Произнося последние слова, Алессан поднял левую ладонь с двумя загнутыми вниз пальцами. Данолеон быстро взглянул на Эрлейна, потом снова на принца. Он побледнел, и Дэвин вдруг осознал, что Верховный жрец — очень старый человек.
      — Храни нас всех Эанна, — прошептал у него за спиной Торре.
      Алессан со значением оглянулся кругом, на распахнутые двери.
      — Как я понимаю, эта больная близка к смерти?
      Дэвин подумал, что Данолеон буквально пожирает глазами Алессана. В это взгляде была почти ощутимая жажда, страдание умирающего от голода человека.
      — Боюсь, что да, — ответил он, лишь с большим усилием ему удалось произнести это ровным тоном. — Я уступил ей мою собственную спальню, чтобы она могла слышать молитвы в храме. Наша больница и ее покои слишком далеко отсюда.
      Алессан кивнул. Казалось, он держит себя в крепкой узде, движения и слова под строгим контролем. Он поднял тригийскую свирель в коричневом кожаном чехле и взглянул на нее.
      — Тогда, вероятно, нам следует пройти к ней и поиграть. Похоже, дневная молитва закончена.
      Так и было. Пение прекратилось. На поле за домом мальчишки из приходской школы продолжали бегать и смеяться на солнышке. Дэвин слышал их голоса за распахнутыми дверьми. Он поколебался, испытывая неуверенность, потом неловко кашлянул и сказал:
      — Может быть, тебе хочется сыграть для нее одному? Свирель успокаивает, она может помочь ей уснуть.
      Данолеон энергично закивал в знак согласия, но Алессан повернулся и посмотрел на Дэвина, потом на Эрлейна. Выражение его лица было трудно прочесть.
      — Что? — спросил он наконец. — Вы меня покинете так скоро, едва мы успели стать труппой? — И прибавил, уже мягче: — Не будет сказано ничего, что вы не должны знать, а возможно, и кое-что, что вам следует услышать.
      — Но она умирает, — запротестовал Дэвин, чувствуя здесь что-то неправильное, нарушение равновесия. — Она умирает, и она… — он осекся.
      Глаза Алессана смотрели так странно.
      — Она умирает, и она — моя мать, — прошептал он. — Я знаю. Вот почему я хотел, чтобы вы были здесь. Кажется, есть еще какие-то новости. Нам лучше их услышать.
      Он повернулся и пошел к двери в спальню. Данолеон стоял как раз перед ней. Алессан остановился перед Верховным жрецом, и они посмотрели друг на друга. Принц что-то прошептал, Дэвин не расслышал слов; потом нагнулся вперед и поцеловал старика в щеку.
      Затем прошел мимо него. У двери он на мгновение остановился и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Поднял руку, словно хотел запустить пальцы в волосы, но сдержался. Странная улыбка скользнула по его лицу, словно вслед за воспоминанием.
      — Это плохая привычка, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь. Потом открыл дверь и вошел, и они последовали за ним.
      Спальня Верховного жреца оказалась такой же просторной, как и гостиная перед ней, но обстановка в ней была скудной. Два кресла, пара грубых, потрепанных ковров, умывальник, письменный стол, сундук, небольшой туалет в углу. У северной стены находился камин, двойник камина в гостиной, с которым у него был общий дымоход. С этой стороны в камине горел огонь, несмотря на солнечный день, и поэтому в комнате было теплее, хотя оба окна стояли открытыми, а шторы были отдернуты и пропускали в комнату косые лучи солнца, проникающие под карнизы портиков с запада.
      У дальней стены под серебряной звездой Эанны стояла просторная кровать, так как Данолеон был крупным мужчиной, но она была простой, без всяких украшений. Без балдахина, с простыми сосновыми столбиками по углам и сосновым же изголовьем.
      На кровати никто не лежал.
      Дэвин, который с тревогой вошел вслед за Алессаном и Верховным жрецом, ожидал увидеть на ней умирающую. Он бросил смущенный взгляд в сторону двери в туалетную комнату. И чуть не подскочил от испуга, когда раздался голос из тени у камина, куда не падал свет из окон.
      — Кто эти незнакомые люди?
      Сам Алессан безошибочно повернулся к камину, как только вошел в комнату. Какое чувство им руководило, Дэвин так и не понял и поэтому не выглядел удивленным и владел собой, когда заговорил этот холодный голос. Или когда из тени вышла женщина и остановилась у одного из кресел, а потом опустилась в него, очень прямо держа спину, высоко подняв голову и глядя на них. На всех.
      Паситея ди Тигана брен Серази, жена принца Валентина. Наверное, в молодости она отличалась несравненной красотой, ибо красота все еще была заметна, даже здесь, даже сейчас, на пороге последних врат Мориан. Она была высокой и худой, хотя часть этой худобы, несомненно, следовало отнести за счет болезни, пожирающей ее изнутри. Об этом свидетельствовало ее лицо, бледное, почти прозрачное, с остро выступающими скулами. Она носила грубое платье с высоким, жестким воротником, закрывающим шею; само платье было красным и подчеркивало ее неестественную, потустороннюю бледность. Похоже, подумал Дэвин, что она уже переступила порог Мориан и смотрит на них с дальнего берега.
      Но на ее длинных пальцах сверкали золотые кольца, явно говорящие о принадлежности к этому миру, а на груди ослепительно сверкал голубой камень на цепочке. Ее волосы были собраны в узел под черной сеткой, по давно ушедшей моде Ладони. Дэвин был абсолютно уверен, что современная мода ничего не значит, даже меньше чем ничего, для этой женщины. В эту секунду она окинула его быстрым, оценивающим взглядом, заставившим его еще больше смутиться, потом взглянула на Эрлейна и наконец остановила взгляд на сыне.
      На сыне, которого не видела с тех пор, когда ему было четырнадцать лет.
      У нее были серые глаза, как у Алессана, только более жесткие, блестящие и холодные, прячущие свою глубину, словно некий полудрагоценный камень таился под самой поверхностью радужки. Они ярко, вызывающе блестели в полумраке, и еще до того, как она снова заговорила, не дожидаясь ответа на свой первый вопрос, Дэвин понял, что в этих глазах сверкает ярость.
      Она читалась и в вызывающем выражении лица, и в прямой спине, и в пальцах, впившихся в подлокотники кресла. Внутренний огонь гнева, который давным-давно вышел за рамки слов или любого другого способа выражения. Она умирала, скрываясь ото всех, а человек, убивший ее мужа, правил ее страной. Это было ясно видно, все это было ясно для любого, хотя бы отдаленно знакомого с этой историей.
      Дэвин с трудом подавил в себе желание отойти к двери, за пределы ее взгляда. Через секунду он осознал, что в этом нет нужды: для женщины в кресле он был нулем, ничем. Его здесь просто не было. На ее вопрос не требовалось ответа, ей было безразлично, кто они. Она обращалась к другому человеку.
      Долгие секунды, которые, казалось, растянулись в тишине на целую вечность, она оглядывала Алессана, не произнося ни звука. Ее бледное властное лицо хранило непроницаемое выражение. Наконец, медленно покачав головой, она сказала:
      — Твой отец был таким красивым мужчиной.
      Дэвин вздрогнул от этих слов и от их тона, но Алессан, казалось, совсем не среагировал. Он спокойно кивнул в знак согласия.
      — Я знаю. Помню. И мои братья тоже. — Он улыбнулся легкой, ироничной улыбкой. — Наверное, наследственная линия закончилась как раз передо мной.
      Его голос звучал мягко, но, закончив фразу, он резко взглянул на Данолеона, и Верховный жрец понял его взгляд. Он, в свою очередь, что-то тихо сказал Торре, который быстро вышел из комнаты.
      Чтобы караулить снаружи, понял Дэвин, ощущая холод, несмотря на горящий огонь. Он взглянул на Эрлейна и увидел, что чародей достал из чехла арфу. С мрачным лицом он устроился у восточного окна и начал тихо настраивать инструмент.
      Конечно, подумал Дэвин, Эрлейн знает, что делает. Они пришли сюда якобы для того, чтобы поиграть для умирающей. Было бы странно, если бы из комнаты не доносилось никакой музыки. С другой стороны, ему сейчас совсем не хотелось петь.
      — Музыканты, — с презрением сказала сидящая в кресле женщина сыну. — Замечательно. Ты пришел сыграть для меня? Показать мне, как искусно владеешь столь важным мастерством? Облегчить материнскую душу перед смертью? — В ее тоне было нечто почти невыносимое.
      Но Алессан не пошевелился, хотя теперь он тоже побледнел. Но ничем иным не выдал своего напряжения, кроме, возможно, слишком небрежной позы, преувеличенной демонстрации спокойствия.
      — Если это доставит тебе удовольствие, матушка, я для тебя сыграю, — тихо ответил он. — Помню, было время, когда музыка действительно доставляла тебе удовольствие.
      Глаза женщины холодно блеснули.
      — Тогда было время музыки. Когда мы правили. Когда мужчины нашей семьи не зря назывались мужчинами.
      — О, я знаю, — немного резко ответил Алессан. — Истинные мужчины и восхитительно гордые, все. Мужчины, которые в одиночку бросились бы на штурм крепости Кьяры и убили Брандина давным-давно, тот бы умер от одного страха перед их яростной решимостью. Мать, неужели ты не можешь оставить эту тему в покое даже сейчас? Мы последние из нашей семьи, мы и не разговаривали уже девятнадцать лет. — Его голос изменился, смягчился, стал неожиданно смущенным. — Разве нужно продолжать этот спор, неужели мы не можем поговорить о чем-то другом, не так, как в письмах? Неужели ты пригласила меня сюда просто для того, чтобы еще раз сказать то, о чем писала столько раз?
      Старая женщина покачала головой. Суровая и надменная, неумолимая, как смерть, которая пришла за ней.
      — Нет, не для этого, — сказала она. — Во мне осталось не так много дыхания, чтобы попусту его тратить. Я призвала тебя сюда, чтобы обрушить на твою голову проклятие умирающей матери.
      — Нет! — воскликнул Дэвин раньше, чем смог сдержаться.
      В ту же секунду Данолеон сделал широкий шаг вперед.
      — Миледи, нет, — произнес он, и в его низком голосе прозвучало страдание. — Это не…
      — Я умираю, — резко перебила его Паситея брен Серази. — На ее щеках горели пятна неестественного румянца. — Я больше не обязана слушать вас, Данолеон. И никого вообще. Ждите, говорили вы мне все эти годы. Будьте терпеливы, говорили вы. Но больше у меня нет времени для терпения. Через день я умру. Меня ждет Мориан. У меня не осталось времени ждать, пока мой трусливый сын носится по всей Ладони и играет песенки на свадьбах у простонародья.
      Раздался диссонирующий звук струн арфы.
      — Это несправедливые и невежественные слова! — воскликнул стоящий у восточного окна Эрлейн ди Сенцио. И замолчал, словно пораженный собственным взрывом. — Видит Триада, у меня нет причин любить вашего сына. И сейчас мне совершенно ясно, откуда у него это высокомерие и пренебрежение жизнями других людей, всем, кроме его собственных целей. Но если вы называете его трусом-только за то, что он не пытается убить Брандина Игратского, то, значит, вы умираете тщеславной и глупой женщиной. Откровенно говоря, меня это вовсе не удивляет, в вашей провинции!
      Он откинулся на подоконник, тяжело дыша, ни на кого не глядя. В наступившем молчании Алессан наконец пошевелился. Его прежняя неподвижность казалась противоестественной, нечеловеческой, теперь он опустился на колени рядом с креслом матери.
      — Ты меня и раньше проклинала, — мрачно сказал он. — Помнишь? Я прожил большую часть своей жизни в тени твоего проклятия. Во многих отношениях было бы легче умереть много лет назад: нас с Баэрдом уничтожили бы при попытке убить тирана на Кьяре. Возможно, наша попытка даже удалась бы, каким-то чудом. Знаешь, мы обсуждали это по ночам, каждую ночь, когда еще мальчиками жили в Квилее. Придумали полсотни различных планов покушения на острове. Мечтали о том, как нас будут любить и уважать после смерти в провинции, к которой благодаря нам вернется имя.
      Его голос звучал тихо, его интонации почти гипнотизировали. Дэвин увидел, как Данолеон, с лицом, сморщившимся от нахлынувших чувств, опустился в другое кресло. Паситея оставалась неподвижной, словно мрамор, и такой же холодной и бесчувственной. Дэвин тихо подошел к камину, тщетно пытаясь унять дрожь. Эрлейн оставался у окна. Он снова тихо наигрывал на арфе, брал отдельные ноты и произвольные аккорды, а не играл какую-то одну мелодию.
      — Но мы становились старше, — продолжал Алессан, и в его голосе зазвучала настойчивость, острая потребность быть понятым. — И однажды, в канун летнего солнцестояния, Мариус с нашей помощью стал королем Года в Квилее. После этого наши с ним разговоры стали другими. Мы с Баэрдом начали узнавать некоторые истины насчет власти и окружающем мире. И вот тогда для меня наступили перемены. В это время ко мне пришло нечто новое, оно нарастало и нарастало, мысль, мечта, более глубокая и значительная, чем попытка убить тирана. Мы вернулись на Ладонь и начали путешествовать. Да, в облике музыкантов. И в облике ремесленников, купцов, атлетов в год Игр Триады, каменщиков и строителей, охранников банкира из Сенцио, моряков на десятке различных торговых судов. Но еще до того, как начались эти путешествия, мать, еще до того, как мы вернулись на север из-за гор, для меня все изменилось. И стало наконец ясно, какой должна быть моя цель в жизни. Что необходимо сделать или попытаться сделать. Ты знаешь это, Данолеон знает; я написал вам много лет назад о своем новом понимании и умолял тебя благословить меня. Это такая простая истина: нам нужно захватить одновременно обоих тиранов, чтобы весь полуостров мог снова стать свободным.
      Тут голос его матери, резкий, непримиримый, не прощающий, оборвал его страстную речь.
      — Я помню. Я помню тот день, когда пришло письмо. И скажу тебе снова то, что написала тогда в замок этой распутницы в Чертандо: ты хочешь купить свободу Корте, Астибара и Тригии ценой имени Тиганы. Ценой самого нашего существования в этом мире. Ценой всего, что мы имели и чем были до прихода Брандина. Ценой мести и нашей гордости.
      — Нашей гордости, — повторил Алессан так тихо на этот раз, что они едва расслышали. — О, наша гордость. Я вырос, все зная о нашей гордости, мать. Ты учила меня, даже больше, чем отец. Но я узнал и кое-что другое позже, уже мужчиной. В ссылке. Я узнал о гордости Астибара. О гордости Сенцио, Азоли и Чертандо. Узнал, как гордость погубила Ладонь в тот год, когда пришли тираны.
      — Ладонь? — переспросила Паситея пронзительным голосом. — Что такое Ладонь? Клочок земли. Скалы, земля и вода. Что такое полуостров, чтобы мы о нем заботились?
      — Что такое Тигана? — напрямик спросил Эрлейн ди Сенцио, и арфа в его руках смолкла.
      Паситея бросила на него уничтожающий взгляд.
      — Я думала, что пленный чародей должен это знать! — едко ответила она, желая ранить. Дэвин замигал, пораженный ее быстрой проницательностью; ей никто не говорил об Эрлейне, она пришла к этому выводу за считанные минуты по отдельным намекам.
      — Тигана — это земля, где Адаон возлег с Микаэлой, когда мир был еще молод, и дал ей свою любовь и ребенка, и одарил божественным даром власти этого ребенка и всех, кто родился потом. А теперь мир проделал долгий путь после той ночи, и последний потомок этого союза находится в этой комнате, и все прошлое его народа ускользает из его рук. — Она наклонилась вперед, ее серые глаза сверкали, голос зазвучал громче, вынося приговор. — Ускользает сквозь пальцы. Он глупец и трус, и то и другое. Судьба каждого поколения, поставленного на карту, гораздо важнее свободы для полуострова!
      Она откинулась на спинку, закашлялась, вынула прямоугольник голубого шелка из кармана одежды. Дэвин увидел, как Алессан привстал было с колен, затем остановился. Его мать сотрясалась от кашля, и Дэвин увидел, не успев отвести глаза, что шелк покраснел от крови, когда приступ прошел. Стоящий возле нее на ковре Алессан склонил голову.
      Эрлейн ди Сенцио спросил с противоположного конца комнаты, вероятно, он стоял слишком далеко и не видел крови:
      — Стоит ли мне теперь рассказать вам легенды о былом величии Сенцио? Или Астибара? Хотите послушать, я спою вам историю о том, как Эанна на острове создавала звезды из радости их любовной связи с богом? Вам известно, что Чертандо претендует на звание души и сердца Ладони? Вы помните Ночных Ходоков из горных районов, живших двести лет тому назад?
      Женщина, сидящая в кресле, снова с усилием выпрямилась, и гневно посмотрела на него. Испытывая страх перед ней, ненависть к ее словам и манерам и к ее ужасному отношению к собственному сыну, Дэвин тем не менее почувствовал смирение перед лицом такого мужества и такой силы воли.
      — Но в этом все дело, — уже мягче ответила она, экономя силы. — В этом самая суть. Разве вы не видите? Я действительно помню все эти истории. Любой, получивший образование и владеющий библиотекой, любой дурак, когда-нибудь слышавший сентиментальные завывания трубадура, сможет их вспомнить. Можно услышать двадцать различных песен об Эанне и Адоане на горе Сангариос. Но это будем не мы. Неужели вы не понимаете? Не Тигана. Кто споет о Микаэле под звездами у моря, когда нас не станет? Кто сможет спеть, когда еще одно поколение закончит свой жизненный путь в этом мире?
      — Я смогу, — ответил Дэвин, вытянув руки по швам.
      Он увидел, как Алессан поднял голову, когда Паситея повернулась и посмотрела на него холодным взглядом.
      — Мы все сможем, — сказал он как можно тверже. Взглянул на принца, затем заставил себя снова перевести глаза на умирающую старую женщину, закосневшую в своей гордости. — Вся Ладонь снова услышит эту песню, миледи. Потому что ваш сын не трус. И не какой-нибудь тщеславный глупец, по молодости ищущий смерти и мимолетной славы. Он пытается совершить большее, и он это сделает. Кое-что произошло этой весной, и благодаря этому он сделает то, что обещает: освободит полуостров и вернет миру имя Тиганы.
      Дэвин закончил, он тяжело и прерывисто дышал, словно только что бежал наперегонки. Через мгновение он залился краской от унижения. Паситея брен Серази хохотала, насмехалась над ним, и ее худое, хрупкое тело раскачивалось в кресле. Высокий смех перешел в еще один отчаянный приступ кашля, вновь появился голубой шелк, и когда приступ закончился, на нем снова осталось много крови. Она вцепилась в подлокотники кресла в поисках опоры.
      — Ты — ребенок, — наконец, заявила она. — И мой сын тоже ребенок, несмотря на все его седые волосы. И не сомневаюсь, что Баэрд бар Саэвар точно такой же, только у него нет и половины таланта и благородства его отца. «Кое-что произошло этой весной», — с жестокой точностью изобразила она его интонации. — Ее голос стал холодным, как зимний лед. — Вы, младенцы, имеете ли понятие о том, что в действительности только что произошло на Ладони?
      Сын медленно поднялся с колен и встал рядом с ней.
      — Мы ехали много дней и ночей. И не слышали никаких новостей. Что случилось?
      — Я вам сказал, что есть известия, — быстро вмешался Данолеон. — Но у меня не было возможности…
      — Я рада, — перебила его Паситея. — Очень рада. Кажется, у меня есть что рассказать сыну перед тем, как я покину его навсегда. Рассказать о том, чего он не знает или не продумал.
      Она снова с усилием выпрямилась в кресле, ее глаза были холодными и яркими, как иней в голубом лунном свете. Но в ее голосе чувствовались отчаяние и растерянность, стремившиеся прорваться наружу. Какой-то страх, более сильный, чем страх смерти.
      — Вчера на закате, в конце дней Поста, приехал гонец, — сказала она. — Игратянин, который ехал из Стиванбурга с новостями из Кьяры. Сообщение было настолько срочным, что Брандин послал его по своему магическому каналу связи всем губернаторам, приказав распространить дальше.
      — И что же это за сообщение? — Алессан собрался с духом, словно готовился выдержать удар.
      — Сообщение? Сообщение, мой бесполезный сын, состоит в том, что Брандин только что отказался от престола Играта. Он отсылает армию домой. И своих губернаторов тоже. Все те, кто захочет остаться с ним, должны стать гражданами этого полуострова. Нового доминиона, Королевства Западной Ладони. Кьяра, Корте, Азоли, Нижний Корте. Четырьмя провинциями будет управлять Брандин. Он объявил, что мы свободны от Играта, мы уже не колония. Налоги будут распределены поровну между всеми и уменьшены вдвое. Начиная со вчерашнего дня. Уменьшены более чем в два раза здесь, в Нижнем Корте. Наша доля теперь сравняется с другими. Гонец сказал, что народ этой провинции — народ, которым правил твой отец, — славит имя Брандина на улицах Стиванбурга.
      Алессан, очень осторожно, словно нес нечто большее и тяжелое, что могло покачнуться и упасть, повернулся к Данолеону. Тот утвердительно качал головой.
      — Кажется, на острове произошло покушение на Брандина, три дня назад, — сказал Верховный жрец. — Организованное из Играта королевой и сыном Брандина, регентом. Оно не удалось лишь благодаря одной из его женщин, некогда захваченной в виде дани. Той, которая родом из Чертандо, из-за которой чуть было не началась война. По-видимому, это заставило Брандина изменить свои планы. Не в отношении пребывания на Ладони или Тиганы и мести, но в отношении того, что нужно сделать в Играте, если он останется здесь.
      — А он собирается остаться, — сказала Паситея. — Тигана погибнет, навсегда исчезнет, погубленная его местью, но наш народ будет, умирая, прославлять имя тирана. Имя человека, который убил твоего отца.
      Алессан задумчиво качал головой. Казалось, он почти не слушает, словно вдруг полностью ушел в себя. Паситея умолкла, видя это, и смотрела на сына. Снаружи, издалека, до них снова донеслись буйные крики и смех детей, играющих на поле, в наступившей тишине они казались еще громче. Дэвин прислушивался к далекому веселью и пытался унять хаос в своем сердце, справиться с тем, что они сейчас услышали.
      Он взглянул на Эрлейна, который положил свою арфу на подоконник и отошел на несколько шагов в глубину комнаты, выражение его лица было встревоженным и настороженным. Дэвин отчаянно напрягался, пытаясь думать, собрать воедино разбегающиеся мысли, но эта новость застала его неподготовленным. Свободны от Играта. Ведь они именно этого хотели? Но это не так. Брандин остается, они не освободились ни от него, ни от гнета его магии. А Тигана? Что теперь будет с Тиганой?
      И тут внезапно его стало беспокоить что-то еще. Что-то совсем другое. Уголком сознания он ощутил отвлекающее от мыслей, тревожное беспокойство. Что-то ему следовало знать, о чем-то помнить.
      Потом, так же без предупреждения, это что-то вышло на первый план и заняло свое место.
      Он точно понял, что здесь не так.
      Дэвин на мгновение прикрыл глаза, борясь с внезапно охватившим его парализующим страхом. Потом, как можно тише, начал двигаться вдоль западной стены, прочь от камина, где все это время стоял.
      Алессан заговорил, почти что сам с собой. Он сказал:
      — Это, конечно, меняет дело. Это многое меняет. Мне необходимо время, чтобы все обдумать, но, полагаю, это нам может даже помочь. Это может быть подарком, а не проклятием.
      — Как? Ты и в самом деле глупец? — воскликнула его мать. — Они славят имя тирана на улицах Авалле!
      Дэвин вздрогнул при звуках этого старого названия от боли отчаяния, прозвучавшей в этом возгласе, но заставил себя не останавливаться. В нем росла пугающая уверенность.
      — Я тебя слышу, я понимаю. Но разве ты не видишь? — Алессан снова встал коленями на ковер рядом с креслом матери. — Армия игратян уходит домой. Если ему придется сражаться, то это будет армия из наших людей и из тех немногих игратян, которые останутся с ним. Как ты думаешь, мать, что сделает Барбадиор в Астибаре, услышав об этом?
      — Он ничего не сделает, — уныло ответила Паситея. — Альберико — робкий человек, по уши запутавшийся в собственной паутине, и все ее нити ведут к тиаре императора. По крайней мере, четвертая часть армии игратян останется с Брандином. А народ, который его прославляет, — самый угнетенный из всех народов полуострова. Если они радуются, тогда что происходит в других провинциях, как ты думаешь? Ты воображаешь, что человек, который отказался от своего королевства ради этого полуострова, не сможет собрать армию в Кьяре, Корте и Азоли для борьбы против барбадиоров? — Она снова раскашлялась, ее тело сотрясалось еще сильнее, чем прежде.
      Дэвин не знал ответа на этот вопрос. Он даже и не пытался гадать. Он знал, что равновесия больше не существует, того равновесия, о котором говорил и с которым так долго играл Алессан. Он знал и еще кое-что.
      Дэвин подобрался к окну. Подоконник был примерно на высоте его груди. Не в первый раз он пожалел о своем маленьком росте. Потом вознес благодарность богам за качества, компенсирующие малый рост, коротко помолился Эанне, уперся ладонями, сильно толкнул тело вверх и перелетел, словно гимнаст, через подоконник. Позади все еще кашляла Паситея, резким, надрывным кашлем. Вскрикнул Данолеон.
      Дэвин споткнулся и упал, врезавшись плечом и бедром в колонну. Потом вскочил и рванулся вперед, как раз вовремя, чтобы заметить, как кто-то в бежевой одежде, скорчившийся под окном, подпрыгнул и с проклятиями бросился бежать со всех ног. Дэвин нащупывал у пояса кинжал, его захлестнула слепая, безрассудная ярость. Слишком шумно было в последнее время на поле для игры в мяч. Так же шумно, как раньше, когда жрец оставил их одних.
      Только на этот раз он оставил их, чтобы шпионить под окнами.
      У окна появился Алессан, из-за его плеча выглядывал Эрлейн.
      — Саванди, — задыхаясь, крикнул Дэвин, — подслушивал!
      Он бросил эти слова через плечо, потому что уже мчался вслед за шпионом. В какую-то долю секунды он с благодарностью и удивлением вспомнил целителя Ринальдо и то, что он сделал с его ногой в том сарае. Затем его снова захлестнули гнев, и страх, и необходимость во что бы то ни стало поймать этого шпиона.
      Не замедляя темпа, Дэвин перемахнул через каменную балюстраду в конце портика. Саванди, несущийся со всей доступной ему скоростью, резко свернул на запад, к дальней части святилища. В отдалении слева Дэвин видел играющих на поле детей. Он стиснул зубы и побежал дальше. «Эти проклятые жрецы! — думал он, задыхаясь от ярости. — Неужели они все погубят, даже сейчас?»
      Если в святилище станет известно, кто такой Алессан, то Дэвин не сомневался, что эти сведения очень быстро дойдут до Брандина Игратского. И хорошо понимал, что тогда произойдет.
      А потом у него мелькнула еще одна мысль, приведшая его в ужас. Он побежал еще быстрее, его ноги так и мелькали, легкие готовы были разорваться. Мысленная связь. Что, если Саванди сможет связаться с королем? Что, если шпион Брандина сможет установить с ним прямую связь на Кьяру?
      Дэвин выругался про себя, но не вслух, экономя дыхание для бега. Саванди, худой и быстрый, пробежал по дорожке мимо небольшого строения слева и резко свернул направо, примерно в двадцати шагах от Дэвина, огибая сзади храм.
      Дэвин ринулся за угол. Саванди нигде не было видно. Он на мгновение замер, охваченный паникой. Здесь в храме не видно было ни одной двери. Лишь густая живая изгородь слева, только начинающая зеленеть.
      Потом он заметил то место, где кусты слегка дрожали, и бросился туда. В самом низу была пробита брешь. Он упал на колени и протиснулся сквозь изгородь, оцарапав лицо и руки.
      Теперь Дэвин оказался в отгороженном дворике, просторном, красивом, спокойном, со вкусом распланированном, с играющим струями фонтаном в центре. Но у него не было времени оценить прелесть этого места. В северо-западном углу дворик заканчивался еще одним портиком длинного строения с небольшим куполом на крыше. Саванди как раз бежал по ступенькам внутрь этого здания. Дэвин посмотрел вверх. В окне второго этажа стоял старик, седой, со впалыми щеками, который без всякого выражения смотрел на залитый солнцем дворик.
      Устремляясь прямо к двери, Дэвин понял, где он находится. Это была больница, а маленький купол — храм для больных, которые хотели искать утешения у Эанны, но не могли дойти по дорожке до центрального храма.
      Он одним прыжком преодолел три ступеньки портика и ворвался внутрь с обнаженным кинжалом в руке. Он понимал, что представляет собой легкую мишень, если бы Саванди вздумалось устроить засаду. Но не верил в такую возможность, и это лишь усиливало его страх.
      Этот человек бежал прочь от тех мест, где можно встретить его товарищей — жрецов, от самого храма, от кухни, спальных корпусов и столовой. А это означало, что он не ждет помощи, что не надеется спастись.
      Что, в свою очередь, означало, что он кое-что задумал, если Дэвин даст ему на это время.
      Дверь вела в длинный коридор и на лестницу, ведущую наверх. Саванди скрылся из виду, но Дэвин взглянул на пол и вознес быструю благодарственную молитву Эанне: пробегая по влажной почве дворика, жрец испачкал подошвы своих сандалий. Следы ясно отпечатались на каменном полу и вели вдоль коридора, а не вверх по лестнице.
      Дэвин бросился вдогонку, пролетел коридор, поскользнулся, заворачивая налево за угол в дальнем его конце. В стенах коридора через равные промежутки имелись двери, а в его противоположном конце была арка входа в маленький больничный храм. Большинство дверей стояли открытыми; большинство комнат были пустыми.
      Но потом, в этом коротком коридоре, он нашел одну закрытую дверь. Следы Саванди вели к ней и обрывались. Дэвин схватился за ручку и навалился плечом на твердое дерево. Запертая дверь не поддалась.
      Задыхаясь, он упал на колени, шаря по карманам в поисках кусочка проволоки, с которым не расставался с тех времен, когда еще была жива Марра. С тех пор, как она научила его всему, что он знал теперь о замках. Дэвин распрямил проволоку и попытался придать ей нужную форму, но руки у него дрожали. Пот заливал глаза. Он яростно смахнул его и попытался успокоиться. Ему необходимо открыть эту дверь до того, как находящийся внутри человек пошлет сообщение, которое погубит их всех.
      За его спиной открылась входная дверь. Быстрые шаги гулко застучали по коридору.
      Не поднимая глаз, Дэвин сказал:
      — Тот, кто меня тронет или попытается мне помешать, умрет. Саванди — шпион короля Играта. Найдите мне ключ от этой двери!
      — Сделано! — раздался знакомый голос. — Она открыта. Вперед!
      Дэвин бросил взгляд через плечо и увидел Эрлейна ди Сенцио с мечом в руке.
      Дэвин вскочил и снова повернул ручку. Дверь распахнулась. Он бросился в комнату. Вдоль стен тянулись полки, уставленные горшками и бутылками, на столах были разложены инструменты. Саванди сидел на скамье посреди комнаты, прижав ладони к вискам, явно стараясь сосредоточиться.