— Он наполнил эту лохань каувасским золотым вином, мой сеньор, — прибавил Маротт, деловито выбегая из-за стойки бара и стремясь разрядить обстановку. — Если желаете еще раз пустить ему кровь, то я с радостью это сделаю.
      — Целая лохань каувасского? — Эн Бертран снова улыбался, помогая хозяину таверны. — Если это правда, то, возможно, я поспешил. Возможно, мне следовало позволить окунуть себя в нее! — раздался хохот, полный облегчения; Лиссет обнаружила, что ей стало легче дышать. — Брось, Реми, — прибавил герцог, — позволь мне поставить нам бутылку, пока Блэз позаботится о царапине на твоей руке.
      — Спасибо, не надо, — решительно ответил Реми с гордостью. Лиссет все было известно об этой гордости; она в отчаянии покачала головой. — Я сам о себе позабочусь. — Он помолчал. — И между прочим, я предпочитаю пить с другими музыкантами во время карнавала, а не с герцогами Арбонны.
      Высоко подняв голову, он повернулся спиной к Бертрану, пересек зал и вышел через дверь рядом с баром, ведущую к комнатам в задней части таверны. Он прошел мимо Лиссет, даже не подав виду, что заметил ее присутствие. Через несколько секунд Аурелиан скорчил гримасу, глядя на Бертрана, словно просил у него прощения, взглянул на Лиссет, пожал плечами и последовал за Реми, взяв по дороге кувшин с водой и чистые полотенца у Маротта.
      Все это очень интересно, подумала Лиссет. Десятью минутами раньше Реми Оррецкий полностью владел этим залом, как человек в своей стихии, определяя настроение раннего вечера на карнавале. Сейчас он вдруг стал казаться всего лишь молодым пьянчужкой, его последние слова прозвучали по-детски, несмотря на все гордое достоинство его ухода. Он тоже должен это понимать, осознала она. Этим, наверное, объяснялась обида, закравшаяся в его голос в конце, которую она уловила.
      Ей стало его действительно жаль, и не из-за раны, которая не выглядела серьезной. Она хорошо понимала, как Реми было бы неприятно знать, что она его жалеет. Улыбаясь про себя, Лиссет с радостью решила обязательно сказать ему об это позже — первый шаг мести за погубленную тунику и растоптанную шляпу. Пускай искусство Реми требует уважения и восхищения, а его маниакальное чувство юмора и изобретательность преподносят им всем незабываемые ночи, но это не означает, что не остается места для небольшой мести.
      Взглянув в сторону герцога, Лиссет увидела, как бородатый гораутский коран окинул зал, полный музыкантов, откровенно презрительным взглядом. Внезапно ей стало жаль, что это именно он ранил Реми. Никому нельзя позволять обнажать меч против трубадура в этой таверне, а потом смотреть на всех с подобным выражением лица; а особенно чужаку, да еще из Гораута. «Пока солнце не умрет, и луны не упадут, Горауту и Арбонне не соседствовать мирно». Так говорил ее дед, и отец продолжал повторять эту фразу, часто это случалось после его возвращения с осенней ярмарки в Люссане, где он пытался выручить денег на продаже северянам своих оливок и оливкового масла.
      Гнев Лиссет разгорался, она в упор смотрела на могучего корана с севера, ей хотелось, чтобы кто-нибудь из присутствующих сказал ему пару слов. Он казался невыносимо самодовольным, когда глядел на всех с высоты своего роста. Только Аурелиан не уступал в росте этому человеку, но Аурелиан ушел с Реми, и тощий музыкант, несмотря на весь его ум, вряд ли смог бы заставить этого корана опустить глаза. Быстро передернув плечами свойственным ей жестом, о чем она сама не подозревала, Лиссет вышла вперед.
      — Ты высокомерен, — обратилась она к северянину — но тебе не стоит так гордиться собой. Если твой сеньор тебе об этом не сказал, то придется сказать одному из нас: тот человек, которого ты ранил, возможно, и вел себя легкомысленно, поддавшись карнавальному настроению, но он в два раза больше мужчина, чем ты, и с незаконным мечом, и без него. Его будут помнить в этом мире еще долго после того, как ты превратишься в прах и будешь забыт.
      Наемник — герцог называл его Блэзом — удивленно заморгал. Вблизи он выглядел моложе, чем она сначала подумала, и глаза его смотрели несколько иначе, чем показалось Лиссет, когда она стояла у бара. Она не знала, как определить это выражение, но это было не совсем высокомерие. Бертран де Талаир ухмыльнулся, и Валери, неожиданно, тоже. Лиссет, проследив за их взглядами, вдруг вспомнила, что промокла насквозь от спутанных волос до талии и ее новая блузка, вероятно, выглядит ужасно. Она прилипла к телу гораздо плотнее, чем требуют приличия. Она почувствовала, что краснеет, и понадеялась, что это спишут на гнев.
      — Вот ты и получил, Блэз, — сказал герцог. — Превратишься в прах и будешь забыт. Еще одно доказательство — если ты в нем нуждался, — какие ужасные у нас женщины, особенно после того, как их подержали вниз головой. Как поступили бы с этой женщиной в вашем Горауте? Прошу тебя, расскажи нам.
      Бородатый мужчина долго молчал, глядя сверху вниз на Лиссет. Его глаза имели странный светло-карий цвет, а при свете ламп казались почти зелеными. С явной неохотой, но вполне четко он произнес:
      — За то, что она так говорила с посвященным богу кораном в общественном месте, представители короля должны раздеть ее до талии и отстегать по животу и спине. После, если она выживет, мужчина, которому нанесено оскорбление, имеет право делать с ней все, что захочет. Ее муж, если у нее есть муж, волен развестись с ней и не несет ответственности по закону или перед священнослужителями Коранноса.
      Воцарилась леденящая тишина. В ней было нечто смертельно опасное, словно во льдах на далеком севере, бесконечно далекое от настроения карнавала. «Пока солнце не умрет, и луны не упадут…»
      Лиссет вдруг охватила слабость, колени задрожали, но она заставила себя смотреть прямо в глаза северянина.
      — Тогда что ты здесь делаешь? — смело спросила она, используя навыки владения голосом, которым так старательно обучалась во времена своего ученичества у дяди. — Почему не вернешься туда, где можно делать такое с женщинами, которые высказывают свое мнение или защищают друзей? Где ты мог бы сделать со мной, что захочешь, и никто бы не посмел тебе противоречить?
      — Да, Блэз, — прибавил Бертран де Талаир, все еще веселясь, непонятно почему. — Почему ты не вернешься туда?
      Через мгновение могучий коран удивил Лиссет. Его губы изогнулись в лукавой улыбке. Он покачал головой.
      — Человек, который платит мне жалование, задал мне вопрос о том, как поступили бы с тобой в Горауте, — ответил он довольно мягко, глядя прямо на Лиссет, а не на герцога. — Я думаю, эн Бертран забавлялся: он достаточно много путешествовал и хорошо знает, какие существуют на этот счет законы в Горауте, в Валенсе и в Гётцланде, если уж на то пошло, так как они почти одинаковы. Разве я сказал, что согласен с этими законами?
      — А ты с ними согласен? — настаивала Лиссет, сознавая, что этот зал, где она среди друзей, — вероятно, единственное место на земле, где она может быть столь агрессивной.
      Человек по имени Блэз задумчиво поджал губы, перед тем как ответить; Лиссет с опозданием осознала, что он вовсе не тупоумный разбойник с севера.
      — Герцог Талаирский только что унизил трубадура, который, по твоим словам, будет знаменит еще долго после того, как меня забудут. Он буквально назвал его необразованным пьяным школяром. Могу предположить это гораздо больнее, чем царапина, нанесенная моим мечом. Ты согласна, что бывают моменты, когда следует утвердить власть? Или, если нет, хватит ли у тебя храбрости обратить теперь свой пыл на герцога? Я — легкая мишень, чужак в зале, полном людей, которых ты знаешь. Разве не по этой причине, отчасти, ты так на меня насела? И разве это справедливо?
      Он оказался неожиданно умным, но он не ответил на ее вопрос.
      — Ты не ответил на ее вопрос, — сказал Бертран де Талаир.
      Блэз Гораутский снова улыбнулся той же лукавой, кривой улыбкой, что и раньше. У Лиссет возникло ощущение, что он почти ожидал этого от герцога. Интересно, как давно они знают друг друга.
      — Я ведь здесь, не так ли? — тихо произнес он. — Если бы был согласен с такими законами, я бы сейчас находился дома и, вероятно, был бы женат на воспитанной должным образом женщине, и, возможно, планировал бы вторжение в Арбонну вместе с королем и всеми коранами Гораута. — В конце он повысил голос явно намеренно. Лиссет краем глаза заметила, как гости из Портеццы в своей кабинке у ближней стены быстро переглянулись.
      — Ладно, Блэз, — резко сказал Бертран, — ты высказался. Этого достаточно, по-моему.
      Блэз повернулся к нему. Лиссет осознала, что он продолжал смотреть ей в глаза с того момента, как она подошла, хотя его последние слова, что бы они ни означали, были явно предназначены герцогу.
      — По-моему, тоже, — мягко сказал коран, — даже более чем достаточно.
      — Достаточно чего? — раздался уверенный голос у двери. — Неужели что-то закончилось слишком быстро? Я пропустил потеху?
      Блэз знал, что когда Бертран де Талаир бледнеет, шрам на его щеке становится очень заметным. Он видел это раньше, но не так явно. Герцог замер от гнева или потрясения, но не обернулся. Валери обернулся очень быстро и встал так, чтобы оказаться между Бертраном и дверью.
      — Что ты здесь делаешь? — спросил де Талаир, стоя спиной к человеку, к которому обращался. Голос его был холоден, как лунный свет зимой. Блэз отметил этот факт и с опозданием встал рядом с Валери. В это время толпа мужчин и женщин между ними и входной дверью смущенно расступилась, давая дорогу, и открыла, словно раздвинувшийся занавес на сцене, мужчину, стоящего в дверях таверны.
      Он был огромного роста, как увидел Блэз, одет в роскошные дорогие темно-зеленые одежды из атласа, отороченные белым мехом, несмотря на лето. Ему легко можно было дать шестьдесят лет, его седые волосы были коротко острижены, как у солдата, он стоял в устойчивой, но непринужденной позе, несмотря на свои размеры, с прямой спиной, с вызывающим видом.
      — Что я здесь делаю? — насмешливо переспросил он. Голос у него был запоминающийся, низкий и звучный. — Разве не здесь собираются певцы? Разве это не карнавал? Неужели мужчина не может искать утешения и наслаждения в музыке в такое время?
      — Ты ненавидишь музыкантов, — резко ответил Бертран де Талаир, выплевывая слова. Он по-прежнему не оборачивался. — Ты убиваешь певцов, забыл?
      — Только дерзких, — равнодушно ответил его собеседник. — Только тех, которые забывают, где находятся, и поют то, что не следует. И, в конце концов, это было очень давно. Люди меняются, несомненно, по мере того как мы движемся к поджидающей нас могиле. Возраст может нас смягчить. — Но в его тоне не чувствовалось никакой мягкости. Блэз услышал насмешку, злобную, едкую, как кислота.
      И вдруг он понял, кто это такой. Его взгляд метнулся к стоящим с обеих сторон от говорящего, одетым в зеленое коранам, оценивая их. У всех были мечи, несмотря на все законы Тавернеля, и у всех троих был такой вид, будто они умели ими пользоваться. У него промелькнуло воспоминание о тропе у озера Дьерн, о шести убитых на весенней траве. Толпа расступилась далеко в стороны, расчистив пространство между двумя группами у двери. Блэз чувствовал, что худенькая женщина с каштановыми волосами, которая напустилась на него, все еще стоит прямо у него за спиной.
      — Я не собираюсь с тобой пререкаться, — тихо произнес Бертран. Он по-прежнему сидел спиной к двери, к стоящему там огромному человеку со злобными серо-стальными глазами. — Еще раз спрашиваю, зачем ты пришел сюда, сеньор де Мираваль?
      Массивный Уртэ де Мираваль, стоящий в раме дверного проема «Льенсенны», ничего не ответил. Его тяжелый взгляд из-под запавших век переместился на Блэза. Игнорируя вопрос Бертрана, словно его задал назойливый фермер, он мерил Блэза оценивающим взглядом. Потом улыбнулся, но выражение лица осталось таким же злобным.
      — Или я сильно ошибаюсь, — произнес он, — а я так не думаю, или это тот самый северянин, который считает возможным проливать кровь, пуская стрелы из лука куда попало. — Стоящие рядом с ним кораны слегка раздвинулись. Это движение, как заметил Блэз, освободило пространство, позволяя им достать мечи.
      — Твои кораны убили моего коня и моего пони, — спокойно ответил Блэз. — У меня были причины полагать, что они намерены убить меня.
      — Возможно, — согласился Уртэ де Мираваль. — Должен ли я по этой причине простить тебе шесть смертей? Не думаю, что прощу, и, даже если бы захотел, в этом деле есть еще одна пострадавшая сторона. Человек, который будет очень рад узнать, что ты сегодня вечером находишься здесь. Возможно, он даже присоединится к нам позднее, и это будет интересно. Так много несчастных случаев происходит в толпе на карнавале. Это один из прискорбных аспектов праздника, ты со мной согласен?
      Блэз понял прозрачную угрозу, только не знал, откуда она исходит. По тому, как застыл Валери, он понял, что тот это знает.
      — Существует закон, касающийся убийств между Миравалем и Талаиром, — резко произнес кузен Бертрана рядом с Блэзом. — Тебе это хорошо известно, господин герцог.
      — Действительно, известно. И, если уж на то пошло, шестеро моих погибших людей тоже это знали. Если бы только наша любимая правительница в Барбентайне могла издать законы, охраняющие от опасностей бурной ночи в этом городе. Разве это не было бы приятно и не внушало бы уверенности? — Его взгляд снова переметнулся от Валери к Блэзу и остался там, он напоминал взгляд хищного дикого кота.
      И тут Бертран де Талаир наконец повернулся лицом к человеку в дверях.
      — Тебя никто не боится, — напрямик заявил он. — В тебе нет ничего, кроме прокисшей злобы. Даже виноград на твоей земле имеет тот же вкус. И в последний раз спрашиваю тебя, господин де Мираваль, потому что не позволю продолжать подобный разговор: зачем ты сюда пришел?
      И снова он не получил ответа, по крайней мере, от человека, которому задал вопрос. Вместо этого какая-то женщина, в плаще с капюшоном, вышла из-за его спины и вошла в зал. До этого ее скрывала мощная фигура герцога.
      — О боже, о боже, о боже! — воскликнула она. — Я совсем не хотела, чтобы так получилось. — Эти слова должны были выражать раскаяние и огорчение, но тон был весьма далек от подобных чувств. В ленивом, протяжном выговоре Блэз услышал скуку и раздражение, и ясный намек на властность. «Еще одна, — подумал он. — Еще одна из этих женщин».
      Изумление и гнев другого рода сверкнул в глазах Бертрана де Талаира.
      — Ариана, что это ты делаешь, по-твоему? Это какая-то игра? Если это так, то ты зарвалась.
      Ариана. Ариана де Карензу, королева Двора Любви. Женщина, с которой заговорили так резко, подняла унизанную кольцами руку и откинула с головы капюшон, потом небрежно тряхнула головой, и волосы рассыпались по ее плечам.
      «Но ведь она замужем, — тупо подумал Блэз. — Ее волосы должны быть подобраны, даже в Арбонне». Но они были распущены. Они были густыми и черными, как вороново крыло, и у него на глазах волной заструились вдоль ее спины, освобожденные из временного укрытия под капюшоном. По залу пронесся удивленный, взволнованный шепот. Глядя на женщину, стоящую рядом с Уртэ де Миравалем, не в силах в тот момент отвести от нее взгляд, Блэз подумал, что он понимает почему.
      — Зарвалась? — повторила Ариана очень тихо. — Я не могу позволить подобных выражений даже другу, Бертран. Не знала, что мне нужно спрашивать у тебя разрешения навестить «Льенсенну».
      — Ничего подобного. Но ты также знаешь…
      — Я знаю только, что герцог Мираваль был настолько любезен, что пригласил меня составить ему в этот вечер компанию, чтобы насладиться развлечениями карнавала, и я с радостью согласилась. Я также считала, очевидно, ошибочно, что на сегодня по крайней мере два самых знатных сеньора Арбонны забудут свою мелкую вражду хотя бы настолько, чтобы вести себя учтиво в обществе женщин в ночь, посвященную богине.
      — Мелкую вражду? — повторил Бертран с изумлением в голосе.
      Уртэ да Мираваль расхохотался.
      — Это становится крайне скучным, — сказал он. — Я пришел послушать, что появилось новенького в музыке в этот сезон в Тавернеле, а не перебрасываться словами, стоя в дверях, с желчным дегенератом. Чьи песни мы сегодня будем слушать?
      После короткого, напряженного молчания, голос Алайна Руссетского отчегливо произнес:
      — Мои. Мы будем слушать мои песни, если пожелаете. Лиссет, будь добра, спой для нас.
      Это было не так уж и удивительно, если смотреть в определенном свете, думала Лиссет много позже, когда у нее появилось время спокойно обдумать бурные события той ночи. Ни Реми, ни Аурелиана в зале не было, а Бертран, разумеется, не собирался позволить петь собственные стихи по просьбе Уртэ де Мираваля. Из всех остальных трубадуров Алайн был наиболее честолюбивым и имел столько же прав выйти вперед, как и любой другой, и так как она только что закончила вместе с ним сезон гастролей, то совершенно логично, что он попросил ее выступить.
      Но все эти ясные мысли появились после. В тот момент Лиссет понимала лишь то, что ее только что унизительным образом окунали вниз головой в лохань с каувасским золотистым вином, что у ее ног расплывается лужа, и что в таком очаровательном виде ее сейчас просят спеть — в первый раз — в присутствии трех самых могущественных людей Арбонны, один из которых также является самым прославленным трубадуром их дней.
      Она громко сглотнула, но понадеялась, что никто ее не услышал. Однако могучий коран из Гораута повернулся к ней и насмешливо посмотрел из-под своих густых рыжеватых бровей. Она ответила ему гневным взглядом, и этот короткий прилив гнева, как ничто другое, погасил охвативший ее страх. Небрежным, как она надеялась, жестом, она бросила полотенце, которое все еще держала в руках, бородатому корану и повернулась к Алайну.
      — Почту за честь, — сказала она так спокойно, как только сумела. Лицо Алайна, тоже охваченного тревогой, не слишком помогло ей расслабиться. Она понимала, конечно, трубадур смело ухватился за неожиданный шанс завоевать широкое признание, и ей давал возможность сделать то же самое. Спеть в «Льенсенне» на карнавале летнего солнцестояния, перед герцогами Талаирским и Миравальским и королевой Двора Любви… Лиссет заморгала и снова сглотнула. Если она будет слишком задумываться о последствиях того, что сейчас произойдет, то, вероятно, доведет себя до обморока.
      К счастью, следующее лицо, на котором она остановила взгляд, было лицом Маротта, и восторженное ободрение, которое она увидела на лице хозяина таверны, было именно тем, в чем она нуждалась. Кто-то принес ей арфу, кто-то поставил низкий табурет и положил подушку для ног на обычное место возле кабинок у левой стены, и Лиссет каким-то образом очутилась на этом табурете. Она сидела с арфой в руках и настраивала ее, одновременно поправляя поудобнее подушку.
      Она еще не совсем обсохла, хотя с нее уже не капало. Взглянув вверх, она увидела приближающегося герцога Бертрана, на губах которого играла легкая улыбка. Но глаза его не улыбались. Лиссет сомневалась, сможет ли что-нибудь рассмешить эна Бертрана в присутствии Уртэ де Мираваля. Герцог снял свой легкий летний плащ и набросил его ей на плечи.
      — Иначе ты простудишься, — мягко произнес он. — Если оставишь его наброшенным так, он не будет мешать твоим рукам. — Первые слова, с которыми он к ней обратился, затем повернулся и зашагал прочь, потом грациозно опустился на один из трех мягких стульев, которые Маротт поспешно поставил рядом с импровизированной сценой. У Лиссет еще оставалось мгновение, чтобы осознать тот факт, что теперь она одета в темно-синий плащ герцога Талаирского, а потом Алайн Руссетский, с выступившими на щеках от волнения красными пятнами, подошел и тихо сказал, так, что слышала только она:
      — Думаю, «Садовую песнь». Пой ее, а не кричи, Лиссет.
      Древний, стандартный приказ трубадуров своим жонглерам Лиссет пропустила мимо ушей. До нее дошло только то, что своим выбором песни Алайн сделал ей еще один подарок. Она улыбнулась ему снизу вверх, уверенно, как она надеялась. Он мгновение поколебался, словно хотел прибавить что-то еще, но затем отошел, оставив ее одну на том пространстве, где рождается музыка.
      Лиссет вспомнила об отце, как всегда, когда нуждалась в обретении безмятежности и уверенности, затем оглядела медленно затихающую толпу и сказала, стараясь говорить громко:
      — Это льенсенна трубадура Алайна Руссетского. Я пою ее сегодня в честь богини и госпожи Арианы де Карензу, которая оказала нам честь своим присутствием.
      Лучше так, подумала она, чем пытаться разбираться в приоритетах. Однако Лиссет остро сознавала, очень остро, что у нее на плечах плащ эна Бертрана. От него исходил едва уловимый аромат. Ей было некогда разбираться, что это за аромат. Но что она понимала, как всегда перед исполнением песен — мимолетное осознание, но реальное, как каменная стена, — что ради таких мгновений, как это, когда вот-вот польется музыка, она и живет, и такие мгновения заставляют ее чувствовать себя поистине живой.
      Лиссет начала с вступления на арфе, как научил ее Гаэтан, брат отца, много лет назад, чтобы дать аудитории затихнуть, а затем, когда воцарилась почти полная тишина, запела:
 
      Когда явился ты в мой сад,
      Чтоб рассказать мне о любви,
      Луна, сияя в небесах,
      Казалась ярче солнца мне,
      И свет сиял в моей душе.
      Когда ты обнимал меня
      И страстные шептал слова,
      Лишь сладкий сада аромат,
      Был мне накидкой в темноте,
      А день — далеким эхом был.
 
      Это была добротно сделанная песня, пусть и не выдающаяся. Алайн знает свое ремесло, и он еще достаточно молод, чтобы совершенствоваться дальше. Но у этой песни была еще одна особенность — особый подарок для Лиссет: она была написана для женского голоса. Таких песен немного, и поэтому женщины-жонглеры Арбонны тратили много времени на транспонирование мелодий, написанных для мужского голоса, и игнорировали, насколько это возможно, очевидные несоответствия большинства тем.
      В этой песне Алайн изменил многие традиционные элементы льенсенны, он говорил от имени женщины, но сохранил достаточно знакомых мотивов, так что у слушателей не оставалось сомнений в том, что именно они слушают и оценивают. Лиссет, сведя сопровождение инструмента к минимуму, исполнила песню, стараясь представить ее как можно проще. Мелодия была длинной, как у большинства традиционных льенсенн, так как в противном случае слушатели испытывали разочарование и жаловались на отсутствие тех элементов, которых ожидали. Трудность для трубадура при сочинении подобных песен заключалась в том, чтобы использовать все знакомые мотивы и одновременно сделать их яркими и новыми, насколько позволяло его искусство. Лиссет спела о восходе второй луны, об обычной угрозе со стороны ревнивых, нескромных взоров; шаблонную, хотя и довольно удачную строфу о трех цветках, которые традиционно служат укрытием для влюбленных; еще одну, посвященную верному другу, стоящему на страже за стеной и подающему разрушающий очарование сигнал о восходе солнца, и слова расстающихся влюбленных.
      Это была честная, профессиональная работа, и она знала, что увлекла за собой слушателей. Даже здесь, в такой искушенной аудитории, Лиссет знала, как иногда знала во время исполнения песен, что она отдает должное музыке и словам Алайна. Но кое-что она приберегла напоследок, для того места, где Алайн Руссетский удивил даже себя самого: он написал нечто выходящее за рамки обычных, банальных при расставании слов о любви торжествующей и вечной, но взамен достиг почти ранящей целостности искусства.
      Лиссет позволила себе сделать короткую паузу, не более того, так как иначе это слишком явно указывало бы на изменение, на нечто новое, и испортило бы эффект. Затем она возвысила голос, наполнила его печалью и спела последнюю строфу:
 
      Когда придешь сказать «прощай»,
      Когда придешь сказать «женюсь!»,
      Ты в память о моей любви
      Для сердца принеси бальзам,
      Для раненой моей души.
 
      Она бросила взгляд на Бертрана де Талаира, когда начала петь, потом на бородатого корана у него за спиной, но закончила песнь, глядя поверх голов слушателей на дверь рядом с баром, через которую вышли Реми и Аурелиан. Повторение первых нот, как эхо минувшего, аккорд в память о караульном, аккорд в память о ночах в саду, которые ушли в прошлое, и она закончила.
      «В синем плаще Бертрана девушка с каштановыми волосами выглядит изящной и хрупкой, но не благородной дамой», — подумал Блэз. Она казалось скорее умной, чем формально красивой, но нельзя было не заметить — даже он это заметил — чистоту ее голоса, а неожиданная грусть в самом конце песни на мгновение окутала его. Он не знал, что эта печальная нотка была новшеством, но слушал ее звучание, а значение слов направило его мысли в непривычное русло. Не надолго, конечно — он не был склонен к подобным вещам ни по происхождению, ни по опыту, — но всего лишь мгновение Блэз Гораутский, глядя на стройную женщину, сидящую на низком табурете с плащом Бертрана де Талаира на плечах, ясно видел мысленным взором женщину в саду, оплакивающую утраченную любовь.
      — О, великолепно, — произнесла Ариана де Карензу со странной тоской в голосе, так не похожей на прежние, повелительные интонации. Эти слова явственно разнеслись в тишине, которая установилась после последних звуков арфы, и с ними пришло освобождение от напряжения, возникшего в зале, подобно напряжению натянутой тетивы лука. Блэз сделал глубокий вдох и отметил, с некоторым удивлением, что большинство стоящих вокруг людей сделали то же самое.
      Несомненно, раздались бы и другие крики одобрения, гром аплодисментов в честь певицы и трубадура, написавшего эту песню, но как раз в это мгновение дверь «Льенсенны» с грохотом распахнулась, впустив веселый шум с темнеющей улицы. Блэз быстро обернулся, увидел того, кто там стоял, и течение вечера с этой секунды полностью изменилось.
      Он смотрел на того всадника на вороном коне, которого убил у озера Дьерн.

Глава 5