Эта мелодия стала их общей тайной. Они напевали ее вместе, неумело и приблизительно стараясь соблюдать гармонию. Позднее Гэрин купил младшему сыну уцененную трехструнную сиринью во время одной из поездок на базар в город Азоли, которые совершал дважды в год. После этого было несколько вечеров, которые Дэвин действительно любил вспоминать, когда они с отцом и близнецами пели у очага баллады моря и гор перед сном. Попытки убежать из влажной, скучной равнинной Азоли.
      Став старше, он начал петь для некоторых других фермеров. На свадьбах и крестинах, а однажды вместе с одним странствующим жрецом Мориан они спели на два голоса «Гимн Мориан, богине Врат» в дни осеннего Поста. Жрец после хотел лечь с ним в постель, но к тому времени Дэвин уже научился уклоняться от подобных предложений, никого не обижая.
      Еще позже его начали приглашать в таверны. В северной Азоли не было возрастных ограничений на выпивку. Там мальчик становился мужчиной, как только мог проработать в поле весь день, а девочка становилась женщиной после первых месячных.
      И именно в таверне под названием «Река» в самом городе Азоли, в базарный день, Дэвин, которому только что исполнилось четырнадцать лет, пел «Путешествие из Корсо в Корте», и его услышал представительный, бородатый человек по имени Менико ди Феррат, оказавшийся хозяином труппы музыкантов. Он на той же неделе увез его с фермы и изменил его жизнь.
      — Мы следующие, — сказал Менико, нервно разглаживая на толстом животе свой лучший атласный камзол. Дэвин, от нечего делать наигрывавший на одной из свободных сириний свою самую первую колыбельную, ободряюще улыбнулся снизу вверх своему работодателю. Теперь уже своему компаньону.
      Уже в семнадцать лет Дэвин перестал быть учеником. Менико, устав отказываться от предложений перепродать контракт своего юного тенора, в конце концов предложил Дэвину стать членом Гильдии странствующих певцов и постоянное жалованье. Сперва он, разумеется, дал понять, сколь многим молодой человек ему обязан и что лишь преданность можно считать приблизительно адекватной платой за подобную милость. Собственно говоря, Дэвин это знал, и все равно он любил Менико.
      Год спустя, после очередных предложений от хозяев конкурирующих трупп во время летнего свадебного сезона в Корте, Менико сделал Дэвина компаньоном и дал ему десять процентов от выручки. Произнеся ту же речь, почти слово в слово, что и в прошлый раз.
      Это была большая честь, и Дэвин это понимал. Только старый Эгано, барабанщик и мастер игры на басовых струнных из Чертандо, который был вместе с Менико со дня создания труппы, тоже имел долю партнера. Все остальные были учениками или странствующими музыкантами на временных контрактах. Особенно сейчас, когда после последней эпидемии весенней чумы на юге все труппы Ладони испытывали нехватку в людях и старались заполнить бреши временными музыкантами, танцорами и певцами.
      Призрачная цепочка звуков, едва слышная, отвлекла внимание Дэвина от сириньи. Он поднял глаза и улыбнулся. Алессан, один из троих новых членов труппы, легонько наигрывал мелодию той колыбельной, которую играл Дэвин. На тригийской пастушеской свирели мелодия получалась странной, неземной.
      Алессан, черноволосый, но уже с сединой на висках, подмигнул ему, продолжая перебирать пальцами дырочки свирели. Они вместе закончили песню — свирель, сиринья и тихий голос тенора.
      — Жаль, что я не знаю слов, — с сожалением сказал Дэвин, когда они закончили. — Мой отец научил меня этой мелодии еще в детстве, но он так и не смог вспомнить слов.
      Худое, подвижное лицо Алессана оставалось задумчивым. Дэвину немногое было известно о тригийце после двух недель репетиций, только то, что этот человек необычайно искусно играет на свирели и на него можно положиться. Как партнера Менико, его больше ничто и не должно было интересовать. Алессан редко сидел в гостинице, если не было репетиций, но всегда являлся точно в назначенное время.
      — Может быть, я и смогу их для тебя вспомнить, если хорошенько подумаю, — ответил он, характерным жестом запуская пальцы в волосы. — Когда-то, очень давно, я знал эти слова. — Он улыбнулся.
      — Не беспокойся, — сказал Дэвин. — Я же до сих пор жил, не зная их. Это всего лишь старая песня, память о моем отце. Если останешься с нами, можем зимой попытаться вспомнить их вместе.
      Он знал, что Менико одобрил бы его последний ход. Хозяин заявил, что Алессан ди Тригия — находка, и к тому же выгодная, при том, какую плату он запросил.
      Выразительные губы его собеседника лукаво изогнулись в улыбке.
      — Старые песни и воспоминания об отце имеют большое значение, — сказал он. — Значит, твой отец умер?
      Дэвин сделал охранительный жест, выставив вперед ладонь с двумя загнутыми пальцами.
      — Был жив, когда я слышал о нем в последний раз, хотя и не видел его уже почти шесть лет. Менико говорил с ним, когда в прошлый раз совершал поездку по северу Азоли, и отвез ему от меня несколько кьяро. Я никогда не возвращусь на ферму.
      Алессан обдумал услышанное.
      — Суровая семья из Азоли? — высказал он догадку. — Где не место честолюбивому мальчику с таким голосом, как у тебя?
      — Почти что так, — печально согласился Дэвин. — Хотя я не назвал бы себя честолюбивым. Скорее беспокойным. И мы, собственно говоря, не коренные жители Азоли. Переехали туда из Нижнего Корте, когда я был еще маленьким ребенком.
      Алессан кивнул и заметил:
      — Даже так.
      У этого человека манеры всезнайки, решил Дэвин, но он здорово играет на тригийской свирели. Так она, возможно, звучала на самой горе Адаона, на юге.
      Во всяком случае, они не успели продолжить этот разговор.
      — Наша очередь! — объявил Менико, поспешно вбегая в комнату, где они ожидали выхода среди пыли и накрытой чехлами мебели давно уже заброшенного дворца Сандрени. — Сначала исполняем «Плач по Адаону», — сказал он, хотя они знали об этом уже несколько часов. Менико вытер ладони о бока камзола.
      — Дэвин, это твой номер, заставь меня гордиться тобой, парень. — Это был его стандартный призыв. — Потом все вместе исполняем «Круженье лет». Катриана, любовь моя, ты уверена, что справишься с высокими нотами или нам надо взять пониже?
      — Справлюсь, — коротко ответила Катриана. Дэвин подумал, что ее тон свидетельствует о простой нервозности, но, когда их взгляды встретились на секунду, он снова увидел в ее глазах прежнее выражение: стремление, выходящее за рамки страстного желания, к неведомому ему берегу.
      — Мне бы очень хотелось получить этот контракт, — произнес в этот момент Алессан ди Тригия, довольно мягко.
      — Вот удивительно! — огрызнулся Дэвин, обнаружив при этом, что и он тоже нервничает. Но Алессан рассмеялся и старый Эгано тоже, и они вышли все вместе из комнаты. Эгано повидал слишком много за слишком долгие годы странствий и поэтому не был способен разволноваться перед обычным прослушиванием. Не произнеся не единого слова, он, как всегда, сразу же подействовал на Дэвина успокаивающе.
      — Сделаю все, что в моих силах, — через мгновение пообещал Дэвин во второй раз за этот день, не вполне понимая, кому он это обещает и почему.
      В конце концов, то ли благодаря богам Триады, то ли вопреки им, как говаривал его отец, этого оказалось достаточно.
      Главным судьей был благоухающий тонкими духами, экстравагантно одетый отпрыск семейства Сандрени, мужчина лет сорока, как решил Дэвин, который явственно демонстрировал вялой позой и искусственно подчеркнутыми тенями вокруг глаз, почему тиран Альберико не слишком опасался потомков Сандре д'Астибара.
      За спиной этого бросающегося в глаза персонажа выстроились жрецы Эанны и Мориан в белых и дымчато-серых одеждах. Рядом с ними, резко выделяясь на их фоне, сидела жрица Адаона в ярко-красной тунике с очень коротко остриженными волосами.
      Конечно, стояла осень и надвигались дни Поста, поэтому Дэвина не удивили ее волосы. Но удивило то, что священники пришли на прослушивание. Они его смущали — еще одно наследство от отца, — но в данной ситуации он не мог позволить себе поддаться смущению и поэтому выбросил их из головы.
      Он сосредоточил внимание на элегантном сыне герцога, единственном человеке, который сейчас имел значение. И ждал, как учил его Менико, отыскав внутри себя точку спокойствия.
      Менико подал знак Ниери и Алдине, близнецам-танцовщицам, одетым в серо-голубые, почти прозрачные траурные балахоны и черные перчатки. Через несколько мгновений, после первого их совместного прохода по сцене, он взглянул на Дэвина.
      И Дэвин выдал ему, выдал им всем плач по Адаону, погибшему осенью, среди горных кипарисов. Он пел, как никогда прежде.
      И все время с ним был Алессан ди Тригия, с его пронзительными, рвущими сердце, горестными переливами пастушеской свирели. Они вдвоем, казалось, подняли в воздух и понесли Ниери и Алдине над полом — поверхностью движений их танца, — и возникло то лаконичное, точное слияние музыки и танца, которого требовал «Плач» и которого так редко удавалось добиться.
      Когда они кончили, Дэвин, медленно вернувшись во дворец Сандрени с поросших кедром и кипарисом гор Тригии, где умер бог и где он снова и снова умирал каждую осень, увидел, что сын Сандре д'Астибара рыдает. Дорожки от слез размазали тщательно нарисованные тени вокруг его глаз, а это означало, как внезапно понял Дэвин, что он ни разу не плакал во время выступлений трех предыдущих трупп.
      Марра, юная и нетерпимая, профессиональная певица, была бы недовольна этими слезами. «Зачем нанимать дворнягу и лаять самому?» — говорила она, когда их исполнение прерывали слезы или иные проявления чувств родственников.
      Тогда Дэвин не был столь суровым. А теперь еще меньше, с тех пор как она умерла. Он отчаянно старался не опозориться публичным проявлением горя, когда Бернет ди Корте исполняла траурные песнопения в Чертандо вместе с их труппой в знак уважения к Менико.
      Дэвин также понял по жаркому взгляду обведенных размазанными темными кругами глаз, брошенному на него потомком Сандре, и по не менее выразительному взгляду толстопалого жреца Мориан — во имя Триады, почему у богов Триады такие плохие слуги! — что, хотя они только что, возможно, и получили контракт, ему лично придется завтра в этом дворце быть начеку. Надо не забыть взять с собой кинжал.
      Они действительно получили этот контракт. Вторая вещь уже не играла роли, поэтому хитрый Менико и начал с «Плача». Потом Менико осторожно представил Дэвина как своего компаньона, когда сын Сандре пожелал с ними познакомиться. Оказалось, что это средний сын из трех, по имени Томассо. Единственный, хриплым голосом объяснил он, крепко сжимая руку Дэвина в своих ладонях, кто обладает музыкальным слухом и разбирается в танцах настолько, чтобы выбрать исполнителей, подходящих для такого великого события, как ритуальные песнопения на похоронах его отца.
      Дэвин, привыкший к этому, вежливо отнял свою ладонь, про себя поблагодарив Менико за его рожденный опытом такт: раз его представили как партнера, это давало ему некоторый иммунитет от чересчур агрессивных ухаживаний, даже со стороны вельмож. Потом его представили жрецам, а затем он быстро преклонил колено перед жрицей Адаона в красном.
      — Благослови, сестра бога, мою сегодняшнюю песнь и мое завтрашнее пение.
      Краем глаза он заметил, как жрец Мориан сжал в кулаки пухлые, унизанные кольцами пальцы опущенных рук. Он принял благословение и защиту Адаона — указательный палец жрицы нарисовал символ бога у него на лбу. Теперь он знал, что успешно погасил разгорающееся желание жреца. Когда Дэвин встал и обернулся, то заметил, как Алессан ди Тригия, стоящий позади остальных, подмигнул ему, что было рискованно в этой комнате и среди этих людей. Он подавил улыбку, но не удивление: проницательность пастуха его тревожила.
      Томассо д'Астибар тут же согласился с первой же названной Менико ценой, что подтвердило мнение о нем Дэвина как о жалком создании, несмотря на столь славное имя и столь высокое происхождение.
      Ему было бы интересно узнать, и это на шаг-другой приблизило бы его к зрелости, что сам герцог Сандре принял бы ту же цену или вдвое большую, и точно таким же образом. Однако Дэвину еще не исполнилось и двадцати лет, а даже Менико, втрое старше его, вернувшись в гостиницу, громко проклинал себя за стаканом вина, что не назвал еще большую сумму, чем та грабительская цена, которую ему только что выплатили полностью.
      Только пожилой и спокойный Эгано сказал, тихо выбивая дробь двумя деревянными ложками по крышке стола:
      — Хватит. Не надо жадничать. Отныне мы будем получать больше. Если у тебя хватит ума, завтра оставишь в каждом из храмов десятину. Мы заработаем ее снова, с процентами, когда будут отбирать музыкантов для дней Поста.
      Менико, пребывающий в очень хорошем настроении, отпустил великолепное ругательство, превзойдя самого себя, и заявил, что намеревается предложить тощее тело Эгано в качестве десятины мясистому жрецу Мориан. Эгано улыбнулся беззубой улыбкой и продолжал выбивать тихую дробь.
      Вскоре после вечерней трапезы Менико приказал всем ложиться спать. Завтра им придется рано встать, чтобы подготовиться к самому важному в их жизни выступлению. Он благожелательно улыбнулся, когда Алдине увела Ниери из комнаты. Дэвин был уверен, что в эту ночь девушки лягут вместе, и подозревал, что впервые. Он пожелал им насладиться друг другом, зная, что сегодня танец волшебным образом сблизил их. И еще он знал, потому что однажды это произошло с ним самим, как такое сближение заставляет ярче вспыхнуть пламя свечей у постели поздно ночью.
      Он оглянулся в поисках Катрианы, но она уже поднялась к себе. Тем не менее она быстро чмокнула его в щеку тогда, во дворце Сандрени, сразу же после мощных объятий Менико. Это было началом или могло быть началом.
      Он пожелал всем спокойной ночи и поднялся в отдельную комнату: эту единственную роскошь он потребовал для себя у Менико из бюджета труппы после смерти Марры.
      Он ожидал, что она ему приснится из-за траурных обрядов, из-за неудовлетворенного желания, потому что она снилась ему почти каждую ночь. Вместо этого он увидел бога.
      Он увидел Адаона в горах Тригии, нагого и великолепного. Увидел, как струится его кровь, когда его разрывают на части обезумевшие жрицы, подстрекаемые к преступлению своей женской сутью каждый год в это осеннее утро ради еще более истового служения богу. Как рвут на куски плоть умирающего бога в служении двум богиням, которые любили его и были ему матерью, дочерью, сестрой, невестой круглый год и все годы с тех времен, когда Эанна дала имена звездам.
      Они делили его между собой и любили его всегда, за исключением одного этого утра на переломе времени года. Этого утра, которое должно было стать предвестником, обещанием наступления весны и окончания зимы. Этого единственного утра в горах, когда богу, который был человеком, суждено быть убитым. Растерзанным и убитым, чтобы его положили на его место, в землю. Чтобы он стал землей, в свою очередь орошенной дождем слез Эанны и горестными слезами нескончаемых подземных ручьев Мориан, извивающихся от неутоленного желания. Убитым, чтобы возродиться и снова быть любимым, все сильнее с каждым минувшим годом, с каждой смертью в одетых кипарисами горах. Убитым, чтобы быть оплаканным, а затем восстать, как восстает бог, как восстает человек, как поднимается пшеница на летних полях. Восстать, а затем возлечь с богинями, со своей матерью и невестой, сестрой и дочерью, с Эанной и Мориан, под солнцем и звездами, и кружащимися по небу лунами — голубой и серебряной.
      Дэвин с ужасом наблюдал во сне эту первобытную сцену: женщины несутся вверх по склону горы, их длинные волосы развеваются за спиной, они гонят бога-человека к пропасти над стремниной Касаделя.
      Он видел, как ветки горных деревьев и ощетинившихся колючками кустарников срывают с женщин одеяния, как они сами охотно остаются обнаженными, чтобы бежать еще быстрее, как глотают на бегу кроваво-красные ягоды сонрай, чтобы одурманить себя и подготовить к тому, что им предстоит совершить высоко над ледяными струями Касаделя.
      Он видел, как бог наконец обернулся. Его огромные черные глаза были знающими и отчаянными одновременно, пока он стоял у края пропасти, словно загнанный олень, на предопределенном, заранее выбранном, исконном месте своего конца. И Дэвин видел, как женщины настигли его там, как по их телам струилась кровь, а волосы развевались по ветру, как Адаон склонил свою гордую, великолепную голову перед роком их терзающих рук, зубов и ногтей.
      И там, в конце погони, Дэвин увидел, что рты женщин широко открыты, что они перекликаются друг с другом в экстазе или страдании, терзаемые неудержимым желанием, или безумием, или горечью, но во сне их крики были беззвучными. Вместо криков всю эту дикую сцену среди кедров и кипарисов на склонах гор сопровождал единственный, пронзительный звук тригийской пастушеской свирели, которая играла мелодию его детства где-то высоко и далеко.
      И в самом конце, когда женщины приблизились к богу, и схватили его, и сомкнулись вокруг него у пропасти над Касаделем, Дэвин увидел, что лицо терзаемого бога было лицом Алессана.

3