Он ждет ее, Розала видит его издалека, осторожно ступая по крутой, обрамленной деревьями тропе от водяной мельницы, возвращаясь с прогулки. Свекор сидит верхом на коне на открытом пространстве перед подъемным мостом.
      Дыхание ее учащается, так как ее охватывает страх, она складывает руки на округлившемся животе, словно защищая его, но намеренно не убыстряет шагов. Ее мужа нет дома, он во дворце, и Гальберт должен это знать.
      — Доброе утро, господин, — произносит она, медленно входя во двор. Подъемный мост замка опущен: во дворе перед замком горстка коранов шумно обучается приемам боя на посохах, за ними серфы разгружают мешки с собранным зерном под пристальным наблюдением управляющего. Обычный день уплаты десятины в замке Гарсенк. Однако все они достаточно далеко от них двоих и не могут слышать то, что они говорят друг другу.
      Гальберт де Гарсенк, массивный и величественный в своей одежде верховного жреца бога, не отвечает сразу на ее приветствие, глядя с каменным лицом на нее сверху. Ему, конечно, следовало спешиться, простая вежливость к жене сына требует этого; то, что он этого не делает, служит первым сигналом, попыткой запугать ее. Розала уже знает: почти все, что делает этот человек, задумано как средство получить власть.
      — Прошу тебя в замок, — произносит она, словно в его манере нет ничего особенного. — Ты должен знать, что Ранальда нет дома, но я с радостью сделаю все возможное, чтобы тебе было удобно. — На ее лице мелькает улыбка, но быстро исчезает; она не станет унижаться перед этим человеком, она поклялась себе в этом.
      Он дергает поводья, заставляет коня слегка пританцовывать очень близко от нее. Она стоит неподвижно; конечно, она не боится лошадей и совершенно уверена, по очевидной причине, что ее свекор не рискнет сейчас причинить ей физический вред.
      Гальберт прочищает горло.
      — Иди в дом, — произносит он своим прославленным голосом с ледяной холодностью. — Иди в замок немедленно, пока не опозорила нас еще больше. Я слышал, что ты гуляешь вне замка, но отказывался верить. Приехал убедиться своими глазами, я был уверен, что слухи неверны и ложны. Вместо этого я вижу, как ты бесстыдно разгуливаешь в твоем положении на глазах у серфов точно так, как мне говорили. Неужели ты настолько развратна, что вытворяешь такое?
      Она так и думала, что дело может быть в этом. Она испытывает почти облегчение от того, что оказалась права и теперь знает, откуда ждать нападения.
      — Ты зря обижаешь меня и роняешь свое достоинство, — отвечает она так спокойно, как только может. — Я делаю то, что женщины Савариков делают уже много поколений. Тебе это известно, господин, не притворяйся, что ты этого не знал. Женщины моей семьи никогда не сидели в своих комнатах, когда вынашивали детей, они всегда совершали ежедневные прогулки по семейным угодьям.
      Он снова дергает поводья; его конь беспокойно перебирает ногами.
      — Ты теперь Гарсенк, а не Саварик.
      — Ошибаешься. Я всегда останусь одной из Савариков, господин. Не нужно себя обманывать. То, с чем я родилась, нельзя у меня отнять. — Она колеблется. — К этому можно только прибавить. — Последнее она добавляет ради примирения, в отсутствие Ранальда ей очень не хочется столкновения с его отцом. — Мой супруг и господин знает, что я не лежу в постели: я рассказала ему о традиции моей семьи, когда он впервые узнал о моей беременности. Он не возражал.
      — Конечно, не возражал. Ранальд не достоин даже презрения. Невероятный глупец. Он позорит наших предков.
      Розала мило улыбается.
      — Но он просил меня передавать ему, если ты будешь плохо отзываться о нем. Эти слова подходят под такое определение?
      «Осторожнее, — говорит она себе. — Этого человека нельзя сердить». Но трудно сдаться ему без сопротивления; очень трудно, помня ее собственного отца и ее дом, раболепствовать перед верховным старейшиной, гордящимся своей недавно обретенной властью.
      Она видит, как Гальберт сдерживает поспешный ответ. Ранальд отличается вспыльчивым нравом, и Блэз тоже, но в меньшей степени. Отец по сравнению с ними обоими — это лед, его гнев и его ненависть находятся под безжалостным контролем и направляются им в нужное русло.
      — Ты намеренно дерзишь, — говорит он. — Следует ли мне выпороть тебя за это? — Его голос звучит странно мягко для таких слов, словно он просто предлагает ей прогуляться с ней по окрестностям или позвать на помощь служанку.
      — Действительно, — отважно отвечает Розала. — Достойная мысль. Ты приходишь сюда под предлогом заботы о ребенке, которого я ношу, а потом предлагаешь мне порку. Благоразумный подход, господин мой.
      Теперь его очередь улыбнуться. Его улыбка пугает ее больше всего остального. Она старается не подавать виду.
      — Я могу подождать, — мягко произносит Гальберт де Гарсенк. — Наказание может быть отсрочено, и ты все равно будешь знать его причину. Я — человек терпеливый. А теперь иди в замок, или я буду вынужден заставить тебя силой на глазах у коранов и слуг. Ты носишь первого из нового поколения Гарсенков, и я не позволю тебе рисковать им из-за твоего каприза.
      Розала не двигается с места. Он не причинит ей вреда. Она это понимает. Ее охватывает нечто вроде отчаянного головокружения, прилив ненависти, с которым она не в силах справиться.
      — Прости мне мое невежество и невежество моей семьи, — говорит она. — В таких делах явно следует уступить твоему мнению, мой господин. Ты знаешь так много о том, как помочь женщинам пережить рождение ребенка. — Опасный выпад, за него она и правда может потом поплатиться. Первая жена Гальберта умерла через несколько часов после рождения Блэза, а две следующие жены не пережили своего первого заточения в этом замке и родили мертвых детей.
      Она хотела ранить его, умно это или нет, но по его лицу нельзя понять, достигла ли она своей цели.
      — Как я уже говорил, — бормочет он, продолжая улыбаться, — порку можно осуществить в любой момент.
      — Конечно, — отвечает она. — Моя жизнь полностью зависит от твоей доброты, мой господин. Хотя, если ты поранишь меня и появятся шрамы, это может испортить удовольствие королю, когда пошлет за мной, не так ли?
      Она не собиралась говорить ничего подобного; это вырвалось у нее. Но она не жалеет теперь, когда эти слова прозвучали. Эта мысль и скрывающийся за ней страх никогда ее не покидают.
      Она видит, что верховный старейшина реагирует на ее слова в первый раз. Ему не приходило в голову, что она понимает, как обстоят дела, думает Розала. Это почти забавно: они воображают, что женщины бродят по дворцу, словно стадо овец, опустив глаза, их тупые головы бездействуют и они не подозревают о тех нюансах, которые их окружают. Она могла бы рассмеяться, если бы ее страх не был таким ощутимым.
      Теперь улыбка Гальберта де Гарсенка становится шире, его гладко выбритое, мясистое лицо покрывается морщинами и становится весьма неприятным.
      — Ты жаждешь этого момента, как я вижу. Ты уже охвачена похотью. Ты предпочла бы погубить ребенка, чтобы быстрее оказаться в постели Адемара, задыхаясь и потея? В тебе все порочные наклонности женщин, особенно женщин твоего рода. Я это понял, как только впервые увидел тебя.
      Розала замирает. У нее внезапно закружилась голова. Прогулка вверх по склону под ярким солнцем, а теперь этот поток грязных оскорблений. Ей очень хочется, чтобы Ранальд был сейчас дома; своим присутствием он мог бы умерить или, по крайней мере, перевести на себя часть злобы Гальберта. Она сама напросилась, потрясенно думает Розала. Лучше бы ей проглотить свою гордость, покорно уйти в дом. Как может она в одиночку, будучи полностью в его власти, бороться с этим человеком?
      Она снова поднимает на него взгляд, ощущая тошноту. Ее семья ни в чем не уступает их семье, яростно говорит она себе, или не настолько, чтобы это имело значение. Она знает, что необходимо сейчас сказать. Стараясь сохранить самообладание, она произносит:
      — Послушай меня. Я убью себя прежде, чем позволю ему прикоснуться ко мне. Не сомневайся, я это сделаю. И не пытайся отрицать, что не ты подогреваешь постыдные мысли короля, презирая своего сына и всякое понятие о семейной чести, стремясь только привязать покрепче слабого человека, чтобы использовать его так, как сочтешь нужным. Мой господин, я не то орудие, которое тебе по руке. Я умру раньше, чем Адемар переспит со мной. — Она пристально наблюдает за его лицом и прибавляет: — Или ты сам, господин верховный старейшина Коранноса. Я покончу с собой прежде, чем ты сможешь прикоснуться рукой или кнутом к этой белой плоти, о которой мечтаешь в темноте дома господа по ночам. — Эта стрела выпущена наугад, но Розала видит, что она точно попала в цель. Багровое лицо Гальберта внезапно бледнеет, его глаза превращаются в узкие щелочки, и впервые он быстро отводит взгляд. Розала не ощущает торжества, только новый приступ тошноты.
      Она поворачивается и идет по подъемному мосту в передний двор. Кораны прекратили свою дуэль, их внимание привлекло что-то необычное в поведении господ здесь, за стенами. Розала высоко держит голову и шагает так спокойно, как ей только удается.
      — Госпожа Розала, — зовет Гальберт сзади, слегка повысив голос. Она знала, что он ее позовет. Ему необходимо, чтобы последнее слово осталось за ним. Его характер не допустит ничего другого. Она сначала хочет не оборачиваться, продолжать идти вперед, но кораны слышали, как он ее позвал. То, на что она с риском осмеливается наедине с ним, она не смеет сделать публично: она может до определенного предела не подчиняться ему, но открытого неповиновения он не допустит. За это женщину в Горауте могут убить.
      Она останавливается на подъемном мосту и медленно поворачивается к нему. Потом она вспомнит этот момент, высоко стоящее в небе солнце, ветерок, колышущий красные и золотистые листья каштанов вдоль дороги, пение птиц на ветках, речку внизу, сверкающую синевой. Великолепный осенний день.
      — Интересно, — говорит Гальберт де Гарсенк, понижая голос и подъезжая поближе, — рассказал ли тебе твой дорогой супруг о нашей последней договоренности? Возможно, он этого не сделал, ведь он так забывчив. Мы решили, что если ты родишь сына, он будет моим. А! Ты удивлена, госпожа Розала! Так я и думал, этот легкомысленный парень не поставил тебя в известность. Мальчик обещан Коранносу, дочь можешь оставить себе; дочь для меня пока бесполезна, но я уверен, что позднее я придумаю, как ее использовать.
      Розалу охватывает страх, что она сейчас потеряет сознание. Солнце описывает хаотичные дуги в голубом небе. Она делает нетвердый шаг в сторону, чтобы удержать равновесие. Сердце молотом стучит у нее в груди. Розала чувствует вкус крови: она прокусила губу.
      — Ты… ты готов лишить свою семью наследника? — произносит она, заикаясь, ее оглушенный мозг отказывается верить в то, что она услышала.
      — Нет-нет, не обязательно. — Теперь он смеется, для всех посторонних глаз во дворе он выглядит веселым и доброжелательным. — Хотя нам нужен в семье еще один старейшина не меньше, чем наследник замка. Брат Ранальда, — он никогда не произносит имени Блэза, — должен был последовать за мной в служении богу. Многое в нашем будущем зависит от этого. Его отказ сорвал мои планы, поставил меня в трудное положение, но если ты подаришь мне мальчика, все еще можно будет исправить. Разумеется, я отложу окончательное посвящение на время, чтобы посмотреть, как лучше использовать ребенка — здесь, в Гарсенке, или в доме господа. Многое нужно будет учесть, но смею сказать, ты мне поможешь, родив других детей, дорогая сноха. А если нет — принимая во внимание, что для зачатия этого младенца потребовалось некоторое время, — тогда, мне кажется, Ранальд сможет найти себе вторую жену, которая это сделает. Это меня не слишком волнует. И я должен признаться, что с нетерпением жду того времени, когда лично смогу заняться образованием и воспитанием внука. Умоляю, не разочаруй меня, госпожа Розала. Роди крепкого мальчика, чтобы я смог забрать его для Коранноса.
      Она ничего не в состоянии сказать в ответ. Кажется, она потеряла дар речи. Она едва стоит на ногах. Внезапно она чувствует себя обнаженной под взглядами равнодушных или слегка заинтересованных коранов ее замка и работников поместья.
      — Тебе и в самом деле следует вернуться в дом, — заботливо говорит Гальберт. — Ты не очень хорошо выглядишь. Тебе следует лежать в постели, дитя мое. Я бы проводил тебя сам, но боюсь, у меня нет времени для подобных домашних забот. Дела настоятельно требуют моего возвращения во дворец. Я полагаю, что ты меня поняла и мне не придется приезжать сюда снова.
      Он поворачивается, не дожидаясь ответа, приветствует ее взмахом поднятой руки, чтобы его жест отметили кораны; но в этой руке он держит кнут. Это не случайно; этот человек ничего не делает случайно. Она видит, как он улыбается, удаляясь.
      В замке, через короткое время оставшись одна в своих покоях, стиснув руки так, что косточки побелели, Розала де Гарсенк вдруг понимает, не осознав, в какой именно момент принимает решение, что уедет отсюда.
      Гальберт допустил ошибку, думает она. Он не собирался рассказывать ей об этих планах, он должен был знать, как она к ним отнесется. Но она его разозлила, показала, что знает его мысли, и он ответил, не подумав, чтобы напугать и ранить ее, чтобы оставить за собой последнее слово.
      Она не знает, как она это сделает, знает только, что не останется и не отдаст своего ребенка этому человеку. «Я объявила войну», — думает она, понимая, что единственное ее преимущество в том, что она это знает, а Гальберт, возможно, нет. Внутри ее, словно в ответ, младенец сильно толкает ее под ребра, в первый раз за это утро.
      — Тихо, — шепчет она. — Тихо, любовь моя. Этого не случится. Не бойся беды, она тебя не найдет. Где бы ни находился твой отец, явится ли он когда-нибудь, чтобы защитить тебя, или нет, я буду охранять тебя, малыш. Клянусь своей жизнью и твоей.
 
      Блэз думал о ребенке, когда мужчины Талаира ехали на север под холодным ветром, о сыне Аэлис де Мираваль и Бертрана. С тех пор как Ариана рассказала ему эту историю в ночь летнего солнцестояния три месяца назад, он думал о ней чаще, чем мог ожидать, и в такие моменты невольно с любопытством бросал взгляд на человека, за убийство которого его отец заплатил четверть миллиона золотом.
      Трагедия произошла здесь примерно двадцать три года назад, а ее последствия все еще ощущались в Арбонне. Он вспомнил тихий, размеренный голос Арианы, рассказывающий ему эту повесть, когда рассвет разгорался над усыпанными мусором улицами и переулками Тавернеля.
      — Как я только что говорила, — сказала она тогда, — в любви все зависит от сохранения тайны. Моя кузина Аэлис не проявила сдержанности, хотя она была очень молода, и это можно счесть оправданием. В ней было нечто неуправляемое, нечто слишком неистовое. Ненависть и любовь подстегивали ее, и она была не из тех женщин, которые принимают свою судьбу или трудятся в стенах, построенных для ее защиты.
      — Ты тоже не такая, — возразил тогда Блэз. — В чем разница?
      В ответ на это она улыбнулась немного печально и некоторое время не отвечала.
      — Разница, полагаю, в том, что я видела, что она сделала и что из этого вышло. Для моей жизни разница — в Аэлис. Видишь ли, она рассказала мужу. Она приберегла правду для последнего, яростного удара мечом, со своим собственным медленно действующим, убийственным ядом, если хочешь. Когда жрица, которая пришла к ней, сказала, что она не выживет, к ее постели привели Уртэ. Он был в горе, я думаю. Я всегда считала, что он искренне горевал, хотя, возможно, больше из-за утраты той власти, которую она ему давала, чем из-за чего-то другого. Но в Аэлис не было мягкости, она вся состояла из гордости и безрассудства даже на смертном одре. Она приподнялась на постели и сказала Уртэ, что ребенок от Бертрана де Талаира.
      — Откуда тебе это известно?
      — Я там была, — ответила Ариана. — Как я сказала, этот момент изменил всю мою жизнь, сформировал меня такой, какой я стала. Слова, которые она сказала Уртэ, изменили наш мир, знаешь ли. Мы бы жили в стране, устроенной по-иному, если бы Аэлис не осуществила свою месть.
      — Месть за что? — спросил Блэз, хотя он постепенно уже начал понимать.
      — За то, что ее не любили, — просто ответила Ариана. — За то, что ценили ее гораздо меньше, чем она заслуживала. За то, что ее сослали в мрачную, промозглую крепость Мираваля, прочь от света и смеха при дворе ее отца.
      Он думал, что в этом, возможно, причина. Когда-то он осудил бы подобные чувства как достойные презрения, еще один случай женского тщеславия, исказивший события в мире. Его немного удивило, что он теперь смотрит на это иначе; по крайней мере, в ту ночь в Тавернеле, держа в объятиях Ариану де Карензу, он смотрел на это иначе. Тогда ему пришло в голову, и он даже не пытался скрыть свое потрясение, что этот новый образ мыслей мог быть его собственным, самым яростным мятежом против отца.
      — Я догадываюсь, о чем ты думаешь, — сказала Ариана.
      — Нет, не догадываешься, — ответил он, не объясняя. — И что сделал Уртэ? — спросил он, загоняя свои собственные семейные дела в глубину сознания. В ту ночь Блэз и сам горевал, слушая эту старую историю. Он задал этот вопрос просто так. Он был уверен, что знает, что сделал эн Уртэ де Мираваль.
      Однако ответ Арианы удивил его.
      — Никто точно не знает. И в этом вся трагедия Бертрана, Блэз. Перед смертью Аэлис родила сына. Я смотрела, как жрица привела его в этот мир. Я слышала, как он заплакал. Потом Уртэ, который ждал, унес его куда-то, и ни Аэлис, ни жрица, ни тем более я, тринадцатилетняя девочка, не могли его остановить в его собственном доме. Я помню, как изменилось его лицо, когда жена сказала ему, кто отец ребенка; этого я никогда не забуду. И я помню, как он нагнулся над ней, лежащей там, разорванной и умирающей, и прошептал что-то ей на ухо, я не расслышала — что. Потом он вышел из комнаты с ребенком Бертрана, плачущим у него на руках.
      — И убил его.
      Она покачала головой.
      — Как я уже сказала, никто не знает. Это возможно, вероятно, зная Уртэ, зная, что этот ребенок мог унаследовать так много… унаследовать Барбентайн, и значит — саму Арбонну, как ребенок Аэлис. Это возможно, но мы не знаем. Бертран не знает. Не знает наверняка. Если ребенок выжил, если он сейчас жив, только Уртэ де Мираваль знает, где он.
      Блэз ясно тогда понял жестокую, чудовищную боль Бертрана.
      — И поэтому Уртэ нельзя было убить все эти годы — и нельзя убить сейчас, — потому что любая возможность узнать правду или найти ребенка умрет вместе с ним.
      Ариана посмотрела на него в неясном сером свете комнаты и молча кивнула головой. Блэз попытался представить себе, каково это — быть тринадцатилетней девочкой и пережить такую ночь, которая легла на твое прошлое, подобно грузу камней.
      — Я бы все равно его убил, — после долгого молчания сказал он.
      Но она лишь ответила:
      — Ты и Бертран де Талаир — очень разные люди.
      Когда Блэз ехал по дороге вдоль реки вместе с герцогом Бертраном и коранами Талаира на осеннюю ярмарку в Люссан, он снова вспомнил об этом замечании. Это было почти последнее, что она сказала ему в ту ночь. Потом они оделись, и она ушла из его комнаты одна, закутавшись в плащ с капюшоном, а на прощание всего один раз поцеловала его, нежно и целомудренно, при первом сером свете дня.
      Что делает людей такими разными? Случайности рождения, воспитания, удачной судьбы или трагедии? Каким человеком стал бы сам Блэз, если бы родился старшим сыном, наследником Гарсенка, а не младшим, которому его отец предназначил нежеланную судьбу служителя бога? Что, если бы его мать осталась жива, вопрос, который задала Синь де Барбентайн? Было бы все иначе? Что, если бы Гальберт де Гарсенк был несколько другим, более добрым, менее одержимым властью человеком?
      Но эта последнее предположение было совершенно невероятным; просто невозможно представить себе отца другим, не таким, какой он есть. Гальберт казался Блэзу неизменным, как сила природы или какой-нибудь гигантский монумент Древних, который ни о чем, кроме власти, не говорит и который существовал на земле почти всегда.
      Бертран де Талаир — тоже младший сын. Только ранняя смерть его брата принесла ему герцогство и стала причиной столь жесткого противостояния двух домов. До этого он шел по обычному пути: наемник с мечом в битве и на турнире, ищущий богатства и свое место в мире. Тот же путь, который предстояло пройти Блэзу де Гарсенку, когда он уехал из Гораута, много лет спустя. Тот же путь, но если сбросить со счета музыку.
      Только музыку нельзя сбросить со счета. Она определяет Бертрана так же, как определяет Арбонну, подумал Блэз. Он покачал головой, почти потешаясь над собой. Прошло полгода, как он здесь, и уже его мысли потекли в направлении, чуждом ему прежде. Он решительно вернул разбегающиеся мысли в настоящее, на высокогорную дорогу Арбонны, построенную Древними между рекой и полями пшеницы на востоке.
      Блэз очнулся от задумчивости, когда прищурился и посмотрел сквозь пыль вдаль. Он ехал верхом в конце колонны, вслед за длинным караваном грузовых фургонов, которые они сопровождали на ярмарку, — в основном это были бочки с вином Талаира. Он увидел, что Бертран и Валери скачут к нему. Они ехали размеренно, но достаточно быстро, чтобы он понял, что в голове длинной колонны что-то происходит. За их спинами он разглядел вдали знамена. Кажется, они кого-то догоняли. В этом не было ничего особенного, все дороги были переполнены спешащими на ярмарку людьми, а дорога в горах тем более. Он приподнял брови, когда двое мужчин подъехали, аккуратно развернули своих коней и поехали с двух сторон от Блэза.