— Да выест чума твою душу! — крикнул Дэвин во весь голос. Казалось, Саванди внезапно очнулся. Вскочил, яростно оскалившись, и попытался схватить со стола рядом с собой скальпель.
Но не успел.
На него налетел Дэвин, продолжая кричать, целясь левой рукой в глаза жреца. Правая рука описала крутую, смертельную дугу, вперед и вверх, и воткнула лезвие кинжала между ребрами Саванди. Дэвин ударил раз, потом второй, яростно вонзая кинжал снизу вверх, почувствовал, как повернулось лезвие в ране, прошлось по ребрам с тошнотворным скрипом. Рот молодого жреца широко открылся, глаза стали круглыми от изумления. Он коротко и пронзительно вскрикнул и раскинул руки в стороны. А потом он умер.
Дэвин отпустил его и рухнул на скамью, стараясь отдышаться. Кровь стучала в его голове: он чувствовал, как пульсирует жилка на виске. На мгновение у него перед глазами все расплылось, и он зажмурился.
А когда снова открыл глаза, увидел, что у него все еще дрожат руки.
Эрлейн вложил меч в ножны. Подошел и остановился рядом с Дэвином.
— Он… он послал? — Дэвин обнаружил, что даже не может говорить как следует.
— Нет. — Чародей покачал головой. — Ты успел вовремя. Он не установил связь. Не отослал сообщения.
Дэвин посмотрел вниз, в невидящие, широко открытые глаза молодого жреца, который пытался их выдать. «Как долго? — подумал он. — Как долго он этим занимался?»
— Как ты сюда попал? — спросил он у Эрлейна охрипшим голосом. Руки у него все еще дрожали. Он со стуком уронил окровавленный кинжал на стол.
— Я бежал за тобой от спальни. Видел, куда вы направляетесь, но потерял вас, свернув за угол храма. Тут мне понадобилась магия. Я обнаружил ауру Саванди в этом месте.
— Мы пробирались сквозь живую изгородь и через дворик. Он пытался сбить меня со следа.
— Это заметно. На тебе снова полно царапин.
— Не имеет значения. — Дэвин глубоко вздохнул. В коридоре за дверью послышались шаги. — Почему ты прибежал? Почему делаешь это для нас?
На мгновение показалось, что Эрлейн собирается оправдываться, но на его лице быстро снова появилось насмешливое выражение.
— Для вас? Не будь глупцом, Дэвин. Я умру, если умрет Алессан. Я же с ним связан, помнишь? Это было всего лишь самосохранение. Ничего больше.
Дэвин поднял на него глаза, хотел что-то сказать, что-то важное, но как раз в этот момент шаги достигли порога комнаты, и вошел Данолеон, за которым следовал Торре. Никто из них не произнес ни слова, оглядывая открывшуюся перед ними картину.
— Он пытался установить мысленную связь с Брандином, — сказал Дэвин. — Мы с Эрлейном вовремя его остановили.
Эрлейн решительно фыркнул в знак протеста.
— Дэвин остановил. Но мне пришлось прибегнуть к магии, чтобы не отстать от них, и еще раз, чтобы открыть дверь. Не думаю, что остался сильный след, который может привлечь внимание, но на тот случай, если поблизости есть Охотник, нам лучше уйти до наступления утра.
Казалось, Данолеон не слышит. Он смотрел на тело Саванди. На его лице блестели слезы.
— Не надо тратить свое горе на стервятника, — резко произнес Торре.
— Я должен, — мягко ответил Верховный жрец, опираясь на свой жезл. — Должен. Разве ты не понимаешь? Он родился в Авалле. Он был одним из нас.
Дэвин внезапно отвернулся. Его затошнило, на него снова накатила волна слепой ярости, которая гнала его сюда и заставила совершить такое жестокое убийство. «Один из нас». Он вспомнил Сандре д'Астибара в лесном домике, преданного собственным внуком. Он всерьез опасался, что его сейчас стошнит. «Один из нас».
Эрлейн ди Сенцио расхохотался. Дэвин яростно обернулся к нему, сжимая руки в кулаки. Наверное, в его взгляде было что-то настолько убийственное, что чародей быстро стал серьезным, и насмешка исчезла с его лица, будто ее стерли.
Наступило короткое молчание.
Данолеон выпрямился и расправил могучие плечи.
— Надо действовать осторожно, чтобы не пошли слухи. Мы не можем позволить, чтобы смерть Саванди связали с нашими гостями. Торре, когда мы уйдем, запри комнату и оставь в ней тело. Когда стемнеет и все уснут, мы о нем позаботимся.
— Его хватятся за ужином, — сказал Торре.
— Не хватятся. Ты же привратник. Ты скажешь, что видел, как он выехал за ворота в конце дня. Поехал навестить свою семью. Это будет правдоподобно, сразу же после дней Поста и после получения известий из Кьяры. Он часто уезжал, и не всегда с моего разрешения. Теперь я понимаю почему. Интересно, всегда ли он действительно ехал в отцовский дом. К несчастью для Саванди, на этот раз его убьют на дороге, прямо за нашей долиной.
В голосе Верховного жреца звучала твердость, которой прежде Дэвин не замечал. «Один из нас». Его третье убийство. Он снова посмотрел вниз на мертвеца. Но это отличалось от прежних. Сторож в конюшне Ньеволе, солдат на горном перевале, они делали то, для чего пришли на полуостров. Они были верны той силе, которой служили, не скрывали своей природы, открыто шли своей дорогой. Он сожалел об их смерти, о тех дорогах жизни, которые привели его к ним.
С Саванди было по-другому. Эта смерть была другой. Дэвин заглянул к себе в душу и увидел, что не может сожалеть о том, что сделал. Он понял, что едва сдерживает желание еще раз вонзить кинжал в мертвое тело. Словно гнусное предательство жрецом своего народа, его улыбчивый обман дали выход страсти к насилию, о существовании которой в себе Дэвин не подозревал. Почти так же, вдруг подумал он, как это сделала Альенор из замка Борсо в совершенно иной жизненной сфере.
Но, возможно, по самой сути не столь уж иной. Но это был слишком сложный, слишком опасный узел, чтобы пытаться развязать его сейчас, в присутствии смерти. Эта мысль напомнила ему еще кое о чем, заставила внезапно осознать отсутствие еще одного человека. Он быстро взглянул на Данолеона.
— Где Алессан? — резко спросил он. — Почему он не побежал за нами?
Но еще не получив ответа, он уже знал. Могла быть лишь одна причина того, почему принц не пришел.
Верховный жрец посмотрел на него сверху.
— Он еще в моей комнате. С матерью. Но боюсь, все уже кончено.
— Нет, — произнес Дэвин. — О нет. — Встал и пошел к двери, вышел в коридор, потом через восточную дверь больницы на пронизанный косыми лучами предвечернего солнца двор и опять побежал.
Вдоль черной изогнутой стены купола храма, мимо того же маленького строения, что и раньше, и небольшого садика, который он не заметил по дороге сюда, потом пронесся по дорожке к дому Верховного жреца, вбежал в портик между колоннами, будто бы наматывал клубок событий в обратном порядке, как клубок шерсти, и подбежал к окну, из которого выпрыгнул так недавно. Словно он мог вернуться бегом назад, не только минуя Саванди и их приезд сюда, но еще дальше, как ему вдруг смутно захотелось, туда, где были посеяны семена его горя, когда пришли тираны.
Но время нельзя смотать обратно ни в сердце, ни в мире, который они знали. Оно двигалось вперед, и все менялось, к лучшему или к худшему. Менялись времена года, текли часы залитого солнцем дня, спускалась тьма, длилась, уступала место рассвету, годы мелькали один за другим, рождались люди, жили, по милости Триады, и умирали.
И они умирали.
Алессан все еще находился в комнате, все еще стоял на коленях на простом ковре, но теперь возле кровати, а не возле тяжелого, темного дубового кресла, как прежде. Он переместился, время переместилось, солнце ушло дальше на запад по небесной дуге.
Дэвину хотелось каким-то образом пробежать весь путь обратно через минувшие мгновения. Чтобы можно было не оставлять Алессана одного, наедине с этим. В свой первый день в Тигане с тех пор, как он был еще мальчиком. Он больше не был мальчиком; в его волосах сверкала седина. Время убежало. Двадцать лет пронеслось, и вот он опять дома.
А его мать лежала на кровати Верховного жреца. Алессан сжимал обеими ладонями одну ее руку, нежно обхватив ее, как держат маленькую птичку, которая может умереть от испуга, если ее слишком крепко сжать, но может и улететь навсегда, если ее отпустить.
Наверное, у Дэвина вырвался какой-то звук, потому что принц поднял глаза. Их взгляды встретились. Сердце Дэвина обливалось кровью, он онемел от горя. Он чувствовал себя разбитым, попавшим в ловушку. Чувствовал себя безнадежно не соответствующим потребностям такого момента, как сейчас. Ему хотелось, чтобы здесь оказался Баэрд или Сандре. Даже Катриана знала бы, что делать, лучше, чем он.
— Он мертв, — сказал Дэвин. — Саванди. Мы его вовремя настигли.
Алессан кивнул, давая знать, что услышал. Потом его взгляд снова опустился на лицо матери, ставшее безмятежно спокойным, каким не было прежде. Каким, вероятно, не было все последние долгие годы ее жизни. Для нее время неумолимо шло вперед, отбирая память, отбирая гордость. Отбирая любовь.
— Прости меня, Алессан, — сказал Дэвин. — Прости меня.
Принц снова поднял взгляд, его серые глаза были ясными, но ужасно далекими. Он разматывал запутанный клубок образов из прошлого. Похоже было, что он собирается заговорить. Но вместо этого через мгновение он слегка пожал плечами характерным жестом — спокойным, ободряющим движением, которое было так хорошо им всем знакомо. Это означало, что он взвалил на себя еще одно бремя.
Дэвин внезапно почувствовал, что больше он выдержать не в состоянии. Тихое, молчаливое согласие Алессана нанесло последний удар по его собственному сердцу. Он почувствовал себя смертельно раненным жестокими истинами мира, невозвратностью всех событий. Дэвин опустил голову на подоконник и зарыдал как ребенок, не сумев справиться с чем-то чересчур для него огромным.
В комнате Алессан молча стоял на коленях у кровати и держал руку матери в обеих ладонях. Склонявшееся к западу вечернее солнце посылало косые золотые лучи в окно, которые падали на пол спальни, на него, на кровать, на лежащую на ней женщину, на золотые монеты, закрывшие ее серые глаза.
16
В город Астибар весна пришла рано. Она почти всегда приходила рано в защищенную северо-западную часть этой провинции, выходящую на залив и цепочку островов архипелага. На востоке и на юге ветры с моря, не встречая преград, отодвигали приход весеннего сезона на несколько недель и заставляли небольшие рыбачьи лодки жаться к берегу.
В Сенцио уже все цветет, сообщали торговцы в Астибарской гавани, и белые цветы деревьев седжойи наполняют воздух ароматом, обещая близкое лето. Говорили, что на Кьяре еще стоят холода, но это иногда случалось на острове ранней весной. Очень скоро ветры из Кардуна согреют воздух и море вокруг него.
Сенцио и Кьяра.
Альберико Барбадиорский лежал по ночам и думал о них, вставал утром с теми же мыслями после беспокойных, напряженных ночей, не приносящих отдыха, наполненных зловещими, тревожными снами.
Если зима прошла в тревоге, наполненная мелкими инцидентами и слухами, то события ранней весны были совсем другими. Казалось, все происходит одновременно. Спускаясь из своей спальни в официальный кабинет, Альберико чувствовал, как с каждым шагом у него портится настроение в предчувствии того, о чем ему сейчас доложат.
Окна дворца стояли распахнутыми, впуская мягкий ветерок. Уже давно не было достаточно тепло, чтобы их открыть, к тому же большую часть осени и зимы на площади на колесах смерти разлагались трупы казненных. Тела членов семьи Сандре, Ньеволе, Скалвайи. Десяток схваченных наугад поэтов. Такая обстановка не вызывала желания открывать окна. Тем не менее это было необходимо и принесло плоды, особенно конфискация земель заговорщиков. Ему нравилось, когда необходимость и выгода шли рука об руку; это случалось нечасто, но когда случалось, такое сочетание, по мнению Альберико Барбадиорского, отражало то высшее наслаждение, которое приносила власть.
Однако этой весной наслаждений на его долю выпало мало, и они были мелкими, а в свете новых неприятностей зимние тревоги выглядели незначительными, эфемерными, похожими на короткие снежные вихри в ночи. Теперь, куда ни глянь, неприятности заливали его бурлящими весенними паводками.
В самом начале весны были обнаружены следы применения магии каким-то чародеем в южных горах, но Охотник и двадцать пять солдат Сифервала, немедленно посланных за ним, были убиты на перевале бандитами, все до единого. В этот наглый мятеж невозможно было поверить.
И он даже не смог как следует отомстить за них: в деревнях и на хуторах, разбросанных по горным районам, бандитов ненавидели почти так же сильно, и даже сильнее, чем барбадиоров. И это произошло в ночь Поста, когда поблизости не оказалось ни одного порядочного человека, который мог бы увидеть, кто совершил этот беспрецедентный налет. Сифервал послал из форта Ортиц сотню солдат на поиски разбойников. Они не нашли никаких следов. Только старые следы костров в горах. Похоже было, что двадцать пять человек убиты призраками; так и утверждали жители высокогорья, как и следовало ожидать. В конце концов, это произошло в ночь Поста, а всем известно, что в такие ночи мертвецы бродят по земле. Мертвецы, жаждущие мщения.
«Как это умно со стороны мертвецов использовать новенькие стрелы», — сардонически отмечал Сифервал в своем докладе, который отправил на север с двумя капитанами. Его люди поспешно удалились, побледнев от страха при виде выражения лица Альберико. В конечном счете именно Третья рота допустила гибель двадцати пяти своих солдат, а потом послала еще сотню неумех, которые лишь стали предметом насмешек в горных районах.
Все это привело Альберико в бешенство. Ему пришлось бороться с желанием сжечь дотла ближайшее горное селение, но он понимал, что такой поступок будет еще более разрушительным. Он уничтожит все преимущества, завоеванные его сдержанностью и целенаправленными действиями в деле заговора Сандрени. В ту ночь у него опять начало опускаться веко, как в начале прошлой осени.
Он питал такие большие надежды после поразительного падения матриархата в Квилее. Открывался такой огромный, созревший новый рынок, настоящее золотое дно для Империи. И что самое важное, этот рынок оказался бы под эгидой Барбадиора благодаря неусыпным заботам хранителя западных границ Империи Альберико из Восточной Ладони.
Так много было надежд и обещаний, и так мало предвидел он сложностей. Даже если Мариус, этот искалеченный убийца жриц, на своем шатком троне предпочел бы одновременно торговать и с Игратом на западе, и с востоком, это не имело значения. Квилея достаточно велика, чтобы обе стороны не остались внакладе. На какое-то время. Очень скоро появится возможность заставить этого неотесанного мужика понять многочисленные преимущества торговли исключительно с Барбадиором.
Со времени создания Империи Барбадиор изобретено множество освященных временем способов, тонких и не очень, заставить людей видеть вещи в определенном свете. У Альберико имелось несколько собственных идей насчет новых способов убеждения мелких монархов, чтобы заставить их принять полезную для него точку зрения. И он твердо намеревался их опробовать, когда вернется домой.
Вернется императором. Потому что это, в конечном счете, и было главное, главнее всего. Вот только события этой весны складывались совсем не в его пользу.
Мариус Квилейский, спасибо ему, очень быстро прислал ответ на последнее, милостивое предложение открыть торговлю. Посланник передал его прямо в руки Сифервала в форте Ортиц.
К сожалению, чувство благодарности быстро развеялось, когда письмо дошло до Астибара. На этот раз его доставил сам Сифервал, понимая его важность. Смысл составленного в неожиданно изощренных выражениях послания, как бы вежливо и уклончиво оно ни было написано, был ясен и прям: правитель Квилеи с сожалением пришел к выводу, что Брандин Игратский представляет собой более сильную и твердую власть на Ладони, и поэтому, только начиная свой путь правителя, он не может рисковать навлечь гнев короля Играта, торгуя с Альберико, незначительным вельможей Империи, как бы ему того ни хотелось.
Такое письмо легко могло привести человека в убийственную ярость. Пытаясь овладеть собой, Альберико видел тревожное опасение в глазах своих секретарей и советников, и даже быстро спрятанный страх в глазах командира Третьей роты. Но когда Сифервал подал ему второе письмо, похищение и перлюстрацию которого из сумки чересчур болтливого квилейского эмиссара, как он объяснил, он так ловко организовал, Альберико почувствовал, что все самообладание от него ускользает.
Он вынужден был отвернуться, отойти к окнам в задней части кабинета и сделать несколько глубоких вдохов, чтобы утихомирить свой кипящий мозг. Он почувствовал, как снова начинает предательски дрожать правое веко; от этого дрожания он так и не смог избавиться после той ночи, когда чуть не погиб в лесу Сандрени. Его громадные ладони железной хваткой вцепились в подоконник, он старался обрести равновесие, чтобы тщательно взвесить последствия перехваченного послания, но спокойствие превратилось в ускользающую иллюзию, а его мысли в утреннем свете солнца были черными и пенились, словно штормовое море.
Сенцио! Квилейский глупец хотел связаться с этими развратными марионетками из девятой провинции! Почти невозможно поверить, чтобы даже новичок на мировой политической арене мог быть таким идиотом.
Стоя спиной к советникам и командирам, невидящими глазами глядя в окно на слишком ярко освещенную Большую площадь, Альберико вдруг начал размышлять о том, как он будет выглядеть в глазах остального мира. В глазах той его части, которая имела какое-то значение: императора, и тех, к кому он прислушивался, и кто считал себя соперниками Альберико. Как будут истолкованы эти новости, если Брандин Игратский начнет оживленную торговлю с югом, если купцы Сенцио будут бойко плавать мимо архипелага и вдоль побережья за пределы Тригии и горных цепей в порты Квилеи за теми легендарными богатствами страны, которыми она так долго ни с кем не делилась, пока там правили жрицы?
Если одной лишь Империи будет отказано в доступе к этому новому рынку. Отказано из-за того, что Альберико Барбадиорского сочли обладающим слишком непрочной властью на Ладони по сравнению с игратянином на западе. Альберико почувствовал, что начинает потеть; холодная струйка пота скользнула по его боку. Грудь сжала болезненная судорога в области сердца. Он заставил себя дышать медленно, пока судорога не прошла.
Казалось, то, что сулило столько обещаний, вдруг превратилось в кинжал, более острый и смертоносный, чем мог выковать любой из его врагов дома, в Барбадиоре.
Сенцио. Он думал и мечтал о девятой провинции все месяцы, покрытые льдом и снегом, ища в тревожные ночи способ прорваться, снова обрести контроль над ситуацией, которая все больше начинала управлять им, вместо того чтобы он управлял ею, как хозяин собственной судьбы.
И было это зимой, еще до этих новостей из-за гор.
Потом вскоре, когда первые цветы начинали зацветать в садах Астибара, пришли новые известия. В ту же неделю пришло сообщение с запада, будто кто-то пытался убить Брандина Игратского.
Пытался и потерпел неудачу. Одну приятную ночь Альберико провел, проигрывая во сне сценарии блестящего триумфа. Он снова и снова видел один и тот же сон, таким острым было удовольствие от этого сна, будто убийца — который воспользовался арбалетом, как стало известно, — осуществил свой замысел. О, это было бы так идеально, это так подошло бы ему по времени, так точно совпало бы с его нуждами. Это следовало бы считать даром, озарением, ниспосланным высшими богами Империи. Через год весь полуостров Ладони принадлежал бы ему, даже через полгода. Монарх-калека Квилеи, который так отчаянно нуждался в выходе во внешний мир, вынужден был бы принять любые условия торговли, которые Альберико поставил бы перед ним.
А Империя? Она тоже принадлежала бы ему, через год после этого, самое позднее.
При такой прочной базе здесь, при никем не оспариваемой власти, ему даже не пришлось бы ждать смерти дряхлеющего императора. Он мог бы отплыть домой со своими армиями как победитель и народный герой. Сначала он бы осыпал их зерном, золотом, залил реками вина с Ладони, всем заново открытым богатством Квилеи.
Это было бы великолепно. Одну эту ночь Альберико позволил себе помечтать, улыбаясь во сне. Потом он проснулся и спустился снова в свой официальный кабинет, где его уже ждали все три командира с мрачными лицами. С ними ждал новый гонец. Снова с запада, всего через день после первого, с новостью, которая разбила двадцать лет балансирования на грани на мелкие, острые осколки, которые уже никогда не склеить в единое целое.
Брандин отрекся от престола в Играте и провозгласил себя Королем Западной Ладони.
На Кьяре, сообщил гонец, содрогаясь при взгляде на лицо своего господина, начали праздновать уже через несколько часов после обнародования этого решения.
— А игратяне? — резко спросил Каралиус, командир Первой роты, хотя не имел права говорить.
— Большинство уедут домой, — ответил гонец. — Если они останутся, то должны стать гражданами, всего лишь равноправными гражданами нового королевства.
— Ты говоришь, что они уедут домой, — сказал Альберико. Его взгляд был тяжелым и равнодушным, скрывающим лихорадочное кипение эмоций. — Ты знаешь это, тебе сказали, или ты всего лишь догадываешься, что так будет?
Гонец посерел, заикаясь, выдавил что-то насчет логики и очевидных последствий, и что каждый мог бы предсказать…
— Вырезать этому человеку язык, а потом казнить, — произнес Альберико. — Мне безразлично, каким способом. Мои гонцы приносят мне те новости, о которых узнают. Это я делаю выводы, которые необходимо сделать.
Гонец лишился чувств и повалился боком на пол. Было видно, что он обделался. Гранчиал, командир Второй роты, быстро подал знак двоим солдатам вынести его.
Альберико даже не взглянул в ту сторону. В каком-то смысле он был доволен, что этот человек говорил столь самонадеянно. Ему в тот момент необходим был предлог, чтобы кого-нибудь убить.
Он двумя пальцами сделал жест, и его слуга поспешно удалил из комнаты всех, кроме трех командиров. Чиновники помельче и сами не испытывали желания задерживаться в данный момент в его кабинете. Так и должно быть. Он не слишком доверял ни одному из них.
Командирам он тоже полностью не доверял, но нуждался в них, а они нуждались в нем, и он позаботился о том, чтобы отношения между ними оставались напряженными, на грани вражды. Такая схема работала хорошо. Пока что.
Сейчас только настоящее имело значение, а Брандин только что вверг полуостров в хаос. Сам полуостров тоже не имел особого значения, сам по себе. Он был воротами, мостом через реку. Альберико уехал из Барбадиора молодым, чтобы возвыситься в мире и вернуться вождем в самом расцвете сил, и двадцать лет ссылки лишались всякого смысла, если он не сможет с триумфом вернуться домой. Более чем с триумфом. Вернуться хозяином положения.
Он повернулся спиной к командирам и подошел к окну, незаметно потирая глаз. Он ждал, хотел посмотреть, кто заговорит первым и что скажет. В нем нарастал страх, который он старался скрыть. Все складывалось не так, его осторожность и сдержанность не принесли тех плодов, которые должны были принести.
За его спиной очень тихо заговорил Каралиус:
— Милорд, здесь открываются возможности. Большие возможности.
Именно это он и боялся услышать от этого человека. Боялся, потому что знал, что это правда, и потому что это означало снова что-то предпринимать, и быстро, совершать опасные, решительные действия. И совершать их здесь, не в Империи, не дома, куда он готовился вернуться. Война так далеко, на этом варварском, упрямом полуострове, где он может потерять все, урожай всей своей жизни, пытаясь завоевать то, что ему совсем не нужно.
— Лучше нам действовать осторожно, — быстро возразил Гранчиал. Больше из противоречия Каралиусу, как понял Альберико. Но он отметил это «нам».
Альберико повернулся и пригвоздил командира Второй роты к месту ледяным взглядом.
— Я и не собираюсь ничего предпринимать, не обдумав, — сказал он, ясно выделив первое слово. Гранчиал быстро отвел глаза. Сифервал улыбнулся в свои вьющиеся светлые усы.
Каралиус не улыбнулся. Выражение его лица оставалось серьезным и задумчивым. Он был лучшим из всех троих, Альберико это знал. И также самым опасным, так как подобные вещи всегда шли рука об руку у таких людей. Альберико обошел вокруг громадного дубового письменного стола и снова сел. Поднял глаза на командира Первой роты.
Каралиус снова заговорил.
— Сейчас подворачивается случай. На западе возникнет брожение, беспорядки. Игратяне отправятся домой. Сказать вам, что я думаю? — Его бледное лицо вспыхнуло от растущего возбуждения. Альберико понимал: этот человек видит свой счастливый шанс, возможность добыть земли и богатство.
Было бы ошибкой позволить Каралиусу чересчур раскрыться. Он, в конце концов, подумает, что сам все спланировал.
— Я знаю, что именно ты думаешь, — сказал Альберико, — даже какими словами ты это скажешь. Помолчи. Я предвижу все, что будет происходить на западе, кроме одного: мы еще не знаем, какая часть игратянской армии останется. По моим предположениям, большинство уедет, не пожелав опускаться до уровня народа, которым командовали все эти годы. Они приехали сюда не для того, чтобы стать рядовыми фигурами на Ладони.
— И мы тоже, — едко заметил Сифервал.
Альберико снова подавил гнев. Кажется, с этими тремя ему в последнее время приходилось делать это очень часто. Но у них есть собственные цели, заготовлены собственные планы, и в центре этих планов богатство и слава. Так и должно быть для всех честолюбивых людей Империи: а к чему еще должен стремиться честолюбивый человек?
— Я это понимаю, — ответил он как можно спокойнее.
— Тогда что мы будем делать? — спросил Гранчиал.
Настоящий вопрос, без вызова. Гранчиал был самым слабым и самым верным — благодаря этой слабости — из всех троих.
Альберико поднял взгляд и посмотрел на Каралиуса, не на Гранчиала.
— Вы соберете мои войска, — медленно произнес он, хотя сердце его стремительно билось. Это было опасно и могло стать концом, об этом твердили ему все его инстинкты. Но он также знал, что время и боги бросили ему с небес сверкающую жемчужину, и если он не пошевелится, она пролетит мимо.
— Соберете мои войска во всех трех провинциях и поведете их на север. Я хочу, чтобы они собрались в одном месте как можно скорее.
— Где? — Глаза Каралиуса так и горели от предвкушения.
— В Феррате, конечно. На северной границе с Сенцио. — «Сенцио, — думал он. — Девятая провинция. Жемчужина. Поле битвы». — Сколько вам на это потребуется времени? — спросил он у всех троих.
— Пять недель, не больше, — быстро ответил Гранчиал.
— Четыре, — с улыбкой произнес Сифервал.
— Первая рота, — сказал Каралиус, — будет у границы через три недели. Можете на нас рассчитывать.
— Согласен, — сказал Альберико. И отпустил их.
Он долго сидел один за письменным столом, играя с пресс-папье, обдумывая все стороны этого предприятия снова и снова, рассматривая его со всех сторон. Но как он на него ни смотрел, все кусочки, казалось, становились на свои места. Здесь можно было захватить власть, добиться триумфа, он почти что видел, как эта сверкающая жемчужина летит в воздухе, над водой, над землей, в его протянутую руку.
Он действует. Сам влияет на события, а не подчиняется им. Его противник будет уязвимым, очень уязвимым, пока этот новый хаос на западе не уляжется. Квилея будет вынуждена сделать новый выбор, и это вовсе не будет выбором. Время воистину предлагало ему жемчужину, падающую с небес, ждущую, чтобы он ее поймал. И вставил в свою корону.
Но все же ему было страшно, почти жутко этим ясным утром, пока он сидел один и пытался убедить себя в истинности этого сверкающего обещания. Больше чем страшно: во рту у него пересохло, а солнечный весенний свет казался странным до боли. Он спросил себя, уж не заболел ли он. Что-то грызло его, как крыса в темноте, в неосвещенных уголках мозга. Он заставил себя посмотреть туда, соорудить факел из своей осторожной рациональности, заглянуть внутрь себя и вырвать с корнем эту тревогу.
И он действительно ее увидел и понял в тот же момент, что ее невозможно вырвать с корнем и невозможно признаться в ней ни одной живой душе.
Потому что истина, ядовитый орешек истины заключались в том, что он боится. Смертельно боится, в самых потаенных уголках своего существа, этого человека, Брандина Игратского, теперь короля Восточной Ладони. Все изменилось, равновесие полностью нарушено. Истинная же причина — его страх — осталась точно такой же, какой была почти двадцать лет.
Вскоре он вышел из комнаты и спустился по лестнице в подземелье — посмотреть, как казнили гонца.
Алаис точно знала, почему ей был сделан этот невероятный подарок — путешествие с отцом на «Морской Деве»: в конце лета Селвена собиралась выйти замуж.
Катрини бар Эдинио, чей отец владел обширным поместьем с оливковыми рощами и виноградниками к северу от Астибара и скромным, но процветающим банкирским домом в городе, попросил у Ровиго руки его дочери в начале весны. Ровиго, предупрежденный заранее второй дочерью, дал согласие. Это решение было рассчитано, в числе прочего, и на то, чтобы воспрепятствовать намерению Селвены, о котором она часто напоминала, покончить с собой, если до осени она не выйдет замуж, а будет все еще жить в доме родителей. Катрини был серьезным и приятным юношей, пусть и скучноватым, а Ровиго в прошлом вел дела с Эдинио, и этот человек ему нравился.
Селвена пребывала в состоянии экстаза по поводу свадебных приготовлений, перспективы вести собственный дом — Эдинио предложил поселить молодую чету в маленьком домике на холме рядом с его виноградниками — и еще, как однажды вечером понял Ровиго из ее разговора с младшими сестрами, по поводу предвкушаемых радостей супружеской постели.
Он радовался ее счастью и с удовольствием ждал свадебного торжества. Если его и посещала временами грусть, которую он старался скрыть, то он относил ее за счет естественных чувств отца, который увидел, что его девочка превратилась в женщину быстрее, чем он подготовился к этому. Когда Ровиго увидел, как Селвена шьет красную перчатку для своей брачной ночи, это подействовало на него сильнее, чем он ожидал. Он отвернулся от Селвены, лихорадочно и весело болтающей с Алаис, аккуратной, тихой и внимательной, и нечто вроде печали охватило его среди царящей в доме веселой суеты.
