Тотчас мужик отогнёт хер пальцами книзу — вроде курок оттянет — и отпустит. Залупа — чипц! — о живот. Тут-то и прыг Полинька и двое через верёвку. Краса голая оставит их рычаги на время и ручку под третий: яйца в горсть, залупа ввысь! Зевом сахарным садись!

Мужик: «Пожалуйте. Только просим прощеньица, что мы голей голи». А она: «Въезжай без пароли! В чести не наряд, а размер в аккурат». И приступают, чтоб не скучали ладонь по хлопку, пупок по пупку. Те два тоже даром не смотрят, каждого ждёт своё участие.

А сколько люди сраму приврут про это! Плеваться надоест. Как только не клевещут на Полиньку и Разлучонского. И хоть кто указал бы поимённо: такому-то они намазали хер горчицей. Шиш укажут в носовом платочке. Не подтверждено ни про горчицу, ни про отрезание, но валят на Разлучонского: от него-де у нас такое изгальство над стыдом! Чего не было ни в Колтубановке, ни в Бабаках — теперь иди и наблюдай. Пожилой человек может держать своего в горсти и сказать женщине: «Хотите семечек?»

Хорошо, но кто постарее, знают, от кого это и подобное стало в ходу. Приезжал к нам в белых перчатках из кожи — первосортной дороже. И на Умётном разъезде его навидались, и на станции Приделочной. Сообразили, чья личность на портретах. Эта самая, мол, голова с бородой и носит корону. Не кто, как государь-миротворец наведывается в наши просторы.

Себя он велел считать за учёного из астрономов. Езжу, дескать, — с горы Крутышки звёзды просматривать. Поселялся в поместье, откудова тогда сады тянулись почти до горы. Пойдёт в ту сторону да свернёт на пчельник. Яблони стояли кругом, там-сям трава поднималась; чистота. Над колодами — гуд гудом от пчёл, у летков роятся-золотятся. Пасечник в лаптях выбежит: так и упал бы в ноги гостю. А тот запретил. «Я для вас, — наказывал всем нашим, — обыкновенно Александр Александрович».

Ну, и соблюдалось. Согнётся пасечник до земли: «Здравия вам и радости, Лексан Лексаныч!» Дочку зовёт. А её звать не надо, она уж тут — клонится, цветочки для гостя собирает-крутится, сверкает икрами. Он гладь-погладь бороду; усмешечка. Идут он и она в дом. Встанут друг перед другом, напрямки глядят друг дружке в глаза и раздеваются неспешно в молчании. Оголятся целиком: ни лоскутка, ни нитки, полная наглядность всего.

Она с привздохом: «Ох, Лексан Лексаныч, не томите!» У него набряк и лениво вздымается. Александрыч ладонью его поддерживает и поясняет, вроде как оно для девоньки впервой: «Это гусь-гусёк молодой. Вишь, вытянул шею — наклеваться хочет до сытости, до отрыжки. Но не время ещё кормить его».

Оба наденут на открытые тела балахоны: свободные, из льняного полотна. За руки взямшись, выходят из дома под солнечный жар. А как раз та пора, когда в бору цветут богун, толокнянка, медвежьи ушки — летят пчёлы добывать с них.

Пасечник у крыльца кланяется: «Лексан Лексаныч! Само солнышко для нас не столь дорого, как вы!» А тот: «Не дозволишь потрудиться?» Какой будет ответ, известно. Не раз уже делалось, и пасечник хоть и в лаптях, да не лапоть. Знает, каким слушать ухом и царя и нечистого духа. Согнулся, позыркивает из-под бровей, а рубаха открыла грудь бурую — как бани не видала. «Вашим трудом лишь и живём!» — и приносит чурбаны, пустые внутри. Серёдка была гнилая, и её всю выдолбили.

Гость берёт два этих дупляка на плечи, третий дочь пасечника несёт. Отойдут в бор, да где кустарник цветёт, повесят на сучья. Александрыч: «Зачем пчеле далеко летать? Пусть и тут заведётся». А девушка на него во все глаза: как в конце поста глядят на пышки с маслом. «Ах, до чего вы простой и честный житель! Работа вам — счастье, и последнее отдадите богомольцу!»

У него прихоть — таким представать, и от услады он чуть не облизнётся. Сгребёт её — и щупать! Она повизгивает, тесней льнёт, а он вопрос задаёт: «Ты не лукавишь?» — «Какое — лукавить, когда мне в навести да вправить!» Александрыч: «Го-го-го-о!!!» — разгогочется басом. Возьмутся за руки и во всю прыть к пчельнику. От бега белые балахоны раздуются: два паруса летят.

А под яблонями у колод теперь развёрнут ковёр, на него постелены перины. Тут же на травке — поднос, на нём два заварочных чайника. Оба из наилучшего фарфора, но в них не чай, а свежий мёд.

Приспевшие из бора скинут балахоны, Александрыч пальцем на чайники: «Ещё два гусика-гуська! Только носы короче». Девушка на перину скок, уселась, смехом залилась: «Короче! короче! — и смотрит на третьего гуська. — Вот где гусик носат — табакерочке рад!» — ножки вразъём — показывает её, ладошками грудки поглаживает.

Александрыч вмиг рядом сел. Возьмёт чайник, пососёт из носика мёд — ей даёт. Она пососала, другой чайник взяла, подносит к его рту. Потом целуются медовыми губами. Она, счастьем опалена, как примется носы чмокать-сосать! На третьем гуське особливо задержится...

Но могут и по-иному начать. Сядут напротив друг друга, он торчащим шевельнёт: «Гусь-дубов-оголовок на долбёжку ловок!» — «Не сразу», — она задом к нему повернись, окорочками подрагивает: «Зырь на балабончики до слезы на кончике!» Он: «Жмурюсь — нет сладу терпеть! Разболелся-болит!» — «И моя огнём горит! Ай, замучил аппетит!» — ответит ему, тут он и вправит: «В межеулке елок — в нём увязнул ходок. Тяну напопятно, а он обратно!»

Займутся размашисто. Солнце во всю щедрость рассиялось, пчёлы по колодам ползут, к леткам и от летков летят: воздух — одно гуденье. Но никакая пчела голых тел не тронет. Хотя оба привлекают и беспокоят потным духом и горячей работой: туда-сюда, туда-сюда друг с дружкой. Однако пчёлы к ним добры. За это Александрыч уважал себя — выше всех пределов гордости. Вот, мол, какое у меня влияние: тыщи жал могут вонзиться, а я без опаски — и ни единое не кольнёт! Чтобы убеждаться в своём авторитете, он и выбрал пчельник для скромного рая.

Гордился, а другой человек тишком смеялся. Пасечник. Было ему родственно то, что называют у нас некошной силой. Через неё делал. Так наворожит — не только пчела не ужалит, хоть подмышкой держи её, — а коли надо, волчица придёт из лесу: за курицу яйца высиживать.

Оттого ему перед царём теряться, что мухомор обходить. Царские вкусы вызнал и заполучил миротворца в силки. Холил его самомнение, как умный едок овечку. Царь наотдыхается — одарит его с дочкой. Нажился пасечник поболе, чем порядочно.

Однажды зимует Александрыч в тёплой Ливадии, а ему телеграммку. Шифр, как и следует. Расшифровал: родился сынок незаконный! У царя сердце ворохнись. Велел поставить у нас дорогой дом бельведер, во владение сыну. Но с ним не видался, и тот так и вырос под фамилией Разлучонский. От деда-пасечника унаследовал способности и тайны, но стал и гораздо больше понимать. Пропускал года мимо себя: прибавится изредка седой волос, но здоровье нерушимо.

Жил безвредно, в разврате не погрязал, хотя поневоле бывал свидетелем. Увидит безобразие — и качает головой-то, качает. Тяжело ему: словно как и на нём причастность. От былых приездов родителя взяли-то наши пример. Но сам Разлучонский — живая совесть! Ни одной замужней не коснётся: без согласия мужа. А если приголубит чью невесту — жениху не узнать, ни в толчке не понять. Оставит её Разлучонский, после омовения, в прежней целости.

Доброту насаждал вокруг себя. При нём служил парнишечка Артюха Долгоногов, так Разлучонский ему: «Почему, скажи, ты не даёшь мне самому воду с колодца носить?» Артюха только и моргнёт, язык в щёку упрёт. А Разлучонский: «Как хочешь, но я завтра сам выберу кролика на обед». Родитель разве что любил притвориться простым, а сын и в самом деле знал наизусть поговорку: «Пиво пей, да не плещи. На ночь ешь пустые щи».

Уже не было на этом свете родителя и матери и другой родни. В Питере новый царь кушал яйцо всмятку золотой ложечкой. Ему насоветовали взять Разлучонского в столицу и запрячь в политику. Из разных выгодных расчётов замыслили посадить его на трон в кое-какой стране. Послал царь за ним — ан дела! Того с полмесяца дома нет: пропал. Царь своей рукой вывел на докладе две палочки и поперёк перечеркнул — «Н» написал. «Найти!»

А люди, о том не зная, живут как жили. Так же и Полинька в Питере — дочка фельдмаршала — думать не думала про наши места. Выдана замуж за японского вельможу и катит с ним вагоном первого класса: чтобы, проехав Сибирь, уплыть на корабле к мужу на родину. Он богат так уж богат! но — пузатый. Как только не перетягивал брюхо! давил-вжимал механикой всякой. Плюнул да утюгом калёным по пупку. И спроворил себе. Сталась необходимость носить на пупке грелку со льдом. Придумывал, как бы это показать веселее, и всё не раздевался перед женой. Наконец-то в спальном купе говорит ей по-французски: он-де у меня извергается, словно вулканчик, а проще сказать — стреляет, как бутылка шампанского при откупорке. Потому, мол, я ношу на себе лёд. Шампанское без льда — всё равно что поцелуи беззубых.

Снял верхнее и исподнее — Полинька глядит на грелку, но боле — на другое. И это размер? Таким только флаконец с духами затыкать. А муж берёт бутылку шампанского из ведёрка: «Ляжем, выпив сорт „Клико“, чтоб пошло у нас легко. Грелку сдвинем мы в сторонку и опробуем воронку».

Она раскинулась и не знает: предвкушать или сомневаться. Улёгся вельможа на неё всем брюхом — и что? Лежит она будто под барабаном, а кошелёк даром на виду: пальцу до портмонета, как прощанию до привета. Она мужу: «Эх, ты! Переморозил шампанское — бокал не наполнить». Он слез: хоть, мол, бутылку откупорю. Выхлебал три и кувырк: повалился на брюхо, как убитый барабанщик на барабан.

Полинька сошла с поезда на станции Казань, велела носильщикам багаж повынести. Наняла извозчиков: одного с пролёткой, второго с подводой, для багажа. Приехала на пристань, взошла на пароход — и вниз по Волге. Верила в свою звезду. Раз-де случилась с замужеством осечка, а пыл к охоте дудкой не выдуло: будет мне дикое что-нибудь в сюрприз.

Расположилась в дорогой каюте, окно открыто на верхнюю палубу. Тут чей-то голос густой запел:

Кто из нас ненасытней на мзду?

Всадник я или взнузданный конь?

Скачки остро-пьянящий огонь

Взмылит нас и обуглит узду...

Полинька скорей на палубу прогуляться. Ага, вот он: виновник беспокойства. Ростом не взял, но до чего крепко сколочен! Лицом груб, а по одежде — ихо благородие. Поклонился ей: «Простите, — говорит, — я не выношу долго без скачки». Она: «Я в и сама дала закусить удила. Сперва бы только записать про узду — не станет ли от обещания смешно?» Он думает: «Ишь, как охота выставить на смех!» Дюжий-то дюжий, но поистаскан: знал за собой грех сырости. Ладно, к чему грех помнить, когда сама добродетель перед тобой — увлекающа до опупенья! Заметил её с палубы, когда она ещё на причале была.

Заходит к ней в каюту. По стенкам — зеркала, и потолок — зеркало. Между зеркал — ковры красные с будто примешанным дёгтем: как кровь жеребца-перестарка.

Пароход плицами по воде: шлёп-шлёп... тогда было главное не скорость, а угождение красотой богатым-то господам. Чтобы плыли не спешили, а знакомились и жили.

Она глядит на него искоса и будто сама себе: «На борова зла, не встретила ли козла?» А он: «Фрол не козёл, да рог приберёг». Она глазками поиграла: «Фрол за побаску, кунка на ласку, втык на подмашку — и оба врастяжку. Припотели, дух переводят». Он: «Я чаю — перепились чаю». Полинька позвонила в звонок, чай с ромом принесли. Она усмехается: «На чаю голом не прожить Фролом. Станете Фролкой — кладь забыл под полкой».

Ему, ой, не нравится! Так-де и накликает. «Представлюсь, — говорит ей, — по титулу: тайный советник Егерь». Она себе: «Эка сразил! Мой отец повыше». Верно. Однако знатностью этот человек был родовитее её папаши. Но уж и беспутный! А пролаза такой, что ему поручали разные скользкие дела вплоть до заграницы. Управится, как спящего льва обреет. Не упускал и с некошной силой спознаваться, даже живал у эскимосов — от шаманов хитрое перенять. Теперь на него возложили: задом наперёд на дуб влезть, но найти Разлучонского! Егерь как раз и был на пути к нам: личность та, что когда и не в баню идёт, — всякий свежий веник понюхает.

«Хм, хм, — эдак сановито похмыкал и начал: — я, как вы знаете, песельник — так отчего нам не пить чай без утайки навершника и балалайки?» Она головой тряхни. «Только меня, — говорит, — не считать повинной, коли будет недлинный». Этого ущерба он не имел и давай пуговицы расстёгивать.

Отразили зеркала два тела: одно белее белил, второе — заматерелое, с курчавостью и по груди и на лопатках. Чаёвничают пока вприглядку. Полиньку отвернуться не тянет, но она не хочет и от строгости отступить. «Если, — говорит, — вам желательно: грудью на живот, да из кулака в рот — этого не будет!» Он: «Зачем же такие неприличности?» Из стакана отхлебнул, её по гладкой ляжке похлопал. «Вижу, — говорит, — зев макова цвету просит конфету!» Она: «До времени, чай, не прольёте чай?» Он аж рыкнул в стакан от досады.

Полинька сути не поняла. Упала на спинку, ножки ввысь, ручками их в обним и на титярки, лодыжки скрестила. Оторвись, глаз! Промеж ляжек — зев-цветок, намедованный роток! Выпуклил губки для радостной влупки. Егерь — стакан на столик, возвысился над ней: и только совать забубённого, а чай уж и пролит на простыню накрахмаленну. Она личико скриви: фи, скучный!

А ему не за голову же себя хватать. «Что ж, — говорит, — упадёт когда-никогда и конёк ломовой на улице Столбовой. Но не приходится раз на разок! Сядет девушка на возок — ломовому ль не впору вывезти в гору?» Она глянула, как опивками плеснула. Он через то лишь и стерпел, что дал себе клятву: «Перебью конфуз успехом — или пусть мне...» Какую-де кару бы подобрать? И придумал: «Или из всех колбас мне одну гороховую есть!»

Сказал в мыслях, а они строятся рядок к рядку. Перемешал их, а они опять в свой порядок. Ну, пусть по нему и идёт!

Говорит Полиньке: «Я еду к человеку самой благородной крови. Он окружён тайной, но мне известно: такой красивейшей, как вы, он не видел». Другая бы слушала — и Полинька уши не заткнула. Он ей лести наплёл, да давай о Разлучонском: царский, мол, отпрыск, мечтатель. «В мечтах у него, — говорит, — беспременно девушки. Ужасно горяч!» Знать этого не знал, а сказал, чтобы её разжечь. В мыслях у него было: ежели мужчину искать вдвоём с прелестницей — скорее найдётся. Это одно. А второе: пока-де он отыщется, будет у меня не один момент толкнуть забубённого на подвиг.

Таким вооружился расчётом. А Полинька что? Не к японцу же ей назад. Как верила, так и верит: её звезда знает, куда вести. «Буду ль я в силах её не слушаться?» — с этим вздохом и вступи в сговор.

Оба сошли с парохода в Самаре. Егерь помчался в наши места на перекладных, а она с багажом должна приспеть следом: под видом его супруги.

Проехал он Колтубановку, глядит кругом: «Ай, да поля! Ай, да лето! Блаженство!» Рожь озимая начинает смуглеть, ячмень вызревает, пшеничка вот-вот дождётся серпа. Свезли лошадки к реке: по берегу трава гусиная лапка цветёт, на другой стороне табун разбрёлся по выгону, а дале видно поместье Разлучонского.

Перед воротами встречает прислужник Артюха, парнишечка кудрявый. Он уж оповещён: важный человек послан правительством. Тот смотрит пытливо. Выбрал себе в доме комнату, велел несколько приготовить для жены. Потом пообедал и Артюхе: чуется, дескать, что хозяина кто-то похитил, а того проще — убил.

Артюха поклонился четыре раза кряду и говорит: «Как барин пропали, так на другую ночь одна из ихних коров отелилась». — «И что?» — «С телёнком всё ладно. Хороший». — «Так и к чему ты это?» Парнишка объяснил: умные, мол, люди говорят — если бы барина обидели или лишили жизни, телёнок был бы с двумя головами. «Наш хозяин таковский! Поди его обидь, когда он сквозь три каменных стены пройдёт, и ни одна не повалится».

Егерь: «Мог бы он сделать, чтобы стены повалились, сквозь них и проходить было в не надо. Но у нас пока беседа о другом: куда он делся-то? Вижу, что знаешь. Гляди не упусти награду! Сам царь даст тебе сукна на сюртук».

Артюха заморгал, рот приоткрыл. «Хорошо бы, — говорит, — и саржи на подкладку». — «Даст и саржи». Тут парнишка замер на месте. А Егерь: «Будешь задумываться — другие скажут. Да и знаешь ли ты чего?» Тот кивнул. «Как вы, — говорит, — ваше высокородие, обещаете про сюртук, так и барин грозился перейти в простую жизнь. Стану, дескать, жить как птицы. А у нас невдали есть лесное место, где бьют из земли родники. Зовут его Пивная Пипень. Там обитают птицы и зверьки, какие прежде были барышни и офицеры. Колдовство их уделало. Куда ж ещё барину удалиться, как не к ним? У них и гнездо себе изготовил».

Что парень рассказал, вовсе не касалось Пивной Пипени. Народ любит слухи тасовать и путать и уж больно охоч менять географию. Барышни и офицеры — жертвы колдовства — обретались в месте по названию Лесистый Кутак, а до него от Пивной Пипени восемьдесят вёрст с гаком. Но Егерь услышал рассказ впервой. Верь не верь — бери на заметку. Думает: «Одна условная вероятность уже есть». Приметил ещё: парнишка нет-нет да в окно зырк! За окном баба развешивает бельё. Рослая, видная. Наклонится к тазу за стираной вещью: то-то окорока! Если в не юбка, вовсе было бы загляденье. У самой что ни на есть раскормленной кобылы они похудее.

Егерь: кто, мол, такая? Артюха глаза прячет, зарумянился, как девушка. «По хозяйству служит. Галя Непьющая — имя ей». — «По родителю это или прозвана?» Артюха: «Раз она вино и бражку не принимает, а воды пьёт самую малость, то, видать, прозвана». Егерю интересно: почему она воды-то пьёт мало? Парень в ответ: «Уж очень могучая телом. Говорят, нутро у неё будто пеклом горит и силу сушит-смиряет. Но если она напьётся вволю, угасит пекло — жди погибели. Может мужика в страстях до смерти допечь».

Егерь глубже вникает: «Семейная она?» — «Теперь-то, кажись, и так. Недавно пустила в избу чужака, а то одна жила». — «Что знаешь о чужаке?» Артюха пораскинул умом. «В летах человек, ходит горбится. Ворожить горазд. Этим и достигает, что удаётся ему Галю пронять. А то — была бы ей утеха от такого худосочного? Небось, люди зря не скажут: не стала корова молоко давать, а он пошептал — и она снова здорова. Всей деревне угодил — сколько уже вылечил порченой скотины».

Но Егерю интереснее то, как знахарь доводит женщину до счастья. Смотрит в окно: Галя пошла куда-то. «Не домой она?» — «Домой», — Артюха ему. «Далеко живёт?» — «Куда ближе — прямо за садом». Егерь ещё спросил о том, о сём, велел подать шляпу с пером страуса — и к Гале. Она на дворе у себя, возле телеги. Ось смазывает — и нагнулась к плошке с дёгтем. Чтобы юбку не запятнать, задрала её, подол подоткнула за опояску.

Гость чего прекрасного ни навидался — а тут и дышать забыл. Два кургана ворочаются! Он себе: «На эдакие валы не взвезут и волы! Вот была в благодать — эту крепость занять».

Галя его увидала, спохватилась и расправила юбку. Он смотрит любезно, говорит важно: «Известно, кто я?» Она глаз не подымет: «Сказать не смею». — «Говори, чтобы я не рассердился!» — «Во, во, знать, вы — оно». — «Какое-такое оно?» — «Которое ждали. Начальство от государя! И повариха мне вас показала в щёлку, как вы обедали. Скушали телячью ногу». Он подошёл поближе, добавил в лице доброты: «Твой дома?» — «Нету, ваша боярская милость. Уехал в село Бабаки — заговаривать от запоя тамошнего батюшку».

Его грусть и возьми: за грехи мне случай на позор на жгучий! Чего бы теперь ладнее, как не запрячь два тела в одно дело? Но на скользком кость ломится, поперёк лужи кол не стоит. Есть, однако ж, средство — достав из порток, запрудить поток. Ведает знахарь, чем устраивать самопомощь, и я допытаюсь.

Сам Егер недаром поел с эскимосами мёрзлого мяса: подглядел, что к чему шаманы прилагают, с чем мудрят. Обошёл он вокруг Гали и говорит: «Твой должен где-то держать вороний клюв — в кусочек кожи завёрнут». Она было ахни от страха, но потом опомнилась. «Клюв, — говорит, — или чего другое, но припасено у него». — «Как с тобой лечь, кладёт он это под тюфяк?» Она за сердце схватилась, но затем пришла в себя. «Дак, — говорит, — под тюфяком всегда и лежит».

Гость побежал проверить. Приподнял тюфяк: есть! Чехольчик из чёрной кожи, а в нём — клюв ворона. «На догадку и находка!» — с этой мыслью новые Гале вопросы, но уже веселее: «Пьёт он чего, прежде как начать с тобой?» Её будто ужас обдал, глаза выпучила. Но потом отошла. Водку, мол, он пьёт и приговаривает: «Не родная ли ты мамочка?» Егерь кивнул. «Небось, принимает не по-простому?» — «Нет, сосёт через вот это», — и подала трубочку из полой птичьей кости. Егерь разглядел на ней знаки, и душенька затрепетала — таинственней не увидишь. Неуж, мол, далась мне судьба?

Велел принести водки — да в посуде, из какой знахарь пил. Галя на стол фляжку: четыре грани, толстое стекло тёмно-зелёное. «Пробку, — говорит, — он зубами вынал». Егерь: «О!» — и так же зубами вынул, приказал Гале выйти. Снял с себя всё, что ниже пояса: ноги жилистые, кривые, поросли жёстким волосом. А куртка богатая! шляпа с заморским пером.

Взял в левую руку чехольчик, где вороний-то клюв, в правую — костяную трубочку. Прижал к мошонке средство, во фляжку трубочку погрузил — и как потянет! После седьмого глотка крякнул и сладко шепчет приговорку: «Не родная ли ты мамочка?» Сам думает: «А ведь вправду роднее-то поищи!»

Фляжку опустошил: хорошо! Оглобелька полу куртки приподняла. Он аккуратно коснись пальцами оголовка, говорит: «Не проси, копытце, в улей вломиться». Как бы, мол, спешкой ворожбу не попортить. Дичь перед варкой в воде держат, а варят — не до пяти считают. Так и тут: вся полнота пользы наспех не дастся. Вытомиться надо, озвереть до дикой страсти, тогда и показывать бабам истый натиск. Тоже то удобно, что есть, где дичать да заодно Разлучонского высматривать.

Выскочил из избы и, чтоб на Галю не кинуться, прыгает на одном месте. «А ну, — орёт, — как мне попасть в Пивную Пипень?» Галя несла в баньку дрова — посыпались чурки наземь. Он прыг да прыг, а её глаза: вверх-вниз, вверх-вниз — зачарованы тем, что из-под куртки торчит. Подошла слабыми шажками, наклонилась и говорит будто залупе, а не ему: туда-то дойти, там повернуть. «Опосля лесом, лесом, и будет Пипень Пивная».

Побежал он — борзыми не догнать — в шляпе с пером, в куртке, да голоногий; зад и именье на виду. Тут в события замешайся загадка. После неё надо убить каждого следователя, который слушает свидетелей. Но это — дело дружинников, а загадка — вот она. Создалось влияние на тех, кто наблюдал безобразие. Они видели не его, а словно в идёт человек в одежде из золотой парчи, в красных полусапожках, на голове — тюбетейка, усыпанная самоцветами. Впереди него тянется артель нищих. Они голосами — до чего чистыми! — поют: «Небо злое, грозовое! Грозовое, штормовое...» — и из котомок выгребают бисер, на дорогу горстями сыплют.

Не про то слава, что чисто пели. Бисер — как они прошли — остался лежать и поблескивать, вот что! Попробуй обрати его в сор — фиг! Как верить-то в чудеса науки?

Нашлись — кричали другим: «Не берите! Горя не оберёмся!» Но народ, конечно, собирал. Продадут — и пошёл выпивон. Нападало потом и горе. Но, можно подумать, его до того не видали. Есть чего вспомнить. А тут дожила до сего дня светлая память в виде поговорки: «Где тот конь, чтоб высер на дорогу бисер?»

Ну, а когда Егерь прибежал к Пивной Пипени, туда и Артюха на коне. Узнал от Гали устремление гостя — привёз ему пищу. Тот у родника ноги мыл. Затребовал три воза сушёных коровьих лепёх — кизяков, — соломы воз. Где родники образуют ручей, там велел сложить из кизяков укрытие, кровлю набросать из прутьев и соломы. Поселился навроде скотовода, который пропился и хочет птицеловом стать.

У ручья лесные голуби садятся: попить-поплескаться. С поляны дергач голос скрипучий подаст. И сколь иной птицы кормится, от врагов хоронится. Средь кустов заяц мелькнёт. Жаба выйдет из-под корней, обдумывает что-то своё...

Егерю привезён бочонок водки. Два раза на дню Артюха с питанием: мясо в горшочках, с груздями солёными запечено. Егерь приберёт, сколько свадьбе в мясоед не умять, в убежище влезет: еле поместится меж кизячных стенок. Перед всхрапом успеет шепнуть: «Скотинься, тело, и зверей — будет мужество ярей!»

Однажды пробудился за полдень, черпак водки выпил и не поймёт: что за изменение в природе? Под осокорем белеет голая краса-стать, сисята-торчуны изюминами манят. Гляди-ка, ляжки цветок зажали. Не фонарик ли ночной прозваньем? Светит не светит, а на свету и мысок и плоский животик. Ножки топ-притоп, а цветок не сронится. Плотно взят — стережёт клад!

Егерь себе: «Правду паренёк толковал, что тут барышни в образе птиц прозябают. Эта, видать, из птичек сиповок. Или королёк?» Чтобы её не вспугнуть, не встал в рост, а, согнувшись, боком к ней. Тихонечко руки развёл — хвать! обхватил её ниже спинки: убеги! И лишь тогда стал распрямляться: ладони ей под окорочки — оторвал от земли девушку. Она уж цветка не держит — обняла ножками человека, его шею ручками обвила. Он шепчет: «Цветочек — это так, сновиденье, а на толстолобый подпорыш осесть — это мудрость!» Прислонил её спинкой к осокорю, приладился, она тоже подсобила. Взялись за действие. Он силён, она не квёлая — так и заходило весло в уключине!

По успеху и хвала. Тех заслуга велика, кто умеет встояка.

Отмахались умелые, Егерь соснул с часик в своём убежище, выглянул. Время к вечеру, а зной не легчает; духотища. В ручье девушка моется. Кажется, будто другая уже. Выскочила на берег — верно! Приземистей, задастей, чем первая. Встала на четвереньки, смотрится в воду, как в зеркало. Он взял в зубы соломинку, подобрался на карачках к пригожей — и кольни соломинкой в окорочок. Она обернулась, а он: «Не садись, гол зад, в овсы, а почуй мои усы!» — да ржать. Как она его отбрила! «Вы видели, чтобы я в овсы садилась?» — покраснела свёклы красней. Он не знает: пардон, что ль, сказать? Втолкнул поршень и тогда уж: «Пардон». Будто ей теперь до того.

Такие встречи-труды и пошли у него, и пошли. Третья хорошая явилась, потом — опять первая. И ни разу не сорвётся тормоз, хоть дёргай колесо до бешенства. Как после этого плечи не расправить? Подбоченится, думает: «Идут ко мне телом обмяться, щедрость получить — и снова летают птицами. Вон куропаточка села. Была моей! И вон та уточка. И сойка. Мне ли вас не узнать?»

Оборотни и те, мол, от меня в лёжку лежат! Очень растроганный, лезет спать в укрытие из коровьего навоза. Снятся голые бесстыдницы и куропатки, а надо б, чтоб снились глухие платья и строгие лица. Ходят-то к нему учительницы из сёл. Молодые, а женихов для них нет; деревенские парни им не ровня. Просто мление унять и то не с кем. Дай Игнату или Нилу Нилычу — ославит жена, службы лишишься.

А тут узналось: поселился в лесу сильный мужчина, самим царём направлен. К роднику жизни да не поспешить? Наладились пробираться через дебри, кружным путём. Удумали умницы использовать слух о заколдованных барышнях. Спрячут одежду под кустами или в дупло и изобразятся с цветком.

Егерь разохотился продолжать. Уверен, что где-то здесь Разлучонский таится. Никуда, мол, не денешься — выдашь себя. Приказал Артюхе, чтобы, помимо обычного, привозил горшочек сметаны с вареньем. Останется Егерь один — оглядится, отнесёт горшочек в чащу. Там из валежника выступает пень, оброс грибками. Поставит на него горшок, скажет направо, а после налево: «Не побрезгайте. Ни я и никто сметану не трогал».

Той-то порой прибыла к поместью Полинька. Ехала, наняв карету и прислугу. Следом багаж везли: французских платьев дюжину дюжин да ещё несколько. Привыкла к форсу.

Кто в поместье служил, все набежали. Она из кареты показалась: личико — волшебство зари! Брови — ястребок прильнул, крылья вразлёт — на переносье сошлись. Глаза из-под них — огнистая синь гордяцкая; в плен только и сдаваться им. Губы: солёным помидором стать — чтобы присосом впились. Причёска — смоль; локоны сажевые вдоль щёчек бело-розовых колышатся.

Артюха было ей подножку каретную опустить, а слуга с запяток прыг: толкнул его. Каблуком ему на ногу — и сам подножку примостил. Полинька — даром что глядела поверх голов на бельведер — приметила и это. Долговязенький парнишка уж больно кудреват: над мордашкой — будто папаха золотистого каракуля.

Прошла в дом, осмотрелась в комнатах и велит Артюху позвать. На ней платье креп-рашель: по ночному небу узорная позолота. Плечики голенькие — голубкам целоваться на них. Он стоит тихонький, а она: ах! так и запустила в обе ручки в кудри его! «Мой человек сделал вам больно грубым сапогом. Покажите это!» Артюха задрожал: «Это?» Она: «Разумеется!» Он перекосил лицо на плач: «Пожалейте мой стыд, ваше сияньице». Как она ударится в смех! «Стопу покажите отдавленную!»

Снял он лёгкий ботинок: за барином донашивал. Она замечает: мозолей нет, пятка не разношенная, а кожа — как у молочного поросёночка. Соблазнительный паренёк. Сосун сердечный.

Спросила: «А девицы здешние, видимо, толстопятые?» — «Ух, толстопяты!» Она снова в хохот: чёрные локонцы так и заплясали вдоль щёчек. Глазки гордяцкие стали слаще малины-вареньица. «Хотел бы, — не говорит она, а мурлычет, — разницу увидеть?» Он привскочил: «Совершу, как прикажете!»

Она думает: «Чудо, какой чудак! Не мой ли долг — поднять его до благородства?» Но покамесь спросила, куда отлучился её муж. Артюха голос приглушил и, как о страшной тайне, слово за словом... толкует о заколдованных барышнях и офицерах. Сперва-де его барин к ним подался, а после — её супруг: и к ним и к барину. Она не поверила. «Какая милая темнота! Ишь, завёл язык. Ну ничего, и я его заведу кое-куда в свой момент». С улыбкой объявила: «Я знаю, что да почему. Кочевники пригнали табун, и муж объезжает горячих кобыл! Поеду погляжу».

Велит запрячь в коляску-ландо и подать платье люби-сквозь-блондо. В нём спинка открыта — до последнего позвонка нижнего, до ложбинки. Талия обтянута — лебяжья шея. Взирай-любуйся: лебедь раскинул крылья и под ними два мячика холит.

Подкатила к кизячному укрытию, кучер Мефодьич ткни пальцем: «Вон ихо степенство!» А Егерь только-только попрощался с одной из голеньких. Вылакал черпак водки — стоит на карачках, мочится. Полинька — вздрог-вздрог; под крыльями у лебедя мячики встрепенулись: на волю рвануть.

Егерь спьяну её не узнал. Видит: явилась какая-то разодетая. «Никак, мне в укор?» — и взъярился. Мы-де познали здесь голый рай, а ты — нарушать?! Из горла рёв рёвом. Отревел с минуту — орёт: «Не форси-ии!!!» И бросил в неё конским яблоком. От Артюхиной лошади оставался навоз. Подарок — шмяк по пояску, по тугому животику. На пряжку плюха налипла. У Полиньки губы вздуйся, брови изломились. «Мой папа — фельдмаршал!» Пальчиками сбоку за поясок: «Фу!» — да как дёрнет. Он и порвись; пряжка матерьяльчик сквозной-воздушный зацепила. Платье — вжик! — рассеклось и слетело, с навозом-то.