Песнь для Арбонны

      Верховная жрица Риан перестала улыбаться.
      — Страх заставляет мужчин клеймить силу женщин как деяние тьмы. Только страх. Подумай, какая этому цена: ни одна женщина не посмела бы спасти Валери Талаирского, если бы эту стрелу послали в Горауте. — Она помолчала, словно ждала ответа, подобно наставнику, беседующему с воспитанником. Блэз ничего не ответил и изо всех сил старался сохранить невозмутимое выражение лица. Сова вдруг захлопала крыльями, но потом снова устроилась на плече жрицы. Та прибавила, уже другим тоном: — Я принесла тебе привет от Люта Баудского, который сейчас достойно служит Риан на ее острове.
      Блэз поморщился при этом воспоминании.
      — Лют не мог бы достойно подать даже кувшин с пивом, — ответил он, его захлестнули гнев и растерянность.
      — Ты это не всерьез, ты всего лишь сбит с толку. Ты бы удивился тому, на что способен человек, когда он тоже сосредоточится на своей сущности. — Упрек был достаточно мягким, но Блэз почувствовал, как и раньше при разговоре с этой женщиной, что в ее словах кроется скрытый смысл, что она обращается к той части его души, к которой никто не должен был получить доступ.
      Та глубокая старуха, которую сожгли на землях Гарсенков много лет назад, вызывала жалость. Сосед по деревне обвинил ее на сходе общины в том, что она заколдовала его корову и у той исчезло молоко. Гальберт решил устроить показательный процесс. Каждый год, а иногда чаще надо устраивать подобный суд, сказал он тогда сыновьям.
      Молоко у коровы не появилось даже после того, как седые волосы ведьмы вспыхнули ярким пламенем и она умерла. Блэз специально вернулся в деревню после и спросил об этом. Тогда что-то в нем сломалось, и сейчас, каждый раз при этом воспоминании, он чувствовал себя больным. Он вспомнил, и это воспоминание было вязким и гнетущим, тяжелую ладонь отца на своем плече во время сожжения, так как Гальберт хотел убедиться, что его непокорный младший сын не опозорит его, отвернувшись от костра. Тогда не было темноты, не было тайной, опасной силы в той перепуганной женщине, которая кричала, пока не задохнулась среди черного дыма и языков пламени, и запаха горящей плоти. Почему-то Блэз понимал это даже тогда.
      Но в верховной жрице была магия. Он чувствовал ее на том острове. Она знала о Розале. Одно это было почти невозможно осознать или забыть. А что касается сегодняшнего яда: Бертран здесь, смеется, он весело заключил пари с Арианой де Карензу. Значит, Валери не умер. Даже от отравленной сивареном стрелы.
      Нечто до боли сжимавшее сердце Блэза с тех пор, как он увидел в полете черно-белую стрелу, начало отпускать хватку. «Рюдель Коррезе, — внезапно подумал он, — будет глубоко разочарован, и очень скоро». Ему захотелось улыбнуться при этой мысли, но вместо этого Блэз опустился на стул и потянулся за вином. Он взял серебряный кубок двумя руками, но не стал пить. Теперь ему надо быть очень осторожным, подумал он, глядя на двух женщин и мужчину. Крайне осторожным.
      — Какой властью ты обладаешь? — спросил он нарочито ровным голосом, глядя на слепую женщину. Она все еще стояла за диваном.
      И неожиданно — кажется, она всегда сбивала его с толку — жрица рассмеялась.
      — Что? Тебе хочется выслушать лекцию на тему о Естественных, Небесных и Культовых Силах, с попутным отступлением о трех Основных Гармониях? Может быть, ты думаешь, что я — профессор университета? Ты даже не предложил мне гонорар, северянин!
      Блэз вспыхнул от этой насмешки. Но не успела верховная жрица договорить, все еще смеясь, как вмешался холодный голос Арианы де Карензу, острый и точный, как стилет, вонзившийся под ребра:
      — Каким бы захватывающим ни был предмет вашей беседы, боюсь, твое дальнейшее образование придется ненадолго отложить. Возможно, ты помнишь, что я первой задала тебе вопрос. Ты отказался отвечать до тех пор, пока не узнаешь, кто стоит за дверью. Это было вполне справедливо. Теперь ты знаешь. Я буду благодарна тебе за ответ.
      «Что произошло после того, как ты ушел от реки?» — спросила она тогда. Таким был вопрос и суть опасности, таящейся сегодня ночью в этой комнате. Бертран де Талаир перестал метаться по комнате. Он взял кристалл с одного из столиков и теперь держал в руке, поворачивая так и эдак, улавливая и дробя огоньки свечей, но его голубые глаза не отрывались от Блэза, пока он ждал ответа.
      Блэз повернулся — как всегда поворачивался — к верховной жрице в грубом сером одеянии. И тихо произнес:
      — Если ты читаешь мои мысли, как мне показалось, когда мы встретились в прошлый раз, ты можешь ответить на все их вопросы, не так ли. — Он произнес это как утверждение, не как вопрос.
      Выражение ее лица, как ни странно, смягчилось, словно он задел за неожиданную струну. Она покачала головой.
      — Я также сказала тебе в ту ночь, то наша сила меньше, чем мы бы желали, и она тем слабее, чем дальше мы от камней очага Риан. На острове богини я могла прочесть кое-что в твоем сердце и узнать твою историю, в основном о том, что имеет отношение к любви и ненависти, как ты помнишь. Я сказала, что могу предсказать твое будущее. Это была ложь. И я не могу читать твои мысли сейчас. Если у тебя есть, что нам поведать, тебе придется рассказать все самому.
      — Не все, — спокойно возразил Блэз. — Ты могла бы сказать им, кто я такой, например.
      После короткого молчания заговорил Бертран:
      — Все мы знаем, кто ты такой, Блэз де Гарсенк. — Он положил кристалл, в его голосе слышалось легкое раздражение. — Ты всерьез думал, что путешествуешь тайно? Что поступил ко мне на службу, а я не знал, кого нанимаю? — При свете свечей на его умном, циничном лице проступил старый белый шрам.
      Блэз сглотнул. События развивались очень быстро. Внезапно он кое-что вспомнил.
      — Но ты спрашивал меня. Ты хотел знать, кто я, когда мы впервые встретились. Если ты знал, зачем спрашивал?
      Бертран пожал плечами.
      — Иногда я узнаю больше, задавая вопросы, на которые знаю ответы. В самом деле, Блэз, что бы ты — или я, если уже на то пошло, — ни думал о твоем отце, он одна из сил в нашем мире сегодня, и его младший сын был много лет кораном, завоевавшим собственную репутацию. Не секрет — по крайней мере, в определенных кругах, — что сын Гальберта де Гарсенка покинул Гораут сразу же после того, как был подписан Иерсенский договор. И когда через некоторое время стало известно, что рыжебородый гораутский коран, примечательно высокого роста и весьма умелый, появился в замке Бауд, то нетрудно было сделать очевидный вывод. И тогда я сам отправился проверить. В конце концов, я никогда еще не видел никого, кто мог бы сравниться в стрельбе из лука на такое расстояние с моим кузеном.
      Блэз, оглушенный нарастающим потоком откровений, покачал головой:
      — Я и не сравнился с ним. И если уж на то пошло, тот человек, который стрелял сегодня в Валери, возможно, превзошел нас обоих. — Он не был уверен, что собирался это сказать.
      — А, ну, хорошо, — пробормотала Ариана де Карензу, и ее слова так прозвучали в тишине комнаты, будто она ласково их погладила. — Это наконец-то нас к чему-то привело. — Блэз взглянул на нее. Ее губы слегка приоткрылись, глаза ярко блестели в ожидании.
      — Я намеревался сказать герцогу утром, — осторожно произнес Блэз. — Я обещал подождать до этого времени.
      — Имел ли ты право давать подобное обещание? — ласковая нота исчезла так же быстро, как и появилась. Так она говорила в таверне с Талаиром и Миравалем. Тогда Блэзу это не понравилось и теперь тоже не понравилось. Он позволил себе широко открыть глаза, удерживая ее взгляд и бросая ей вызов. Как ни странно, позже ему надо будет это обдумать, но теперь, когда его личность перестала быть тайной, он чувствовал себя в большей степени равным этим людям. У него возникло подозрение, что, обдумав это, он не обрадуется, так как любое подобное чувство в конечном счете порождается тем фактом, что он сын своего отца, но это чувство неоспоримо присутствовало.
      — Вспомните, — спокойно ответил он герцогине де Карензу, — я полагал, что эн Бертран сегодня вечером оплакивает смерть своего кузена.
      — Какая забота. — Это произнес Бертран. — И в ней причина твоего поступка?
      — Отчасти, — ответил Блэз, снова поворачиваясь к нему. — Были и другие.
      — Какие?
      Блэз заколебался. Здесь таилась опасность.
      — Желание избежать политических осложнений для всех нас и еще одна причина, но это моя личная тайна.
      — Я не уверен, что мы сможем сегодня ночью оставить в покое твою личную тайну, и я думаю, что присутствующие здесь люди могут сами составить мнение о любой политической проблеме и реагировать на нее, какой бы деликатной она ни была, которая может, как ты считаешь, возникнуть. Думаю, лучше тебе рассказать нам, кто этот человек. — Герцог выглядел таким же расслабленным, как обычно, но Блэз пробыл у него уже достаточно долго, чтобы не впасть в заблуждение.
      — Не будь тупым, Бертран. Нам хорошо известно, кто этот человек. — Пятый голос раздался в комнате с одного из двух кресел, стоящих перед камином, уверенный, бескомпромиссный. Блэз быстро обернулся, но никого не увидел, пока обладатель голоса в конце концов не встал очень осторожно, и он понял, кто это. Остальные, мрачно отметил он, не удивились.
      Он, разумеется, посмотрел на эти кресла, когда вошел в комнату. Они были широкими, с дорогой обивкой и прямой спинкой и повернуты к камину, но не настолько огромными, чтобы скрыть сидящего мужчину.
      Но ведь это Арбонна, и женщина — другое дело. Особенно маленькая, тонкокостная, седовласая женщина, которую он знал, так как видел ее раньше, когда она раздавала награды на турнирах. Это была Синь де Барбентайн, правительница Арбонны.
      Она смотрела на герцога.
      — Если ты слушал внимательно, то на этот вопрос уже должен знать ответ. А если знаешь, то не должен стыдить корана, который сообщает тебе, что он обещал не говорить о нем. Мы здесь так не поступаем, что бы ни происходило в других местах этого распадающегося мира.
      Она была одета в синие и светло-кремовые цвета, жемчужные пуговицы нашиты почти сплошной полоской спереди на платье сверху донизу. Волосы уложены сзади и удерживались золотой диадемой. Других украшений она не носила, кроме двух колец на пальцах. В свое время, как было известно Блэзу, она считалась самой прекрасной женщиной в мире. Он видел это даже сейчас. Ее глаза поражали, они были очень темными, почти черными.
      Он поклонился, выставив вперед прямую ногу, одной рукой коснувшись ковра. Его воспитание корана заставило его так поступить, хотя инстинкты восстали против этого.
      Синь сказала:
      — Не может быть, чтобы только мои источники информации в прошлом году сообщили, что младший сын Гальберта де Гарсенка провел один сезон в Мигнано и Фаэнне во дворцах Делонги. Как не могу я быть единственной, кто слышал определенные слухи — о которых сейчас нет необходимости говорить, — касающиеся безвременной смерти Энгарро ди Фаэнны. Но имя, связанное со всеми этими событиями, имя, которое действительно могло вызвать осложнения в государственных делах, а также личную реакцию нашего друга, стоящего здесь, — это, несомненно, имя Рюделя Коррезе. Который, как мне известно из надежных источников, пользуется большим спросом как убийца, главным образом из-за его мастерства в стрельбе из лука. Ты не должен, — спокойно прибавила она, впервые посмотрев прямо на Блэза, — корить себя за нарушенное обязательство. Ты мне этого не рассказывал.
      Блэз откашлялся. В тишине его голос звучал хрипло.
      — Очевидно, рассказал, — ответил он.
      Она улыбнулась:
      — Ты даже не знал, что я здесь.
      Блэз неожиданно почувствовал, что улыбается в ответ.
      — Тогда я должен корить себя за это. Это свидетельствует о недостатке профессионализма и беспечности. — Он вздохнул. — Госпожа, я посоветовал Рюделю Коррезе сегодня ночью сесть на корабль, потому что утром я собирался открыть его имя городским властям.
      — Городским властям? Ты имел в виду меня, смею предположить. — Бертран теперь обогнул диван и стоял рядом с Арианой. Беатриса, верховная жрица, до сих пор не двигалась и молчала.
      Блэз покачал головой.
      — Он думает, что убил тебя. Я не стал разубеждать его.
      Через мгновение Бертран запрокинул голову и громко расхохотался.
      — Значит, он поплывет и потребует назначенную плату у того, кто ему должен заплатить. О, великолепно, Блэз! Он еще долго будет испытывать неловкость.
      — Я тоже так подумал. И это самое малое наказание за то, что он прибег к сиварену. Но я считаю, ты согласишься, что было бы неразумно с точки зрения политики схватить наследника семьи Коррезе. При нынешнем положении дел.
      Ариана де Карензу кивала головой.
      — Крайне неразумно. Было бы очень неловко, если бы мы посадили его в тюрьму.
      — К такому выводу и я пришел, — мягко произнес Блэз. Но сейчас он тянул время, уклонялся; здесь все еще скрывалась одна проблема, поджидала, словно капкан.
      И, естественно, именно верховная жрица наконец заговорила и задала этот вопрос, словно перехватила его мысли:
      — Что еще мы должны знать?
      Когда она заговорила, белая сова внезапно взлетела, раскрыв крылья, и мягко села на плечо правительницы, которая была матерью Беатрисы, вдруг вспомнил Блэз. Синь де Барбентайн подняла руку и ласково погладила птицу.
      Они скоро узнают, понимал Блэз. Они очень скоро узнают, когда узнает весь мир. Он не хотел, чтобы это произошло таким образом. Он повернулся от правительницы обратно к Бертрану де Талаиру, которого в конце концов, и должны были убить и у которого он служил.
      — Есть еще две вещи, которые имеют значение. Одна — это гонорар. — Он вздохнул. — Рюделю Коррезе должны были заплатить двести пятьдесят тысяч золотом за твою смерть.
      Ему доставило истинное удовлетворение видеть, как эн Бертран, светский, бесконечно искушенный, так же не сумел скрыть потрясение размерами этой суммы, как и Блэз в саду Коррезе чуть раньше. Ариана де Карензу прижала ладонь ко рту. Графиня стояла за спиной у Блэза. Верховная жрица не пошевелилась, и на ее лице ничего не отражалось. Он ничего и не ожидал.
      — Тогда кто? — спросил наконец Бертран, и в его голосе впервые прозвучало напряжение. — Это вторая вещь?
      Блэз кивнул. Старый гнев снова вспыхнул в нем, тяжелая, незатихающая боль, которая всегда рождалась из этого источника, словно из подземного родника, никогда не пересыхающего. Он ответил откровенно, потому что не мог иначе.
      — Мой отец, — сказал он. — От имени короля Гораута.
      И был поражен в самое сердце, как он понял позднее, оглядываясь назад, следующими словами, произнесенными в комнате.
      — Но это должно быть ужасно для тебя, — горячо произнесла правительница Арбонны.
      Все повернулись к ней. Она смотрела на Блэза широко раскрытыми чудными черными глазами.
      — Он использовал твоего друга? Из всех возможных убийц? Как он должен тебя ненавидеть! Что такого ты мог сделать, чтобы твой отец так тебя возненавидел?
      Блэзу показалось, что он видит в ее глазах бесконечное сострадание, рожденное всей жизнью. И частица его сейчас предназначалась ему. Прошло менее двух лет, вспомнил он забытую историю, после смерти ее мужа. И говорили, что их брак основан на истинной любви, а это большая редкость. Он повернулся, повинуясь безотчетному порыву, и посмотрел на ее племянницу, Ариану. У нее тоже были черные глаза, и лицо ее вдруг стало печальным. А потом посмотрел на ее дочь-жрицу, на лице которой отражалось лишь сосредоточенное напряжение. У нее была еще одна дочь, смутно припомнил он. Она умерла. За этим тоже скрывалась печальная история, которую, возможно, он должен был знать, но не знал. Происходящее в Арбонне не слишком занимало его, пока он рос, воевал и сражался на турнирах.
      Он снова повернулся к старой женщине, о красоте которой говорили во всем мире в дни ее расцвета, и увидел, что сейчас, в поздних сумерках ее жизни, в ней появилось новое величие, порожденное горем и горьким опытом. Несмотря на все значение того, что он им только что рассказал, она сначала заговорила о его самой потаенной боли. Даже Рюдель, который так хорошо его знал и который обладал большой хитростью и умом, не подумал о том, что сразу же поняла Синь де Барбентайн.
      В комнате было тихо; в отдалении они слышали последние звуки отшумевшего карнавала. Блэз спросил себя, действительно ли она хочет получить ответ на этот вопрос. И сказал грубо:
      — Некоторые люди не могут смириться с тем, что им отказывают. В чем угодно. Полагаю, отказ сына ранит глубже всего остального. Мне предстояло стать священником, стать преемником отца среди старейшин Коранноса. С этого все началось. Было и другое. Я не безгрешен.
      — Ты его оправдываешь? — Она задала этот вопрос мрачным голосом.
      Блэз покачал головой.
      — Не в этом дело. — Он поколебался. — Мы в семье жестоки друг с другом. Моей матери не следовало умирать.
      — Во время твоего рождения?
      Было странно говорить с правительницей Арбонны о таких вещах и все же, с другой стороны, неожиданно уместно. Он кивнул.
      Она слегка склонила набок голову характерным жестом.
      — Ты действительно считаешь, что она что-либо могла изменить? В Горауте?
      — Мне нравится в это верить, — ответил Блэз. — Мы ничего не можем знать о таких вещах.
      — Мертвые могут влиять на нас, и очень сильно, — тихо заметил Бертран де Талаир.
      Блэз и женщины повернулись к нему. Герцог выглядел странно рассеянным, обращенным внутрь себя, словно он вовсе не собирался этого говорить, словно это открывало его больше, чем он бы хотел. Блэза посетило еще одно воспоминание в эту ночь неумолимых, непрошеных воспоминаний: темная лестница в замке Бауд поздно ночью, фляга сегвиньяка, передаваемая из рук в руки, печальная усталость на лице мужчины, только что соблазнившего женщину, с которой даже не был знаком две недели назад.
      — Они могут также увести тебя от живых, — сказала жрица Беатриса, и в ее голосе Блэз услышал резкость, которая подсказала ему, что они с герцогом не впервые обсуждают этот вопрос. Эти люди давно знают друг друга, напомнил он себе. Бертран сжал губы.
      — Мысль любящей сестры, — холодно произнес он. — Снова будем обсуждать семейные дела?
      — Больше двадцати лет прошло, так что я бы назвала эту мысль зрелой, — ответила невозмутимо верховная жрица. — Скажи мне, господин, какой наследник правил бы твоими землями, если бы эта стрела тебя прикончила сегодня вечером? И если Адемар Гораутский решит двинуть армию на юг, как ты считаешь, ненависть между Миравалем и Талаиром сделает нас сильнее или слабее? Умоляю тебя, поделись с нами своими мыслями. Прошу прощения, — прибавила она с едким сарказмом, — что задаю вопросы о сегодняшнем мире, а не прошу исполнить нежные стихи двадцатилетней давности.
      — Достаточно, — резко произнесла Синь де Барбентайн. — Прошу вас. Или вы оба заставите меня почувствовать, что я слишком долго живу на свете.
      Ариана перевела разговор на другую тему.
      — Более чем достаточно, — тихо произнесла она, потянувшись за своим вином. Она отпила глоток и не спеша поставила кубок. — Это надоевший, старый спор, а новые дела требуют нашего внимания. Прежде всего, наш бородатый друг. — Темные глаза испытывающе посмотрели на Блэза. — Это так? — спросила она напрямик. — Ты — друг?
      Он был готов к этому вопросу.
      — Я — коран-наемник на службе у герцога Талаирского, — ответил он. Правильный ответ, профессиональный.
      — Этого недостаточно, — хладнокровно возразила Ариана. — Уже недостаточно. Твой отец заплатил четверть миллиона золотом, чтобы убить твоего нанимателя. Боюсь, тебе придется выбирать, стать чем-то большим. Или чем-то меньшим. Точно так же, как Рюдель Коррезе — не просто еще один убийца среди многих, его имя и происхождение создают необычные проблемы, то же можно сказать о твоем имени и происхождении. При данных обстоятельствах они создают еще больше проблем. Может начаться война. Ты не хуже нас понимаешь последствия того, что Гораут уступил земли по договору у Иерсенского моста. Сын Гальберта де Гарсенка не может оставаться в Арбонне в качестве обычного корана, как и Бертран не может притворяться просто еще одним трубадуром, который пьянствует и играет в кости в «Льенсенне». — Ее голос звучал ровно и точно, такой тон бывает у командующего на поле боя.
      И то, что она сказала, было правдой. Он это понимал, и к нему снова вернулись прежний гнев и обида. Это снова случилось: куда бы он ни поехал в этом мире, один или в чьем-то обществе, тайно или открыто щеголяя своей репутацией в бою или на турнире, его отец всегда оказывался там вместе с ним или раньше него, запирая засовы и захлопывая двери, тенью, заслоняющей свет.
      Блэз осознал, что его пальцы сжаты в кулаки. Он медленно заставил их разжаться. Сделал глубокий вдох и повернулся к герцогу.
      — Я выполняю свои контракты, — сказал он. — Полагаю, вам это известно.
      Блэз слегка пожал плечами.
      — Конечно, но это теперь вряд ли имеет значение. Люди, даже короли и священнослужители бога, не тратят двести пятьдесят тысяч, чтобы избавиться от певца, песня которого поставила их в неловкое положение. Условия игры изменились, Блэз, она крупнее, чем ты и я и наши личные поступки. Ты теперь стал важным игроком, хочется тебе этого или нет.
      Блэз упрямо покачал головой:
      — Я — наемный коран. Заплати мне достаточно денег, и я буду служить тебе, во время войны или мира. Прогонишь меня, и я отправлюсь искать другую работу.
      — Перестань твердить заученные слова, Блэз де Гарсенк. Тебе не идет притворяться, будто ты не понимаешь, что тебе говорят. — Беатриса, высокая и непримиримая, произнесла это таким тоном, словно выносила суровый приговор. — Ты — сын самого значительного человека в Горауте. Король — орудие в руках Гальберта, и мы все это знаем. Твоя семья, несмотря на внутренние распри, более могущественна, чем любая другая в вашей стране, тем более что все северные сеньоры из-за договора лишились своих владений. Ты будешь стоять перед нами, перед правительницей Арбонны и утверждать, что единственная разница между тобой и Лютом из Бауда в том, что ты лучше владеешь мечом? Неужели ты убегал от своего отца все эти годы потому, что не хотел противостоять ему?
      — Не хотел противостоять? — повторил Блэз, от неожиданности впав в настоящую ярость. — Я провел всю жизнь в этом противостоянии дома, а потом вне его стен. Я ненавижу все, что представляет этот договор. Я покинул Гораут, чтобы не жить в стране, настолько лишенной гордости. Все здесь это знают. Что еще вы от меня хотите? Чтобы я в праведном гневе явился домой и объявил себя истинным королем Гораута?
      И умолк, смущенный и испуганный наступившей тишиной. Напряженным, сосредоточенным, о многом говорящем выражением на лицах двух женщин и мужчины у дивана. Блэз с трудом сглотнул; у него стало сухо во рту. Он на секунду прикрыл глаза, слушая собственные последние слова, странным эхом звучащие под сводами его черепа. Снова открыв глаза, он медленно повернулся, с сильно бьющимся теперь сердцем, будто долго бежал, и посмотрел в сторону камина, туда, где стояла правительница Арбонны, маленькая и изящная, седовласая, все еще красивая, положив одну руку на спинку кресла в поисках опоры. Ее потрясающие глаза смотрели в его глаза, и она улыбалась, теперь она улыбалась, увидел он, с лучезарным, снисходительным одобрением матери к ребенку, сдавшему совершенно неожиданно экзамен, который считали выше его способностей.
      Все молчали. В застывшей тишине этой комнаты в Тавернеле в ночь летнего солнцестояния, на повороте, на оси, в самом сердце года белая сова неожиданно взлетела, бесшумно спланировала на широких крыльях и уселась на плечо Блэза, словно знак благословения или бремени, тяжелого сверх всякой обычной меры.

Глава 8

      Одетый в ярко-красную одежду, стражник провел Лиссет по ночным улицам и оставил, отвесив еще один безупречный поклон, у входа в «Льенсенну». Она постояла там несколько секунд в нерешительности, в ней боролись противоречивые чувства. Пока она сомневалась, хочется ли ей окунуться в веселье самой таверны или уйти в относительно интимную обстановку комнаты наверху, шум внутри стих, и из окна послышался тонкий, пронзительный голос, поющий заунывный гимн Риан.
      Лиссет быстро свернула за угол, прошла по переулку позади таверны, открыла заднюю дверь и начала подниматься по лестнице. Ей не очень-то хотелось в тот момент слушать Эврарда Люссанского в его благочестивой ипостаси. На лестнице, а затем в коридоре она проходила мимо страстно обнявшихся парочек — большая часть комнат была сдана и пересдана давным-давно — и подошла к двери комнаты, всегда зарезервированной на эту неделю уже много лет.
      Она постучала. Лиссет знала, что дверь не заперта, но два года назад она попала в неловкое положение, когда вошла, как оказалось, в самый неподходящий момент для находившихся там трех мужчин и одной женщины. Ее сложные отношения с Элиссой начались с этого момента.
      Вместо ответа на стук она услышала задумчивый, ласкающий слух голос, поющий строки:
 
      Я одинок и о любви грущу,
      Что белый конь унес, оставив мне лишь слезы…
 
      Она улыбнулась и открыла дверь. Аурелиан действительно в одиночестве сидел на одной из двух кроватей, привалившись спиной к стене, и перебирал струны лютни. Ворот его сорочки был распахнут, и он снял сапоги. Его длинные ноги высовывались далеко за пределы кровати. Он мрачно улыбнулся ей вместо приветствия и, продолжая петь, кивнул головой в сторону стола, на котором стояла откупоренная бутылка вина, а рядом с ней множество стаканов. На второй кровати Лиссет увидела разбросанную измятую одежду и рубашку в засохшей крови. Она налила себе вина, быстро выпила его залпом — ей это было необходимо; потом взяла бутылку и снова наполнила кубок Аурелиана. В комнате было только одно маленькое окошко. Она подошла к нему и посмотрела вниз. Оно выходило в переулок; внизу никого не было, но с улицы доносились какие-то звуки, и музыка Эврарда слышалась из зала на первом этаже.
      Аурелиан продолжал свое тихое пение, теперь он пел другую песню на ту же тему:
 
      Как одиноко мне и горько вспоминать
      Минувших тех ночей мгновенья,
      Когда любимая моя дарила мне
      Всех благ земных превыше наслажденья…
 
      — Мне никогда не нравились эти стихи, — сказал он, резко обрывая песню, — но нет никакого смысла даже пытаться разговаривать с Журдайном о том, что он написал, не так ли? Я и сам не знаю, почему продолжаю ее исполнять.
      — Мелодия, — рассеянно ответила Лиссет, все еще глядя в окно. — Я тебе уже это говорила. Журдайну всегда лучше удавалась музыка, чем слова.
      Аурелиан рассмеялся.
      — Прекрасно. Ты ему и скажи об этом. — Он помолчал; она спиной чувствовала его пристальный взгляд. — Ты слишком задумчива для карнавальной ночи, моя дорогая. Ты ведь знаешь, что Валери выздоравливает?
      — Что? — Она резко обернулась. — Я не… с ним все в порядке? Каким образом?
      — Верховная жрица находилась сегодня в Тавернеле, не спрашивай у невежественного трубадура, почему. Дела сильных мира сего. Вероятно, Валери следует отдавать богине десятую часть того, что он зарабатывает у Бертрана, всю оставшуюся жизнь. Она сумела справиться с ядом, а сама рана была легкой. С ним все будет хорошо, сказали нам в храме. Поэтому большинство из нас вернулись сюда в прекрасном настроении. Разве ты не слышишь? Много тех, кого ты знаешь, празднуют внизу, почему бы тебе не спуститься к ним?
      — А ты почему не с ними? — Они с Аурелианом очень хорошо знали друг друга.
      Он потянулся за своим кубком.
      — Теперь я уже не способен выдержать так много пирушек, как раньше, даже в ночь летнего солнцестояния. Я старею, Лиссет?
      Лиссет скорчила ему рожицу.
      — Не знаю, достопочтенный мудрец. Неужели стареешь? — Собственно говоря, Аурелиан был всего года на два или три старше нее, но он всегда был самым тихим из них и держался немного в стороне от крайностей разгульной жизни трубадуров.
      — Где Реми? — спросила она, естественно продолжая предыдущую мысль. Бросила взгляд на соседнюю кровать, где царил беспорядок, потом снова посмотрела на Аурелиана.
      Он выразительно поднял одну бровь.
      — Глупый вопрос. Полагаю, это зависит от того, который сейчас час. Он назначил несколько свиданий.
      — Как он?
      — Уязвленная гордость. Ничего более, но и ее хватает. Вероятно, сегодня ночью он напьется и впадет в ярость. Нам всем лучше несколько дней вести себя осторожно.
      Лиссет покачала головой:
      — Только не мне. Он должен мне за шляпу и за блузку. Не говоря уже о моей собственной гордости. И я вовсе не собираюсь быть с ним любезной. Я собираюсь сказать ему, что он выглядел как надутый мальчишка, когда эн Бертран его отчитывал.
      Аурелиан поморщился:
      — Женщины Везета… как ты думаешь, в чем тут дело? Оливковое масло? Может быть, в нем есть некий яд, который делает вас всех такими свирепыми?
      Из помещения внизу доносился занудный усталый голос Эврарда, все еще прославляющий Риан. Внезапно Лиссет и сама ощутила усталость, слабо улыбнулась, отставила свой стакан, села рядом с Аурелианом на кровать и прислонилась к его плечу. Он покорно подвинулся и обхватил ее за плечи длинной рукой.
      — Я не чувствую себя такой уж свирепой, — сказала она. — Это была трудная ночь. — Он сжал ее плечо. — Мне не понравился этот аримондец, — через несколько секунд прибавила она.
      — И северянин тоже, я это видел. Но не думай о них. Это не имеет к нам никакого отношения. Думай о своих песнях. Алайн внизу, между прочим, счастлив, как ворон на пшеничном поле. Они все об этом говорят даже после всего остального.
      — Правда? О, здорово. Я так рада за Алайна.
      — Радуйся за его жонглерку, Лиссет. И не подписывай завтра никаких контрактов, не поговорив сначала со мной. Ты теперь стоишь гораздо больше, чем стоила сегодня днем, поверь.