Глава 1

Корнуолл

Октябрь 1818 года

– Давайте, ребятки, поторапливайтесь. Сколько мне просить за этот прекрасный кусок мяса?

– Полкроны!

Хриплый смех почти заглушил грубый ответ аукциониста на предложенную стартовую цену. Джеймс Гордон Харкнесс, пятый барон Харкнесс, прислонился к шершавой гранитной стене деревенской аптеки, на дальнем конце рыночной площади Ганнислоу. На дороге и в магазинах никого не было; большинство местных и приехавших на рынок крестьян собрались на площади поглазеть на аукцион скота. Джеймс доедал вкусный мясной пирог, пока его слуга грузил в багажное отделение экипажа сделанные задень покупки: несколько рулонов местной шерсти, кованые медные кастрюли, два больших мешка зерна, связку фазанов, корзину копченой рыбы и три бурдюка вина.

– Два фунта!

Джеймс положил в рот последний кусок пирога и, пережевывая, прислушивался к тому, что происходило на аукционе за углом. Голоса аукциониста и покупателей были ясно слышны в свежем осеннем воздухе.

– Два десять.

– Эй, вы, идиоты, бедная коровка стоит гораздо дороже! – перекрывая шум, раздался женский голос.

– Только не для моего мужа, – ответил другой женский голос, на что толпа отозвалась взрывом хохота.

– Два фунта пятнадцать!

Опять смех и оглушительный грохот ударов по оловянным котелкам. Крестьянки, следуя старой традиции, часто стучали по котелкам, чтобы оживить торги. Наверное, это в самом деле превосходное мясо, думал Джеймс, слыша, как ритмичный лязг становится все громче.

Порыв ветра погнал по дорожке желтые березовые листья, и Джеймс откинул назад густые черные волосы, которые ветер бросил ему на лицо. Джеймс следил взглядом за скольжением листьев, но прислушивался к тому, что происходило на площади.

– Три фунта!

Слушая, Джеймс вдыхал ароматы свежеиспеченных булочек с корицей и пирогов с мясом, жареной свинины и крольчатины, свежего сидра и эля. Вкусные запахи и звуки веселья и горячей торговли вернули его мысли к прежним временам, когда он мог бы наслаждаться таким днем, участвовал бы во всем и его бы тепло принимали. Сейчас ему не хотелось идти в толпу людей, которые его знали, знали, кто он такой и чем занимается.

Джеймс редко появлялся в Ганнислоу, хотя это был ближайший город с рынком. Он предпочитал более крупные и удаленные рынки Труро или Фолмаута, где его не так хорошо знали, но сегодня у него в Ганнислоу были дела. Воспользовавшись базарным днем, он послал своего лакея купить кое-что для хозяйства. Пока на площади торговля шла полным ходом, Джеймс держался на расстоянии. У него не было настроения терпеть напряженную тишину, настороженные взгляды, тихий шепот у себя за спиной, которые непременно последовали бы, если бы он вышел на площадь.

Лакей закрыл и запер багажное отделение, открыл дверцу экипажа и теперь стоял сбоку от нее. Джеймс оттолкнулся от гранитной стены и пошел к отворенной дверце. Он снова надел шляпу с загнутыми полями и натянул ее поглубже, чтобы не сдуло ветром.

– Четыре фунта!

– А тебе, Денни Гоуер, лучше не рисковать, если не хочешь, чтобы сердце из груди выскочило.

Вслед за этим интересным заявлением опять послышались смех и удары по оловянным котелкам. Джеймс остановился на полпути к экипажу. Что же там наконец происходит? Он никогда прежде не слышал, чтобы толпа была настолько странно возбуждена во время аукциона скота. Что же такого особенного было в этой корове?

Любопытство победило, и Джеймс отошел от кареты. Ему хотелось только взглянуть. Увидеть своими глазами, из-за чего вся это суматоха. Он быстренько глянет и сразу поедет.

– Пять фунтов!

Джеймс прошел несколько шагов до конца тропинки и выглянул из-за угла, надеясь, что его никто не заметит. Он быстро снял шляпу, понимая, что высокий элегантный головной убор сразу привлечет к нему внимание просто одетых крестьян и шахтеров. Однако беспокоился он напрасно. Когда Джеймс подошел к толпе, в которой было человек двести, если не больше, никто не обратил на него ни малейшего внимания.

Какое-то время Джеймс наслаждался видом давно знакомой суеты и суматохи Ганнислоу в базарный день. Временные загоны отделяли одну сторону площади, где на аукцион были выставлены скот и овцы. Купленную скотину новые хозяева уже отгоняли и уводили. В одном углу несколько десятков одиночек и семей сидели на скамьях за длинными столами, от ветра их укрывал тент из полосатой ткани, натянутой на деревянные столбы. Крепкая, статная Мэг Паддифут разносила свой знаменитый пшеничный пудинг точно так же, как она это делала, когда Джеймс был еще ребенком. Разноцветные повозки и прилавки, с которых продавали всевозможные товары и продукты, располагались по краям площади. Сладкие и острые ароматы, доносившиеся с той стороны, где торговали едой, здесь были сильнее и соблазнительнее, чем на соседней улочке, и на мгновение заставили Джеймса забыть, почему он так осмелел, что даже вышел на площадь.

– Шесть фунтов!

Подходя ближе, Джеймс бросил осторожный взгляд на толпу. Никто его не заметил. Все смотрели на каменное возвышение в конце прохода, где аукционист, старый Джад Моуди, стоял, подняв одну руку и размахивая ею в такт грохоту котелков, чтобы побудить толпу повышать ставки. В другой руке он держал кожаный поводок, другим концом прикрепленный к шее женщины.

Женщина!

Какого черта? Что все это значит? Мужчины из толпы действительно предлагали цену за женщину! Не за породистый скот, а за человека из плоти и крови.

Ярмарка жен. Джеймс читал о торговле женами у низших классов, среди людей, которым законный развод был не по карману. Он знал также, что суды закрывали глаза на подобные нарушения закона и даже на повторный брак одной из сторон. Однако здесь не было обычного в подобных случаях покупателя, с которым заранее все обговаривалось. Бедную женщину продавали с аукциона, как племенную кобылу или обычную лошадь для перевозки грузов.

Его собственный позор почти померк в сравнении с этой мерзкой сделкой. Потому что сейчас так низко пали ханжески добропорядочные граждане Ганнислоу. И они смели судить его? Самодовольные, лицемерные ничтожества. Те же самые люди, которые при виде Джеймса устремлялись к дверям своих домов и прижимали к себе детей, не желая простить ему его грехи, теперь явно не испытывали угрызений совести, выставляя напоказ один из своих грехов на этом позорном представлении.

Когда Джеймс присмотрелся к женщине повнимательнее, он понял, что она не из местных: не похоже, чтобы она была из семьи фермера или шахтера. На ней было синее платье, и даже издалека Джеймс заметил, что оно сшито хорошим портным из качественной ткани. Капор был отделан синей тканью в тон платью. Судя по одежде, женщина не была женой простого рабочего или даже фермера-арендатора. Может быть, одежду раздобыли для того, чтобы выручить более высокую цену на аукционе? Чтобы она выглядела привлекательнее?

– Семь фунтов! – выкрикнул какой-то мужчина. Джеймсу он был незнаком. По внешности его можно было принять за жестянщика или мелкого торговца. Он стоял рядом с крупной лошадью, нагруженной мешками, полными жестяной посуды. Джеймс подумал, что набожные местные жители осудили бы чудовищную затею и возложили бы вину за нее на чужаков и бродяг или на недавно прибывших новых рабочих медных копей. Конечно, их честные и высоконравственные соседи и знакомые никогда не ввязались бы в такое гнусное дело. Не могли быть в этом замешаны и мусульмане, которым Джеймс платил зарплату на шахтах, давал возможность арендовать дома и которые не утруждались снять шляпу при встрече с ним. И уж конечно, бесстрастные жители Корнуолла, исполненные христианского милосердия и человеческого сочувствия, не стали бы принимать участия в этом фарсе.

– Семь фунтов десять пенсов! – выкрикнул очередную цену Сэм Кемпторн, один из арендаторов Джеймса. Он с вожделением смотрел на женщину, в глазах его была неприкрытая похоть. Такое вот христианское милосердие.

– Восемь фунтов! – ответил жестянщик.

– Восемь фунтов десять! Женщина стояла на старой каменной площадке, неподвижная и словно застывшая. Голова ее была опущена, край капора отбрасывал густую тень на лицо. Несмотря на кажущуюся неподвижность незнакомки, Джеймс заметил едва уловимое напряжение плеч при каждом выкрике предлагаемой цены. Женщина напоминала Джеймсу солдата, которого секут за какое-то незначительное нарушение, а он стоически сносит каждый удар плетью.

Позади незнакомки Джеймс увидел хорошо одетого молодого человека, стоящего рядом с Джадом Моуди. Глаза молодого человека были широко раскрыты, по-видимому, от страха. Он вглядывался в толпу, потом буравил Моуди безумным взглядом отчаявшегося человека.

– Смелее, парни! – крикнул старый Моуди толпе и кивнул в сторону молодого человека. – Она чужая здесь и все такое прочее, даже, может быть, пришла издалека. Но она не какая-то шлюха подзаборная, она знатная дама, говорю я вам. Так притворяться невозможно. Это въедается до мозга костей. К тому же она жена джентльмена. Она стоит дороже, чем несколько фунтов, ей-богу. Давайте настоящую цену, разумную цену.

– Тогда дай нам как следует посмотреть на нее! – раздался мужской голос.

Старый Моуди потянул за ошейник, повязанный вокруг шеи женщины, и голова ее ненадолго поднялась.

– Ну-ка, милочка, покажи им себя хорошенько, – сказал он.

Женщина выглядела моложе, чем ожидал Джеймс, ей было лет двадцать пять. Темные волосы едва виднелись под капором. Глаза тоже казались темными, хотя Джеймс не был уверен: он стоял слишком далеко. Женщина снова опустила глаза. Казалось, она была в ужасе. Нет, решил Джеймс, присмотревшись к ней повнимательнее. Страх лишил ее лицо красок, но в плотно сжатых зубах и в плечах, приподнявшихся, когда Моуди потянул за ошейник, был еще и намек на презрение.

Незнакомка дернула шеей и отклонилась назад, отчего Моуди закачался и на мгновение потерял равновесие.

«Молодец, – подумал Джеймс, – молодец».

– Посмотрите, какая женщина! – продолжал Моуди. – Красавица! У нее еще целы все зубы, – добавил он, хлопнув ее снизу по подбородку. – И молодая. Просто создана для того, чтобы согревать постель кого-то из вас. Гляньте сюда. – Аукционист отогнул плащ незнакомки и приглашающе провел рукой по ее платью спереди, где ткань лифа туго обтягивала грудь.

Джеймс сделал шаг вперед, как и Мэг Паддифут, которая отвлеклась от своего пшеничного пудинга, нахмурилась, погрозила аукционисту длинной деревянной ложкой и возмущенно крикнула:

– Эй, убери руки!

Однако хорошо одетый молодой человек уже оттолкнул руку Моуди.

– Не дотрагивайся до нее, – сказал он.

Ветром сдуло плащ с плеча женщины. Муж протянул руку и поправил его. Женщина вздрогнула от его прикосновения.

Как странно, думал Джеймс, что мужчина, бессердечно выставивший свою жену на продажу, как рабыню, хотя бы в такой мелочи проявляет уважение к ней.

– Ах, посмотрите, какая она леди! – сказал Джади. – Она заслуживает, чтобы за нее дали больше, чем жалкую горсть монет, и джентльмен знает это. Вы же не хотите, чтобы она досталась рябым желтокожим парням, не правда ли, сэр?

Муж уставился на Моуди, потом опустил глаза и покачал головой.

– Давайте, парни, – продолжал Моуди. – Кто хочет заплатить за то, чтобы взять в жены настоящую леди? Кто готов выложить двадцать фунтов?

– Двадцать соверенов? Это цена хорошенькой девочки для развлечений, а не для жены!

Толпа разразилась смехом.

– Тогда купи ее себе для развлечения, Нат, – отозвался старый Моуди.

Нат Спраггинс глупо ухмылялся, в то время как другие мужчины ободряюще хлопали его по спине.

– Не-е, моей жене это не понравится, – ответил Нат под общий смех.

– Конечно, не понравится, – отозвалась стоящая рядом миссис Спраггинс. – У тебя, Натти, по ночам не хватает сил вспахать свое поле, куда уж тебе лезть на чужое.

Смех стал еще громче.

– Лучше найди холостяка, Джад Моуди, – раздался женский голос. – Ни одной жене это не понравится, не только Хилди Спраггинс.

– Давайте же, холостяки, – продолжал Моуди. – Кому из вас нужна красивая молодая жена? Уже распечатанная этим милым молодым человеком. Думаю, она умеет ублажить мужчину в постели. Не так ли, сэр?

Молодой человек сердито посмотрел на Моуди, потом отвернулся и ничего не сказал. Ублюдок.

– Даю десять фунтов!

– Чили Краддик, не надо оскорблений. Чтобы настоящая леди грела тебе постель и ублажала тебя за какие-то жалкие десять соверенов? Не смеши меня! Честное слово, она стоит по крайней мере столько же, сколько твоя лучшая лошадь. Ну, да ладно... Кто еще предложит цену? Давайте, парни, шевелитесь! Назовите мне настоящую цену. Кто даст двадцать монет?

– А почему он ее продает? – раздался сквозь гам мужской голос. – Может быть, она ведьма или у нее что-то не так? Почему этот парень так хочет от нее избавиться?

– Ты, Джакоб, знаешь, как это бывает, – ответил Моуди. – Если каждую ночь у тебя одна и та же женщина, она надоедает. Хочется разнообразия и все такое. Так что этот милый джентльмен хочет отдать ее вам за хорошую цену и осчастливить одного из вас. Так кто же будет тем счастливчиком?

Джеймс нахмурился, услышав непристойность. Однако он был еще большим ублюдком, чем негодяй муж, так что неудивительно, что ему в голову пришла грязная мысль.

Джеймс внимательнее присмотрелся к привязанной женщине. Действительно ли она знатная дама? Женщина его круга? Он никогда не слышал, чтобы дворяне продавали жен. Муж выглядел богатым, хорошо одетым. Держался он скромно, даже немного скованно.

Каким человеком надо быть, чтобы сотворить такое с собственной женой? Как он может так легко отказаться от нее, прилюдно унизить? А как же его клятвы? Честь?

Джеймс внезапно опомнился, пораженный нелепостью своих суровых оценок, и невесело усмехнулся. Кто он такой, чтобы судить о чести мужчины? Какое он имеет право осуждать другого мужчину за его отношение к жене? Что из того, что молодой человек собирается походя бросить ее? Что из того, что он ее публично унижает? Что из того, что он глуп и не понимает, как повезло ему, когда она ему досталась, и как пуста может быть жизнь мужчины без жены? Ну и что? Все это не имеет к Джеймсу никакого отношения и его не волнует.

– Может быть, Большой Уилл? – раздался женский голос. – Он хоть сможет попользоваться женой, ведь его наверняка никто больше не захочет!

Толпа опять взорвалась хохотом. Джеймс заметил внезапное движение на противоположной стороне площади, где стоял громадный Уилл Сайке, кузнец Ганнислоу, и глазел на женщину, которую держали на ошейнике. Его мускулистые, до плеч обнаженные руки, поросшие черными волосами, покрытые сажей, жиром и бог знает чем еще, были сложены на могучей груди.

– Ну как, Большой Уилл? – спросил Моуди, когда несколько мужчин вытолкнули вперед огромного детину. – На какую глупость ты опять потратишься? А здесь милая, мягкая женщина ждет не дождется твоих нежных ласк.

Кузнец, разинув рот, уставился на молодую женщину. Большой Уилл Сайке всю жизнь жил в Ганнислоу и всегда был хорошим кузнецом, но его рост, недостаток ума и своеобразное представление о чистоплотности много лет делали его мишенью для шуток местных острословов. Женщины издалека его дразнили, но близко ни одна не подходила.

– Что скажешь, Уилл? – начал его обхаживать старый Моуди. – Наконец у тебя будет своя собственная жена. К тому же настоящая дама.

Большой Уилл облизнул губы, и у Джеймса свело желудок. Было ли ему жаль женщину? Заинтересовала ли она его? Нет. То, что с ней происходило, его совсем не касалось. Ему безразлично, что молодой муж оказался первостатейным хамом, который позволил этому огромному слюнявому животному с вожделением смотреть на свою жену и был готов передать свою ответственность за нее тому, кто больше заплатит. Был ли Джеймс так уж уверен в своем чувстве чести? Верил ли он действительно, что сам не был способен на подобную подлость?

Что за глупые мысли, учитывая то, что его грех гораздо более тяжкий.

Другие мужчины тоже начали убеждать Большого Уилла, и тот подошел поближе к возвышению.

– За двадцать фунтов она станет твоей, – Моуди. – Выгодная будет покупка. Видит Бог, лучшей ты никогда не сделаешь.

– Это же куча денег, – сказал Большой Уилл, медленно покачивая головой из стороны в сторону.

– Но не для такого человека, как ты, Уилл, – Моуди. – У тебя немало припрятано. Ты прилично зарабатываешь в своей кузне. И все в округе знают, что ты и полпенни не истратил за годы. К тому же посмотри на нее, парень. Посмотри на нее!

Большой Уилл продолжал не отрываясь смотреть, а женщины в толпе захихикали и снова начали долбить по своим жестяным котелкам.

– Уилл! Уилл! Уилл! – кричали мужчины в такт ударам по котелкам.

Уилл обернулся лицом к толпе и ухмылялся, явно довольный тем, что оказался в центре внимания.

– Уилл! Уилл! Уилл!

Площадь сотрясалась от адского грохота, так что у Джеймса вибрировали подошвы ботинок.

– Уилл! Уилл! Уилл!

С каждым выкриком и ударом по котелкам толпа немного продвигалась вперед, постепенно окружая возвышение. На площадь стали подходить еще любопытные, и на Джеймса начали напирать сзади. Ему стоило трудов удерживать равновесие, когда толпа толкала и толкала вперед, в том же ритме, в каком гремели котелки и сотни голосов скандировали:

– Уилл! Уилл! Уилл!

Наконец великан кивнул и повернулся к аукционисту. Старый Моуди поднял руку, прося тишины, и грохот котелков постепенно прекратился.

– Хорошо, – сказал Уилл своим низким, невыразительным голосом. Он по-прежнему с вожделением косился на женщину, которая стояла неподвижно, как жена Лота. Пока была суматоха, она ни разу не подняла голову. – Значит, двадцать монет.

В толпе послышались одобрительные возгласы и смех, которые опять заглушил стук котелков. Джеймс с изумлением огляделся, пораженный тем, что люди, большинство из которых он знал всю жизнь, так хотели, чтобы эта незнакомая молодая женщина оказалась в грязных мясистых руках Уилла Сайкса. Они готовы были допустить это. И более того, они с восторгом добивались, чтобы это произошло.

Взгляд Джеймса устремился к женщине и ее мужу. Она стояла прямо и неподвижно под усиливающимся ветром, голова ее была по-прежнему опущена, руки крепко сжаты спереди, и только их дрожь выдавала ее страдания. Джеймсу редко приходилось быть свидетелем такого мужества даже на поле боя в Испании. Негодяй муж не собирался препятствовать тому, что должно было произойти. Молодой болван не пошевелил пальцем, чтобы остановить это.

Джаду Моуди понадобилось несколько минут, чтобы утихомирить охрипшую толпу.

– Уилл Сайке дает двадцать фунтов, – наконец удалось ему сказать. – Может быть, кто-нибудь даст больше?

Тишина, наступившая после вопроса аукциониста, как французский штык ударила Джеймса в живот. Боже милостивый, что ж это такое с ним происходит? Он не знает эту женщину. Ему нет дела до того, что с ней случится. Его это совсем не касается. Если молодую женщину собираются продать – продать, Господи сохрани! – самому отвратительному мужчине во всем Корнуолле, значит, так тому и быть. Джеймса это не касается.

Женщина все еще не поднимала голову. Она не представляла, какая судьба ее ждет. Не имела понятия. Джеймс оторвал взгляд от нее и посмотрел на мужа. Мужчина побледнел и выглядел так, как будто ему сейчас станет плохо от одного вида Большого Уилла. Однако он ничего не сказал.

Пора было уходить. Джеймс не имел ни малейшего желания смотреть конец этой отвратительной маленькой драмы.

Однако он все не уходил.

– Кто-нибудь даст больше? – повторил Моуди.

В животе у Джеймса кишки собрались в тугой узел. Взгляд его скользил по ухмыляющейся, смеющейся толпе, которую подстегивали ветер и возбуждение от торгов, как будто это какой-то языческий ритуал.

Джеймс еще раз глянул на привязанную женщину, неподвижную и дрожащую перед возбужденной толпой. Проклятие!

– Если больше никто не предложит цену повыше, то леди будет продана...

– Я даю сто фунтов!

Толпа издала возглас изумления, после чего повисла зловещая тишина. Верити Озборн Расселл подняла голову впервые с тех пор, как взошла на помост.

Сборище на рыночной площади оказалось несопоставимо меньше той чудовищной орды, какую Верити представляла себе. Она их, конечно, видела, когда Гилберт привел ее на площадь. Однако, как только ей на шею надели ошейник, все переменилось. Толпа росла и превращалась во враждебное, насмехающееся сборище. Посмотреть на этих людей означало для Верити тоже, что признать реальность всего происходящего, а она не могла решиться на это. Поэтому она твердо отказывалась поднимать глаза.

Верити казалось, что на нее уставились тысячи любопытных глаз, осматривающих ее с головы до пят, похотливо ощупывающих ее так же реально, как мерзкие руки аукциониста. Выкрики толпы настолько усилились, что Верити почувствовала, как усыхает под чудовищной тяжестью этого жуткого общего голоса.

И еще оглушительный грохот сотни металлических барабанов. В какой-то момент Верити почудилось, что все палки и ложки, которыми толпа долбила по котелкам, будут направлены на нее. Она всерьез опасалась за свою жизнь.

Однако теперь Верити больше не интересовала толпу. Все глаза повернулись в сторону высокого темноволосого мужчины, стоявшего позади собравшихся. По-видимому, именно этот человек предложил за нее сто фунтов.

Мужчина надел на голову черную шляпу с высокой тульей, и для толпы это словно послужило сигналом. Они расступились перед ним, как Красное море перед посохом Моисея. Мужчина не двинулся с места, но, казалось, смотрел прямо на Верити. Неодолимый трепет мрачного предчувствия пробежал у нее по спине. Кошмар еще не кончился.

– Ну что ж, – промолвил в тишине аукционист. Он больше не был живым, добродушно подшучивающим торговцем, голос его стал нерешительным, почти неестественным. – Сто фунтов от лорда Харкнесса.

Лорд Харкнесс? Он титулованный джентльмен? Благородный человек? Слабая надежда зародилась в душе Верити. Может быть, он пришел, чтобы прекратить эту чудовищную торговлю? Может быть, он настоящий джентльмен и не позволит продолжать этот кошмар? Может быть, он собирается привести Гилберта в чувство, заставить его осознать, что он делает? Нет. Пристальный взгляд незнакомца был сосредоточен на Верити. Не на беспутной толпе, которая над ней издевалась. Не на омерзительном аукционисте. Не на Гилберте. Его интересовала только Верити. Этот дворянин не спаситель. Он дал за нее свою цену. Он собирается купить ее.

– Не думаю, что кто-то даст цену больше, чем его милость, а? – сказал аукционист. Немного помолчав, он продолжил: – Леди продана лорду Харкнессу за достойную сумму в сто фунтов.

Продана. Верити снова охватил ужас, сердце бешено колотилось. Ее продали. Продали.

Это слово звенело у нее в ушах громче, чем стук десяти тысяч железных барабанов, заглушая все, что произошло раньше. Продана.

Это невозможно. Ради всего святого, ведь сейчас девятнадцатый век! Такого просто не бывает в наше время, в современной, просвещенной Британии!

И все-таки ее продали. Как лошадь в «Таттерсоллз». Как капор с витрины модистки или леденец в кондитерской. Как рабыню.

Верити услышала у себя за спиной, как с облегчением вздохнул Гилберт. Она продана, а ее муж чувствует облегчение. Потому что наконец от нее избавился? Потому что передаст ее дворянину, а не местному кузнецу? Или потому что получит сто фунтов вместо каких-то жалких двадцати?

Какая разница? Теперь все, что касается Гилберта, не имеет никакого значения.

Верити сосредоточилась на темноволосом незнакомце, проходящем к ней сквозь толпу. Шляпа затеняла его лицо, так что женщине не удавалось его как следует рассмотреть. Зато в его манере двигаться было нечто поразительное: почти угрожающая животная грация, властная самоуверенность. Лишающее сил молчание толпы сменилось приглушенным шепотом, когда он двинулся к возвышению. Те, мимо кого он проходил, смотрели на него разинув рты, широко раскрытыми глазами и отступали назад, как будто боялись оказаться слишком близко к нему. Соседи подталкивали друг друга локтями и шептались. Дети прижимались к родителям. Некоторые показывали на него пальцами и нервно хихикали.

Мужчина не обращал на их реакцию никакого внимания и продвигался вперед. Он выглядел заносчивым, надменным, и можно было предположить, что у них были основания его бояться.

Верити следила за его раздражающе медленным приближением, и каждая мышца ее и без того напряженного тела натягивалась еще сильнее, пока женщина не задрожала, как натянутая тетива лука. Она сделала едва уловимое инстинктивное движение к Гилберту, но от мужа для нее теперь не было никакой пользы. По правде говоря, от него и раньше не было толку. Тоненькие ниточки, которые прежде связывали их, ослабли в тот момент, когда Гилберт надел ошейник на ее шею, и вовсе порвались, как только было произнесено одно-единственное слово: «Продана».

Верити еще крепче сжала руки, напрягла локти и колени, пытаясь контролировать свое тело. Но чем сильнее она напрягалась, тем больше дрожала. Она не могла преодолеть себя и перестать трястись.

Мужчина все так же медленно шел через площадь. Верити услышала несколько приглушенных восклицаний:

– Лорд Хартлесс. \Хартлесс (heartless) означает «бессердечный».\

Аукционист же точно назвал его «Харкнесс».

Просто ее собственный страх переделал это имя в нечто устрашающее.

И тем не менее как же люди его боятся! Кто он такой? И неужели ее действительно, как отборный кусок конины, передадут этому странному мужчине, который, кажется, внушает ужас всем, кто его знает?

Продана.

Верити никак не могла остановить дрожь. Ее трясло всю: внизу, в животе, так, что даже тошнило, и вверху, в горле, не давая глотнуть. Она пыталась прекратить это, сдержать дрожь, но вышло даже хуже. Каждая мышца была настолько напряжена, что Верити начала ощущать липкую влагу испарины, появившейся от ее отчаянных усилий. Нижняя юбка прилипла к ногам, и тоненькая струйка пота стекала сзади по шее. Ветер остужал влажную кожу. Верити продолжала дрожать. Все ее тело неудержимо сотрясалось. Ей казалось, что остановить эту дрожь невозможно.

Надо взять себя в руки. Она не должна показать свой страх этому человеку, потому что, возможно, ему именно это и нужно. Она поплотнее закуталась в плащ.

Когда мужчина подошел к помосту, Верити впервые увидела его лицо. Оно было грубое, худое и хмурое. Тяжелые черные брови наползали на ярко-синие глаза, которые как будто пронзали ее насквозь и приковывали к месту. Когда мужчина наконец перевел взгляд на Гилберта, Верити прерывисто вздохнула. Сердце громыхало у нее в ушах. Конечно, он услышит и поймет, как она боится.

– Вы муж? – спросил мужчина низким голосом, правильно выговаривая слова.

Верити услышала у себя за спиной шарканье и ответ:

– Да.

– Вы хотите от нее избавиться?

– Да.

В этот момент Верити захлестнула волна злости, которая почти уничтожила страх. Если бы ей удалось, она бы развернулась и надавала Гилберту пощечин. Как он посмел избавиться от нее? Она никогда не хотела за него замуж. Этот брак устроили их родители, еще до того как Верити и Гилберт увидели друг друга. Откровенно говоря, за прошедшие два нескончаемых года у нее часто возникало желание избавиться от этого брака и от Гилберта. Однако она не позволила себе сделать это только потому, что ей так хочется.

– И вы продадите мне ее за сто фунтов? – спросил темный человек.

Гилберт сделал шаг вперед и оказался рядом с Верити. Не поворачиваясь, она скосила глаза в сторону мужа. Он снял шляпу и пятерней провел по своим светлым волосам.

– Ну... это... – Гилберт помолчал, пригладил волосы, снова водрузил на голову шляпу, повернув ее так, чтобы выглядеть дерзким, потом бросил взгляд на Верити. – За сто фунтов вы можете взять женщину, – сказал он. – Еще сто фунтов за ее вещи.

Верити услышала, как темный человек резко втянул в себя воздух.

– Еще сто фунтов? – произнес он с металлом в голосе.

– Это... это выгодная покупка, понимаете, у меня в экипаже сундук с ее вещами. За сто фунтов она может взять их с собой. Это честная цена. Одеть ее будет стоить дороже, не правда ли?

Темноволосый незнакомец смотрел на Гилберта с такой неприязнью, что мог, наверное, спалить его одним взглядом. Верити содрогнулась и крепче вцепилась в плащ.

Казалось, прошло несколько минут, прежде чем мужчина полез в карман плаща и достал оттуда кошелек. Он быстро ощупал его и грубо швырнул Гилберту.

– На, подавись, – сказал незнакомец. – Здесь больше двухсот фунтов. Забирай их и проваливай. Сундук оставь.

Гилберт положил кошелек в карман и подошел поближе к Верити, которая еще не в состоянии была даже шевельнуться.

– Хорошо, – сказал он. – Я уйду. Верити, я...

– Постойте, джентльмены, – прервал аукционист. – Вы же не можете вот так просто взять покупку и уйти. Надо обоим сначала подписать бумаги.

– Ах да, конечно, – предложил Гилберт, все еще глядя на Верити. – Чуть не забыл.

– Идите за мной, – сказал аукционист.

Они с Гилбертом пошли к задней части помоста. Верити, наверное, тоже должна была идти с ними, но она не могла двинуться с места. Дрожь постепенно прекратилась, но теперь Верити была не в состоянии шевельнуться. Она стояла окаменелая, как статуя, ноги как будто приросли к месту. Если бы она могла сделать хоть один шаг, тогда сделала бы и второй, и третий, а потом побежала бы и убежала прочь. Прочь от этого кошмара.

Но она не могла сдвинуться с места.

– Подождите! – Темноволосый незнакомец сделал пару шагов и оказался прямо перед Верити. Он протянул к ней руку, и в груди у Верити замерло сердце, но мужчина взялся за ошейник. – В этом нет необходимости, – сказал он, после чего освободил шею Верити и швырнул ошейник вниз, в толпу.