Она спала беспокойно по многим причинам. Альенор ее тревожила: и необузданная чувственность, исходившая от этой женщины, и явно близкие, неизвестные ей отношения, связывавшие ее в прошлом с Алессаном и Баэрдом.
      Катриана терпеть не могла неизвестности. Она до сих пор не знала, что Алессан собирается завтра делать, что это за таинственная встреча в горах, и неизвестность заставляла ее нервничать и даже, в чем она не хотела себе признаваться, пугала.
      Иногда ей хотелось больше походить на Дэвина, так же спокойно принимать то, что он может или не может знать. Она видела, как он собирает по кусочкам то, что ему удалось узнать, и терпеливо ждет появления нового обрывка сведений, а затем складывает их, словно детали детской головоломки.
      Иногда она этим восхищалась, иногда бесилась и презирала его за то, что он мирится со скрытностью Алессана и с постоянной сдержанностью Баэрда. Катриане необходимо было знать. Она такую большую часть жизни провела в невежестве, отлученная от собственной истории в той крохотной рыбацкой деревушке в Астибаре. Она чувствовала, что ей надо наверстать потерянное время. Иногда ей даже хотелось от этого заплакать.
      Вот что она чувствовала в тот вечер, пока не погрузилась в неглубокий, беспокойный сон, и снился ей дом. Дом часто снился ей с тех пор, как она уехала, особенно мать.
      На этот раз она увидела себя идущей по деревне после восхода солнца. Вот она миновала последний дом — дом Тендо, она даже увидела его пса, — а затем свернула на знакомый берег и подошла к тому месту, где отец купил полуразрушенный домик, отремонтировал его и поселился в нем с семьей.
      Во сне Катриана увидела, что лодка уже далеко в море, скачет на утренних волнах. По-видимому, стояла весна. Ее мать сидела в дверном проеме их дома и чинила сети, пользуясь ярким светом восходящего солнца. Ее зрение с годами ухудшалось, и ей было трудно работать иглой по вечерам. Катриана постепенно взяла на себя ночную работу в тот последний год, когда жила дома.
      Во сне стояло чудесное утро. Камни на берегу сверкали, бриз был свежим, и от воды исходил свет. Все другие лодки тоже вышли в море, пользуясь утренним временем, но их собственную лодку узнать было легко. Катриана прошла по тропинке и остановилась возле только что отремонтированного крыльца, ожидая, когда мать поднимет глаза и посмотрит на нее, потом вскрикнет, и вскочит, и заключит дочь в объятия.
      Ее мать действительно подняла глаза от работы, но только для того, чтобы взглянуть в сторону моря, прищурившись от света, и проверить, где их лодка. Старая привычка, нервная привычка, возможно, она в значительной степени повредила ее зрение. Но в этой маленькой лодке находились ее муж и трое сыновей.
      Она совсем не видела дочери. Катриана поняла, со странной болью, что она невидима. Потому что она уехала, потому что покинула их, и ее там больше нет. В волосах матери прибавилось седины, и сердце Катрианы защемило, пока она стояла там, в мягком солнечном свете, при виде того, как стерлись и огрубели руки матери и каким усталым сделалось ее доброе лицо. Она всегда считала мать молодой женщиной, пока не умерла от чумы Тьена, еще совсем младенец, шесть лет назад. После этого все изменилось.
      «Это несправедливо», — подумала она и во сне громко заплакала, но ее не услышали.
      Мать сидела на крыльце на деревянном стуле, в лучах утреннего солнца, трудилась над сетями, иногда поднимала глаза и смотрела, где находится одна маленькая лодочка среди многих, подпрыгивающих на волнах этого чужого восточного моря, так далеко от того моря, которое она любила.
      Катриана проснулась, тело ее резко скорчилось, спасаясь от боли, которую вызывали эти видения. Открыла глаза и ждала, когда утихнет сердцебиение, лежа под несколькими одеялами в одной из комнат замка Борсо. Замка Альенор.
      Альенор, которой было столько же лет, сколько усталой, постаревшей матери Катрианы. Это было действительно несправедливо. Почему она должна чувствовать себя такой виноватой, видеть во сне такие грустные, вызывающие боль картины за то, что уехала из дома? Ведь это сама мать дала ей кольцо, когда ей исполнилось четырнадцать лет, в тот год, когда умер младенец. Кольцо, которое рассказывало о ее принадлежности к Тигане, стране у моря, всем, кто знал эти древние символы, и больше никому.
      Кольцо, по которому ее узнал Алессан бар Валентин два года назад, когда они с Баэрдом увидели ее, продающую угрей и только что пойманную рыбу в городе Ардин, расположенном на побережье рядом с ее деревней.
      В восемнадцать лет Катриана не была доверчивой. Она не могла сказать ни тогда, ни теперь, почему поверила этим двоим и пошла с ними на прогулку за город, вверх по реке, когда рынок закрылся. Если бы от нее потребовали ответить, она бы сказала, что в Баэрде было нечто такое, что внушило ей доверие.
      Именно во время этой прогулки они рассказали ей о ее кольце и о Тигане, и ось ее жизни наклонилась в другую сторону. С этого момента началось новое течение времени, и появилась потребность знать.
      Дома в тот вечер, после ужина, после того, как мальчики легли спать, она сказала родителям, что теперь знает, откуда они и что значит ее кольцо. И спросила отца, что он собирается предпринять, чтобы помочь ей вернуть Тигану, и что он делал все эти годы. Единственный раз в жизни она увидела своего мягкого, безобидного отца в такой ярости, и это был единственный раз, когда он ее ударил.
      Мать зарыдала. Отец метался по дому неуклюже, как человек, непривычный к ярости, и клялся Триадой, что не для того увез жену и дочь до начала вторжения игратян, до наступления осени, чтобы теперь снова окунуться в старые горести.
      И вот так Катриана узнала вторую новость, которая изменила ее жизнь. Младший из мальчиков начал плакать. Тогда отец с топотом выбежал из дома, хлопнув дверью так, что стекла задребезжали в окнах. Катриана с матерью молча сидели и смотрели друг на друга еще долго после того, как испуганный ребенок постепенно затих на полатях над их головами. Катриана протянула руку и показала кольцо, которое носила в последние четыре года. Она спрашивала взглядом, и мать один раз кивнула, уже без слез. Потом они обнялись, обе считали, что в последний раз.
      Катриана нашла Алессана и Баэрда в самой известной гостинице Ардина. Она помнила, что стояла ясная ночь, обе луны были почти полными и поднялись высоко в небе. Ночной сторож в гостинице ухмыльнулся ей и попытался схватить, когда она проскользнула мимо него вверх по лестнице к комнате, которую он ей указал.
      Она постучалась, и Алессан открыл, услышав ее имя. Его серые глаза, еще до того, как она заговорила, странно потемнели, словно он предчувствовал новое бремя или горе.
      — Я иду с вами, — сказала Катриана. — Мой отец был трусом. Мы сбежали до вторжения. Я намереваюсь искупить его вину. Но я не стану спать ни с кем из вас. Я никогда не спала ни с одним мужчиной. Могу ли я вам доверять?
      Лежа без сна в замке Борсо, Катриана в темноте покраснела при этом воспоминании. Какой невозможно юной она, наверное, показалась им тогда. Но ни один из мужчин не рассмеялся, даже не улыбнулся. Она этого никогда не забудет.
      — Ты умеешь петь? — вот и все, что спросил Алессан.
      Катриана снова уснула, думая о музыке, обо всех песнях, которые она пела вместе с ними за два года путешествий по Ладони. На этот раз ей снилась вода — она плавала в море, дома, и это было ее самым большим, самым сладким удовольствием. Нырять за раковинами летом, в сумерках, среди перепуганных рыб, чувствовать, как вода обволакивает тебя словно вторая кожа.
      Потом без предупреждения, без всякого перехода, сон изменился, и она снова очутилась на мосту в Тригии, в сгущающейся зимней темноте, пронизанной ветром, более испуганная, чем могла себе представить. Винить следовало только саму себя, свою гордость, свое вечно гложущее, всепоглощающее, неумолимое стремление загладить их вину за то, что они сбежали. Она увидела себя снова, как взбирается и балансирует на перилах, увидела черную, стремительно несущуюся, бурлящую воду далеко внизу и услышала, даже сквозь громкий рев реки, стук собственного сердца.
      И проснулась во второй раз перед самым кошмаром прыжка. Проснулась от стука в дверь, который во сне приняла за стук сердца.
      — Кто там? — крикнула она.
      — Дэвин. Ты позволишь мне войти?
      Катриана резко села на постели и натянула верхнее одеяло до самого подбородка.
      — В чем дело? — крикнула она.
      — Собственно говоря, я и сам не знаю. Можно войти?
      — Дверь не заперта, — ответила она наконец. Убедилась, что одеяла ее полностью закрывают, хотя в комнате было настолько темно, что это не имело особого значения.
      Она услышала, как он вошел, но увидела только очертания его фигуры.
      — Спасибо, — сказал Дэвин. — Знаешь ли, тебе следовало запереть дверь. Интересно, подумала Катриана, знает ли он, как сильно она ненавидит, когда ей говорят подобные вещи.
      — Единственный человек, который может бродить сегодня по дому, — это наша хозяйка, а она вряд ли придет ко мне. Слева от тебя есть кресло.
      Она услышала, как он нашел его и со вздохом откинулся на спинку мягкого кресла.
      — Наверное, это правда, — ответил он обессиленным голосом. — И я прошу прощения, мне вовсе не следует учить тебя, как о себе заботиться.
      Она пыталась уловить иронию, но не услышала ее.
      — Мне удавалось неплохо справляться без твоего руководства, — мягко сказала она.
      Он молчал. Потом сказал:
      — Катриана, я честно не знаю, зачем я здесь. Сегодня у меня такое странное настроение. Мне так грустно, даже смешно.
      В его голосе было нечто очень странное. Она мгновение поколебалась, потом, осторожно поправив одеяла, зажгла лучинку.
      — Ты зажигаешь огонь в дни Поста? — спросил он.
      — Как видишь. — Она зажгла свечу, стоящую у кровати. Потом, несколько жалея о своем ядовитом тоне, прибавила: — Моя мать зажигала одну свечу — всего одну, в память о Триаде, так она говорила. Но я поняла, что она имела в виду, только после встречи с Алессаном.
      — Это странно. Так же делал и мой отец, — задумчиво произнес Дэвин. — Я никогда об этом не думал. И не знал, почему он так поступает. Мой отец был не из тех, кто объясняет.
      Катриана повернулась и посмотрела на него, но он сидел, утонув в кресле, и крылья подголовника заслоняли его лицо.
      — Напоминание о Тигане? — спросила она.
      — Должно быть, так. Будто боги Триады не заслуживают полной преданности или соблюдения всех правил из-за того, что допустили такое. — Дэвин помолчал, потом прибавил задумчивым тоном: — Это еще один пример нашей гордости, не так ли? Той тиганской самонадеянности, о которой вечно твердит Сандре. Мы торгуемся с Триадой, качаем чаши весов: они отняли наше имя, а мы отнимаем часть положенных им обрядов.
      — Наверное, ты прав, — сказала Катриана, хотя никогда так это не воспринимала.
      Дэвин иногда высказывался в таком духе. Она не считала этот поступок выражением гордости или торговли, просто напоминанием самим себе о том, какая несправедливость была совершена. Напоминанием, как и голубое вино Алессана.
      — Моя мать — женщина негордая, — заметила она, к собственному изумлению.
      — А я не знаю, какой была моя мать, — сказал он сдавленным голосом. — Даже не знаю, могу ли я назвать гордым отца. Наверное, я о нем тоже знаю очень мало.
      У него действительно был странный голос.
      — Дэвин, — резко сказала Катриана. — Наклонись вперед. Дай мне посмотреть на тебя. — Она проверила одеяла: они накрывали ее до подбородка.
      Он медленно наклонился вперед; свеча осветила его безумно растрепанные волосы, порванную рубаху и явственные царапины и следы зубов. Катриану охватил гнев, который постепенно сменился глубокой тревогой, которая не имела к Дэвину отношения. Во всяком случае, непосредственного отношения.
      Она скрыла свои чувства за злым смехом.
      — Она действительно бродила по дому, как я погляжу. У тебя такой вид, будто ты побывал на войне.
      Он с усилием выдавил из себя улыбку, но его глаза оставались мрачными, она это видела даже при свече.
      Это ее обеспокоило.
      — В чем же тогда дело? — настаивала она с сарказмом. — Ты ее довел до бессилия и пришел сюда за добавкой? Могу тебе сказать…
      — Нет, — поспешно перебил он. — Нет, не в этом дело. Это совсем не то, Катриана. Это была трудная ночь.
      — Судя по твоему виду, трудная, — заметила она, вцепившись руками в одеяло.
      Он упрямо продолжал настаивать:
      — Не в этом смысле. Это так странно. Так сложно, думаю, я кое-чему здесь научился. Думаю…
      — Дэвин, мне совсем не хочется выслушивать подробности! — Она рассердилась на себя за то, что подобные вещи заставляют ее так нервничать.
      — Нет-нет. Не так, хотя да, вначале было так. Но, — он вздохнул, — по-моему, я узнал кое-что о том, что с нами сделали тираны. Не только Брандин и не только в Тигане. Альберико тоже. Они оба, и с нами всеми.
      — Какое прозрение, — машинально пошутила она. — Наверное, она гораздо искуснее, чем ты воображал.
      Это заставило его замолчать. Он снова откинулся на спинку кресла, и она больше не видела его лица. В наступившей тишине ее дыхание стало ровнее.
      — Прости, — наконец произнесла она. — Я не хотела. Я устала. Сегодня мне снились плохие сны. Что ты от меня хочешь, Дэвин?
      — Не знаю, — ответил он. — Наверное, просто хотел найти друга.
      Снова Катриана почувствовала, что ее принуждают, и занервничала. Она подавила инстинктивное, нервное желание предложить ему пойти и написать письмо одной из дочерей Ровиго. Но ответила:
      — В этом я никогда не была сильна, даже ребенком.
      — Я тоже, — ответил он, снова наклоняясь вперед. Он привел волосы в некое подобие порядка. И сказал: — Но между нами есть нечто большее. Ты меня иногда ненавидишь.
      Она почувствовала, как стукнуло ее сердце.
      — Нет нужды обсуждать это, Дэвин. Я тебя не ненавижу.
      — Иногда ненавидишь, — настаивал он тем же странным, упрямым тоном. — Из-за того, что произошло во дворце Сандрени. — Он помолчал и прерывисто вздохнул. — Потому что я был первым, с кем ты занималась любовью.
      Она закрыла глаза. Безуспешно попыталась сделать так, чтобы это последнее предложение не было произнесено.
      — Ты знал?
      — Тогда — нет. Потом догадался.
      Кусочки еще одной головоломки. Он терпеливо складывал их. Вычислил ее. Она открыла глаза и мрачно взглянула на него.
      — И ты считаешь, что, обсуждая эту интересную тему, мы станем друзьями?
      Он вздрогнул.
      — Вероятно, нет. Не знаю. Я решил сказать тебе, что хотел бы этого. — Он помолчал. — Честно, я не знаю, Катриана. Мне очень жаль.
      К ее изумлению, ее потрясение и гнев испарились. Она увидела, как он опять откинулся на спинку без сил, и она сделала то же самое, откинувшись на деревянное изголовье кровати. Немного подумала, удивляясь собственному спокойствию.
      — Я не испытываю к тебе ненависти, Дэвин, — в конце концов сказала Катриана. — Правда, не испытываю. Ничего похожего. Это неловкое воспоминание, не стану отрицать, но не думаю, что оно когда-нибудь мешало нам в нашем деле. А ведь только это имеет значение, не так ли?
      — Наверное, — ответил он. Она не видела его лица. — Если ничто другое не имеет значения.
      — Я хочу сказать, что это правда, то, что я говорила: я никогда не умела дружить.
      — Почему?
      Снова кусочки головоломки. Но она ответила:
      — Когда была девочкой, не знаю. Может, я стеснялась, может, была слишком гордой. Я никогда не чувствовала себя своей в нашей деревне, хотя это был единственный дом, который я знала. Но с тех пор, как Баэрд назвал мне Тигану, с тех пор, как я услышала это имя, для меня все остальное в мире перестало существовать. Только Тигана имеет значение.
      Она почти слышала, как он это обдумывает.
      — Лед — это для смерти и конца, — произнес Дэвин.
      Именно эти слова сказала ей Альенор.
      Он продолжал:
      — Ты же живой человек, Катриана. У тебя есть сердце, жизнь, которую надо прожить, возможность дружить, даже любить. Почему ты отказываешься от всего ради одной лишь цели?
      И она услышала собственный голос:
      — Потому что мой отец никогда не сражался. Он убежал из Тиганы, словно трус, еще до битвы у реки.
      Стоило ей произнести эти слова, как она готова была вырвать свой язык с корнем.
      — О! — вырвалось у Дэвина.
      — Ни слова, Дэвин! Не говори ни слова!
      Он повиновался, сидел очень тихо, почти невидимый в глубине кресла. Внезапно Катриана задула свечу; теперь ей не хотелось света. А потом, благодаря темноте и благодаря его послушному молчанию, она постепенно сумела овладеть собой. Пройти мимо этого мгновения и не заплакать. Это отняло много времени в темноте, но в конце концов она смогла сделать глубокий, ровный вдох и поняла, что все в порядке.
      — Спасибо, — произнесла она, не совсем понимая, за что благодарит его. Больше всего за молчание.
      Ответа не последовало. Она подождала мгновение, потом тихо окликнула его по имени. Снова никакого ответа. Она прислушалась, потом различила его мерное, сонное дыхание.
      У Катрианы хватило чувства юмора, чтобы осознать иронию случившегося. Но у него явно была трудная ночь, и не только в очевидном смысле слова.
      Она подумала, не разбудить ли его и отослать обратно в его комнату. Если их увидят выходящими отсюда вместе утром, это, несомненно, вызовет удивление. Но Катриана обнаружила, что ей все равно. Она также поняла, что придает меньшее значение, чем ожидала, тому, что он узнал о ней одну правду и догадался о другой. Правду об ее отце, но больше о ней самой. Она удивилась, почему это ее почти совсем не беспокоит.
      Она подумала, не накрыть ли его одним из одеял, но удержалась. Почему-то ей не хотелось, чтобы он проснулся утром и понял, что это сделала она. Так поступили бы дочери Ровиго, а не она. Или нет: младшая дочь к этому моменту уже затащила бы его к себе в постель и в себя, невзирая на странное настроение и упадок сил. Старшая? Она бы с волшебной скоростью соткала новый плед и укутала им Дэвина, прикрепив к нему записку с данными об овце, которая дала шерсть, и историей выбранного ею узора.
      Катриана улыбнулась в темноте и устроилась поудобнее в кровати. Ее беспокойство прошло, и больше ей ничего не снилось. Когда она проснулась, едва рассвело. Дэвин уже ушел. И она лишь потом узнала, как далеко.

11