, не поедет в объезд по шоссе.
      - Для меня итальянец - Маркони, - сказал Эцца. - Вот я и стал футуристом и гидом.
      - Гидом! - засмеялся Мускари. - Кто же твои туристы?
      - Некий Харрогит с семьей, - ответил Эцца.
      - Неужели банкир? - заволновался Мускари.
      - Он самый, - сказал гид.
      - Что ж, это выгодно? - спросил Мускари.
      - Выгода будет, - странно улыбнулся Эцца и перевел разговор. - У него дочь и сын.
      - Дочь - богиня, - твердо сказал Мускари. - Отец и сын, наверное, люди. Но ты пойми, это все доказывает мою, а не твою правоту. У Харрогита миллионы, у меня - дыра в кармане. Однако даже ты не считаешь, что он умнее меня, или храбрее, или энергичней. Он не умен; у него глаза, как голубые пуговицы. Он не энергичен; он переваливается из кресла в кресло. Он нудный старый дурак, а деньги у него есть, потому что он их собирает, как школьник собирает марки. Для дела у тебя слишком много мозгов. Ты не преуспеешь, Эцца. Пусть даже для делового успеха и нужен ум, но только глупый захочет делового успеха.
      - Ничего, я достаточно глуп, - сказал Эцца. - А банкира доругаешь потом, вот он идет.
      Проставленный финансист действительно входил в зал, но никто на него не смотрел. Грузный, немолодой, с тускло-голубыми глазами и серо-бурыми усами, он походил бы на полковника в отставке, если бы не тяжелая поступь. Сын его Фрэнк был красив, кудряв, он сильно загорел и двигался легко; но никто и на него не смотрел. Все, как всегда, смотрели на золотую греческую головку и розовое, как заря, лицо, возникшее, казалось, прямо из сапфировой пены. Поэт Мускари глубоко вздохнул, словно сделал глубокий глоток.
      Так оно и было; он упивался античной красотой, созданной его предками. Эцца глядел на Этель так же пристально, но куда наглее.
      Мисс Харрогит лучилась в то утро радостью, ей хотелось поболтать, и семья ее, подчинившись европейскому обычаю, разрешила чужаку Мускари и даже слуге Эцце разделить их беседу и трапезу. Сама же она была не только благовоспитанной, но и поистине сердечной. Она гордилась успехами отца, любила развлечения, легко кокетничала, но доброта и радость смягчали и облагораживали даже гордость ее и светский блеск.
      Беседа шла о том. опасно ли ехать в горы, причем опасностью грозили не обвалы и не бездны, а нечто еще более романтическое. Этель серьезно верила, что там водятся настоящие разбойники, истинные герои современного мифа.
      - Говорят, - радовалась она, как склонная к ужасам школьница, - здесь правит не король Италии, а король разбойников. Кто же он такой?
      - Он великий человек, синьорина, - отвечал Мускари, - равный вашему Робин Гуду. Зовут его Монтано, и мы услышали о нем лет десять назад, когда никто уже и не думал о разбойниках. Власть его распространилась быстро, как бесшумная революция. В-каждой деревне появились его воззвания, на каждом перевале - его вооруженные часовые.
      Шесть раз пытались власти его одолеть и потерпели шесть поражений.
      - В Англии, - уверенно сказал банкир, - таких вещей не потерпели бы. Быть может, нам надо было выбрать другую дорогу, но гид считает, что и здесь опасности нет.
      - Никакой, - презрительно подтвердил гид. - Я там проезжал раз двадцать. Во времена наших бабушек, кажется, был какой-то бандит по кличке Король, но теперь это - история, если не легенда. Разбойников больше не бывает.
      - Уничтожить их нельзя, - сказал Мускари. - Вооруженный протест естественное занятие южан. Наши крестьяне - как наши горы: они добры и приветливы, но внутри у них огонь. На той ступени отчаяния, когда северный бедняк начинает спиваться, наш берет кинжал.
      - Хорошо вам, поэтам, - сказал Эцца и криво усмехнулся. - Будь синьор Мускари англичанином, он искал бы разбойников под Лондоном. Поверьте, в Италии столько же шансов попасть к разбойникам, как в Бостоне - к индейцам, снимающим скальпы.