- Ну и гонористый же ты, - ответил ему Гришка и, уже раздражаясь, оборвал:-Замовкни!.. Слухай, шо люди кажуть. А то о Гнилом море знають, а о твоих... как их... не знають. Грамотный он! Книжки читает! Меня тоже батя нескольким буквам научил, сейчас некогда ему, а то б я тоже мог читать! Не хвастайся дуже. Ты вот слухай та запоминай, шо тебе умные кажуть! Не было у нас скифов! А море Гнилым звалось! А потом поднялась страшенная буря, и всю дурную воду из моря Гнилого в Черное выплеснуло, а сюда с Дона та Кубани набралось воды доброй, сладкой, а та - дурная - на дне в Черном!
      - Правильно, кто ж с этим спорит. Сероводород на дне в Черном море! успел вставить Сашка.
      - Ну все он знает, все знает, ты глянь на него! Шо ты своей школой хвастаешься? Я, может, тоже скоро буду учиться. Вот победим, батя говорит, и буду учиться. Я ж тебе не за книжки рассказываю, а за землю, шо ты про нее знаешь?.. - Гришка уставился на Сашку, тот смутился: то ли оттого, что с ним опять расправятся не по-боксерски, то ли оттого, что он действительно о земле ничего не знал.-То-то и оно!.. Шо вякаешь, хочешь знающим показаться, а ничего не знаешь. Ты знаешь, шо в нашем море даже рыба не водилась?.. А потом развелось столько, шо один богатей мост по плавням для гостя из бочек с черной осетровой икрой вымостил?.. А земля какая? Ты знаешь, шо один казак у нас вырастил для атамана Войска Кубанского кабак у семь пудов, в четыре обхвата, еле его втащили в арбу, а везли волами. Зажиточно на ней всем можно жить, и все бы хлопцы могли в школах учиться, если б по справедливости все делалось. А у нас часто еды даже вдоволь нет! Летом только и живем сытно...
      - А зимой как? - спросил Колька.
      - Зимой?..-Гришка настороженно посмотрел на него. Колька ответил ему спокойным взглядом. Гришке, очевидно, больше нравился этот черноглазый и молчаливый, нежели рыжий Сашка. - Да потихоньку, не жируем. До глубокой осени батя на паровике работает у атамана, хлеб молотит, веет. Хлеба нам дадут, картошки соберем, а зимой, бывает, и денег подрабатываем. Граммофон или сепаратор починит батя, он у нас мастеровой человек, башковитый человек Гаврила Охримович. Так и живем, с хлеба на рыбку перебиваемся.
      Солнце выкатилось из-за кургана, затопило все радостным и теплым светом. Туман над рекой поредел, держался овечьими отарками только в бухточках у камышей. В зарослях его тотчас завозились, затренькали камышовки.
      На середине реки то появлялись, то пропадали в воде черные уточки.
      - Нырки,-шепнул Гришка, собрался было добавить что-то еще, как вдруг...
      Нет, никогда уже до самого конца жизни Колька не забудет того, что им вдруг открылось в Гришкиной "египетской земле".
      Солнце разогнало туман, космы его лишь изредка взлохмачивались с поверхности реки, как пар с остывающего кипятка, и таяли тотчас бесследно. И вот в эту минуту из камышей выплыли лебеди.
      Они выплыли, как из сказки! Белоснежные, красивые... Быстро и бесшумно заскользили по воде... Не видно было ни одного движения, ни малейшего усилия, лебеди будто скользили по глади льда!
      На середине неширокой речки лебеди внезапно "разъехались" в стороны, плавно, как балерины в танце, взмахнули раз-другой крыльями, оторвались от воды и... поплыли по воздуху. Сверху они будто пролили серебряную курлыкающую трель, река отозвалась им прощальным отзвуком, и сказочные птицы растаяли в небе.
      С минуту мальчишки сидели не шелохнувшись и лишь потом, когда погасли в плавнях отзвуки лебединой трели, взглянули друг на друга с изумлением.
      А солнце между тем набирало силу. Река и ее берега наполнились криками, щебетом, всплесками. За щурятами с карканьем носилась голодная ворона. Она опускалась к воде, во внезапном броске загребала ее ногами, пыталась несколько раз ухватить добычу клювом. Но рыба ускользала, и ворона, злясь, с недовольным карканьем шарахалась от воды вверх, тяжело взмахивая намокшими крыльями.
      - Пора! - сказал Гришка мальчишкам и с разгона, взметая ногами вееры брызг, влетел в речку.
      Полезли за ним и Сашка с Колькой, осторожно, не спеша, и тут же вода обожгла их тела ледяным холодом.
      - Вы вглубь, вглубь скорийше!-закричал им от камышей Гришка. - Там же под яром ключи бьют, а тут - теплынь, как молоко парное.
      В том, что это так, они убедились тотчас, лишь только оказались на середине реки. Вода здесь и вправду, как теплое молоко, ласково приняла их, согрела. А дно - мягкое, будто застеленное мягчайшим пухом.
      - Это куширь, - сказал мальчишкам Гришка и, нырнув, показался, держа в руках изумрудно-зеленые водоросли - тонкие, как паутина, а в них, запутавшись, бился золотой карасик. - Видите, как мы потом рыбы наловим?
      У камышей было тревожно. Толстые, как бамбуковые удилища, стебли стояли над водой плотным лесом. Ветер шевелил их вершины с пушистыми султанами, жестко шелестел листьями, а в глубине зарослей - ничто не шелохнется, изредка слышались лишь короткое движение и всплеск. Там была своя жизнь, таинственная и притягательная, в которую мальчишки собирались вторгнуться.
      Гришка раздвинул камыши, Колька и Сашка полезли следом. Стебли камыша подавались легко, будто они держались в воде наплаву.
      - А теперь глядите, - прошептал Гришка. - Как рака увидите, так и хватайте.
      Сашка и Колька впились глазами в воду, в пугающий ее зеленый полумрак, где причудливо переплетались корни камыша и образовывали настил. На этом-то настиле и должны лежать, высунув из воды усы и перекатывая в ноздрях влагу, раки. Так должны лежать из них те, кому надоела жизнь в реке и кому не терпелось попасть в котел с кипятком.
      Вода между корнями неподвижна, сонна...
      И едва мальчишки усомнились было в том, есть ли тут какие-нибудь обитатели, как в следующее мгновение они увидели на корневищах нескольких раков.
      Зеленых! Матерых! С огромными клешнями и колючими боками!..
      Раков Колька и Сашка увидели внезапно, как в озарении!.. Так начинаешь замечать грибы, когда, разглядев один из них, присядешь и его собратья возникнут перед тобой всем семейством, начнут будто выскакивать из земли! А вот он я! Возьми меня! И меня, и меня!..
      Раки, как вельможи, лежали на корневищах, растянув шейки, выпучив глаза и лениво поводя усами.
      Ха-ха! Ждут, гаврики!
      Колька и Сашка осторожно подвели под шейку раскрытые ладони. Рак ударил шейкой и- гоп-ля! - оказался в руках.
      - Ура! Поймал! Есть почин!
      Дальше пошло еще веселее. Колька и Сашка приспособились ловить раков даже в корневищах, да так, что те не успевали опомниться и схватить за руки клешнями. Сумка быстро наполнялась, и мальчишки по очереди переносили ее на берег, высыпали в Гришкин мешок и вновь возвращались.
      Когда в камышах стало жарко, раков в корневищах поубавилось.
      - Шабаш! - объявил Гришка. - Айда купаться. Рак обедать на дно речки пошел.
      И они купались. Нырнув в глубину с открытыми глазами и загребая руками воду, скользили у самого дна, где клубились водоросли. Мальчишки, поддев их со дна, скатывали как снежный ком, выныривали на поверхность и, улегшись на спину, искали в водорослях запутавшихся карасиков и линьков.
      С Гришкой было легко и просто. А главное - интересно!
      Хорошо им было и потом, когда Гришка расстелил на траве чистую белую тряпицу и разложил на ней содержимое узелка - краюху хлеба, луковицы, вкрутую сваренные яйца и помидоры.
      Рядом весело горел костер, пеклись раки.
      Гришка взял луковицу, зажал между ладонями, сдавил, и-раз!-луковица выскочила из его рук голенькой, без кожуры. Ай да Гришка, ай да молодец-удалец! Руки у него были ловкими, сильными.
      В одно мгновение он разделил хлеб на три равных куска и очистил лук. И все было таким аппетитным, что Колька с Сашкой тотчас почувствовали, как они голодны.
      Будто из полузабытого сна выплыла картина Красного города-сада с гудками мотороллерщиков, звоном молочных бутылок и ароматом белого хлеба. Сейчас матери Кольки и Сашки, наверное, стоят у газовых плит, сбивают в мисках сырые яйца с молоком, готовят омлеты, заваривают ароматный кофе, разворачивают чайный сыр...
      Но разве может сравниться все это с завтраком на природе - с кисловатым ароматом ржаного хлеба, испеченного в капустных листах, со сладковатой горечью лука, с жаренными в костре раками, которых приходится очищать от обуглившейся кожуры, как испеченную картошку. Гришкина еда была так вкусна и с таким аппетитом поглощалась, что никакие продукты из торгового центра, упакованные в стерильные целлофановые пакеты, не могли сравниться с этой простой и здоровой снедью.
      - Вы, хлопцы, не горюйте, - говорил им весело Гришка, уплетая за обе щеки все, что ему подворачивалось под руку.- Это вам не город, здесь с голоду не умрете. Со мной, хоть зимой, хоть летом, никогда не пропадете. Хоть в речке, хоть в степу, я завсегда найду, чем можно пропитаться.
      И они, взглянув в его глаза, почувствовали, что с Гришкой не пропадут. Колька и Сашка откинулись на спину, подставив свои туго набитые животы солнцу.
      - Правильно! - одобрил их действия Гришка. - Пусть жирок вокруг пупка завяжется, - но сам не лег, принялся рыться в мешке. Он не мог и минуты посидеть без дела. Гришка выбирал в мешке раков-линьков и выбрасывал их в речку. Когда покончил с этим делом, прилег рядом с мальчишками и сказал:
      - Так правильней будет. Сам живешь - давай и другим жить.
      Мальчишки ничего не поняли.
      - Да то, шо я повыбрасывал раков, которые шкуру меняют. У нас про это в хуторе байку рассказывают... - Гришка, оглянувшись на Сашку, добавил: - Не знаю, правда это или байка.
      - Да ты не бойся, рассказывай, рассказывай, - ободряюще улыбнулся ему Сашка. - Не все ли равно!..
      Гришка молчал. Лицо у него стало серьезным, глаза испуганными. Он любил и искренне верил всем сказкам, байкам, легендам и потому, готовясь рассказать что-либо такое, уже переживал.
      - Ловили как-то, кажуть, наши хуторские хлопцы раков... Под вечер дело было. А раки как раз икру высиживали. У них же рачки маленькие так потом под шейкой и живут, как цыплятки под квочкой. Ага. Ну и набрали ребята рачих с икрой, мабуть, всех в речке выловили. Сели у костра ужинать. Как вдруг всколыхнулась вода, и из нее вырос огромный, как двухгодовалая телка, рак. Усы у него - ну... хорошие батоги пастушеские. Голова - с чамайдан, а из нее глаза торчат - тонкие, узкие, и на концах их - огонь горит, как фонари красные. Это был царь всех раков, из плавней приполз. Подсунулся рачиный царь к костру, в ноздрях булькает, та ка-ак гаркнет: "Ах вы, такие-сякие! Разбойники! Почему моих жен-матерей с икрой ловите?!" Ребята поперепужались та как дунули от мешков в гору, так, шо и не заметили, как на курган взлетели. Оглянулись, а у костра рак-царь ихние мешки трусит, а им вслед другой своей агромадной клешней щелкает. Клац! Клац! Такими клешнями человека можно напополам перекусить. Ух и бушевал же, говорят, рачиный царь!.. Мол, ловишь раков-лови, но не выгребай же дочиста, потому как сам потом и в убытке будешь, без еды останешься. Ага! Да потом ка-ак свистнет!..
      Едва Гришка успел это произнести, выкатывая глаза от ужаса, плавни вздрогнули от трубного звука. Да с переливами, да с переборами! И как пошло и как пошло дробиться да откликаться, будто в плавнях засвистели не один, а сотни раков-великанов!
      Мальчишки вскочили. Взглянули на курган и увидели всадника. На выгоревшем от зноя небе четко обозначался силуэт коня и человека с красным флажком на длинном древке. Привстав на стременах и подавшись с трубой вперед, он играл сбор.
      - Наши! Наши! - закричали Колька с Сашкой и принялись натягивать на себя одежду.
      Засобирался и Гришка. Налет на бахчу был забыт. Зреть, не киснуть теперь атаманским арбузам!
      Подхватив мешок с раками за углы, мальчишки взбирались на кручу. Всадник, не дожидаясь их, пришпорил коня, и тот, испугавшись, взвился свечой, прыгнул прочь от кручи, понес его галопом к хутору.
      В хуторскую улицу втягивалась колонна из телег, вокруг которых по обе стороны ехали конники.
      ВОЛЬНИЦА
      Обоз мальчишки догнали уже на площади - просторном пустыре, огороженном с четырех сторон кирпичными домами. Красные остановились у церкви, в ее узкой и длинной тени, косо протянувшейся через площадь.
      Это было похоже на табор или сельскую ярмарку - мешанина из людей, раскрылистых арб, повозок и лошадей,-лишь без веселого базарного гула. Наездники шли между телегами, верховые кони с коротким ржанием вскидывались на дыбы, звенели удилами, их усмиряли короткими взмахами нагаек.
      На лошадях и людях - плотный слой пыли.
      Белые повязки мелькали тут и там. Слышались приглушенные стоны. Кое-где у изголовья раненых сидели, склонившись, женщины. Лица у всех - обуглившиеся в зное - угрюмы, сосредоточены.
      Мальчишки, держа мешок за углы, пробирались между бричками.
      Впереди- коренастый человек в кожаной тужурке и фуражке. Рядом с ним трубач. Тот, что играл сбор на кургане.
      Трубач шел легко, почти вприпрыжку, поигрывая коротенькой плеточкой, которой нет-нет да и ударял себя по голенищу сапога. Медная труба у него висела на ремне, сбоку под рукой - длинный, похожий на обрезанное ружье пугач с деревянной, грубо вытесанной ручкой.
      Человек в кожанке двигался медленно и грузно. Около телег он останавливался, говорил что-то сидящим в них и шел дальше. Ему так же тихо отвечали, смотрели вслед с задумчивой улыбкой.
      Мальчишки приблизились к "кожаному" человеку. Тот поравнялся с раненым, который сидел на облучке подводы, свесив ноги и покачивая, как младенца, руку, толсто перевязанную тряпками. Она у него, видать, очень болела: зажмурившись и сложив губы трубочкой, раненый дул на руку, словно ее остуживал. Это был молодой парень.
      - Что, Харитон, худо? - спросил его человек в кожанке. Харитон открыл глаза.
      - Та ничего, - разжимая бледные губы, ответил он. Пошевелил пальцами больной руки, добавил, улыбаясь:-Однако, ничего, Василь Палыч. Действует! Не одному еще беляку снесет голову.
      - Давай, Харитон, давай! У нас теперь, сам знаешь, каждая рука на учете.
      - Не беспакойсь, Василь Палыч! Отобьемся, - ответил Харитон. - Я все ж таки при деле. - И он высунул здоровой рукой между грядинами телеги винтовку. - И с левой бью! Заряжать только трудно. Ну ничего, эта загоится быстро!.. На мне, Василь Палыч, все, как на собаке, заживает.
      - Командир!.. Ихний командир!-зашептал горячо Гришка мальчишкам, которые с жадной завистью оглядывали не человека в кожанке, а трубача.
      Во рту у них пересохло от волнения. Это же надо, даже отряд красных им удалось увидеть!.. Они смотрели то на выгоревшую красную повязку на кубанке трубача, то на парабеллум, трубу с вмятинами от пуль и сабельных ударов, то на его тонконогого поджарого коня - под стать своему седоку, такой же молодой, не конь, а конек. Антрацитовым глазом он с шаловливым испугом косился на мальчишек, всхрапывая и раздувая ноздри, вскидывал гривкой.
      - Товсь, товсь, Мальчик! Не шали! - покрикивал на него. не оглядываясь, трубач. Обернулся командир.
      - А вы чего здесь? - спросил он мальчишек, окинув их усталым взглядом.
      Лицо у Василия Павловича было худое, словно высушенное солнцем. Выпирали и бугрились широкие скулы.
      - Я вас спрашиваю! - тихо, но твердо сказал командир, а трубач насмешливо улыбнулся.
      - Они из плавен прибежали, думали, шо мы их в отряд скликаем. В армию, батя, наверно, хотят, повоевать не терпится, - сказал трубач по-взрослому покровительственно и насмешливо. А сам-то он года на три-четыре был старше мальчишек!
      Василий Павлович улыбнулся:
      - Все трое, что ли?
      - Ага!!! - ответили ему хором.
      Глаза у командира озорно блеснули. От него веяло силой, спокойствием и добродушием. Кожаная куртка блестела под солнцем. Хорошо пахло от него лошадьми и степными травами.
      - Мы, конечно, хотели бы вступить в Красную Армию, - шагнул вперед Сашка. - Но у нас тут дела есть в хуторе. А так, мы все, за что вы боретесь, знаем. Знаем даже, что победите.
      - Ишь ты! - удивленно и весело воскликнул Василий Павлович. - Даже это знаете!.. Правильно, в победу надо обязательно верить.
      - Да, - сказал Сашка. - Мы все-все... Колька локтем незаметно дал ему под дых, а сам торопливо за него продолжил:
      - Вы не смейтесь, товарищ командир. Мы действительно верим в победу.
      - Очень хорошо, - мгновенно посерьезнел Василий Павлович (улыбка оставалась лишь в глубине его глаз) и повторил с нажимом: - Очень, очень хорошо!
      - Они много чего знают, - вступил в разговор Гришка. - Грамотные они, из Ростова. Они все, шо хочешь, знают.
      - Да ну-у?-произнес командир и уже с интересом всмотрелся Кольке и Сашке в лица. Протянул руку: - Давайте знакомиться. Василь Палыч.
      Мальчишки поочередно, замирая от робости и восторга, вложили свои руки в его ладонь. Она у Василия Павловича была теплой, широкой и жесткой, словно вытесанной из ракушечника.
      - Василь Палыч! Василь Палыч! - закричали где-то в голове колонны. Товарищ командир!
      Командир обернулся. К нему пробирался юркий человек в туго облегающей черкеске. Вместо патронов из карманчиков газырей у него торчали папиросы.
      - Сейчас! - крикнул ему Василий Павлович, поднимая руку, мол, я здесь, погодите только, а сам вновь повернулся к мальчишкам. Указав на мешок, спросил: - Что это у вас?
      - Та раки, - смущаясь и краснея, ответил Гришка. - Ловить ходили.
      - А-а!.. Вы вот что, хлопчики. Несите пока раков домой. А то подохнут они у вас в мешке. Жарища ведь. А вечером приходите, я вас о Ростове порасспрашиваю, договорились? Человек в черкеске уже был рядом с ним.
      - Ну чего, Михейкин? - взял его под руку командир.
      - Да вот, Василь Палыч, человек тут вас ищет. Местный он, хуторской. Советует с площади уйти.
      - Почему?
      - Неспокойно у них в хуторе. А тут, на площади, как раэ все зажиточные казаки живут. Перережут, говорит, вас здесь ночью.
      - Где этот человек?
      Михейкин привстал на носках, завертел головой, как уж. Он и вправду был похож на ужа - в мягких, обтягивающих ноги сапогах-азиятах, в тесной и длинной черкеске, и сам - худой и длинный, с маленькой оплешивевшей головой.
      - Вот, тот человек сюда идет.
      И тут Колька с Сашкой чуть не упали.
      Прямо на них... шел Гаврила Охримович.
      Живой, здоровый!..
      Прядь волос у него свисала из-под кубанки, гимнастерка распущена поверху и подпоясана узким кавказским ремешком с металлическими бляшками. Он был точь-в-точь как на портрете!
      Здоровенный дядя, на котором гимнастерка чуть не лопалась, так распирали ее могучие плечи и грудь. Вот только... ремней с шашкой и наганом не хватало. Да и ниже гимнастерки на нем были не военные брюки, а какие-то полосатые штаны, заправленные в белые шерстяные носки. А на ногах чирики - остроносые тапочки из кожи, стянутые вокруг ступней шнурком.
      - Ха-ха! - закричал обрадованно Василий Павлович. - Да это же Гаврила! Загоруйко! Старый знакомый!
      Увидев Василия Павловича, обрадовался и Гаврила Охримович. Сойдясь, они обнялись, похлопывая друг друга ладонями по спине. Расцеловались.
      Наверное, они были большими друзьями: обрадовались встрече так, что у обоих повлажнели глаза.
      - Ростов, мастерские помнишь? Наш котельный цех, где горбили, а? Балку нашу, Камышевахскую! Темерник пролетарский? Помнишь, как мы тебе гуртом халупу строили, а? Как в сказке, за одну ночь! Не забыл друзьяков-товарищей?
      - А как же! - отвечал, посмеиваясь, Гаврила Охримович. - Разве ж такое забывается?! А ты, я вижу, тоже в степь подался?
      - Жизнь! - развел руками Василий Павлович. - Не ушел бы при Каледине, так при Краснове давно бы с семьей на том свете был. А ну сколько они нашего брата-рабочего повешали на фонарях! Ох, и зверствуют сейчас, Гаврила, за Темерником!..
      - А сейчас куда ж правишь?
      - Да вот тикаю. Из своего хутора теперь. Я на Кагальнике, на хитрой ричке Кагальничке, жил. Народ вот теперь собираю та по-над плавнями к Темрюку двигаюсь. Говорят, в Тамани целая армия наших собралась. Не пойдешь же мимо Ростова и Новочеркасска к Царицыну. Не пробьешься, а тут, по-над плавнями, авось, прорвемся. Да и народу по плавням можно собрать. Сбегается народ до кучи, гуртом же легче пробиться.
      Гаврила Охримович посуровел - будто черная туча набежала на его лицо. Лоб прорезала морщина, глубокие складки легли и вокруг усов. Колька только сейчас заметил, что и виски у него седые, словно их Гавриле Охримовичу прихватило инеем.
      - Надолго это? Как думаешь? - спросил председатель хуторского Совета Василия Павловича. - Надолго нас беляки обложили со всех сторон?
      - Да нет, - задумчиво ответил Василий Павлович. - Я от Кагальника иду, считай, от самого Ростова... И вижу, где они с войсками стоят, там вроде крепко держатся. А так - по хуторам мелким - вольница. Беднота поднимается. Не думаю, чтоб беляки долго продержались. Продержатся они до тех пор, пока мы не соберемся в армии. А гнать их, думаю, начнут от Царицына.
      "Точно! Это же надо! - с восхищением подумал Колька,- Предвидеть так. Ведь точно же! Так и в Большой Советской Энциклопедии написано. Красная Армия прорвется из обороны Царицына. И пойдет, и пойдет- на Ростов! На Кубань!.."
      К словам Василия Павловича он уже прислушивался с каким-то суеверным почтением, и вид у него, вероятно, был такой же, как у Гришки, когда тот собирался рассказывать сказку.
      - На Царицын по-над Манычем-Гудило, озером соленым, много наших пошло. И шахтеры с Донбасса, из наших шахт, и казаки из сальских степей. Огромная там собралась армия. Надают офицерью, как пить дать, надают!
      - Да-а... Время круто заворачивается, - протянул Гаврила Охримович, а сам руками начал себя охлопывать по карманам, отыскивая курево. - Вечером ложишься спать, не знаешь - поднимешься ли утром.
      - Погоди, погоди закуривать, - остановил его Василий Павлович. - Успеешь еще, - а сам поманил к себе пальцем старика в огромных очках и с длинными до плеч седыми волосами.
      Старик шел с каким-то ящиком, из которого торчали палки.
      - Исаак Моисеевич! - позвал его Василий Павлович. - Будь ласка! Сделай патрет моего дружка. Он тоже с Темерника, рабочий.
      - А что ж, - приветливо ответил ему старик и, тотчас раздвинув палки, установил ящик над землей. - Извольте!
      Гаврила Охримович растерялся, рванулся в сторону, словно хотел убежать от нацеленного на него круглого "глаза" ящика и старика-фотографа, который уже с головой накрывался черной материей.
      - Да как-то... Василь Палыч, - заговорил он, мотая своими грабастыми руками. - Стыдно ж, Василь Палыч. Шо ты затеял, ей пра!.. Не до этого сейчас, тут земля под ногами горит, а ты патреты задумал делать.
      - Ничего, ничего! - отвечал, снимая с себя шашку и наган, Василий Павлович. - Земля у нас уже какой день горит, от Кагальника! А патреты для истории нужны, для внуков-правнуков, чтоб они знали о нас, вспоминали, если головы сложим... На мою сбрую одягай, чтоб покрасивше выглядел.
      Гаврила Охримович, видя, что ничего не сможет поделать со своим другом, подчинился. Он быстро надел на себя ремни с оружием, выпятив грудь, уставился в аппарат. Фотографировался он, пожалуй, впервые в жизни.
      "Так вот как получился портрет!"-подумал Колька, несколько разочаровываясь в том, что в жизни все происходило проще, нежели в его фантазиях.
      Пока фотографировали Гаврилу Охримовича, Василий Павлович распорядился, чтобы колонна двинулась на окраину хутора.
      На площади вновь все ожило, пришло в движение: заскрипели рассохшиеся деревянные колеса подвод, послышались понукания и короткие щелчки кнутами.
      Обоз двинулся с площади.
      - Внимание! - закричал старик из-под черной бархатной тряпки и, высунув руку, щелкнул пальцами, как фокусник. - Глядеть!.. Птичка вылетает!.. - И когда Гаврила Охримович готов был влезть в ящик, фотограф чем-то тихо клацнул у "глаза" аппарата, вынырнув из-под материи, объявил:-Готов портрет!
      Гаврила Охримович аж взопрел от усердия, вытер со лба рукавом пот.
      - Ну вот! - будто поздравляя, говорил ему Василий Павлович, натягивая на себя "сбрую".-И увековечили мы тебя для истории. А то б прожил бы жизнь, и никто б не знал каким-таким ты был. - И, обернувшись, старику: - Исаак Моисеевич, много у тебя еще этих... Ну, как их? Чем патреты делать?
      - Не очень, - ответил фотограф. - Вы, Василь Палыч, весь отряд же перефотографировали. Где ж я наберусь пластинок.
      - Ничего, ничего, Исаак Моисеевич. Пластинки что? Так, стеклышко. А теперь на ней - человек! Живые люди, о которых память останется.
      Старик передернул плечами: мол, конечно, кто с этим спорит, и, сложив треногу, затрусил вслед за тронувшейся телегой, где сидел Харитон с перевязанной рукой.
      - Вот чудо, Гаврила!- сказал Василий Павлович Гавриле Охримовичу и как-то по-детски засмеялся.-Стеклышко, а потом - патрет. Убей, не могу понять! Или вот еще на пластинках голос записан. Уголь же, бороздочки, а иглу направишь в них да накрутишь как следует ручку граммофона и - пожалте, как Исаак Моисеевич говорит, орет в трубе баба какая-нибудь або мужик.
      - Техника! - ответил ему, не увлекаясь, Гаврила Охримович. - Она все может.
      - То-то ж и оно - может, а вот как?!
      - Не до этого сейчас, Василь...
      Солнце уже склонялось к горизонту, смотрело в глаза и пекло нещадно. От людей и земли, от лошадей дышало жаром. Воздух дрожал в мареве.
      На площади у домов все также безлюдно. Лишь возле церкви, на ступенях, в тени сидели нищие и безучастно смотрели на движущихся мимо порога пеших и конных.
      Широкие двустворчатые двери церкви, похожие из-за своей величины на ворота, распахнуты настежь. Видно было, что там желтыми огоньками горели свечи, блестели ризы икон, стояли старушки в черном, слышались непонятные слова.
      Василий Павлович, оглядев площадь, только сейчас почувствовал, какая настороженная тишина и пустынность окружает их.
      - Туго тебе здесь? - спросил он Гаврилу Охримовича. Председатель криво усмехнулся:
      - Нелегко.
      - Уходить не собираешься?
      - Нет, кто-то ж должен и здесь нашу власть утверждать. Василий Павлович вздохнул, с минуту помолчал, спросил:
      - В плавнях будешь пережидать? Гаврила Охримович кивнул.
      - Ты раненых возьмешь у меня?
      - А куда ж я денусь, - ответил Гаврила Охримович. - У меня уже целая инвалидная команда в чибиях живет. Кажный же оставляет.
      - А с продуктами как?.. Крупой, фуражом поможешь?
      - Да придумаем шо-нибудь.
      - Ну спасибо, Гаврила, что выручаешь.
      - Когда уходить думаете?
      - Да вот переночуем. Заморились дуже люди, вторые сутки идем. Перед зорькой, думаю.
      - Эге!.. Ты вот шо, - приглушая голос и придвигаясь ближе к Василию Павловичу, заговорил председатель хуторского Совета. - Уходи не на рассвете. А чуть позже. Завтра скачки у нас будут, весь народ на выгоне соберется. Вот тогда вы и уйдете, так незаметней будет. У нас тут слушок есть, шо казаки подниматься завтра собираются, уходить будем и мы. Баб, детей во время праздника попрячем, а сами - уж как придется. Со скачек будем уходить. В скачках мы для блезиру будем участвовать, будто ничего не знаем, понимаешь?..
      Мимо них проехала арба с высокими ребристыми бортами. Сверху было натянуто одеяло, в его тени лежали раненые.
      Колонна уже въехала в улицу, которая шла под гору, и арба с окружающими ее всадниками была последней.
      Василий Павлович и Гаврила Охримович, тихо переговариваясь, двинулись вслед. Мальчишки, подхватив мешок с раками, - за ними, по-над забором из камыша, где не так убийственно жгло солнце.
      У высоких камышовых заборов они почувствовали, что дома обитаемы, и за всем, что происходит на площади, наблюдают сквозь приотворенные ставни и щели в заборах.
      - Ну, большевички, держитесь! - угрожающе прошипели где-то рядом с мальчишками.-Устроим мы вам... Попляшете! Говорил это взрослый человек. У следующего забора мальчишеский голос тявкнул:
      - Кацапы! Ваксоеды!
      А из-за другого-весело, с нажимом на "г", издевательски пропели:
      - Г-гришка, г-гад, подай г-гребенку, г-гниды г-голову г-грызут!
      Гришка вздрогнул. Со сжатыми кулаками бросился к лазу в заборе, но там уже никого не было.
      - Кацап!
      - Расказаченный!
      - Голодранец!
      Казалось, злые крики раздавались во всех домах, за всеми заборами.
      Гришка затравленно оглянулся, в глазах у него стояли слезы. Почувствовали себя на безлюдной и прокаленной зноем площади бесприютными и Колька с Сашкой. Они ощущали на себе взгляды. Будто сквозь все прорези в ставнях домов, оставленных для продыху, сквозь щели всех заборов на них были нацелены винтовки. Достаточно, казалось, сделать какое-либо неосторожное движение, и тотчас отовсюду грянут выстрелы.
      ВРАГИ
      Заборы кончились. Потянулась изгородь из плотно стоящих друг подле друга стволов колючего держи-дерева. Шеренга их спускалась со взгорья площади полого вниз, сливалась с зеленью камышей, которые простирались в низине до самого горизонта.
      По левую сторону в беспорядке, то выбегая на середину улицы, то прячась в купе деревьев, лепились низкие белые хаты. Не дома, а землянки, похожие из-за своей скученности и беспорядка на колонию ласточкиных гнезд. А по правую возвышалась стена из колючих деревьев.
      Ветви держи-дерева с длинными и ершистыми колючками так плотно переплетались между собой, что с трудом можно было разглядеть за неприступной стеной ухоженный сад.
      Сад был такой просторный, что стоны иволг отдавались в нем многократным эхом. Из сада веяло медовыми запахами. Краснобокие и золотые яблоки своей тяжестью сгибали ветки, низко висели над вспаханной землей, покачивались...
      Гришка выпустил угол мешка. Колька и Сашка оглянулись-глаза у Гришки блудливо блестели, палец прижат ко рту. Согнувшись, он с опаской смотрел в спину Гавриле Охримовичу.
      - Хлопцы!..-зашептал он умоляюще.-Вы ходить пока... с батей! А я мигом,-Гришка кивнул на сад; -Смотаюсь!.. Сейчас усадьба будет, так я вас за ней догоню. Не могу, понимаете, - оглядываясь на яблоки в разрыве изгороди и облизываясь, признался он.
      Мальчишки не успели ему ничего ответить, как он упал животом на землю, нырнул под колючки, извиваясь, пополз под ними.